Alors j’ai reçu, depuis la dernière fois, quelques mots d'encouragement, dont le développement d’un auditeur, d'un collègue, sur le fait que je vous régalerais d'un opéra. Ça m’encourage à continuer en vous donnant au moins l'exemple d'une certaine obstination à déchiffrer ce qui nous reste de Lacan, de son année du Sinthome, à propos du réel.

C’est une forme de pensée, celle dont Lacan témoigne dans ce qui est devenu le chapitre IX, une forme de pensée qui nous est très étrangère. Et, pour essayer de la rejoindre il faut l'accepter dans son étrangeté.

C'est étrange, et c’est étranger. Ce sont des mots dont il faut se pénétrer dans cette lecture exégétique parce que c'est le principe même, si on y réfléchi, du fameux nœud borroméen. 

Итак, с прошлого раза я получил несколько слов поддержки, в том числе от одного слушателя, коллеги, по поводу того, что я будто бы подчуюугощаю вас оперой. Это побуждает меня продолжить, по крайней мере, приведя вам пример определенного упорства в расшифровке того, что осталось нам от Лакана, от его года “Синтома”, по отношению к реальному.

Это форма мысли, о которой свидетельствует Лакан в том, что стало главой IX, форма мысли, которая нам очень чужда (étrangère). И чтобы попытаться постичь ее, нужно принять ее в ее странности (étrangeté).

Это странно (étrange) и это чуждо (étranger).

(Прим.ред.: заметим, что перевод étrаnger на русский язык помещает нас в ситуацию выбора между несколькими значениями на русском одного и того же означающего на французском: ср. чужой, посторонний, иностранный - это все étrаnger на французском языке. Конечно, на русском языке мы чувствуем отличие, например, если перевести иностранный язык или чужой язык. Или другой пример - заглавие романа Камю переведено как “Посторонний”, и это тоже “étranger”. Если вернуться к этимологии étrange на французском, то слово происходит от латинского "extraneus" («внешний, посторонний, чужой»), которое, в свою очередь, образовано от "extra" («вне, снаружи»). Т.е. на русском языке, если следовать логике “вне, снаружи” подчеркивается именно топологический аспект - нечто постороннее: фактически потустороннее, столь важное слово в лакановской дизанции. Перевод étranger как чужой или чуждый вскрывает совсем другую логику. Обратимся к этимологии “чужой”: она указывает всего лишь на индоевропейский корень teu-t-a (tjudъ), означающему «народ» или «земля». Т.е. перевод (étranger) как чужой на русский убирает суть корня “вне, снаружи”, и скорее подчеркивает идентификацию того, кто говорит по принципу расизма, согласно которому “я не знаю, кто я, но знаю кто не-я, кто “чужой”. Второе слово “étrange”, очевидно, имеет ту же самую этимологию, но в подобном выражении переводится - “это странно”. Поскольку здесь предлагается экзегетическое прочтение, т.е. обращение к первичному смыслу, то тогда на русском языке “странный” от “страна” в значении “чужестранный, чужой народ”. Но поскольку на французском языке это одно и то же означающее étrange и étranger, то возможно перевод “странный/étrange” и “посторонний/étranger” ближе. Вообще, “чужой” и “посторонний” в русском довольно близки по значению, но совпадают ли полностью?).

Это слова, которыми нужно проникнуться в этом экзегетическом (про)чтении [прим.пер.: критического толкования], поскольку это сам принцип, – если об этом подумать, – известного борромеевого узла.

étrange (странно)
étranger (чуждо)

Ça ne tient, ça n'existe qu'à la condition que chacun des trois ronds soit conçu comme étranger à chacun des deux autres. Et comme, par métaphore, on les qualifie de symbolique, imaginaire et réel, si on se règle sur cette figuration, il faut démontrer, il faut argumenter au moins, qu’ils n'ont rien à faire les uns avec les autres, sauf à se nouer par cette magie du nœud qui repose toujours sur le troisième. C’est une forme de pensée très étrange, c'est-à-dire qui répond à un ordre qui n'est pas le nôtre, qui n'est pas celui sur lequel nous nous appuyons dans notre appréhension de ce que nous appelons la réalité, comme dit Lacan.

C'est une forme de pensée comme on croyait jadis en trouver des spécimens chez les indigènes, qui ne pensent pas comme nous. 

Он держится, он существует только при условии, что каждое из трех колец мыслится как чуждое каждому из двух других. А поскольку они описываются метафорой как символическое, воображаемое и реальное, то, если мы остановимся на этой конфигурации, нам придется продемонстрировать, по крайней мере, аргументировать, что они не имеют ничего общего друг с другом, кроме того, чтобы связываться вместе этой магией узла, которая всегда опирается на третье. Это форма мысли очень странная, так сказать, отвечающая порядку, который не является нашим, на который мы опираемся в нашем постижении того, что мы называем реальностью, как говорит Лакан.

Эту форму мысли, как когда-то полагали, можно найти у “туземцев”, которые мыслят не так, как мы.

Alors il est passé là-dessus bien sûr La pensée sauvage, de Lévi-Strauss qui a montré que même si on ne s’en apercevait pas, ils pensaient quand même comme nous, comme pense la pensée, c'est-à-dire par classement.

La pensée sauvage organise, répercute, des différences. Et, ici, eh bien nous ne pouvons pas dire qu'il y a pensée sauvage, de Lacan. Il faudrait peut-être dire, au contraire, qu'il s'agit d'une pensée cultivée et même hyper cultivée, c'est une fleur de la culture. On peut le rapporter à sa particularité, il y invite d'ailleurs, en disant que son idée du réel est peut-être, est sans doute, est son sinthome.

Mais, il y a peut-être plus que… au fond, il rénove les élucubrations qu'on a longtemps faites sur l'écoute de l'analyste. 

Тогда он, конечно, высказался по поводу «Неприрученной мысли» Леви-Стросса, показавшего, что даже если мы этого не замечаем, они все равно думают так же, как мы, как мыслится мысль, то есть через классификацию.

Неприрученная мысль организует и отражает различия. И здесь мы не можем сказать, что имеется неприрученная мысль Лакана. Напротив, надо бы сказать, что речь идет о культивированной мысли и, даже, гипер культивированной мысли, это - цветок культуры. Можно соотнести ее с его особенностью, и он, кстати, приглашает нас сделать это, говоря, что его идея реального, является, наверняка, его синтомом.

Но, возможно, есть что-то большее, чем... В сущности, он возобновляет давние высказанные измышления о слушании аналитика.

La forme de pensée dont il témoigne ici me semble pouvoir prendre son départ de la pratique de la psychanalyse, considérée à partir de l'analyste. On la décrit, cette écoute, ordinairement, comme une entente amicale, même si on se garde d’employer cet adjectif, cette amitié, que Lacan repousse précisément dans son texte de « L’esp d'un laps : « Pas d'amitié, dit-il, qui supporte cet inconscient. »

Il développe et il pousse à son maximum, sans doute, l'idée qu'il n’y a pas d’affinités avec l'inconscient de quelqu'un d'autre. Et il restitue, peut-être c'est ce que nous devons nous dire pour que la pensée de Lacan nous devienne plus familière, il restitue à la situation analytique, comme on dit, son caractère d'étrangeté, pour l'analyste, qui écoute un autre se livrer dans la parole. 

Il me semble que c’est là l'intuition qui peut pour nous, pour nous aider dans notre lecture, supporter ce développement.

Et ainsi, le symbole que j'ai écrit la dernière fois, le symbole qui supporte ce chemin de pensée, difficultueux, râpeux, allusif, de Lacan, c'est ce que j'ai écrit du couple: la boucle du parler pour soi.

Форма мысли, о которой он здесь свидетельствует, как мне кажется, могла бы взять свою отправную точку из практики психоанализа, которая рассматривается исходя от аналитика. Это слушание обычно описывается как дружеское соглашение, даже если стараемся не использовать это прилагательное, это ”дружеское”, которое Лакан отвергает именно в своем тексте «L'esp d'un laps»: «Нет дружбы, - говорит он, - которая поддерживает бессознательное». 

Он развивает и доводит до своего максимума, наверняка, идею о том, что нет сродства с бессознательным другого. И он возвращает - возможно, это то, что мы должны сказать себе, чтобы мысль Лакана стала для нас более привычной, - он возвращает аналитической ситуации, как говорится, ее характер странности (étrangeté) для аналитика, слушающего, как другой выдает себя в речи. 

Мне кажется, что именно эта интуиция может поддержать это развитие для нас, помочь нам в нашем чтении. 

Итак, символ, который я написал в прошлый раз, символ, который поддерживает трудный, грубый, аллюзивный путь мысли Лакана, - это то, что я писал о паре: петля/цикл (boucle) говорения для себя.

Bien sûr, on peut développer le contraire, que l'analysant, par position, parle pour l'Autre. Mais il y a un autre moment qui est sans doute plus profond, lui, et qui est : il parle pour soi, avec la supposition qui l'accompagne : il parle pour s'en satisfaire et ainsi cette boucle de la parole à soi est aussi une boucle de la satisfaction. On pourrait dire que c’est la parole considérée en tant que pulsion, l'analyste n'étant là peut-être que pour permettre à cette boucle de se fermer. Nous ne serions pas, en le disant, si loin de la formule de Freud selon laquelle il illustre la pulsion orale, bien sûr ici en fonction, de l'image d'une bouche qui s’embrasserait elle-même et qui serait comme la description de ce qui se boucle sur… que j'écris ici comme un point. 

Конечно, можно выдвинуть противоположное, что анализант, в силу своего положения, говорит для Другого (Autre). Но есть еще один момент, который, наверняка более глубокий, а именно: он говорит для себя, с сопутствующим предположением: он говорит, чтобы удовлетворить себя этим, и, таким образом, это петля речи на себя является также петлей удовлетворения. Можно было бы сказать, что это - речь, рассматриваемая как влечение, а аналитик, возможно, здесь присутствует только для того, чтобы позволить этой петле замкнуться. Говоря это, мы не были бы так уж далеки от формулы Фрейда, согласно которой он иллюстрирует оральное влечение, здесь, конечно, в функции, образа рта, который целовал бы сам себя и который являлся бы как бы описанием того, что зацикиливается (se boucle) на... то, что я здесь пишу, как точку. 

Lacan dit bien, dans ce chapitre IX, que le point n'a pas sa place dans les nœuds borroméens, mais j'utilise ici une figuration beaucoup plus élémentaire, avec cette boucle. Cette boucle de la parole-satisfaction, de la parole-pulsion.

Il me semble que Lacan explore cette dimension qui est, il faut le reconnaître, l'envers du lacanisme, d’un lacanisme qui situait l'Autre au fondement même du sujet et qui proposait de l'inconscient une définition impliquant de façon inaugurale cet Autre : L'inconscient c'est le discours de l'Autre. 

Eh bien ici, nous sommes sur la voie d'un inconscient qui est, si je puis dire, le discours de l'Un, dont Lacan dit, de cet Un, dans ce chapitre, qu’il lui fait bien des problèmes, pour cause nous avons ici un Un tout seul. 

Лакан в главе IX правильно отмечает, что точка не имеет своего места в борромеевых узлах, но я использую здесь гораздо более элементарную конфигурацию, с этой петлей. Эта петля речи-удовлетворения, речи-влечения. 

Мне кажется, что Лакан исследует это измерение, то, которое является, надо признать, изнанкой лаканизма, лаканизма, который ставил Другого в саму основу субъекта и предлагал определение бессознательного, изначально включающее этого Другого: “Бессознательное – это дискурс Другого”. 

Итак, здесь мы находимся на пути к бессознательному, которое является, если можно так сказать, дискурсом Одного (l'Un), о котором Лакан говорит в этой главе, что этот Один доставляет ему много проблем, по причине того, что здесь мы имеем дело с Одним совсем одним (Un tout seul). 

Si nous essayons d'approcher ce dont il s'agit ici, peut-être pourrions-nous dire que ce chapitre nous présente, dans le fil de la vie de Joyce, de l'analyse de la décomposition du discours de Joyce et de sa position, nous présente le paradoxe d'un sujet sans Autre, qui parle pour soi et où tout ce qui relève de l'Autre est suspect de n’être que - le mot est dans son chapitre - de n'être que fabrication. 

Donc nous sommes en quelque sorte dirigés vers la palpitation la plus intime de l'expérience analytique, là où la parole elle-même perd sa fonction de communication, d'information, de transformation, pour n'être plus rien d'autre, que, je disais la palpitation d'une jouissance, qui laisse l'analyste, s'il accède à cette position dans sa pratique, qui le laisse interdit, ce qui, à l'occasion, s'exprime de prime saut, gentiment, par les aveux d'impuissance de l'analyste - Qui puis-je ? 

Если мы попытаемся приблизиться к тому, о чем здесь идет речь, то, возможно, мы могли бы сказать, что эта глава представляет нам, в контексте жизни Джойса, анализ декомпозиции дискурса Джойса и его позиции, представляет нам парадокс субъекта без Другого, который говорит для себя, и где все, что относится к Другому, подозревается в том, что является лишь - слово из его главы - не иначе как фабрикацией (fabrication).

Таким образом, мы в некотором роде направлены к самой интимной пульсации (palpitation) аналитического опыта, туда, где слово само по себе теряет свою функцию коммуникации, информации, трансформации, чтобы стать ничем иным, кроме как, - я говорил, - пульсацией наслаждения, которое оставляет аналитика, если он достигает этой позиции в своей практике, оставляет его в недоумении, что иногда выражается, вдруг, мягко говоря, в признании бессилия аналитика: что я могу? 

C'est à ces moments qu'il faut donner une valeur autre que dépréciative de l'analyse mortifiante, voire voilée : - Toi qui entres ici, sache que je n'y peux rien ! On se garde de le dire. 

On se garde de le dire et avec bonne raison, dans la mesure où, comme le note encore Lacan dans son chapitre - je vais finir par le savoir par cœur - comme Lacan le note, la psychanalyse, ça réussit. C'est pas forcément, précisément, sa force, c'est peut-être par là qu’elle pèche, c'est peut-être son péché. 

Mais enfin, n’oublions pas la phrase dont nous avons fait un slogan le Nom du père on peut s'en passer à condition de s'en servir ; oui, on verrait très bien ça sur de la poudre de perlimpinpin. 

Именно в такие моменты нужно придать иное значение, отличное от уничижительного, умертвляющего анализа, даже завуалированного: «Ты, входящий сюда, знай, что я ничего не могу с этим поделать!». 

Мы остерегаемся это сказать. 

Мы остерегаемся это сказать, и на то есть веская причина, поскольку, как еще это отмечает Лакан в своей главе — я уже почти выучил ее наизусть — как отмечает это Лакан: психоанализ, он преуспевает. Это не обязательно, в аккурат, его сила, это, быть может, с помощью чего он грешит, это, быть может, его грех.  

Но, в конце концов, давайте не будем забывать фразу, из которой мы создали лозунг: «Имя-Отца – можно обойтись без него, при условии его использования»; да, это хорошо бы смотрелось на чудодейственной пудре. 

Dans cette phrase, Lacan impute cette conception à la psychanalyse qui, de réussir, démontre. Il faut donner toute sa valeur là à ces deux mots : de réussir. 

C’est quand la psychanalyse - je le retiens là pour ce début que pour ce que l'analyse réussit et c'est peut-être ce qui est le moins compréhensible, le plus douteux, c'est peut-être justement ce qui est précaire. 
L'adjectif est employé à un moment par Lacan pour qualifier son idée du réel et cet adjectif aussi est, je le retiens avec étranger parce que c'est présent dans l'atmosphère de ce texte, n'est-ce pas, précaire.

В этой фразе Лакан вменяет эту концепцию психоанализу, который, чтобы преуспеть, демонстрирует/доказывает. Здесь необходимо придать двум словам - «чтобы преуспеть (de réussir)» - всецело их значение/ценность. 

Это, когда психоанализ - я это держу здесь в уме для начала, - из-за того, что психоанализ преуспевает, и это то, что, возможно, то, что наименее понятно, наиболее сомнительно, - это, возможно, как раз то, что является прекарным [прим. пер.: précaire - лат. от precarium, что означает «временный», «без гарантии», «нестабильный», «полученный по просьбе»]. 
Это прилагательное précaire/прекарный используется Лаканом в какой-то момент для описания своей идеи о реальном, и это прилагательное также является, - я держу это в уме вместе с чуждым/чуже-странным (étranger), поскольку оно присутствует в атмосфере этого текста, не так ли, - прекарный.

étrange  странный
étranger précaire чуждый прекарный

Qu'est-ce qui est précaire ? D'abord c'est, si on se règle sur cette bouche qui s’embrasse elle-même, cette parole qui se boucle sur soi, ce qui est précaire, c'est la transition à l'Autre.

Что такое прекарный? Во-первых, если мы ориентируемся на этот рот, который целует сам себя, эту речь, которая зацикливается на себе, то что является прекарным - так это переход к Другому.

Le précaire, c'est ce vecteur-là, vers l'Autre, que nous ne nions pas purement et simplement, mais qui est problématique. Ce qui fait sens pour moi, fait-il pour autant sens pour autrui ? Et Lacan demeure dans ce moment. 

Ça n’est pas joué, ça n'est pas le théâtre de la précarité. C'est demeurer, dans ce moment qui est d'un certain - je vais encore dire le mot mais maintenant quand on s’est bien pénétré, encore insuffisamment, de ce dit de Lacan, on sent que chaque mot emporte beaucoup plus qu'on ne croit ; là, je l’ai pris entre guillemets pour être tranquille, un certain « solipsisme » de l'inconscient. 

Прекарный – это тот вектор, направленный к Другому, который мы, просто-напросто, не отрицаем, но который является проблематичным. То, что создает смысл для меня, тем не менее, создает ли он смысл для других? И Лакан пребывает в этом моменте.  

“Это не сыграно, это не театр прекарности (précarité). Именно пребывать, в том моменте, который является определенным (некоторым) — я снова произнесу это слово, но теперь, когда мы хорошо прониклись, хотя и недостаточно, словами Лакана, мы чувствуем, что каждое слово несет в себе гораздо больше, чем мы полагаем; - здесь - я взял его в кавычки, чтобы быть спокойным, - определенным (некоторым) - «солипсизмом» бессознательного. 

étrange solipssisme странный солипсизм
étranger précaire чуждый прекарный

Et quand Lacan récuse l'inconscient collectif, il ne le fait pas avec les précautions qui voudraient qu'on distingue le collectif et le transindividuel, comme au début de son enseignement. Quand il récuse l’inconscient collectif, c'est pour dire : il y a plus d'inconscient particulier. 

Chacun pour soi. 

Donc, en effet, c’est une pensée qui ne suit pas le frayage commun, qui même considère que ce qu'on obtient par le frayage commun a toutes les chances de n'être pas ça. Et qu’il faut tordre ce qui paraît droit, comme Lacan y revient dans sa réponse aux questions. 
Alors, une fois qu'on s'est bien pénétré de ceci, ça décongestionne un petit peu, c'est une pensée qui vous écarte de la masse, qui renvoie chacun à lui-même. 

И когда Лакан отвергает коллективное бессознательное, он не делает этого с той осторожностью, которая требует различать коллективное и трансиндивидуальное, как в начале своего учения. Когда он отвергает коллективное бессознательное, именно чтобы сказать: “Имеется более частное (particulier) бессознательное”.

Каждый для себя.

Таким образом, по сути, это мысль, которая не следует общепринятому торению/пути, которая даже учитывает то, что мы получаем, следуя общепринятому пути/торению, имеет все шансы не быть тем, чем кажется. И что нужно искривить то, что кажется прямым, так Лакан возвращается к этому в своих ответах на вопросы. 

Итак, как только мы хорошо проникли в это, – это немного “разгружает”, – эта мысль, которая вас исключает из массы, возвращая каждого к себе самому.

Si on s'est bien pénétré de cette perspective ou de ce malheur, alors on comprend que ça n'est pas superfétatoire, que ça n'est pas par hasard que se soit dans ce chapitre, précisément, que Lacan demande qu'on lui pose des questions. Il demande qu'on lui pose des questions pour vérifier - je l'ai dit - que quelque chose touche autrui. Et est susceptible de lui revenir sous forme de questions et que, enfin, qu'il a réussi une transition précaire à l’Autre. 

Et pour ça, il faut que du côté de l’Autre quelque chose réponde, que quelque chose soit accroché. De la même façon qu'il peut dire que la singularité du sinthome de Joyce, c'est précisément que ça n’accroche rien dans l'inconscient de l’Autre. 

Если мы хорошо прониклись этой перспективой или этим несчастьем, то мы понимаем, что это не лишнее, и это не случайно, что бы это ни было, но именно в этой главе Лакан просит задавать ему вопросы. Он просит задавать ему вопросы, чтобы проверить – как я уже сказал – что что-то затрагивает других. И что это может вернуться к нему в виде вопросов и что он, наконец, преуспел в прекарном переходе к Другому. 

И для этого необходимо, чтобы со стороны Другого что-то отвечало, чтобы что-то было зацеплено. Точно так же, как он может сказать, что сингулярность синтома Джойса заключается именно в том, что он ни за что не цепляется в бессознательном Другого. 

Et c'est d'ailleurs, selon lui, ce qui fait du symptôme de Joyce le symptôme par excellence, comme il le dit - L’appareil, l'abstraction, l'essence du symptôme. 

C'est-à-dire que chez Joyce ça fait vraiment, il y a vraiment … et la négation de la réponse de l'Autre, on n’imaginerait pas de poser des questions, à Joyce, sur ce qu’il a voulu dire ici ou là. 

Ce qui n'interdit pas, au contraire, la réponse massive qui est venue à partir du discours universitaire et de son savoir, pour essayer de s'arranger avec cet énorme traumatisme de la langue anglaise accompli par Joyce, d'ailleurs pour chercher en général la source, la correspondance, essayer de transformer le discours de Joyce en savoir, tout en vérifiant qu’il est, sur le fond, ininterprétable. 

И это, кстати, по его мнению, делает из симптома Джойса симптом по преимуществу, par excellence, как он сам говорит: «Аппарат, абстракция, сущность симптома». 

То есть у Джойса это по-настоящему так, действительно есть... и отрицание ответа Другого, невозможно представить, чтобы кто-то задавал Джойсу вопросы о том, что он имел в виду здесь или там. 

Что не запрещает, напротив, массовый ответ, который пришел из университетского дискурса и его знаний, чтобы попытаться справиться с этим огромным травматизмом английского языка, совершенным Джойсом, кстати, чтобы искать, как правило, источник, корреспонденцию, чтобы пытаться превратить дискурс Джойса в знание, одновременно удостоверяясь, что он, по сути, не поддается интерпретации.  

Alors, l’idée du réel, Lacan ne dit pas qu’elle fait communication, précisément, il doute de pouvoir même la communiquer. Il ne l'enrichit que dans les marges de son discours ou de ses réponses. Il dit que cette idée du réel fait traumatisme. Disons qu'elle ménage un trou. 
Et il n’est pas sûr que ce ne soit pas la voie de toutes les idées, si je puis dire, qui valent quelque chose, qu'elle fasse trou. 
Il ajoute : C'est le forçage d'une nouvelle écriture. 

Retenons le mot de forçage, qui d'ailleurs, mérite lui aussi d'être dans le vocabulaire - forçage.

Итак, идея о реальном - Лакан не говорит, что она создает коммуникацию (communication), точнее, он, даже, сомневается, что способен ее передать (communiquer). Он лишь обогащает ее на полях своего дискурса или своих ответов. Он говорит, что эта идея реального создает травматизм. Скажем, она обеспечивает (ménage) дыру. 

И он не уверен, что это не путь всех идей, если можно так сказать, которые чего-то стоят, пусть она (эта идея) и создавала бы дыру. 
Он добавляет: Это форсаж (forçage) к новому письму. 

Запомним слово форсаж, forçage, которое, кстати, тоже заслуживает того, чтобы быть в словаре — форсаж/принуждение/усиление.

étrange solipssisme странный      солипсизм
étranger précaire чуждый      прекарный
forçage форсаж

Forçage c'est dire que ce dont il s'agit n'est pas de l'ordre de la déduction. Ça n'est pas non plus une proposition. Et il essaye de la garder éloignée, cette idée, de la thèse à défendre, bien que, bien entendu, même si l’armature en est voilée, il étale des arguments. 

Lacan fait ça depuis le début de son enseignement. C'est un extraordinaire argumentateur. Quand il a besoin, pour l'économie de sa thèse, de démontrer que l'envers est l'endroit, que deux plus deux ça fait cinq, il ne recule jamais devant ça. Il trouve toujours le biais par lequel ça peut se dire. Et ici aussi bien dans ce Séminaire. 

Форсаж - означает, что то, о чем идет речь, не подлежит порядку дедукции. Это также не пропозиция. И он пытается ее держать подальше, эту идею, подальше от защищаемого тезиса, хотя, конечно, даже если его арматура завуалирована, он предъявляет аргументы. 

Лакан делает это с самого начала своего учения. Он необыкновенный аргументатор. Когда ему нужно, для экономии своего тезиса, доказать, что изнанка является лицевой, что два плюс два равняется пяти, он никогда не отступает от этого. Он всегда находит способ, с помощью которого это может сказаться. И здесь, в этом Семинаре, тоже. 

Alors ce forçage, d’une nouvelle écriture, voyez comme c'est composé - […] forçage d’une nouvelle écriture, qui a une portée symbolique, forçage d'un nouveau type d'idée qui ne fleurit pas spontanément du seul fait de l'imaginaire. 

Et, en passant, vous avez - c'est assez singulier – ces phénomènes d’écho - qui montrent que l'armature réel, symbolique, imaginaire, est toujours respectée et sert à l'articulation du discours. 

L'écriture a une portée symbolique, par métaphore, l’idée ne fleurit pas de l'imaginaire. C'est dire que cette écriture et cette idée, on imagine que c’est de l'ordre du réel, avec portée symbolique et en même temps coupé de l'imaginaire. 

Et, Lacan revient, est obligé en quelque sorte d'argumenter contre mille et un passages que vous trouverez dans son enseignement, est conduit à argumenter précisément que – je l’ai dit déjà la dernière fois - le symbolique et l'imaginaire, ça ne tient pas ensemble. 

Итак, это форсаж к новому письму, посмотрите, как оно составлено - […] форсаж к новому письму, которое имеет символический охват, форсаж/принуждение к новому типу идеи, которая не расцветает спонтанно только благодаря воображаемому. 

И, кстати, у вас есть — это довольно сингулярно — эти феномены эха - которые показывают, что реальный, символический, воображаемый каркас всегда соблюдается и служит артикуляции дискурса. 

Письмо имеет символический охват (une portée), через метафору, идея не расцветает из воображаемого. Это означает, что это письмо и эта идея, как представляется, относятся к порядку реального, с символическим охватом и в то же время отрезанностью от воображаемого. 

И Лакан возвращается, вынужденный в некотором роде оспаривать тысячу и один отрывок, которые вы найдете в его учении, вынужден утверждать именно то, что — я уже говорил об этом в прошлый раз — символическое и воображаемое не держатся вместе.

S||I

Comme il le dit précisément : ce sont des choses très étrangères l’une à l’autre. 

Voilà l'étranger est là. 

Penser ça jusqu'au bout, ça donnera le développement du dernier chapitre de ce Séminaire, le chapitre X, le suivant, avec cette traduction que l'imaginaire, c'est le corps ; ça nous donnera dans le chapitre suivant que nous avons un rapport d'étrangeté avec le corps. Développement sur ce caractère d'étrangeté d'un corps dont d'ailleurs on dit qu'on l’a et non pas qu’on l’est ; déjà en parlant d'avoir on met une distance, un avoir qu'on transporte avec soi, que Lacan qualifie très précisément de meuble. Le corps est un meuble. 

Как он точно говорит об этом: это вещи, очень чуждые друг другу [Прим.редактора: ср. Это вещи очень чуждые другу другу или вещи очень посторонние друг для друга. Не появляется ли в первом случае акцент на враждебности? Не слышится ли в русском “чужой” - враждебность, опасность, в то время как посторонний не привносит сюда этот акцент. Например: “Посторонним вход воспрещен!”].  
Вот и чуждость (l'étranger) здесь. 

Если додумать это до конца, то получится развитие последней главы этого Семинара, главы X, следующей за этой, с этим преобразованием, что воображаемое – это тело; в следующей главе мы получим, что мы имеем отношение чуждости (un rapport d'étrangeté) с телом. Развитие этой характеристики чуждости тела, о котором, кстати, говорят, что его (тело) имеют, а не то, что им являются; уже говоря “об обладании/чтобы иметь”, создается дистанция, обладание/имение, которое носим/таскаем с собой, которое Лакан очень точно определяет как мебель. Тело – это мебель. 

On peut le mobiliser, on le transporte, on l’a, mais, par rapport au sujet, j'ajoute qui est du symbolique, le fameux sujet barré, ce qui est de l'ordre de l'imaginaire c'est-à-dire du corps, est foncièrement étranger, simplement ça nous est voilé. 

Alors, j’ajouterai encore par le nouage des trois. Quand le nouage des trois ne nous tient pas, alors cahin-caha le corps suit son chemin, si je puis dire.

Его можно мобилизовать, его транспортируют, его имеют, но по отношению к субъекту, - я добавляю, - который из символического, пресловутый перечеркнутый субъект, то, что относится к порядку воображаемого, то есть к телу, является глубоко чуждым, просто это для нас завуалировано. 

Тогда я добавлю еще: через связывание (nouage) трех. Когда связывание трех не удерживает нас, то тело, с грехом пополам, если можно так сказать, бредет своим путем.

Et c'est là que vient le passage que Lacan a péché dans Joyce, dans Joyce du Portrait de l'artiste, le moment, fugitif, où Joyce éprouve l'étrangeté de son corps comme laissé tomber, de même qu’une pelure. Mais si Lacan s’est dirigé vers ce passage c'est, au fond, comme l’illustration de cette possibilité qui est toujours présente pour ce que nous appelons l'homme, à savoir que la forme de son corps lui devienne étrangère et que même sa substance lui paraît pouvoir s'éloigner, sinon se dissoudre.

И именно здесь появляется отрывок, который Лакан выловил в Джойсе, в Джойсе из «Портрета художника в юности», тот момент, мимолетный, когда Джойс ощущает чуждость своего тела, как будто оно спало (laissé tomber), словно кожура. Но если Лакан обратился к этому отрывку, то, это, в сущности, как иллюстрация этой возможности, которая всегда присутствует для того, кого мы называем человеком, а именно, что форма его тела становится ему чуждой (étrangère), и что даже его субстанция, как ему кажется, может отдалиться, если не раствориться.

C'est ce dont nous avons au plus simple - je dis ce qui me passe par la tête - dont nous avons l'idée dans telle présentation de malades, de ce moment où apparaît l’hallucination que le sujet décrit comme observant son propre corps d'un point situé de ce côté-là. Ça, c'est, si l'on veut, une illustration de cette étrangeté poussée à ce point. Alors ça ne tient pas ensemble et il faut que s’introduise un tiers élément qui fait organe - le mot est chez Lacan - qui fait moyen et qui alors noue, écrivons-le comme ça, noue les trois consistances dans l'ordre où on veut les mettre. 

Именно о том, о чем у нас есть самое простое – я говорю то, что приходит мне в голову – о чем у нас есть идея, в подобном представлении таких больных, об этом моменте, когда появляется галлюцинация, которую субъект описывает как наблюдение за собственным телом с точки, расположенной со стороны. Это, если хотите, это иллюстрация этой чуждости [прим.редактора: тело как постороннее, конечно, звучит еще более иронично на русском, чем чуждое], доведенной до предела/толкаемой к этой точке (poussée à ce point). Так что это не держится вместе, и необходимо, чтобы вводился третий элемент, который создает орган (organe) — это слово принадлежит Лакану — который служит средством, и который тогда связывает, – пишем это так, – связывает три консистентности в том порядке, в котором хотим их расположить.

S || I ---> R<> S<> I 

J’ai rappelé la dernière fois la définition de l'inconscient que Lacan propose, dans ce chapitre, qui est la définition freudienne de l'inconscient. 
C'est celle qui se tient, c'est la dernière qu’il donnera dans cet ordre, avant de formuler par écrit que l'inconscient est réel. 

В прошлый раз я напомнил определение бессознательного, которое Лакан предлагает в этой главе, которое является фрейдовским определением бессознательного.
Это определение остается в силе, оно является последним, которое он дает в этом порядке, прежде чем сформулировать через письмо, что бессознательное является реальным.

l'ics est réel 

C'est ça qui nous sert de boussole, si vous vous en souvenez, cette chose dite une fois par Lacan dans une incise de son texte de « L'esp d'un laps. » L'inconscient qu'il définit dans ce chapitre, c'est un inconscient bien mieux connu, c'est un inconscient qui est pensé à partir du symbolique. 

Au fond, l’enseignement de Lacan c'est quoi ? C'est d'abord d'avoir poussé à son terme, avant même d’inaugurer son enseignement proprement dit, d'abord poussé à son terme la notion que l’inconscient est imaginaire, ce sont les textes qui sont dans les Écrits qui sont donnés comme de ses antécédents. Un inconscient imaginaire, Lacan forge un concept de l'image qui est opératoire, où nous pouvons, par après, reconnaître les éléments symboliques qui sont là glissés, mais enfin un inconscient imaginaire qu’il voit, et là il emprunte ses arguments mêmes au règne animal : si la pigeonne a besoin de l'image du pigeon pour devenir ce qu'elle est, eh bien c'est la même chose pour vous. 

l'ics est réel 
(Определенное) БСЗ является реальным

Это то, что служит нам компасом, если вы помните, эта вещь, о которой однажды сказал Лакан в скобках (une incise) своего текста «L'esp d'un laps». Бессознательное, которое он определяет в этой главе, это гораздо более знакомое бессознательное, это бессознательное, которое мыслится исходя из символического. 

В сущности, учение Лакана - что это? Прежде всего, он довел до предельного конца, еще до того, как торжественно открыл так называемое свое собственное учение, довел до конца свой термин, понятие (notion), что бессознательное является воображаемым, это тексты, которые находятся в «Écrits» и которые приводятся как предшествующие работы. [перевод ред.: Прежде всего, это подталкивание к (poussé à) его термину, даже до того, как торжественно открыть, собственно говоря, свое учение/преподавание, прежде всего, подталкивание к его термину, понятию (notion) о том, что бессознательное является воображаемым, это тексты, которые находятся в «Écrits» и которые приводятся как предшествующие работы.] Воображаемое бессознательное — Лакан выковывает концепт образа, который является оператуарным (opératoire), где мы можем впоследствии распознать символические элементы, которые здесь проскальзывают, но, в конечном итоге, воображаемое бессознательное, которое он видит, и здесь он заимствует свои аргументы даже из животного мира: если голубке нужен образ голубя, чтобы стать тем, чем она является, то тоже самое и для вас. 

Et là, la pigeonne a rapport essentiel donc problématique, donc précaire, avec l'image, enfin de l’Autre pigeon ! de l’Autre pigeonne, sûrement ! Elle a un rapport essentiel, pour sa maturation, avec l'image de l'Autre. 

Donc le point de départ de Lacan, c'est : l'inconscient est imaginaire et la construction d'un concept opératoire de l'image. 
L'enseignement de Lacan commence lorsque il renie cette conception pour celle qui domine son enseignement jusqu'à la fin du Sinthome, à savoir : l'inconscient est symbolique, et les tous derniers témoignages que nous avons de Lacan concernent une troisième définition qui n'est vraiment donnée qu'une fois dans ces termes, dans « L’esp d’un laps » : l’inconscient est réel. 

И здесь голубка имеет сущностные отношения (rapport), – следовательно, проблематичные, следовательно, прекарные, – с образом, то есть с Другим голубем! С Другой голубкой, конечно! Она имеет сущностные отношения, – для ее созревания, – с образом Другого. 

Итак, отправная точка Лакана - это: бессознательное является воображаемым, и конструкция оператуарного концепта образа. 
Учение Лакана начинается с того, что он отвергает эту концепцию в пользу той, которая доминирует в его учении вплоть до конца “Синтома”, а именно: бессознательное является символическим, а самые последние свидетельства, которые мы имеем от Лакана, касаются третьего определения, которое по-настоящему дано в таких терминах только один раз, в «L’esp d’un laps»: бессознательное является реальным. 

Mais dans le chapitre IX, déjà, la définition de l'inconscient est tellement réduite qu’on aperçoit par quelle voie, quinze jours plus tard, Lacan pourra en venir à l'inconscient est réel. 

Alors la définition de l’inconscient qu’on trouve est une définition freudienne, d'ailleurs rapportée à Freud : l’inconscient suppose toujours un savoir et un savoir parlé.

Но в главе IX, уже, определение бессознательного настолько редуцировано, что становится понятно, каким образом через две недели Лакан сможет прийти к выводу, что бессознательное есть реальное. 

Таким образом, определение бессознательного, которое мы находим, является фрейдовским определением, кстати, приписанным Фрейду: бессознательное всегда предполагает знание и знание говоримое (savoir parlé).

Freud n'a pas cessé d'en donner la démonstration dans son moment d'ébahissement et de découverte de l'inconscient. Merveille ! Vous prenez un lapsus, vous demandez vos associations et aussitôt vous avez des fils qui se tressent, vous avez tout un réseau de savoirs qui se met en place. Ce qui fait que Lacan dit : l'inconscient suppose un savoir, mais au-delà l'inconscient est entièrement réductible à un savoir. 

Фрейд не переставал демонстрировать это в момент своего ошеломления и открытия бессознательного. Чудо! Вы берете ляпсус (un lapsus), запрашиваете ваши ассоциации и сразу же у вас появляются нити, которые переплетаются, у вас появляется целая сеть знаний, которые устанавливаются на места. Поэтому Лакан говорит: бессознательное предполагает знание, но по ту сторону бессознательное полностью редуцировано к знанию.

Ce qu'il appelle ici néanmoins l'inconscient, l’inconscient-savoir, c'est l'inconscient en tant que symbolique, c'est-à-dire coupé de l'imaginaire c'està-dire du corps. Et donc ce qu'il appelle l’inconscient à proprement parler, cet inconscient interprétable, etc., c'est un inconscient, il faut bien dire, disjoint, disjoint du corps donc disjoint de ce que nous appelons après Freud la pulsion, qui obéit à une autre logique que celle de S1 S2. 

Dans le cours de son enseignement, Lacan a essayé de faire équivaloir les deux. Faire équivaloir la pulsion au signifié de la chaîne signifiante par exemple. Il a fait des tentatives. Mais ici la définition qu'il donne, freudienne, de l'inconscient, est une définition disjointe de la théorie des pulsions. 

Тем не менее, то, что он здесь называет бессознательным, бессознательное- - знание, это бессознательное в качестве символического, то есть отрезанное (coupé) от воображаемого, то есть от тела. И поэтому то, что он называет бессознательным в строгом смысле этого слова, этим интерпретабельным бессознательным и т. д., это — бессознательное, нужно сказать, разъединенное, разъединенное с телом, а, значит, разъединенное с тем, что мы после Фрейда называем влечением, которое подчиняется другой логике, чем логика S1 S2. 

В ходе своего учения Лакан пытался уравнять эти два понятия. Например, приравнять влечение к означаемому цепочки означающих. Он предпринимал попытки. Но здесь определение, которое он дает, фрейдовское, бессознательному, является определением, разъединенным с теорией влечений. 

Ce qui justifie de le réduire au savoir, cet inconscient, loin du corps si je puis dire, c'est que c’est le minimum, dit-il, que suppose le fait qu’il puisse être interprété. Il s'occupe de l’inconscient en tant qu’interprétable, c'est-à-dire en tant que il y a une connexion minimale entre deux signifiants telle que puisse s’effectuer l'opération d’interprétation et il fait à cet égard intervenir - comme quelqu'un me l’a écrit, justement - fait intervenir dans sa définition le vrai. Et disons : pour que ça marche, il faut que S1 représente vraiment un sujet.

То, что оправдывает редуцирование его к знанию, этого бессознательного, далекого от тела, если можно так сказать, заключается в том, что это минимум, говорит Лакан, который предполагает возможность его интерпретации. Он рассматривает бессознательное как интерпретабельное, то есть в качестве того, что между двумя означающими имеется минимальная связь, достаточная для того, чтобы можно было бы осуществить интерпретацию, и в этом отношении он привлекает (intervenir) — как кто-то мне написал как раз — привлекает в свое определение истинного/истинностииу (vrai). И скажем так: чтобы это сработало, S1 должно по-настоящему представлять субъекта.

Alors il fait intervenir le vrai, pourquoi et comment ? Il le fait intervenir dans la définition : est vrai ce qui est conforme à la réalité, c’est-à-dire une définition du vrai qui est antique et, pour Lacan, proprement archaïque. C'est la définition qu'il aurait classée au début de son enseignement comme celle de l'exactitude, distincte de la vérité qui se produit en un éclair et qui est susceptible de changer. 

Pourquoi intervient ce vrai conforme à la réalité ? C'est parce qu’il veut définir la réalité par ce fonctionnement même : S1 S2. 

Тогда он привлекает (intervenir) истиннноеу, почему и как? Он ее вводит в определение: истинно то, что соответствует реальности, то есть определение истинногоы, которое является античным и, по мнению Лакана, собственно архаичным. Это определение он бы отнес в начале своего учения как к некому определению точности, отличной от истины, которая возникает в виде озарения (éclair) и которая обеспечивает возможность изменяться. 

Почему эта истинностьа, соответствующая реальности, вмешивается (intervient)? Потому что он хочет определить реальность с помощью этого самого функционирования: S1 S2. 

Ce qu'on appelle réalité, la définition de Lacan surprenante est celle-ci : la réalité est ce qui fonctionne vraiment. Alors on essaye de s'y retrouver avec cette forme de pensée - est réalité ce qui fait lien, de S1 S2, de ce qui embraye de l'un sur l'autre et ce S1 S2 ça peut être aussi bien le symbolique et l’imaginaire. 

То, что мы называем реальностью, – удивительное определение Лакана, является следующим: реальность - это то, что по-настоящему функционирует. Итак, пытаемся получить эту форму мысли: является реальность тем, что создает связь, из S1 S2, из того, что сцепляет одного с другим, и это S1 и S2 может быть равно как символическим, так и воображаемым.

Dans un sens ou dans l'autre, il y a réalité quand il y a ce lien. Alors que, ce qui vient contrarier cet… - alors, au fond, c'est le critère. Qu'est-ce que c'est le ce qui fonctionne ? Ce qui fonctionne, c'est ce qui réussit, et la science n'a pas d'autres critères, dans 'expérience, dans l'expérimentation, que d'observer si ça réussit ou non, et en fonction de, on peut dire, du symbolique présent dans l'imaginaire. On opère à partir du symbolique et on vérifie que ça réussit.

C'est la thèse que Lacan avait formulée auparavant, sous les espèces le savoir dans le réel : la science suppose qu'il y a du savoir dans le réel. 
Tels que les termes sont déplacés ici c'est : la science suppose - dans les termes de Lacan – qu’il y a du symbolique dans l'imaginaire et qu'en maniant les éléments symboliques on obtient, en effet, un certain nombre d'effets qui sont repérables. 

В том или ином смысле, реальность имеется, когда есть эта связь. В то время как то, что будет противоречит этому... тогда, по сути, это - критерий. Что же такое то, что функционирует? То, что функционирует, это то, что преуспевает/удается, и наука не имеет других критериев, в опыте, в эксперименте, кроме как наблюдения за тем, преуспевает/удается это или нет, и в зависимости от, можно сказать, символического, присутствующего в воображаемом. Мы действуем исходя из символического и проверяем, преуспевает/удается ли это. 

Это тезис, который Лакан сформулировал ранее, под видом знания в реальном: наука предполагает, что имеется знание в реальном. 
Так как эти термины перемещены сюда, то это: наука предполагает – в терминах Лакана – что имеется символическое в воображаемом, и что, оперируя символическими элементами, мы действительно получаем ряд опознаваемых эффектов. 

Et, il pose le réel à l'opposé, à l'envers de ce qui fonctionne. Ça donnera d'ailleurs, si je puis dire, son affection particulière pour le ratage, au moins comme si le ratage était pour la psychanalyse un critère équivalent à ce qu’est la réussite pour la science. 

Et donc d'un côté nous avons tout ce qui fait lien et de l’autre, nous maintenons à part, hors lien, éventuellement même hors lieu, le réel. C'est pourquoi Lacan dira, enfin a déjà dit et dira, à propos du réel, qu’il n’y a que des bouts de réel. Que veut dire très précisément : des bouts de réel ? Ce sont des, qu'est-ce que je peux dire, je ne peux même pas dire éléments - ce sont des trucs, des bouts de réel sont des trucs qui ne sont pas appareillés l'un avec l'autre. 

И, он ставит реальное в оппозицию, наизнанку того, что функционирует. Это, кстати, если можно так сказать, будет приводить к его особой привязанности (affection) к промаху (ratage), по крайней мере, как если бы промах был для психоанализа критерием, эквивалентным тому, чем является успешность (la réussite) для науки. 

Итак, с одной стороны, мы имеем все, что создает связь, а с другой – мы держим отдельно, вне связи, при случае, даже вне места, реальное. Вот почему Лакан скажет, ну, уже сказал и скажет, относительно реального, что имеются лишь кончики (bouts) реального. Что именно это означает: кончики реального? Это то, как бы сказать, я даже не могу сказать «элементы» — это трюки/штуки (trucs), кончики реального — это штуки, которые не сопряжены (appareillés) одна с другой. 

Il pousse les choses jusqu'au point de dire : l'instance du savoir - qui a été renouvelé par Freud avec son concept de l'inconscient, ou avec sa définition de l'inconscient - l’instance du savoir ne suppose pas du tout obligatoirement le réel.

C’est là qu'il voit précisément, lui, sa création ou son invention, qui suppose d'abord d'avoir disjoint le symbolique et l'imaginaire, radicalement et, comme pour ce qui en tient ensemble, il faut bien en rendre compte, arrive comme le deus ex machina le réel pour les nouer. 
Alors, évidemment, je dis en le passant que là il faut être assez souple, puisque le tiers élément qui est parfois donné par Lacan, le tiers, que ce soit l’un ou l’autre, mais le tiers dans le nœud, qui est parfois donné par Lacan pour une médiation de nouage est aussi donné comme un élément séparateur, et on peut dire les deux. 

Он доводит вещи до крайности, чтобы сказать: инстанция знания – которая была обновлена Фрейдом с его концептом бессознательного или с его определением бессознательного – инстанция знания вовсе не обязательно предполагает реальное.
Именно в этом он видит, сам, свое творение или свое изобретение, которое предполагает, прежде всего, разъединение символического и воображаемого, радикально, и поскольку для того, чтобы держать их вместе, – это необходимо хорошо учитывать, – появляется — как deus ex machina [прим.пер.: нарочитой, неожиданной развязки ситуации с привлечением внешнего фактора] – реальное, чтобы их связать. 

Итак, разумеется, – я говорю это мимоходом, – что здесь нужно быть достаточно гибким, поскольку третий элемент, который иногда дается Лаканом, третий, будь то тот или другой, но третий в узле, который иногда дается Лаканом для посредничества связывания, также дается и как сепараторный (séparateur) элемент, и можно сказать и то, и другое. 

En tout cas Lacan s'autorise à dire les deux selon le moment de son argumentation. Le troisième fait marcher ensemble les deux autres, les noue, ou le troisième les sépare et nous sommes là en un point où l'un et l'autre peuvent se dire. 

Bon, je ne suis pas tout à fait venu à bout de ça, j'avance quand même. 

Alors, on comprend - nous en sommes là - on comprend pourquoi Lacan introduit dans la deuxième partie de son exposé, celle qui commence par Changeons de place, pourquoi il commence par une mise en question de la mémoire. 

N’oublions pas que précédemment - comme je l'ai signalé, la dernière fois – il parlait de la remémoration chez Freud, au point même qu’on a pu penser à un moment qu'une analyse c'était avant tout un exercice de remémoration, destiné à combler les blancs d'une biographie parlée.

В любом случае, Лакан позволяет себе говорить и то, и другое, в зависимости от момента своей аргументации. Третье заставляет “работать вместе” два других, связывает их, или же третье разделяет их, и мы оказываемся здесь в точке, где и то, и другое может сказаться.

Хорошо, я еще не до конца разобрался с этим, но все же продвигаюсь. 

Тогда, понятно – мы подошли к этому моменту – понятно, почему Лакан вводит во второй части своего выступления, часть, которая начинается со слов «Сменим место», почему он начинает с постановки вопроса о памяти. 

Не забываем, что ранее – как я уже отмечал в прошлый раз – он говорил о припоминаниях (la remémoration) у Фрейда – до такой степени, что в какой-то момент можно было подумать, что анализ – это прежде всего упражнение по припоминанию, предназначенное для заполнения пробелов в выговариваемой биографии. 

Mais la mémoire, c'est quoi ? Une mémoire, c'est un savoir déjà là. La mémoire, ça se rapporte à l'instance du savoir, c'est-à-dire c'est un autre nom de l'inconscient et Lacan lui-même en a fait des tonnes là-dessus. Il nous a donné l'image, la figuration d’une mémoire de type digitale, à partir de ce qu'on avait à l'époque comme machines électroniques qui étaient vraiment élémentaires, il s’en est emparé pour figurer l'inconscient comme mémoire, avec ses petits zéros et ses petits 1, si vous vous en rappelez. 

D'abord les alpha, bêta, gamma, qu'il développe dans l’« Introduction à la Lettre volée » et les zéros, uns, la suite de zéros et de uns à quoi on peut réduire ce fonctionnement. 

Donc la mémoire comme instance de savoir, c'est un autre nom de l'inconscient et, si l'on veut, c'est à mettre – enfin pas si l’on veut, même si on ne veut pas – c’est à mettre au lieu de l'Autre.

Но что такое память? Память – это уже имеющееся знание. Память относится к инстанции знания, то есть это другое имя бессознательного, и сам Лакан много говорил об этом. Он дал нам образ, конфигурацию о памяти цифрового типа, исходя из тогоопираясь на то, что в то время у нас были как быдействительно элементарные электронные машины, которые были по-настоящему элементарными, он ухватился за это, чтобы представить бессознательное как память с ее маленькими нулями и маленькими единицами, если вы помните.  

Сначала альфа, бета, гамма, которые он развивает в «Введении к Украденному письму» и нули, единицы, последовательность нулей и единиц, к которымой можно свести/редуцировать это функционирование. 

Таким образом, память как инстанция знания — это другое имя бессознательного и, если хотите, ее нужно поставить — ну, не если хотите, даже, если не хотите — ее нужно поставить на место Другого.

Donc quand il interroge la mémoire, il se demande : qu'est-ce que ça veut dire que d'avoir une mémoire ? Il repose la question de nouveau. Il avait commencé la question plutôt du côté de la boucle et il la poursuit en changeant de place, en considérant le lieu de l'Autre comme mémoire. 

Alors est-ce qu'il y a mémoire ? L'exemple le plus proche qu’il peut prendre à cet égard, c'est celui de la langue, cette langue qui nous est commune et qui nous permet d’écrire des mots au tableau et de vous adresser un flot de paroles qu'on a pu comparer, donc je le disais, à un opéra. Si c'est un opéra, c'est un opéra raté. C'est un opéra raté ça veut dire que je vocalise pour moi-même. L'opéra c'est un peu ça, je sors des vocalises. 

Итак, когда он вопрошает о памятиь, он задается вопросом: что значит иметь память? Он задает этот вопрос снова. Он начал этот вопрос скорее со стороны петли и продолжает его, меняя место, рассматривая место Другого как память. 

Так имеется ли память? Ближайший пример, который он может привести в этом отношении, – это пример языка, это язык, который является общим для нас и который позволяет нам писать слова на доске и обращаться к вам потоком слов, который можно сравнить, как я уже говорил, с оперой. Если это опера, то это опера провалившаяся. Провалившаяся опера означает, что я вокализирую (vocaliser) [прим.ред.: вокализ, в частности - сольфеджио, пропевать ноты без слов] для себя самого. Опера – это что-то вроде этого, я выступаю с вокализами (des vocalises). 

Non, moi je pense que comme j’essaye de faire pont entre Lacan, et pas à vous, j'essaye de faire pont entre Lacan et moi-même, je pense que j'y arrive, j’arrive à faire pont entre Lacan et vous. 

Alors, il pose la question de la mémoire et de la langue parce qu’il se place au lieu de l'Autre et que nous avons bien en commun, on le suppose, une langue, et si nous cherchons un mot nous n’avons pas besoin de, enfin on ne voit même pas comment si un mot nous manquerait, nous pourrions chercher dans le dictionnaire, le dictionnaire, nous l'avons dans la tête, enfin une partie au moins du dictionnaire. 
Donc, Lacan, pas si fléchissant que ça, n'est-ce pas, c'est plutôt nous qui fléchissons à le suivre, Lacan pose la question et celle comment peut-on parler sans mémoire ? La phrase n’est pas là mais c'est ce que ça veut dire. 

Нет, что касается меня, я думаю, что, поскольку я пытаюсь навести мост между Лаканом, – а не вами, – я пытаюсь навести мост между Лаканом и мной самим, и я думаю, что мне это удается, и мне удается навести мост между Лаканом и вами. 

Итак, он поднимает вопрос о памяти и языке, потому что он помещаетсяставит себя на место Другого, и у нас есть много общего, как мы предполагаем, это – язык, и если мы ищем некое слово, у нас нет нужды, ну, даже не понять, как – если бы нам не хватало слова, мы могли бы искать в словаре, а словарь, он у нас в голове, ну, по крайней мере, часть словаря. 

Итак, Лакан, не такой уж и сгибаемый, не правда ли, скорее, это мы сгибаемся, следуя за ним, Лакан задает вопрос: как можно говорить без памяти? Данной фразы там нет, но это именно то, что это означает. 

Comment parle-t-on sans mémoire et vous avez Lacan, le rhétoricien bien connu, défenseur de toutes les mauvaises causes qu'on peut imaginer, qui s’empresse de vous démontrer que parler n'a rien à faire avec aucune mémoire qui soit. Et gentiment il vous démontre que ce n’est pas du tout qu'on se rappelle quoi que ce soit, on crée la langue en parlant. 

Et donc il unilatéralise cet aspect qui après tout est connu. Chacun recrée la langue en partie par les usages qui ne sont pas standards et qui parfois arrivent à se répandre comme le symbolique. C’est quelque chose qui était inconnu au bataillon jusqu'à ce que Lacan ait besoin de l'inventer et puis ça s'est mis quand même à courir au moins les revues savantes. 

Как можно говорить без памяти, и у вас есть Лакан, хорошо известный ритор, защитник всех возможных плохих причин, которые можно себе представить, спешит продемонстрировать вам, что говорить – не имеет ничего общего с какой-либо памятью. И любезно, он доказывает вам, что это вовсе не то, что вспоминается что-либо, что было, (ИМ: определенный) язык (la langue) создается, говоря в говорении.

И поэтому он унилатеризует/выделяет односторонность (unilatéralise) этого аспекта, который, в конце концов, известен. Каждый частично воссоздает (ИМ: определенный) язык с помощью употреблений, которые не являются стандартными, и которые иногда умудряются распространяться как символические (le symbolique). Это что-то, что было неизвестным братьям по оружию до тех пор, пока Лакан не почувствовал потребности изобрести это, и тогда это все же стало распространяться, по крайней мере, в научных журналах. 

Donc, ayant à démontrer, ayant à soutenir, ce moment si spécial du parler pour soi, il le complète en disant : mais la langue, ce qui est le plus fondamental avec la langue, c'est le fait qu'on la crée en parlant. 

C'est le fait qu’on lui donne, on donne toujours, on ne parle que la sienne de langue, et on la créée par coups de pouce, on force un mot - là encore le forçage – on force un mot à signifier un peu autre chose que d'habitude. Ce : on crée la langue par coup de pouce, c'est dans le même ordre que : on invente par forçage. 

Таким образом, имея необходимость продемонстрировать, имея необходимость поддержать этот момент, столь особый, чтобы говорить для себя, он его дополняет, сказав: но в (ИМ: конкретном) языке, самое фундаментальное в (ИМ: конкретном) языке, это то, что создается он, когда говорим. 

Именно тот факт, что ему дается, что дается всегда, не говорить только на своем языке, и мы создаем его с помощью подталкивания, мы заставляем/форсируем (force) слово — здесь снова форсаж (le forçage) — мы заставляем/форсируем слово означать что-то немного другое, чем обычно. То есть: создаем язык с помощью подталкивания, это в том же самом порядке, что: мы изобретаем с помощью форсажа/форсирования. 

Il n'y a pas d’harmonie là, il n’y a pas d'harmonie préétablie entre un élément et l’autre. Et il faut dire, si je peux ajouter la rhétorique, celle de Lacan sur ce point que, en effet, c'est bien, il y a bien des moments dans l'expérience analytique ou l'analyste comme ça, devant, derrière, l'analysant qui parle, à savoir que l'Autre parle sa langue à lui. Le sujet analysant parle sa langue à lui. Et que c'est une langue qui n’est pas, qu'on ne compare pas et qu'on ne confère pas à des modèles de langue pour expliquer que c'est déviant ou que ça ne l’est pas. 
C'est même, ça peut paraître même un forçage continuel, un forçage continu que la parole de l’analysant. D'où, en effet, la question : est que ça vaut pour tous les autres, ce qui vaut pour moi ?

Здесь нет гармонии, нет заранее установленной гармонии между одним элементом и другим. И нужно сказать, если я могу добавить риторику, риторику Лакана по этому поводу, что, действительно, это хорошо, есть моменты в аналитическом опыте, когда аналитик, находясь перед или за анализантом, который говорит, (понимает), что Другой говорит с ним на своем языке. Субъект-анализант говорит с ним на своем языке. И это (ИМ: определенный) язык, который не есть, который нельзя сравнивать и который нельзя соотносить с (ИМ: определенными) языковыми моделями, чтобы объяснить, что он девиантен или таковым не является. 
Это даже, это даже может показаться постоянным форсажем, непрерывным форсажем — речь анализанта. Отсюда, действительно, вопрос: то, что приемлемо для меня, приемлемо ли для всех остальных?

Alors, nous avons ici, aussi - je prends le texte - la notion sur laquelle je me suis déjà appuyé du truc qui réussit. C'est page 134 en haut : « Ce qui constitue en soi l'énergétique, c'est qu'il faut trouver un truc pour obtenir la constante. » 

Ça, vous vous rappelez la dernière fois, j'ai évoqué ce que Lacan avait emprunté à une conférence populaire, ça se trouve aussi dans les conférences savantes de Feynman. 

Итак, здесь мы также имеем – я беру текст – понятие, на которое я уже опирался, на трюк/штуку, который преуспевает (réussit). Это на странице 134 вверху: «Что представляет собой энергетическое, так это то, что нужно найти трюк/штуку, чтобы получить константу». 

Это, Вы помните, в прошлый раз я упомянул о том, что Лакан позаимствовал из популярной лекции, это также можно найти в научных лекциях Фейнмана. 

Feynman 

Richard Feynman, prix Nobel de physique, qui est maintenant décédé et a laissé un certain nombre d'ouvrages de popularisation de la physique ; c'est lui qui marquait à quel point il n’y a pas d'énergique sans constante sans qu’on sache le nombre … au départ, qu’on le fixe et qu’on finit toujours par les retrouver. Donc il faut trouver un truc pour obtenir la constante. Le truc convenable, celui qui réussit, est supposé conforme à ce qu'on appelle la réalité. 

C'est de là que j'ai tiré mes considérations sur le fonctionner. 

Je pourrais même dire qu’il y a deux termes, là, qui s’opposent. Il y a la fonction où il y a toujours des liaisons de deux signifiants, et par rapport à ça il y a ce que nous avons inscrit entre le symbolique et l'imaginaire tout seul, à savoir ce que Lacan appelle l’abîme. 

Фейман

Ричард Фейнман, лауреат Нобелевской премии по физике, ныне покойный, оставил после себя ряд работ по популяризации физики; именно он отмечал, до какой степени не может быть энергетического без константы, без ведома числа... вначале его фиксируем, и заканчивает всегда тем, что его находим. Поэтому нужно найти трюк/способ получить константу. Подходящий трюк, тот, который удается/преуспевает, предположительно соответствует тому, что называют реальностью. 

Именно отсюда я и взял свои соображения о функционировании. 

Я мог бы даже сказать, что здесь есть два термина, которые противопоставляются. Есть функция, в которой всегда есть связи между двумя означающими, и по отношению к ней есть то, что мы записали между символическим и воображаемым совершенно одним, а именно то, что Лакан называет разрыв/бездна (l’abîme). 

Fonction <-->Abîme 
Функция <--> Разрыв/Бездна

Un abîme, il le dit, un abîme - voilà Il y a là un abîme, dont on est loin de pouvoir assurer qu'il se franchit. 
Ça, c'est page 132. 

Voilà donc, en effet, un pragmatisme. Au niveau pragmatique, on opère dans la réalité et on réussit. Mais je fais tout à fait la distinction, dit-il, entre, d’une part ce supposé réel [donc ce réel que je suppose] qui est cet organe, si je puis dire, qui n’a absolument rien à faire avec un organe charnel ; donc je fais tout à fait la distinction entre le réel par quoi imaginaire et symbolique sont noués, et, d'autre part, ce qui, de la réalité, sert à fonder la science. 

Разрыв/Бездна, он это говорит, разрыв - вот здесь имеется бездна, пересечение которой далеко от того, что можно его гарантировать. 
Это на странице 132. 

Вот, действительно, прагматизм. На прагматическом уровне мы действуем в реальности и преуспеваем/добиваемся успеха. Но я совершенно четко провожу различие, говорит он, – между, с одной стороны, это предполагаемое реальное (ce supposé réel) [то есть то реальное, которое я предполагаю], которое является, если можно так сказать, этим органом, не имеющим абсолютно ничего общего с плотским органом; поэтому я совершенно четко провожу различие между реальным, посредством которого воображаемое и символическое связаны, и, с другой стороны, тем, что в реальности служит основанием науки. 

Donc une opposition entre le réel par quoi imaginaire et symbolique sont noués dans le nœud borroméen, d'un côté, de l'autre côté ce qui, de la réalité, sert à fonder la science et je pense que ça, ça désigne le symbolique, le symbolique dans l'imaginaire, en tant que ça fait sens mais que c'est à l'opposé du réel. 

Alors il y a là la fin, que j’ai déjà évoquée rapidement sur il n’y a pas d'Autre de l'Autre - j'y reviendrai - voilà les questions commencent. C'est de ça que je voulais parler aujourd'hui (rires). 

Таким образом, оппозиция между реальным, посредством которого воображаемое и символическое связаны в борромеевом узле, с другой стороны, того, что в реальности служит основанием науки, и я думаю, что это – это означает символическое, символическое в воображаемом, в качестве того, что создает смысл, но что именно в оппозиции к реальному. 

Итак, здесь вот тут то и конец, о котором я уже вкратце упоминал, о том, что нет Другого Другого – я вернусь к этому позже – вот тут то и начинаются вопросы. Об этом я и хотел сегодня поговорить (смех). 

Bon, alors essayons, oui, là, les questions ne sont pas déductibles. Lacan se met à l'épreuve, on peut le dire, du réel de l'assistance. C'est-àdire qu'elles viennent, ces questions, sans ordre. C’est chacun dans son petit bout de quelque chose qui émet un certain nombre de propositions qui font écho à ce que Lacan a pu dire. 

Chacun, là - je parle pour Lacan mais, d’une certaine façon, on parle pour soi, on parle précisément soi-disant de ce qui vous préoccupe, de ce qui vous inquiète. 

Alors la première question est la suivante : - Si la psychanalyse est un sinthome, est-ce que ce que vous faites avec votre nœud et vos mathèmes, ce n’est pas la déchiffrer, avec la conséquence d’en dissiper la signification ? Et Lacan, dans le temps même où il lit cette question dit : Si la psychanalyse est un sinthome - je n’ai pas dit que la psychanalyse était un sinthome - est-ce que ce que vous faites, etc. 

Хорошо, тогда давайте попробуем, да, здесь, вопросы не поддающиеся дедукции. Лакан подвергает себя испытанию, можно сказать, реальным аудитории. То есть эти вопросы поступают без определенного порядка. Именно каждый в своем маленьком кусочке чего-то, что испускает ряд предположений/пропозиций, которые создают эхо (font écho) с тем, что Лакан смог сказать.

Каждый, здесь – я говорю за Лакана, но, в некотором смысле, - говорим за себя, говорим именно, якобы о том, что вас беспокоит, о том, что вас тревожит (inquiète). 

Итак, первый вопрос следующий: - “Если психоанализ является синтомом, то не является ли то, что вы делаете с вашим узлом и вашими матемами, не это ли его (психоанализа) дешифрование, с последствием этого рассеивания значения?”. И Лакан, в тот самый момент, когда он читает этот вопрос, говорит: “Если психоанализ есть синтом – я не сказал, что психоанализ был синтомом – это то, что вы делаете…” и т. д. 

C’est une question un peu agressive, qui impute à Lacan de déchiffrer la psychanalyse, et, par-là même, d’en dissiper toute signification. 
Ça n'est pas loin de ce que Lacan dit lui-même de l'opération de Joyce sur la littérature ; que Joyce a fait tant et si bien avec sa manipulation de la langue qu’il a réveillé la littérature de son rêve, de son rêve de vérité menteuse, et que de ce fait, il a voulu y mettre fin. 

Je peux commenter cette question, mais je ne le ferai pas parce qu’il se trouve que cette première question que Lacan avait péchée, questions toutes anonymes, qu’il avait péchée sur des papiers ramassés dans la salle, cette première question s'était trouvée la mienne. Je m'en souviens très bien. C'était assez fort quand même. Il y avait une assistance encore plus nombreuse que celle-ci. Il y avait, si je ne me trompe, onze questions, plus une douzième en japonais, et sur ça, ça a amené la mienne en premier.

Это несколько агрессивный вопрос, который вменяет Лакану дешифровку психоанализа и, тем самым, рассеивание им всякого значения. 

Это недалеко от того, что Лакан сам говорит об операции Джойса над литературой; что Джойс так хорошо и так много сделал своей манипуляцией с (определенным) языком, что пробудил литературу от ее сна, от ее сна лживой истины (vérité), и тем самым, он захотел ей положить конец.

Я могу прокомментировать этот вопрос, но не буду этого делать, потому что, как оказалось, этот первый вопрос, который Лакан выловил, вопросы целиком анонимные, который он выловил из бумаг, собранных в зале, этот первый вопрос оказался моим собственным. Я очень хорошо это помню. Это было довольно сильно, все же. Аудитория была еще более многочисленной, чем сейчас. Если я не ошибаюсь, было одиннадцать вопросов, плюс двенадцатый на японском языке, и мой вопрос был первым.

Je peux quand même vous dire que Lacan se trompe. J'ai poussé la décence d’une part de ne pas signaler dans le livre que c’était ma question et à ne pas signaler que Lacan s’était trompé mais qu'il avait bien dit – je ne sais plus si c’est le Séminaire d'avant ou encore avant – où il avait bien dit : la psychanalyse est un symptôme ; il l’avait même développé. 

Donc ça, c'est de l'ordre : le roi ne paye pas les dettes du Duc d’Orléans. Lacan, chaque année ça recommence, c’est neuf, et il est en effet très à l'aise à l'égard de la mémoire (rires). Il crée à chaque fois sa vérité et, en effet, on pourrait, je n’ai pas pris le soin là de retrouver ça dans les Séminaires antérieurs, bien que ça me soit repassé devant les yeux il n’y a pas longtemps, je n’ai pas eu le temps de le retrouver cette fois-ci mais je vous garantis qu'il l’a dit, qu’il l’avait dit et que là : je ne pense pas que la psychanalyse soit un sinthome. 

Я все же могу сказать вам, что Лакан ошибается. Я довел приличие до крайности, с одной стороны, не указав в книге, что это был мой вопрос, и не указав, что Лакан ошибся, но он действительно сказал – я уже не помню, было ли это в предыдущем Семинаре или еще раньше – где он действительно сказал: психоанализ – это симптом; он даже это развил. 

Так что, это порядок вещей: король не платит долги герцога Орлеанского. Лакан, каждый год все начинается заново, все ново, и он действительно очень легко относится к памяти (смех). Каждый раз он создает свою истину, и, действительно, можно было бы, – я не позаботился найти это в предыдущих Семинарах, хотя это промелькнуло у меня перед глазами не так давно, я не успел найти это на этот раз, но я гарантирую вам, что он это сказал, что он это говорил, и что вот: я не думаю, чтобы психоанализ был синтомом. 

Mais ça a tout à fait son intérêt. Il dit : ce n'est pas la psychanalyse qui est un sinthome, c'est le psychanalyste. Ça c’est très fort parce qu’il est quand même sur le pas de faire de la psychanalyse, qui est quand même une élucubration singulièrement chiquée, avec des éléments donc partout plus ou moins liés, enfin, chez Freud on voit ça, on l’admire d’avoir écrit sans cesse une œuvre magistrale sur des années, mais enfin il a fait tout ça que parce qu’il n'était jamais satisfait par ce qu'il avait trouvé. Il avait raison. C'est toujours bancal, c'est toujours pour, au fond, le point de départ étant au contraire des faits extrêmement ténus. 

La psychanalyse est déjà sur le biais ici d’être suspectée, d’être une certaine abstraction. Alors que l'analyste, au moins, disons ça dans les termes de l’imaginaire, il apporte son corps, c’est le moins qu’il puisse faire. 

Но это вполне имеет свой интерес. Он говорит: “Это не психоанализ является синтомом, это – психоаналитик”. Ну, это очень сильно, поскольку он все же находится в шаге от того, чтобы сделать из психоанализа, который, тем не менее, является сингулярным, причудливым измышлением, с элементами, более или менее связанными, наконец, у Фрейда, это видно, мы восхищаемся тем, что он на протяжении многих лет непрестанно писал мастерские произведения, но в конце концов он делал все это только потому, что никогда не был удовлетворен тем, что находил. Он был прав. Это всегда шатко, по сути, это всегда отправная точка от чрезвычайно слабых фактов. 

Психоанализ уже здесь находится на грани подозрения, что он является некоторой абстракцией. В то время как аналитик, по меньшей мере, скажем так в терминах воображаемого, он при(в)носит свое тело, это меньшее, что он может сделать. 

Souvent, d'ailleurs, il vaut mieux qu’il se contente d’apporter son corps parce que quand il se met à apporter sa pensée contre transférentielle, il n’y a plus de place pour personne, y compris pour lui-même. 

Mais, en effet, on voit bien que dans « L'esp d'un laps », Lacan se met à rêver d’une analyse sans analyste, en donnant l'exemple de Freud comme un solitaire, parlant de soi et, si on avait ici à indiquer la place de l'analyste, on pourrait dire c’est le point de rebroussement de la boucle, c'est ce qu'il faut simplement qu’entoure le trajet de la pulsion parole pour pouvoir se boucler, selon le schéma que Lacan a donné dans les Quatre concepts fondamentaux, au chapitre de la pulsion qui est le chapitre XVII, si je ne me trompe pas.

Зачастую, кстати, лучше, чтобы он довольствовался тем, что привносит свое тело, потому что, когда он начинает привносить свои контрпереносные мысли, места не остается ни для кого, включая его самого. 

Но, действительно, в «L'esp d'un laps» мы ясно видим, что Лакан начинает мечтать об анализе без аналитика, приводя в пример Фрейда как одиночку, говорящего о себе, и, если бы нам нужно было указать здесь место аналитика, то можно было бы сказать, что это точка возврата разворота (rebroussement) петли (boucle), это то, что просто нужно окружать траекторию речевого влечения, чтобы оно могло замкнуться/зациклиться (se boucler), согласно схеме, которую Лакан привел в «Четырех основных понятиях психоанализа», в главе о влечении, которая, если я не ошибаюсь, является главой XVII [прим.пер.: в русском издании глава XIV, “Частичное влечение и его контур”].

Et donc là, dans la réponse à cette question et la glose qu'il y a, Lacan évoque la fonction même du réel distingué par moi de l'inconscient. 
Donc nous sommes là juste sur le bord où Lacan oppose inconscient et réel. Je disais qu'un jour, à peu près, avant de formuler l'inconscient est réel, c'est-à-dire que dans sa construction, il est déjà à jauger l'inconscient par rapport au réel. 

La fonction même du réel est distinguée par moi de ce que je crois pouvoir tenir avec certitude pour l'inconscient - avec certitude parce que j'ai la pratique du terme d’inconscient, n’est-ce pas. 

И таким образом здесь, в ответе на этот вопрос и в дополнении, которое есть, Лакан упоминает саму функцию реального, которую я отличаю от бессознательного. 

Таким образом, мы находимся здесь прямо на краю, где Лакан противопоставляет бессознательное и реальное. Я говорил, что однажды, примерно перед тем, как сформулировать «бессознательное является реальным», то есть, в своей конструкции, он уже пытается определить бессознательное по отношению к реальному. 

Сама функция реального отличима мною от того, что, как я полагаю, могу с уверенностью отнести к бессознательному – с уверенностью, потому что я имею практику из понятия/термина «бессознательное», не так ли? 

Il recule quand même devant le mot de certitude. Au fond il le réfère avant tout à la pratique, même pas à la pratique analytique mais à la pratique du terme d’inconscient. 

« C'est dans la mesure, dit-il, où l'inconscient ne va pas sans référence au corps que je pense que la fonction du réel peut en être distinguée.» 

Donc, là, nous avons la notion qui était tout à l'heure mise en question ; l'inconscient freudien a rapport au corps ; c’est de là que surgit la théorie des pulsions et la fonction du réel faisant ici troisième. 

Он все же отступает перед словом «уверенность». В глубине души он относит его прежде всего к практике, даже не к аналитической практике, а к практике из понятия/термина «бессознательное». 

«В той мере, — говорит он, — в какой бессознательное не обходится без референции к телу, я думаю, что функция реального может быть от него отличена». 

Итак, здесь мы имеем понятие, которое только что было поставлено под вопрос; фрейдовское бессознательное имеет отношение к телу; именно отсюда возникает теория влечений и функция реального, ставшая здесь третьей. 

Nous avons déjà dans les questions qui vont suivre l'exemple de comment Lacan manie ces trois termes, ces quatre termes avec le sinthome, et comme il les bouge les uns par rapport aux autres. Il donne l’exemple dans ces questions qu'à un moment, précisément, il a fait descendre le sinthome pour l'homologuer au réel. 

Dans les premières constructions de Lacan, le sinthome apparaît comme quatrième rond, supplémentaire, c'està-dire il y a les trois disjoints du symbolique du réel et de l'imaginaire et il ajoute un quatrième qui les noue borroméenement. 

À la fin de l’année, au contraire, il a ramené, comme il le dit : « j'ai baissé d'un cran le sinthome » ; il le baisse du numéro quatre pour le ramener au réel et dire : le sinthome est réel. Et le pas suivant, nous l’avons dans son petit « esp d'un laps » : l’inconscient est réel. 

У нас уже имеются вопросы, которые последуют примеру в том как Лакан орудует с этими тремя терминами/понятиями, этими четырьмя терминами с синтомом, и как он двигает их относительно друг друга. В этих вопросах он приводит пример того, как в какой-то момент он низвел синтом, чтобы сделать его гомологичным реальному.

В первых конструкциях Лакана, синтом появляется как четвертый круг, дополнительный, так сказать, есть три разъединенных – символическое, реальное и воображаемое, и он добавляет четвертый, который связывает их по-борромеевски. 
В конце года, напротив, он (его) вернул, он, как он сам говорит, «я понизил синтом на одну ступень»; он понижает его с четвертого места, чтобы привести его к реальному и сказать: синтом есть реальное. И следующим шагом мы его имеем в его маленьком «l’esp d'un laps»: бессознательное есть реальное. 

Alors ? Je pense que le psychanalyste ne peut pas se concevoir autrement que comme un sinthome. Ce n'est pas la psychanalyse qui est un sinthome, c'est le psychanalyste. 

Oui, vous remarquerez quand même que j’ai pu dire que ma question était un peu agressive, mais vous remarquerez que je ne me suis pas levé à ce moment-là pour dire : c’est tout faux par rapport à ce que vous aviez dit avant. 

Il y a une fois où j'ai fais ça, une année suivante et encore je l’ai dit très gentiment, j'ai dis : ce n'est pas ce que vous aviez dit avant ; qui était donc… enfin, j’avais quand même compris le régime de son fonctionnement, si je puis dire. 

Итак? Я думаю, что психоаналитик не может быть представлен иначе, как синтомом. Это не психоанализ является синтомом, это – психоаналитик. 

Да, вы заметите все же, что я смог сказать, что мой вопрос был немного агрессивным, но вы заметите, что я не встал в тот момент, чтобы сказать: это все ложно по отношению к тому, что вы сказали ранее.

Однажды я так и поступил, в следующем году, и опять, же я сказал это очень вежливо, я сказал: Это не то, что вы сказали ранее; что было, следовательно... Ну, я все-таки понял принцип его функционирования, если можно так сказать. 

Alors nous avons la seconde question, qui n'est pas tellement intéressante, sur la genèse ; mais c'est la réponse qui l’est. Il dit : - L'hypothèse de l'inconscient a son support dans le trou de l'Autre de l'Autre, dans le fait que l'Autre de l'Autre n’existe pas. 

Et il considère que c'est, là, placer l'hypothèse au niveau, c’est placer l'hypothèse au niveau lacanien, si je puis dire. L'hypothèse de l'inconscient ; alors le mot hypothèse est tout à fait freudien, comme je l'ai déjà rappelé, à propos de l'inconscient. Freud ne se départ pas de la notion qu’il s'agit d’une instance hypothétique. 

Mais ici, nous avons l'hypothèse lacanienne que ce serait ce trou dans le réel que constitue l'absence de l'Autre de l'Autre qui serait le support de l'inconscient, alors que l'hypothèse freudienne à l'envers, elle, c'est suppose l'Autre de l'Autre, sous les aspects du Nom-du-Père et ce Nomdu-Père qui est Dieu. 

Затем у нас есть второй вопрос, который не столь интересен, о генезисе; но интересен ответ на него. Он говорит: «Гипотеза бессознательного имеет свою поддержку/опору в дыре Другого Другого, в том факте, что Другой Другого не существует». 

И он считает, что это здесь означает поставить гипотезу на уровень, именно поставить гипотезу на лакановский уровень, если можно так сказать. Гипотеза бессознательного; тогда слово «гипотеза» является полностью фрейдовским, как я уже упоминал, в отношении бессознательного. Фрейд не отходит от понятия того, что речь идет о гипотетической инстанции. 

Но здесь мы имеем лакановскую гипотезу, что это смогло бы… эта дыра в реальном, которая конституирует отсутствие Другого Другого, могла бы быть поддержкой/опорой бессознательного, тогда как фрейдовская гипотеза, наоборот, она, именно предполагает Другого Другого под аспектами Имени-Отца, и это Имя-Отца, которое является Богом. 

Du côté Freud, il y a la notion d’un tout savoir, quand même modéré par l'existence du trou qui fait que aucune interprétation de rêves par exemple n’est jamais complète. Il y a quand même le trou de l’inconnu qui est préservé chez Freud. Mais enfin admettons, ici Lacan oppose l'hypothèse lacanienne et l’hypothèse freudienne. 

L’hypothèse lacanienne, c'est que l'inconscient est supporté par Il n’y a pas d'Autre de l'Autre ; donc il y a toujours par l'existence de ce trou. 

L'Autre peut poser une vérité, mais il n’y a jamais un Autre qui est capable de, enfin, il peut toujours y avoir un Autre qui le vérifie ou qui le conteste mais il n’y a jamais de dernier. Il n’y a jamais de parole ultime sauf si on décide de trucider le contradicteur, ce qui est une pratique qu’on a longtemps effectué - supprimer le contradicteur - c’est une façon de faire tenir ensemble l'Autre de l'Autre. 

Со стороны Фрейда есть понятие всеведения (полного знания?) (un tout savoir), хотя и смягченное существованием дыры, из-за которой, например, никакая интерпретация сновидений никогда не бывает полной. У Фрейда все же сохраняется дыра неизвестного. Но, наконец, давайте признаем, что здесь Лакан противопоставляет лакановскую гипотезу фрейдовской. 

Лакановская гипотеза заключается именно в том, что бессознательное поддерживается через “Не имеется Другого Другого”; поэтому всегда – через существование этой дыры. 

Другой может установить истину, но никогда не бывает Другого, который способен, ну, всегда может быть Другой, который проверяет или оспаривает ее, но никогда не бывает последнего, никогда не бывает окончательного слова, если только не решить убить оппонента, что долгое время было обычной практикой — устранять оппонента — это способ заставить удержаться вместе Другого Другого. 

D'ailleurs les sectateurs de Dieu sous leurs différents visages sont toujours hantés par l’idée de, pour supporter l'Autre de l'Autre, Dieu comme Autre de l'Autre sont toujours tentés de fanatiser un petit peu les débats. Nous en avons des exemples multiples ces temps-ci. 

L'hypothèse freudienne, donc, au contraire de la lacanienne, c'est il y a Autre de l'Autre. 

Alors c'est là que nous trouvons la phrase : - C'est en cela que la psychanalyse, de réussir, prouve que le Nom-du-Père, on peut aussi bien s’en passer. On peut aussi bien s’en passer à condition de s'en servir. 

Nous avons la psychanalyse, si je puis dire, située au niveau de la réalité, c'est-à-dire située au niveau où il y a fonctionnement et réussite.

Кстати, последователи Бога под разными масками всегда одержимы идеей, чтобы поддержать Другого Другого, Бога как Другого Другого, и всегда склонны немного фанатизировать дискуссии. В последнее время мы видим множество примеров этого. 

Фрейдовская гипотеза, следовательно, в отличие от лакановской, заключается в том, что имеется Другой Другого. 

Именно здесь мы находим фразу: “Именно в том, что психоанализ, чтобы преуспеть, доказывает, что мы можем обойтись без Имени-Отца. Можно также хорошо обойтись без него при условии его использования”. 

Мы имеем психоанализ, если можно так сказать, размещенный на уровне реальности, то есть размещенный на уровне, где есть функционирование и успешность (réussite).

Et, c'est pour ça que Lacan, au départ, enfin la question précédente, répond que la psychanalyse n’est pas un sinthome, c'est-à-dire qu'elle n’est pas de l'ordre du réel. 

Ce qui vérifie cette interprétation, c’est qu'il la met dans cette, la petite incise de réussir montre qu’il la met au niveau de la réalité et pas au niveau du réel. Toute la fin de l’enseignement de Lacan est de cet ordre. C’est une psychanalyse qui est baissée d'un cran, pour prendre son expression : la psychanalyse est baissée d'un cran au niveau de la réalité. Et c'est au niveau de la réalité qu'elle fonctionne. 

И именно поэтому Лакан вначале, ну, в предыдущем вопросе, отвечает, что психоанализ не является синтомом, то есть что, он не относится к порядку реального. 

Подтверждением этой интерпретации является то, что он помещает ее в это небольшое замечание чтобы преуспеть (de réussir), показывающее, что он ставит ее на уровень реальности, а не на уровень реального. Вся конечная часть учения Лакана относится к этому порядку. Это психоанализ, который понижен на одну ступень, если использовать его выражение: психоанализ понижен на одну ступень до уровня реальности. И именно на уровне реальности он и функционирует. 

Alors on peut aussi bien s’en passer parce que ce dont on a besoin c’est de la relation minimale d’un signifiant et d'un Autre qui embraye. L'hypothèse Dieu, au fond, est superfétatoire, à condition de s'en servir ; on s'en sert sous les espèces où on franchit l’abîme entre S1 et S2, et que déjà franchir cet abîme, ça demande un acte de foi et si j’avais le temps j’aurai ici évoqué ce qui est une référence de Lacan, à savoir La grammaire de l’assentiment du Cardinal Newman, dont j’ai récupéré mon exemplaire que j’avais prêté à mon ami Indart de Buenos Aires, qui s'était intéressé aussi à cette référence. La démonstration du Cardinal Newman, c’est que on ne peut pas dire deux plus deux égal quatre, sans le bon dieu, sans l'hypothèse Dieu. 

Тогда можно также хорошо обойтись без него, потому что то, что нам нужно, так это лишь минимальное соотношение между означающим и Другим, которое сцепляет их. Гипотеза Бога, в сущности, излишняя, при условии ее использования; используем ее в тех случаях, когда преодолеваем этот разрыв/бездну между S1 и S2, а уже само преодоление этого разрыва/бездны требует акта веры, и если бы у меня было время, я бы здесь упомянул о том, на что ссылается Лакан, а именно о «Грамматике согласия» Кардинала Ньюмана, которую я вернул себе, одолжив своему другу Индарту из Буэнос-Айреса, который также заинтересовался этой ссылкой. Кардинал Ньюман доказывает, что нельзя сказать, что два плюс два равняется четырем, без Бога, без гипотезы о Боге.

Eh bien ici, c'est dans cette condition que pour pouvoir lier S1 S2, il y a un abîme à franchir et on le franchit avec l'hypothèse Dieu, si je puis dire. 

En revanche, si on peut se passer du Nom-du-Père, il semble qu'on ne puisse pas se passer de l'analyste. 
Ça, c'est pourtant le rêve, la rêverie qui habite Lacan dans son « Esp d’un laps » : que serait l’analyse si on se passait d'un analyste, et si elle avait lieu au niveau du parler, du parler pour soi. 
Alors, il va falloir que je ne prenne que la troisième question avant de vous lâcher. 
La troisième question où on pose à Lacan la question de l'acte de parole - Chaque acte de parole, coup de force d’un inconscient particulier, n’est-il pas collectivisation de l'inconscient ? 
C’est une question fort bien posée. 

Итак, именно при этом условии, чтобы связать S1 и S2, возникает необходимость преодолеть разрыв/бездну, и мы преодолеваем ее с помощью гипотезы о Боге, если можно так выразиться. 

Однако, если можно обойтись без Имени-Отца, то, похоже, невозможно обойтись без аналитика. 
Ну, это, однако, мечта, греза, которая обитает у Лакана в его «Esp d’un laps»: что было бы с анализом, если бы мы обошлись без аналитика и если бы он имел место на уровне, чтобы говорить, чтобы говорить для себя. 
Итак, я должен затронуть только третий вопрос, прежде чем отпустить вас. 
Третий вопрос, в котором Лакану задают вопрос об акте речи: «Каждый акт речи, силовой удар (coup de force) частного бессознательного, разве это не коллективизация бессознательного?». 
Это очень хорошо поставленный вопрос. 

- Si chaque acte de parole - répond Lacan - est le coup de force d'un inconscient particulier - et il reprend le mot coup de force qui est en effet tout à fait dans la veine du coup de pouce et du forçage - il est tout à fait clair que chaque acte de parole peut espérer être un dire. 
Alors, en principe il vient là, ici l’acte de parole, issue particulier, peut espérer être un dire.

- Если каждый акт речи, - отвечает Лакан, - является силовым ударом частного бессознательного - и он повторяет слово «силовой удар», которое действительно вполне находится в русле «подталкивания» и «форсажа», - то совершенно ясно, что каждый акт речи может надеяться быть высказанным (un dire). 

Итак, в принципе, он приходит к тому, здесь акт речи, частный исход, может надеяться быть высказанным.

C'est-à-dire être dans l'Autre soumis aux règles d'une logique. Et par là même peut se révéler contradictoire. Le dire aboutit à ce dont il y a la théorie, à savoir une théorie de la contradiction. 

À partir du moment où l'acte de parole singulier devient un dire, alors il peut être pris dans les réseaux et les ramifications d'une logique qui le vérifie ou qui l’invalide. 

Alors, son doute, le doute qu'il émet, c’est, au-delà de la question qui lui est posée, c'est : est-ce qu’il peut y avoir une réalité révolutionnaire ? Question qui occupait beaucoup de monde à l'époque. Et on comprend qu'à partir du moment où on définit la réalité par le fonctionnement, on ne peut que nier qu'il puisse y avoir une réalité révolutionnaire. 

То есть быть в Другом подчиненным правилам логики. И тем самым можно оказаться противоречивым (contradictoire). (ИМ: Определенное) высказываемое (le dire) приводит именно к тому, что есть теория, а именно теория противоречия. 

С того момента, как сингулярный речевой акт становится высказываемым (un dire), тогда он может быть уловлен в сетях и разветвлениях логики, которая его верифицирует или опровергает/инвалидирует (invalide). 

Тогда его сомнение, сомнение, которое он высказывает, выходит за рамки поставленного ему вопроса, это: может ли быть революционная реальность? Вопрос, который занимал многих в ту эпоху. И понятно, что начиная с момента, когда определяется реальность через функционирование, можно лишь отрицать, что там могла бы иметься революционная реальность. 

Au contraire, dès qu'il y a rupture de réalité, où un nouvel ordre s’amène qui dit aussitôt : première chose à faire, faire fonctionner. C'est l'exemple c’est : - au travail tout le monde ! C’est parce qu’il y a la révolution qu'il faut se la couler douce. Ce mot, c'est simplement la traduction de ce qu'exige une réalité, à savoir que ça fonctionne. 

Il y a là, donc, le discours commun des grands réalistes. C'est de toute façon d'ordonner, d'ordonner la réalité, de la mettre en fonctionnement, de la remettre en fonctionnement. Quand on ne le fait pas, par exemple quand on démolit d'abord les autorités d'un pays et qu'ensuite on ne répare pas les canalisations, les turbines, l’électricité, etc., on obtient alors une présence de chaos, dont nous avons le récit ces jours-ci tous les jours, une gadoue sans nom, ce qui fait que personne ne dit que c'est une réalité révolutionnaire et tout le monde attend le maître qui remettra ça en fonction. 

Напротив, как только есть разрыв реальности, или новый порядок приходит, который говорит тут же: Первое, что нужно сделать – это заставить функционировать. Вот пример этого: «Все за работу!». Именно потому, что происходит революция, нужно вести себя мягко. Это слово просто перевод того, что требует реальность, а именно – чтобы это функционировало. 

Здесь, таким образом, общий дискурс великих реалистов. В любом случае, чтобы упорядочить, упорядочить реальность, чтобы заставить ее функционировать, чтобы вернуть ее к функционированию. Когда этого не делают, например, когда сначала сносят власти страны, а потом не чинят канализацию, турбины, электричество и т. д., то тогда получают присутствие хаоса, о котором мы слышим каждый день в последнее время, гадость без имени, из-за которой никто не говорит, что это революционная реальность, и все ждут метра, который вернет это функционирование. 

D'où le scepticisme de Lacan sur tous ses espoirs de révolution. Il le dit également à la question six, on lui demande : - Que pensez-vous du remue-ménage contradictoire qui s'effectue depuis quelques années en Chine ? 
- J'attends. Mais je n’espère rien. 
C'était bien vu, il faut dire. 
Et, nous avons ici la grande réponse : voilà la politique lacanienne. J'attends, c'est-à-dire je ne force pas les choses, j’observe, elles suivent leur cours, mais je n'espère rien, comme ça je ne suis pas déçu. 
C'est la grande parole politique, la formule de politique lacanienne. 

Отсюда и скептицизм Лакана по поводу всех его надежд на революцию. Он также говорит об этом в шестом вопросе, когда его спрашивают: - Что вы думаете о противоречивых переполохах, которые происходят в Китае в последние несколько лет? 
- Я жду. Но я ни на что не надеюсь. 
Надо сказать, это хорошо видно. 
И здесь мы имеем великий ответ: вот она, лакановская политика. Я жду, то есть я не форсирую события, я наблюдаю, они идут своим чередом, но я ни на что не надеюсь, так что я не разочарован. 
Это великая политическая речь, формула лакановской политики. 

De la même façon, la négation que Lacan apporte à la question, question neuf - Est-ce que vous êtes anarchiste ? 
Qui est peut-être dûe au fait que Lacan évoque l'inconscient comme sans loi, donc le réel comme sans loi. Donc peut-être que quelqu'un en avait vu qu'il était anarchiste. Lacan répond : - Sûrement pas. 
C'est-à-dire qu'il est quand même persuadé qu'il est inévitable que se répète une réalité qui fonctionne. 

Таким же образом, отрицание, которое Лакан дает на вопрос № 9 – «Вы анархист?».
Возможно, это связано с тем, что Лакан описывает бессознательное как без закона, а значит, и реальное как без закона. Так что, возможно, кто-то увидел в нем анархиста. Лакан отвечает: «Конечно, нет». 
Так сказать, что он все же убежден, что это неизбежно, что повторяется реальность, которая функционирует. 

Eh bien j'arrête là-dessus et s'il vous plaît, je crois qu'on a annoncé que j'allais faire cours dans une semaine, trois jours avant Noël. Pas du tout. Je ne serais pas là la semaine prochaine. En revanche je serai là le 10 janvier et j’espère commencer par un autre angle que celui-ci.

À bientôt. 
Fin du Cours V de Jacques-Alain Miller du 13 décembre 2006

Ну хорошо, на этом я заканчиваю, и, пожалуйста, я думаю, было объявлено, что я буду вести занятия через неделю, за три дня до Рождества. Вовсе нет. На следующей неделе меня не будет. Зато я буду здесь 10 января и, надеюсь, начать с другого ракурса, нежели этот.

До скорой встречи. 
Конец курса V Жака-Алена Миллера от 13 декабря 2006 года.