«Компас сингулярности» Виктория Хорн Рейносо*
«Как сориентироваться в клинике?» — тема очень обширная, и мы, безусловно, можем подойти к ней с разных сторон. Я решила ответить на этот вопрос с помощью компаса сингулярности.
Что служит для нас компасом, когда мы принимаем кого-то впервые? На что опираться в клинике, ориентированной психоаналитическим дискурсом? Что направляет нас слушать, но также позволяет зацепить субъекта в переносе? Однозначного ответа на этот вопрос нет. Тем не менее, для тех, кто ориентирован психоанализом, интерес к исследованию сингулярности у того, кто приходит говорить и размещать в речи свое страдание, как мне представляется, является фундаментальным. Психоаналитическая ориентация неизбежно нас подталкивает к тому, чтобы быть чувствительными к сингулярности в большей степени, чем к попыткам «разложить субъекта по полочкам» на основании сходств.
Что в том или ином субъекте является сингулярным по сравнению с другим? Что является в человеке самым, что ни на есть, самым? Какая метка, какая сингулярная травма отзывается эхом на его симптомах и фантазмах? В психоанализе речь идет об исследовании того, что действительно принадлежит субъекту, а что является его идентификациями или «наследством» от семейного, социального. Речь идет о том, чтобы позволить субъекту задаться вопросом о страдании от симптоматического повторения, дабы нацелиться на расчленение фантазма (désarticulation du fantasme) и на сбрасывание идентификаций, которые создают затруднения. Фактически, суть в том, чтобы узнать, что есть, собственно, от Одного и что от Другого, что могло бы отдать преимущество влечению к жизни и позволило бы субъекту найти более удовлетворяющий способ обходиться с остатком. Этика желания аналитика включает в себя этот аспект. Желание аналитика не является чистым желанием, как сказал Лакан в конце XI Семинара. Это желание достичь абсолютного различия: различия между субъектом и его объектом, разрыва, пролегающего между первичными означающими, которые направляли его жизнь и судьбу и введенным в игру наслаждением — чтобы выявить, каким образом язык сталкивается с телом. Этот способ вопрошания о самом сингулярном возвращает нас к вопросу, поднятому Ж.-А. Миллером в начале его курса в 2011 году, когда он цитирует Шеллинга: «Что реально в конце концов в наших представлениях?» и который будет путеводной нитью его курса.
Поиск наиболее интимного, уникального в личности, пусть и не всегда формулируемый в терминах сингулярности, является конститутивным для психоанализа, даже если он и принимает весьма различные формы с течением времени и с развитием теории и практики психоанализа. Мне показалось, что термин «сингулярность» мог бы самым трансверсальным и неизменным образом именовать след того, что имеется в говорящем существе (parlêtre) как наиболее «одно». Вместе с тем, эта нацеленность на сингулярность нисколько не освобождает от обнаружения особенностей, задающих кадр, в котором пишется сингулярность говорящего существа. Способы, которыми особенности клинических классификаций связываются и артикулируются с сингулярностью каждого говорящего существа всегда находятся между напряжением и необходимостью. Поэтому я попытаюсь сконструировать для вас этот сингулярный компас, север которого всегда меняется. Действительно, компас сингулярности — это как раз тот компас, у которого север не является одним и тем же для всех. Это тот компас, чей север меняется в соответствии с говорящим существом.
Клинические презентации больного
В течение почти двадцати лет Ж.-А. Миллер проводил клинические презентации в отделении госпиталя Валь-де-Грас, где мне также посчастливилось работать на протяжении этого времени. Это учение было значимым. Оно также определило мой способ понимания того, что мы называем клиникой. Постоянные усилия Ж.-А. Миллера во время этих презентаций состояли в том, чтобы передать нам ориентир на сингулярное каждого случая. Он призывал нас отказаться от классифицирующего видения клиники, но не опровергая его, и тем самым открывал перспективу сингулярности. В каждом интервью, которое он проводил, он был очень осторожен и никогда не полагался на простоту классификации. Он слушал, свободный от «уже услышанного», позволяя себе удивляться и удивляя пациента, который очень часто чувствовал себя услышанным: не в том, что он хотел передать, но в том, чего он еще cам не знал о себе и что раскрывалось в ходе беседы.
Я только что прочитала в новом «Ornicar?», номер 52, стенограмму одной из его презентаций. Должна признаться, что я начала писать этот текст прежде чем узнала, что это презентация была опубликована. Это был очень приятный сюрприз. Я вспоминаю эту презентацию, в ней дается очень четкое различение того, что я бы хотела вам передать. Это такой способ работы: отбирать, выделять несравнимое, уникальное, исходя из сингулярности говорящего субъекта, а не из теории и категорий. Я призываю вас прочитать этот текст. Потому что с компасом сингулярности вы прочтете его иначе.
Это не означает, что эти категории нерелевантны и что они не используются. Они нужны. Они помогают нам измерить ценность, которую мы должны придавать этому феномену и тому, что возникает из сингулярного. В своем курсе 2011 года Ж.-А. Миллер рассказывает об этой презентации: «Во время клинической презентации больного я стараюсь не руководствоваться диагностикой психоза. Не то чтобы я это не признавал, разумеется, я могу ее принять, если я вхожу в координаты, прописанные универсализирующей клиникой, которая проводит демаркационную линию между психозом и неврозом. Но я стараюсь не ограничиваться рамками универсальности. Я отрицаю универсальное, чтобы сосредоточиться на сингулярности, даже на оригинальном изобретении, продемонстрированном субъектом, о котором идет речь»[1]. Он передавал этот подход самым серьёзным образом в ходе своих презентаций.
Презентации также носят образовательный характер, поскольку когда мы говорим о синтоме через «н», мы часто думаем, что это слишком сложно, что это для конца анализа — и это отчасти верно — но, как показывает Ж.-А. Миллер в своих презентациях — как в той, которую вы прочтете, так и в других — ориентация на синтом, ориентация на Kern, ядро реального в говорящем существе, должна присутствовать с самого начала. Это изучается не столько по книгам или на конференциях, сколько (это необходимо испытать и ухватить самому) в собственном анализе. Я даже могу добавить то, о чем я не писала, но что представляется мне интересным. Ж.-А. Миллер иногда спрашивал меня перед презентацией: «Итак, что вы думаете об этом случае?». Часто его слова были нацелены на то, о чем я думала. Поначалу я не очень отдавала себе в этом отчета. Но понемногу то, что он привносил и чему научил меня — именно это он просил меня выносить на обсуждение, то, что я сама ухватила из этого случая. Было ли что-то, что я сама увидела, было ли что-то, что меня поразило в этом случае? Мы всегда составляли небольшие доклады по случаям, чтобы у Ж.-А. Миллера были основные элементы, чтобы ему не приходилось заниматься поиском всех данных случая и чтобы он мог, таким образом, сразу перейти к чему-то более сингулярному. В этих моментах, в очень коротких моментах, всегда требовалось выявлять «одну сингулярность за другой». Что вы об этом думаете? Что вас поразило? Попытаться извлечь что-то, что касалось не того маленького отчета, который он уже читал, а чего-то другого. Это многому меня научило — каждый раз мне приходилось находить что-то особенно зацепившее мое внимание в случае.
Таким образом, не стоит думать, что клиника, разграничивающая способы функционирования и учитывающая особенности, которые позволяют нам перегруппировать признаки в клинических типах структур путем постановки диагнозов, не является актуальной. Это необходимые ориентиры, но это, строго говоря, не психоаналитическая перспектива.
Вопрос сингулярности
Я возвращаюсь вновь к вопросу сингулярности. Сингулярность имеет несколько определений, которые не так далеки друг от друга. Они дополняют друг друга. Прежде всего, мы просто можем сказать, что единственное противопоставляется множественному — это Одно (Un) par excellence. Согласно Литтре, единичное — это логическое качество принадлежности только одному индивиду. В широком смысле, сингулярное как уникальное используется для странного, необычного, экстраординарного, иного. Нас интересует это семантическое скольжение слова, поскольку иногда именно странность, причудливость, отличие от других или от так называемой нормальности является тем, что субъект ощущает в отношении к своей собственной сингулярности. Проблематика Одного, сингулярного (единичного, singulier) с момента её возникновения по-разному рассматривалась философией и логикой. Я не буду подробно останавливаться на этом, хотелось бы продвинуться немного дальше. Но можно сказать, что классически существует концептуальная «комбинация», которая проходит от единичного через особенное и всеобщее, чтобы достичь универсального. Или наоборот, если хотите. Только об универсальном возможно сказать «все». Если всеобщее объединяет большее количество, большинство, то единичное отличается от особенного, которое объединяет нескольких, тем, что сингулярность возникает только от Одного самого по себе (l'Un tout seul). Курс Ж.-А. Миллера 2011 года «Бытие и Одно» (L'Être et l'Un) в значительной степени посвящен этому вопросу. Ж.-А. Миллер предлагает нам расположить бытие на стороне кажимости, а Одно, которое не является бытием — на стороне существования. Вот поэтому он оставляет за психоанализом не онтологическое видение, а генологию — теорию, которая помещает Единое (единство превыше всего) на стороне Одного, на стороне Реального. Это время, когда Ж.-А. Миллер как раз публикует семинар Лакана «...Или хуже» (...Ou pire), в котором Лакан посвящает несколько уроков вопросу Одного, о том, что он называет единственным (unien), и где он произносит свое знаменитое: «Одного имеется вдосталь», «Одно-есть» (Ya dl'Un).
В предыдущем курсе «Choses de finesse en psychanalyse» (Тонкости психоанализа), прочитанном в 2008–2009 годах, Ж.-А. Миллер посвящает целиком два занятия вопросу клиники синтома и сингулярности. Исключительно интересные, они затрагивают вопрос сингулярности. Я не буду резюмировать это для вас, так как вы и сами можете прочитать и сделать это. В отношении артикуляции особенного и сингулярного я воспользуюсь деталями. Ж.-А. Миллер показывает нам, что клинические классификации работают с особенным, потому что «особенное — это именно то, что позволяет формировать клинические классификации» [2]. Это те сходства, что прослеживаются от одного субъекта к другому. Особенное позволяет перегруппировать общие признаки, чтобы составить множество с некоторой последовательностью, позволяющей нам определить место (ranger) этой классификации в диагностике. Диагностика проводится посредством этой перегруппировки. В данном подходе сингулярность стирается в пользу гомогенности множества.
Классификации, которые мы унаследовали от Фрейда, были продуктом своего времени, а именно: крепелинской нозографии XIX века. Эти классификации были изобретены («выкованы») в конфронтации с клиникой, но порой стремление к разграничению классификаций приводило также к тому, что клиника терялась из виду. Мы используем классы, классификации, которые согласовывались бы с их использованием. Однако мы знаем, что в любом случае мы должны знать их, использовать их, поскольку эти категории, эти классификации сложились в определенное время и в определенных культурных, социальных, интеллектуальных рамках, они не являются неизменными. Это приемы, которые позволяют несколько сориентироваться. С течением времени, в связи с изменениями в современном обществе и с тем, что мы называем трансформацией дискурса господина, классификации меняются. Таким образом, можно сказать, что эти классификации относятся не к Реальному, но к тому, что мы называем кажимостью, подобием — смесью Символического и Воображаемого. Этот способ именовать феномены, перегруппировывать их, не может не включать в себя взгляд, воображаемое измерение. Таким образом, необходимо лишь только осознавать «искусственную» природу этого подхода, чтобы иметь возможность эффективно использовать его. «Надежность клинического понятия измеряется эффективностью его использования», — сказал Микель Бассольс на конгрессе NLS (Новая Лакановская Школа) в Дублине в июле 2016 года. Классификации, клинические структуры существуют и помогают нам сориентироваться. Конечно, одна и та же черта не будет иметь одинакового значения в той или иной структуре. Но чтобы увидеть вещи под другим углом, использовать их, заглянуть по ту сторону, нам также необходимо уметь дистанцироваться от этого.
Для большинства из нас мои слова станут яснее, если мы поразмышляем о новых формах классификаций, возникших в соответствии с сегодняшним дискурсом господина, например, DSM. Я не буду вдаваться в подробности, скажу лишь, что это перспективы, которые претендуют на научность и разделяют феномены иначе, чем это делаем мы, привыкшие к неврозам, психозам и перверсиям. Они разрушают структуры. И проблемы, с которыми они сталкиваются из-за их предполагаемой научности, заключаются в том, что имея дело с объектом «человеческое существо» (être humain) мы не найдем никаких признаков, никаких черт, которые могли бы быть полностью «идентичны» у одного человеческого существа и у другого. Сходства будут иметь место, но всегда будут различные, даже «уникальные» и сингулярные способы их выражения.
Фрейд
Фрейд полагается на психиатрическую нозологию и развивает искусство диагностики, чтобы решить, как лечить того или иного пациента. В начале своей практики, в «Исследованиях истерии», он пишет: «Очень трудно составить точное мнение о случае невроза, прежде чем он будет подвергнут углубленному анализу [...].Тем не менее, прежде чем мы детально изучим этот случай, мы вынуждены поставить диагноз и определить лечение» [3]. Однако, Фрейд будет использовать и то, что обнаруживает в себе как наиболее интимное и то, что он схватывает из первых случаев истерии, которые адресованы ему, для создания психоаналитической теории и изобретения своего метода. Он прокладывает свой путь, дифференцируя признаки, перекомпоновывая особенности различных клинических классификаций, которые он в конечном итоге сгруппирует в три: невроз, психоз и перверсия. Он выделяет механизмы формирования симптомов, способы защит, типичные симптомы ... Тем не менее, он всегда основывается на каждом конкретном случае и нацеливается на наиболее значимое и уникальное в каждом из них, стараясь поднять случай до уровня парадигмы. Но там, где Фрейд отмежевывается от других и тем самым основывает психоанализ, язык рассматривается им «буквально», мы вслед за Лаканом сказали бы, что это единственный способ свидетельствовать об уникальном и сингулярном бессознательном каждого. Например, способ, каким он схватывает материалы сновидений для их анализа не имеет ничего общего с методом, в котором элементы сами по себе несут символическое значение. Тем самым, он отличается от всех прочих символических способов, которые существовали для анализа сновидений с незапамятных времен. С самого начала он сделан «на заказ», и нет другой интерпретации, кроме той, которая сплетается с дешифровкой бессознательного. Непосредственно перед тем, как дать нам анализ первого выдающегося (princeps) сновидения психоанализа — cновидения об инъекции Ирме, Фрейд показывает, что его работа имеет двойную перспективу. С одной стороны, он говорит, что «стремится создать в толковании сновидения предварительную работу для глубокого понимания более сложных проблем психологии неврозов» [4]. Но, с другой стороны, его подход не ограничивается переводом содержания сновидения (contenu onirique) в соответствии с уже известным ключом. Я цитирую Фрейда. Напротив, по его словам, он ожидает, «что у разных людей и, следовательно, в разных контекстах, одно и то же содержание сновидения может таить в себе и другое значение» [5]. Он продвигается как от наиболее сингулярного к общему, так и в более общем контексте неврозов, он знает, что должен уловить, изолировать, собрать наиболее сингулярное в субъекте. Мы могли бы продемонстрировать это на примере других элементов теории Фрейда. Таким образом, симптом, травма, фантазм артикулируются между особенностью типа травмы или фантазма и значением, которое они принимают для каждого субъекта. Mы могли бы сказать, что в разных случаях они воплощаются различными способами.
Лакан
Лакан примет эту ориентацию и радикализирует тройственное клиническое разделение Фрейда на невроз, психоз и перверсию. Он возведет эти классификации в ранг клинических структур. Он придаст им новый кадр через перечитывание Фрейдовского Эдипа сквозь призму аспектов отцовской метафоры. Вся первая структуралистская клиника Лакана вращается вокруг «наличия/есть» или «отсутствия/нет» Имени Отца, которое проводит водораздел между неврозом и психозом. По словам Ж.-А. Миллера, это придает классификации измерение причинности. Феномены упорядочиваются в зависимости от наличия или отсутствия этого первичного означающего. Психоз является эффектом форклюзии Имени Отца. Таким образом, вводится другое видение психической реальности, которое он соотносит с тремя регистрами: Символическим, Реальным и Воображаемым. Я не буду подробно останавливаться на этом аспекте теории.
Однако, в теории есть переломный момент, связанный с последним учением Лакана, который позволяет иначе читать вопрос сингулярности и клиники в целом. Существенным поворотом является плюрализация Имен Отца, коррелирующая с «все безумны». Клинические структуры трансформируются концепцией борромеева узла — различными и сингулярными способами завязывания трех регистров. Лакан переходит от универсального Эдипа — концепции, где есть место «для всех», соответствующее Имени Отца, которое может присутствовать или нет, к представлению Имени Отца как функции, которая может быть выполнена другими элементами, другими означающими. Таким образом, Эдип, отцовская метафора, не является больше чем-то универсальным, имеется она или нет; в наличии или в недостатке, но речь идет о том, чтобы схватить как работает Имя Отца и что позволяет связать три регистра (Символическое, Реальное и Воображаемое) в каждом случае, сингулярно, независимо от того, невроз это или нет.
В своем потрясающем тексте «Шесть парадигм наслаждения» [6] Ж.-А. Миллер делает обзор всего учения Лакана в отношении проблематики наслаждения. Возможно, он не полностью разбирает самое последнее учение. Он показывает нам, как Лакан пересматривал фрейдовские понятия влечения, либидо и желания, а также фантазма, чтобы «выковать» понятие наслаждения. Он также освещает один из главных вопросов, который затрагивает все его учение: как взаимоувязать? Как сочленить элементы различной природы: означающее и наслаждение, Другого и наслаждение, Символическое и Реальное?
Если структуралистская клиника 1960-х годов базируется на преобладании символического, то постепенно, шаг за шагом, сама клиника — в том качестве, какой она была и для Фрейда — приводит Лакана к границам фаллического кадра, где каждая вещь занимает свое место. Уже в своем выступлении «К определению ключевых тем работы конгресса, посвященного женской сексуальности» в 1958 году, Лакан ставит под сомнение факт того, что «фаллическое опосредование [может истощить] все проявления со стороны влечения у женщины» [7]. Действительно, именно тупики женского наслаждения приведут Лакана к смещению акцента на наслаждение. Лакану потребовалось пройти через переработку своего учения в 1970-х годах с помощью четырех дискурсов и особенно формул сексуации, чтобы подступиться к тупикам женского, отталкиваясь от наслаждения, выйти по ту сторону Эдипа и добраться до всеобщей форклюзии (forclusion généralisée).
Поворотной точкой этого момента послужил достаточно прокомментированный и известный в нашем поле Семинар «Ещё», и я хотела бы обратиться к нему, выделив три утверждения Лакана, маркирующие потрясение основ его последнего учения.
Сексуальных отношений не существует
Все женщины безумны
Все безумны
Следовательно, речь идет о том, что «сексуальных отношений не существует» (il n'y a pas de rapport sexuel), «все женщины безумны» (toutes les femmes sont folles) и «все безумны» (tout le monde est fou). Три утверждения объединяют в своих формулировках нечто радикальное и универсализирующее: «не существует», «все женщины», «все», и может навести вас на мысль, что это выражение универсального. Вот почему нас это интересует. Кроме того, если мы понимаем, о чем здесь идет речь для Лакана — о формулировках, универсализирующих, если хотите — но, в действительности, включающих в себя тот факт, что возможности универсального не существует. То, что является универсальным, всеобщим — это как раз то, чего нет «для всех».
Сексуальных отношений не существует**
Таким образом Лакан утверждает, что между мужчиной и женщиной ничего не предопределено в их отношениях, когда дело касается пола. Язык, который не может высказать реальное наслаждения, делает невозможным и наличие какого бы то ни было способа сказать, каким оно должно быть. Если нет заранее установленной схемы, то необходимо изобретать возможные решения, изобретать способы действия, изобретать заместительства, изобретать, чтобы справиться с неудачей, которая всегда имеет место. Любовь — одно из решений, но есть и другие: спор, разговор и т.д., до бесконечности. Это задействует чувствительность и способы наслаждаться каждого и относится к сингулярности каждого говорящего существа.
Все женщины безумны
«Таким образом, всеобщее того, что они желают, принадлежит безумию — не даром говорят, что все женщины безумны. Потому-то они как раз и не-все (pas-toute), то есть не безумны вовсе (folles-du-tout), а скорее покладисты — покладисты до такой степени, что нет предела уступкам, которые каждая из них готова для некоего мужчины сделать, предоставляя ему свое тело, свою душу, свое имущество» [8].
«Все женщины безумны». Если на мужской стороне формул сексуации может быть установлено универсализирующее «для всякого мужчины», подчиняющееся фаллическому, правило, которое образует это множество мужчин, то это — благодаря исключению, благодаря тому, что есть хотя бы один, мифический первобытный отец орды, которому удалось избежать кастрации и остаться вне множества. Таким образом, это исключение допускает существование правила, которое ограничивает наслаждение для всех и, следовательно, образует множество мужчин. Женщины также частично записываются на стороне фаллического, проходящей через Эдипов комплекс и кастрацию. Но учитывая, что нет никакого означающего, которое могло бы представлять то, что является специфически женским, как, например, на мужской стороне, о чем Лакан говорит своим: «Женщины не существует», то не может быть некоторого множества всех женщин, и не может быть исключения. Следовательно, отрицание формулы исключения на женской стороне означает, что если женщина частично подчиняется кастрации, то она не вся в этом. Следовательно, без исключения, которое основывает множество, каждая женщина воплощает исключение. Эта не регулируемая общим означающим, фаллическим означающим, часть «не-все» (pas-toute) делает их в чем-то уникальными, так что они рассматриваются одна за другой. Поэтому именно это фаллическое не-все может направить нас на путь другого типа сингулярности. Вопрос о различии исключения и сингулярности очень интересен и важен. Я не могу сказать точно, но мне кажется, что, если расположить это исключение, оно будет на стороне логики того, как это работает, в то время как сингулярность — это то, что определяет каждое говорящее существо, исходя из собственной сингулярности. И эта сингулярность не обязательно является исключением по отношению к другим. Это сингулярность по отношению к себе. С разработкой формул сексуации и концепции женской сексуальности как отвечающей фаллической логике не полностью, Лакан произвел переворот в структуралистском прочтении, переходя от не-всего женской позиции вплоть до порядка всеобщего не-всего, до того, чтобы думать, что не все от реального наслаждения говорящего существа, неважно какого человеческого существа, мужчины или женщины, может быть связано (резорбируемо) через Имя Отца.
Все безумны
Поэтому именно это всеобщее не-все приведет Лакана к утверждению «все безумны», то есть бредят. «Все безумны» означает, что у каждого свое сингулярное «безумие». У всех, мужчины и женщины, есть часть, которая не может быть рассмотрена ни через фаллическое означающее, ни через Имя Отца. Будь то настоящим бредом в психозе или фантазмом в неврозе, точка уверенности всегда находится в самой сердцевине говорящего существа.
«[Фрейд] выразил мнение, что все лишь сон, и что все (если можно так выразиться), все безумны, то есть бредят» [9]. С этой точки зрения универсально то, что у каждого имеется дыра, вокруг которой упорядочивается структура. Дыра не только для психотиков. Всеобщая форклюзия относится не к означающему Имени Отца, но к невозможности записи реального (un réel), которое затрагивает отношение говорящего существа к Другому полу. Это сексуальные не-отношения. Это основывает, как мы говорим, непрерывную клинику, потому что она базируется на способах, которые каждое говорящее существо находит для сглаживания этого провала, чтобы залатать (capitonner) эту дыру, будь то с помощью традиционного Имени Отца или другого замещения. Невротик — тот, кто будет использовать общий материал Эдипова комплекса, чтобы успешно связать регистры. Однако другое видение, которое все это привносит, заключается в том, что, даже, когда речь идет об означающем «Имя Отца», каждый может определить свой сингулярный способ его схватывания, присваивания. «Последнее учение Лакана», говорит снова Ж.-А. Миллер в своем курсе 2011 года, «вырывает отца из универсального, и устанавливает его не в его универсальности, а в его сингулярности» [10]. Но следует понимать, что эти две клиники: непрерывности и прерывистости, вовсе не противостоят, а дополняют друг друга. Клиника непрерывности подводит нас к работе с клиническими категориями, которые дают нам ориентиры, которые дают нам маяки, чтобы мы могли находить ориентиры. Борромеева клиника и клиника прерывистости — это клиника сингулярностей каждого говорящего существа. Она работает исходя из Одного наслаждения каждого.
Лакан опирался на случай Джойса в этой части своего учения. Таким образом, не на своем собственном случае, но как Фрейд в случае Шребера, он начал с чтения его текстов. У меня не будет времени, чтобы подробно развернуть эту тему, но я хотела бы указать на различие между Джойсом и Шребером, которое мне кажется интересным, относительно того, о чем мы здесь говорим. Фрейд использует Шребера для разработки клинической классификации: паранойи. Он устанавливает этот случай как парадигму. Лакан и мы вслед за ним изучили, проанализировали и использовали эти разработки в нашей клинике. Для нас Шребер — парадигма развязанного психоза. Тогда как, Джойс не создает такой тип парадигмы, потому что мы не можем сказать, что есть другие подобные ему с такими же особенностями. Джойс — это скорее парадигма того, чего не существует «для всех». Это парадигма того факта, что всегда необходимо изобретение. С Джойсом Лакан показывает особенный и сингулярный способ удержания, связывания регистров. Джойс исправляет то, что Лакан называет «ляпсус узла» с эго. Он делает свое артистическое имя (nom d'artiste) своим синтомом. Следовательно, случай больше не является парадигмой для классификации. В клинике синтома одного случая теперь недостаточно, чтобы продемонстрировать категорию, потому что это больше не вопрос учета одного для всей клинической категории, но одного «не всего», которое из каждой сингулярности делает бесконечное множество возможностей. Немаловажно и то, что Джойс — художник, который действительно воплощает синтом.
Ординарный психоз
Теперь, следовательно, мы можем подойти к заключению. Именно опираясь на эту «непрерывную» клинику, клинику узлов и клинику синтома, Ж.-А. Миллер изобрел в 1997 году термин «ординарный психоз». Я использую именно «термин», а не «клиническую категорию», потому что именно в этом, мне кажется, заключается самое ценное в этой перспективе. Ординарный психоз не является дополнительной категорией классификации. Это «гибкий» способ обозначить формы не всего, вписанные в логику Имени Отца. Они не образуют некое закрытое множество. Они не универсализируют способ, которым связывание регистров должно удерживаться, чтобы быть «ординарным психозом». Это не декомпенсированные (острые) психозы, даже если это иногда и случается. Однако они не структурированы как невроз. Они не используют Эдипа, отца в его традиционной форме, для связывания регистров. Следовательно, ординарный психоз имеет смысл только в клинике синтома, поскольку то, что используется для выполнения функции Имени Отца, удерживающего регистры, относится не к порядку «особенного», но к порядку «сингулярного». Это порядок синтома.
Таким образом, ординарный психоз становится для нас ценным клиническим инструментом, поскольку он имеет двойное разветвление. С одной стороны, он может принадлежать структуралистской клинике прерывистости, так как термин «психоз» относит его к «обширному континенту психозов». Она не оперирует Именем Отца. Тогда он может быть классифицирован как клиническая категория в медицинском господствующем дискурсе. Но, с другой стороны, термин «ординарный» исключает его из этой классификации, требуя предпринять усилия по десегрегации, путем рассмотрения наиболее сингулярного элемента, который помещает его в плоскость, где категории больше не целесообразны. Потому что, если мы отойдем от критериев, соответствующих категориям, сингулярности превратят эти клинические категории в некие множества разнородных элементов. Ординарный психоз имеет эту черту, черту современности, когда одной ногой он стоит в дискурсе господина, а другой — полностью вписывается во вне-норму (hors-norme) и сингулярность. Вот почему ординарный психоз выталкивает нас из «зоны комфорта» клинических категорий. Он снижает стандарты и возвращает нас к нашей собственной сингулярности, чтобы мы могли постичь клинику. В наше время перспектива всеобщей форклюзии, «все безумны» более актуальна, чем перспектива нормальность versus патология с классификациями невроз / психоз. Если для Фрейда парадигмой субъективности его времени был невроз, то современная субъективность находится больше на стороне психоза, особенно ординарного психоза. В этой перспективе, ординарный психоз стал, на мой взгляд, инструментом для входа, постижения и работы в клинике синтома, исходя из того, что является наиболее сингулярным в говорящем существе.
Синтом
И, в качестве завершения на этот раз, коснемся вопроса синтома.
Фрейд говорил, что исцеление — это лишь побочный эффект психоанализа. С Лаканом мы пытались излечить себя от нашего желания излечиться. Но именно из-за нашего страдания, вследствие того, что что-то создает симптом, мы обращаемся к аналитику. Однако потребность в облегчении этих страданий все еще остается.
Что тогда может сделать анализ? Лакан использовал слово синтом применительно к Джойсу, он задался вопросом, не был ли тот безумен и продемонстрировал у него способ удерживания регистров без Имени Отца. «Джойс синтом» (Joyce le sinthome) означало бы, что для Джойса стать именем (se faire un nom), именем художника, посредством работы над языком и литературой, стало решением для удержания, увязывания психической реальности. Мне кажется, что художник — это тот, кому удается создать свой синтом, свое синтоматическое решение, искусство (un art). То есть тот, кому удается придать своему синтому сублимированную форму. Лакан сказал, что художники всегда опережают нас.
Мы можем задаться вопросом, как это делает Ж.-А. Миллер [11], о том, является ли синтом понятием, которое могло бы быть применено как для решений невротического типа, так и «для всех», поскольку выработан для того, кто не является таким как все.
Помимо множества аспектов, которые определяют синтом — конечно, он отвечает «да, это инструмент» — можно сказать, что любой анализ может быть направлен на то, чтобы найти сингулярное синтоматическое решение независимо от структуры и по ту сторону клинических типов. Все безумны, но каждый по-своему. Синтоматическое решение будет направлено на то, чтобы вернуть наслаждению симптомом такую версию, которая позволила бы субъекту меньше страдать, которая возвращает больше жизни, что придает больше живости и желания там, где влечение к смерти и повторение симптоматического наслаждения держало его в тисках. Это не всегда возможно и это не для всех одинаково.
Это называется синтоматическим, потому что это — изобретение, творение, преобразование, имеющее целью вероятно изменить, но, точно, не устранить симптом. Ибо тот способ, которым воплощается Один наслаждения, способ, которым слово сталкивается с телом, дыраматический (troumatique) знак — «дыра-матический» (trou-matique)*** — как сказал Лакан — момент, когда что-то воплощается в Одном (se Un-carne)****. Это что-то, что не может измениться. Это самое сингулярное в говорящем существе.
[1] Cf. Miller J.-A, «L'orientation lacanienne. L'Être et l'Un», enseignement prononcé dans le cadre du département de psychanalyse de l'université Paris VIII, cours du 4 mai 2011, inédit.
[2] Miller J.-A., «Nous sommes poussés par des hasards à droite et à gauche», La Cause freudienne, n°71, Juin 2009, p. 69.
[3] Freud S., «Psychothérapie de l'Hystérie», Études sur l'hystérie, Paris, PUF, 1994, p. 206.
[4] Freud S., L'interprétation du rêve, Paris, Seuil, 2010, p. 142.
[5] Ibid.
[6] Cf. Miller J.-A., «Les six paradigmes de la jouissance», La Cause freudienne, n°43, octobre 1999, p. 7-29.
[7] Lacan J., «Propos directifs pour un congrès sur la sexualité féminine», Écrits, Paris, Seuil, p. 730.
[8] Лакан Ж. Телевидение / Пер. А. Черноглазова. — М.: Гнозис; Логос, 2000. С. 69.
[9] Lacan J., «Lacan pour Vincennes!», Ornicar?, n°17-18, 1979, p. 278.
[10] Miller J.-A, «L'orientation lacanienne. L'Être et l'Un», op. cit.
[11] Miller J.-A., «Nous sommes poussés par des hasards à droite et à gauche», op. cit., p. 63-71.
*В оригинале текст опубликован на сайте UFORCA: https://www.lacan-universite.fr/la-boussole-de-la-...
** Прим. перев. Обоснованность именно такого перевода выражения «Il n'y a pas de rapport sexuel» на русский язык вызвало ряд вопросов в нашей редакции. Мы делимся ими с нашими читателями:
— Если переводить эту фразу буквально на русский язык, то будет «сексуальных отношений не имеется» или если переводить эту фразу с учетом сложившейся традиции перевода, то будет «сексуальных отношений нет» (см. например, на этот счет книгу В. Г. Гака «Беседы о французском слове», где Гак показывает как глаголы «быть» и «иметь» используются в русском и французском языках, в частности отмечая, что глагол «иметь» имеет достаточно позднее вхождение в языки, а в некоторых индоевропейских отсутствует и ныне. Так, в русском языке для выражения обладания чаще используется глагол быть, например, «у меня есть»).
— «Сексуальных отношений не существует» или «Сексуальных отношений нет»?
Здесь мы видим два разных типа отрицания, один из них касается квантора существования, а другой отрицания, которое лишь свидетельствует об отсутствии наличия (например, хлеба нет или хлеба не существует).
Что служит для нас компасом, когда мы принимаем кого-то впервые? На что опираться в клинике, ориентированной психоаналитическим дискурсом? Что направляет нас слушать, но также позволяет зацепить субъекта в переносе? Однозначного ответа на этот вопрос нет. Тем не менее, для тех, кто ориентирован психоанализом, интерес к исследованию сингулярности у того, кто приходит говорить и размещать в речи свое страдание, как мне представляется, является фундаментальным. Психоаналитическая ориентация неизбежно нас подталкивает к тому, чтобы быть чувствительными к сингулярности в большей степени, чем к попыткам «разложить субъекта по полочкам» на основании сходств.
Что в том или ином субъекте является сингулярным по сравнению с другим? Что является в человеке самым, что ни на есть, самым? Какая метка, какая сингулярная травма отзывается эхом на его симптомах и фантазмах? В психоанализе речь идет об исследовании того, что действительно принадлежит субъекту, а что является его идентификациями или «наследством» от семейного, социального. Речь идет о том, чтобы позволить субъекту задаться вопросом о страдании от симптоматического повторения, дабы нацелиться на расчленение фантазма (désarticulation du fantasme) и на сбрасывание идентификаций, которые создают затруднения. Фактически, суть в том, чтобы узнать, что есть, собственно, от Одного и что от Другого, что могло бы отдать преимущество влечению к жизни и позволило бы субъекту найти более удовлетворяющий способ обходиться с остатком. Этика желания аналитика включает в себя этот аспект. Желание аналитика не является чистым желанием, как сказал Лакан в конце XI Семинара. Это желание достичь абсолютного различия: различия между субъектом и его объектом, разрыва, пролегающего между первичными означающими, которые направляли его жизнь и судьбу и введенным в игру наслаждением — чтобы выявить, каким образом язык сталкивается с телом. Этот способ вопрошания о самом сингулярном возвращает нас к вопросу, поднятому Ж.-А. Миллером в начале его курса в 2011 году, когда он цитирует Шеллинга: «Что реально в конце концов в наших представлениях?» и который будет путеводной нитью его курса.
Поиск наиболее интимного, уникального в личности, пусть и не всегда формулируемый в терминах сингулярности, является конститутивным для психоанализа, даже если он и принимает весьма различные формы с течением времени и с развитием теории и практики психоанализа. Мне показалось, что термин «сингулярность» мог бы самым трансверсальным и неизменным образом именовать след того, что имеется в говорящем существе (parlêtre) как наиболее «одно». Вместе с тем, эта нацеленность на сингулярность нисколько не освобождает от обнаружения особенностей, задающих кадр, в котором пишется сингулярность говорящего существа. Способы, которыми особенности клинических классификаций связываются и артикулируются с сингулярностью каждого говорящего существа всегда находятся между напряжением и необходимостью. Поэтому я попытаюсь сконструировать для вас этот сингулярный компас, север которого всегда меняется. Действительно, компас сингулярности — это как раз тот компас, у которого север не является одним и тем же для всех. Это тот компас, чей север меняется в соответствии с говорящим существом.
Клинические презентации больного
В течение почти двадцати лет Ж.-А. Миллер проводил клинические презентации в отделении госпиталя Валь-де-Грас, где мне также посчастливилось работать на протяжении этого времени. Это учение было значимым. Оно также определило мой способ понимания того, что мы называем клиникой. Постоянные усилия Ж.-А. Миллера во время этих презентаций состояли в том, чтобы передать нам ориентир на сингулярное каждого случая. Он призывал нас отказаться от классифицирующего видения клиники, но не опровергая его, и тем самым открывал перспективу сингулярности. В каждом интервью, которое он проводил, он был очень осторожен и никогда не полагался на простоту классификации. Он слушал, свободный от «уже услышанного», позволяя себе удивляться и удивляя пациента, который очень часто чувствовал себя услышанным: не в том, что он хотел передать, но в том, чего он еще cам не знал о себе и что раскрывалось в ходе беседы.
Я только что прочитала в новом «Ornicar?», номер 52, стенограмму одной из его презентаций. Должна признаться, что я начала писать этот текст прежде чем узнала, что это презентация была опубликована. Это был очень приятный сюрприз. Я вспоминаю эту презентацию, в ней дается очень четкое различение того, что я бы хотела вам передать. Это такой способ работы: отбирать, выделять несравнимое, уникальное, исходя из сингулярности говорящего субъекта, а не из теории и категорий. Я призываю вас прочитать этот текст. Потому что с компасом сингулярности вы прочтете его иначе.
Это не означает, что эти категории нерелевантны и что они не используются. Они нужны. Они помогают нам измерить ценность, которую мы должны придавать этому феномену и тому, что возникает из сингулярного. В своем курсе 2011 года Ж.-А. Миллер рассказывает об этой презентации: «Во время клинической презентации больного я стараюсь не руководствоваться диагностикой психоза. Не то чтобы я это не признавал, разумеется, я могу ее принять, если я вхожу в координаты, прописанные универсализирующей клиникой, которая проводит демаркационную линию между психозом и неврозом. Но я стараюсь не ограничиваться рамками универсальности. Я отрицаю универсальное, чтобы сосредоточиться на сингулярности, даже на оригинальном изобретении, продемонстрированном субъектом, о котором идет речь»[1]. Он передавал этот подход самым серьёзным образом в ходе своих презентаций.
Презентации также носят образовательный характер, поскольку когда мы говорим о синтоме через «н», мы часто думаем, что это слишком сложно, что это для конца анализа — и это отчасти верно — но, как показывает Ж.-А. Миллер в своих презентациях — как в той, которую вы прочтете, так и в других — ориентация на синтом, ориентация на Kern, ядро реального в говорящем существе, должна присутствовать с самого начала. Это изучается не столько по книгам или на конференциях, сколько (это необходимо испытать и ухватить самому) в собственном анализе. Я даже могу добавить то, о чем я не писала, но что представляется мне интересным. Ж.-А. Миллер иногда спрашивал меня перед презентацией: «Итак, что вы думаете об этом случае?». Часто его слова были нацелены на то, о чем я думала. Поначалу я не очень отдавала себе в этом отчета. Но понемногу то, что он привносил и чему научил меня — именно это он просил меня выносить на обсуждение, то, что я сама ухватила из этого случая. Было ли что-то, что я сама увидела, было ли что-то, что меня поразило в этом случае? Мы всегда составляли небольшие доклады по случаям, чтобы у Ж.-А. Миллера были основные элементы, чтобы ему не приходилось заниматься поиском всех данных случая и чтобы он мог, таким образом, сразу перейти к чему-то более сингулярному. В этих моментах, в очень коротких моментах, всегда требовалось выявлять «одну сингулярность за другой». Что вы об этом думаете? Что вас поразило? Попытаться извлечь что-то, что касалось не того маленького отчета, который он уже читал, а чего-то другого. Это многому меня научило — каждый раз мне приходилось находить что-то особенно зацепившее мое внимание в случае.
Таким образом, не стоит думать, что клиника, разграничивающая способы функционирования и учитывающая особенности, которые позволяют нам перегруппировать признаки в клинических типах структур путем постановки диагнозов, не является актуальной. Это необходимые ориентиры, но это, строго говоря, не психоаналитическая перспектива.
Вопрос сингулярности
Я возвращаюсь вновь к вопросу сингулярности. Сингулярность имеет несколько определений, которые не так далеки друг от друга. Они дополняют друг друга. Прежде всего, мы просто можем сказать, что единственное противопоставляется множественному — это Одно (Un) par excellence. Согласно Литтре, единичное — это логическое качество принадлежности только одному индивиду. В широком смысле, сингулярное как уникальное используется для странного, необычного, экстраординарного, иного. Нас интересует это семантическое скольжение слова, поскольку иногда именно странность, причудливость, отличие от других или от так называемой нормальности является тем, что субъект ощущает в отношении к своей собственной сингулярности. Проблематика Одного, сингулярного (единичного, singulier) с момента её возникновения по-разному рассматривалась философией и логикой. Я не буду подробно останавливаться на этом, хотелось бы продвинуться немного дальше. Но можно сказать, что классически существует концептуальная «комбинация», которая проходит от единичного через особенное и всеобщее, чтобы достичь универсального. Или наоборот, если хотите. Только об универсальном возможно сказать «все». Если всеобщее объединяет большее количество, большинство, то единичное отличается от особенного, которое объединяет нескольких, тем, что сингулярность возникает только от Одного самого по себе (l'Un tout seul). Курс Ж.-А. Миллера 2011 года «Бытие и Одно» (L'Être et l'Un) в значительной степени посвящен этому вопросу. Ж.-А. Миллер предлагает нам расположить бытие на стороне кажимости, а Одно, которое не является бытием — на стороне существования. Вот поэтому он оставляет за психоанализом не онтологическое видение, а генологию — теорию, которая помещает Единое (единство превыше всего) на стороне Одного, на стороне Реального. Это время, когда Ж.-А. Миллер как раз публикует семинар Лакана «...Или хуже» (...Ou pire), в котором Лакан посвящает несколько уроков вопросу Одного, о том, что он называет единственным (unien), и где он произносит свое знаменитое: «Одного имеется вдосталь», «Одно-есть» (Ya dl'Un).
В предыдущем курсе «Choses de finesse en psychanalyse» (Тонкости психоанализа), прочитанном в 2008–2009 годах, Ж.-А. Миллер посвящает целиком два занятия вопросу клиники синтома и сингулярности. Исключительно интересные, они затрагивают вопрос сингулярности. Я не буду резюмировать это для вас, так как вы и сами можете прочитать и сделать это. В отношении артикуляции особенного и сингулярного я воспользуюсь деталями. Ж.-А. Миллер показывает нам, что клинические классификации работают с особенным, потому что «особенное — это именно то, что позволяет формировать клинические классификации» [2]. Это те сходства, что прослеживаются от одного субъекта к другому. Особенное позволяет перегруппировать общие признаки, чтобы составить множество с некоторой последовательностью, позволяющей нам определить место (ranger) этой классификации в диагностике. Диагностика проводится посредством этой перегруппировки. В данном подходе сингулярность стирается в пользу гомогенности множества.
Классификации, которые мы унаследовали от Фрейда, были продуктом своего времени, а именно: крепелинской нозографии XIX века. Эти классификации были изобретены («выкованы») в конфронтации с клиникой, но порой стремление к разграничению классификаций приводило также к тому, что клиника терялась из виду. Мы используем классы, классификации, которые согласовывались бы с их использованием. Однако мы знаем, что в любом случае мы должны знать их, использовать их, поскольку эти категории, эти классификации сложились в определенное время и в определенных культурных, социальных, интеллектуальных рамках, они не являются неизменными. Это приемы, которые позволяют несколько сориентироваться. С течением времени, в связи с изменениями в современном обществе и с тем, что мы называем трансформацией дискурса господина, классификации меняются. Таким образом, можно сказать, что эти классификации относятся не к Реальному, но к тому, что мы называем кажимостью, подобием — смесью Символического и Воображаемого. Этот способ именовать феномены, перегруппировывать их, не может не включать в себя взгляд, воображаемое измерение. Таким образом, необходимо лишь только осознавать «искусственную» природу этого подхода, чтобы иметь возможность эффективно использовать его. «Надежность клинического понятия измеряется эффективностью его использования», — сказал Микель Бассольс на конгрессе NLS (Новая Лакановская Школа) в Дублине в июле 2016 года. Классификации, клинические структуры существуют и помогают нам сориентироваться. Конечно, одна и та же черта не будет иметь одинакового значения в той или иной структуре. Но чтобы увидеть вещи под другим углом, использовать их, заглянуть по ту сторону, нам также необходимо уметь дистанцироваться от этого.
Для большинства из нас мои слова станут яснее, если мы поразмышляем о новых формах классификаций, возникших в соответствии с сегодняшним дискурсом господина, например, DSM. Я не буду вдаваться в подробности, скажу лишь, что это перспективы, которые претендуют на научность и разделяют феномены иначе, чем это делаем мы, привыкшие к неврозам, психозам и перверсиям. Они разрушают структуры. И проблемы, с которыми они сталкиваются из-за их предполагаемой научности, заключаются в том, что имея дело с объектом «человеческое существо» (être humain) мы не найдем никаких признаков, никаких черт, которые могли бы быть полностью «идентичны» у одного человеческого существа и у другого. Сходства будут иметь место, но всегда будут различные, даже «уникальные» и сингулярные способы их выражения.
Фрейд
Фрейд полагается на психиатрическую нозологию и развивает искусство диагностики, чтобы решить, как лечить того или иного пациента. В начале своей практики, в «Исследованиях истерии», он пишет: «Очень трудно составить точное мнение о случае невроза, прежде чем он будет подвергнут углубленному анализу [...].Тем не менее, прежде чем мы детально изучим этот случай, мы вынуждены поставить диагноз и определить лечение» [3]. Однако, Фрейд будет использовать и то, что обнаруживает в себе как наиболее интимное и то, что он схватывает из первых случаев истерии, которые адресованы ему, для создания психоаналитической теории и изобретения своего метода. Он прокладывает свой путь, дифференцируя признаки, перекомпоновывая особенности различных клинических классификаций, которые он в конечном итоге сгруппирует в три: невроз, психоз и перверсия. Он выделяет механизмы формирования симптомов, способы защит, типичные симптомы ... Тем не менее, он всегда основывается на каждом конкретном случае и нацеливается на наиболее значимое и уникальное в каждом из них, стараясь поднять случай до уровня парадигмы. Но там, где Фрейд отмежевывается от других и тем самым основывает психоанализ, язык рассматривается им «буквально», мы вслед за Лаканом сказали бы, что это единственный способ свидетельствовать об уникальном и сингулярном бессознательном каждого. Например, способ, каким он схватывает материалы сновидений для их анализа не имеет ничего общего с методом, в котором элементы сами по себе несут символическое значение. Тем самым, он отличается от всех прочих символических способов, которые существовали для анализа сновидений с незапамятных времен. С самого начала он сделан «на заказ», и нет другой интерпретации, кроме той, которая сплетается с дешифровкой бессознательного. Непосредственно перед тем, как дать нам анализ первого выдающегося (princeps) сновидения психоанализа — cновидения об инъекции Ирме, Фрейд показывает, что его работа имеет двойную перспективу. С одной стороны, он говорит, что «стремится создать в толковании сновидения предварительную работу для глубокого понимания более сложных проблем психологии неврозов» [4]. Но, с другой стороны, его подход не ограничивается переводом содержания сновидения (contenu onirique) в соответствии с уже известным ключом. Я цитирую Фрейда. Напротив, по его словам, он ожидает, «что у разных людей и, следовательно, в разных контекстах, одно и то же содержание сновидения может таить в себе и другое значение» [5]. Он продвигается как от наиболее сингулярного к общему, так и в более общем контексте неврозов, он знает, что должен уловить, изолировать, собрать наиболее сингулярное в субъекте. Мы могли бы продемонстрировать это на примере других элементов теории Фрейда. Таким образом, симптом, травма, фантазм артикулируются между особенностью типа травмы или фантазма и значением, которое они принимают для каждого субъекта. Mы могли бы сказать, что в разных случаях они воплощаются различными способами.
Лакан
Лакан примет эту ориентацию и радикализирует тройственное клиническое разделение Фрейда на невроз, психоз и перверсию. Он возведет эти классификации в ранг клинических структур. Он придаст им новый кадр через перечитывание Фрейдовского Эдипа сквозь призму аспектов отцовской метафоры. Вся первая структуралистская клиника Лакана вращается вокруг «наличия/есть» или «отсутствия/нет» Имени Отца, которое проводит водораздел между неврозом и психозом. По словам Ж.-А. Миллера, это придает классификации измерение причинности. Феномены упорядочиваются в зависимости от наличия или отсутствия этого первичного означающего. Психоз является эффектом форклюзии Имени Отца. Таким образом, вводится другое видение психической реальности, которое он соотносит с тремя регистрами: Символическим, Реальным и Воображаемым. Я не буду подробно останавливаться на этом аспекте теории.
Однако, в теории есть переломный момент, связанный с последним учением Лакана, который позволяет иначе читать вопрос сингулярности и клиники в целом. Существенным поворотом является плюрализация Имен Отца, коррелирующая с «все безумны». Клинические структуры трансформируются концепцией борромеева узла — различными и сингулярными способами завязывания трех регистров. Лакан переходит от универсального Эдипа — концепции, где есть место «для всех», соответствующее Имени Отца, которое может присутствовать или нет, к представлению Имени Отца как функции, которая может быть выполнена другими элементами, другими означающими. Таким образом, Эдип, отцовская метафора, не является больше чем-то универсальным, имеется она или нет; в наличии или в недостатке, но речь идет о том, чтобы схватить как работает Имя Отца и что позволяет связать три регистра (Символическое, Реальное и Воображаемое) в каждом случае, сингулярно, независимо от того, невроз это или нет.
В своем потрясающем тексте «Шесть парадигм наслаждения» [6] Ж.-А. Миллер делает обзор всего учения Лакана в отношении проблематики наслаждения. Возможно, он не полностью разбирает самое последнее учение. Он показывает нам, как Лакан пересматривал фрейдовские понятия влечения, либидо и желания, а также фантазма, чтобы «выковать» понятие наслаждения. Он также освещает один из главных вопросов, который затрагивает все его учение: как взаимоувязать? Как сочленить элементы различной природы: означающее и наслаждение, Другого и наслаждение, Символическое и Реальное?
Если структуралистская клиника 1960-х годов базируется на преобладании символического, то постепенно, шаг за шагом, сама клиника — в том качестве, какой она была и для Фрейда — приводит Лакана к границам фаллического кадра, где каждая вещь занимает свое место. Уже в своем выступлении «К определению ключевых тем работы конгресса, посвященного женской сексуальности» в 1958 году, Лакан ставит под сомнение факт того, что «фаллическое опосредование [может истощить] все проявления со стороны влечения у женщины» [7]. Действительно, именно тупики женского наслаждения приведут Лакана к смещению акцента на наслаждение. Лакану потребовалось пройти через переработку своего учения в 1970-х годах с помощью четырех дискурсов и особенно формул сексуации, чтобы подступиться к тупикам женского, отталкиваясь от наслаждения, выйти по ту сторону Эдипа и добраться до всеобщей форклюзии (forclusion généralisée).
Поворотной точкой этого момента послужил достаточно прокомментированный и известный в нашем поле Семинар «Ещё», и я хотела бы обратиться к нему, выделив три утверждения Лакана, маркирующие потрясение основ его последнего учения.
Сексуальных отношений не существует
Все женщины безумны
Все безумны
Следовательно, речь идет о том, что «сексуальных отношений не существует» (il n'y a pas de rapport sexuel), «все женщины безумны» (toutes les femmes sont folles) и «все безумны» (tout le monde est fou). Три утверждения объединяют в своих формулировках нечто радикальное и универсализирующее: «не существует», «все женщины», «все», и может навести вас на мысль, что это выражение универсального. Вот почему нас это интересует. Кроме того, если мы понимаем, о чем здесь идет речь для Лакана — о формулировках, универсализирующих, если хотите — но, в действительности, включающих в себя тот факт, что возможности универсального не существует. То, что является универсальным, всеобщим — это как раз то, чего нет «для всех».
Сексуальных отношений не существует**
Таким образом Лакан утверждает, что между мужчиной и женщиной ничего не предопределено в их отношениях, когда дело касается пола. Язык, который не может высказать реальное наслаждения, делает невозможным и наличие какого бы то ни было способа сказать, каким оно должно быть. Если нет заранее установленной схемы, то необходимо изобретать возможные решения, изобретать способы действия, изобретать заместительства, изобретать, чтобы справиться с неудачей, которая всегда имеет место. Любовь — одно из решений, но есть и другие: спор, разговор и т.д., до бесконечности. Это задействует чувствительность и способы наслаждаться каждого и относится к сингулярности каждого говорящего существа.
Все женщины безумны
«Таким образом, всеобщее того, что они желают, принадлежит безумию — не даром говорят, что все женщины безумны. Потому-то они как раз и не-все (pas-toute), то есть не безумны вовсе (folles-du-tout), а скорее покладисты — покладисты до такой степени, что нет предела уступкам, которые каждая из них готова для некоего мужчины сделать, предоставляя ему свое тело, свою душу, свое имущество» [8].
«Все женщины безумны». Если на мужской стороне формул сексуации может быть установлено универсализирующее «для всякого мужчины», подчиняющееся фаллическому, правило, которое образует это множество мужчин, то это — благодаря исключению, благодаря тому, что есть хотя бы один, мифический первобытный отец орды, которому удалось избежать кастрации и остаться вне множества. Таким образом, это исключение допускает существование правила, которое ограничивает наслаждение для всех и, следовательно, образует множество мужчин. Женщины также частично записываются на стороне фаллического, проходящей через Эдипов комплекс и кастрацию. Но учитывая, что нет никакого означающего, которое могло бы представлять то, что является специфически женским, как, например, на мужской стороне, о чем Лакан говорит своим: «Женщины не существует», то не может быть некоторого множества всех женщин, и не может быть исключения. Следовательно, отрицание формулы исключения на женской стороне означает, что если женщина частично подчиняется кастрации, то она не вся в этом. Следовательно, без исключения, которое основывает множество, каждая женщина воплощает исключение. Эта не регулируемая общим означающим, фаллическим означающим, часть «не-все» (pas-toute) делает их в чем-то уникальными, так что они рассматриваются одна за другой. Поэтому именно это фаллическое не-все может направить нас на путь другого типа сингулярности. Вопрос о различии исключения и сингулярности очень интересен и важен. Я не могу сказать точно, но мне кажется, что, если расположить это исключение, оно будет на стороне логики того, как это работает, в то время как сингулярность — это то, что определяет каждое говорящее существо, исходя из собственной сингулярности. И эта сингулярность не обязательно является исключением по отношению к другим. Это сингулярность по отношению к себе. С разработкой формул сексуации и концепции женской сексуальности как отвечающей фаллической логике не полностью, Лакан произвел переворот в структуралистском прочтении, переходя от не-всего женской позиции вплоть до порядка всеобщего не-всего, до того, чтобы думать, что не все от реального наслаждения говорящего существа, неважно какого человеческого существа, мужчины или женщины, может быть связано (резорбируемо) через Имя Отца.
Все безумны
Поэтому именно это всеобщее не-все приведет Лакана к утверждению «все безумны», то есть бредят. «Все безумны» означает, что у каждого свое сингулярное «безумие». У всех, мужчины и женщины, есть часть, которая не может быть рассмотрена ни через фаллическое означающее, ни через Имя Отца. Будь то настоящим бредом в психозе или фантазмом в неврозе, точка уверенности всегда находится в самой сердцевине говорящего существа.
«[Фрейд] выразил мнение, что все лишь сон, и что все (если можно так выразиться), все безумны, то есть бредят» [9]. С этой точки зрения универсально то, что у каждого имеется дыра, вокруг которой упорядочивается структура. Дыра не только для психотиков. Всеобщая форклюзия относится не к означающему Имени Отца, но к невозможности записи реального (un réel), которое затрагивает отношение говорящего существа к Другому полу. Это сексуальные не-отношения. Это основывает, как мы говорим, непрерывную клинику, потому что она базируется на способах, которые каждое говорящее существо находит для сглаживания этого провала, чтобы залатать (capitonner) эту дыру, будь то с помощью традиционного Имени Отца или другого замещения. Невротик — тот, кто будет использовать общий материал Эдипова комплекса, чтобы успешно связать регистры. Однако другое видение, которое все это привносит, заключается в том, что, даже, когда речь идет об означающем «Имя Отца», каждый может определить свой сингулярный способ его схватывания, присваивания. «Последнее учение Лакана», говорит снова Ж.-А. Миллер в своем курсе 2011 года, «вырывает отца из универсального, и устанавливает его не в его универсальности, а в его сингулярности» [10]. Но следует понимать, что эти две клиники: непрерывности и прерывистости, вовсе не противостоят, а дополняют друг друга. Клиника непрерывности подводит нас к работе с клиническими категориями, которые дают нам ориентиры, которые дают нам маяки, чтобы мы могли находить ориентиры. Борромеева клиника и клиника прерывистости — это клиника сингулярностей каждого говорящего существа. Она работает исходя из Одного наслаждения каждого.
Лакан опирался на случай Джойса в этой части своего учения. Таким образом, не на своем собственном случае, но как Фрейд в случае Шребера, он начал с чтения его текстов. У меня не будет времени, чтобы подробно развернуть эту тему, но я хотела бы указать на различие между Джойсом и Шребером, которое мне кажется интересным, относительно того, о чем мы здесь говорим. Фрейд использует Шребера для разработки клинической классификации: паранойи. Он устанавливает этот случай как парадигму. Лакан и мы вслед за ним изучили, проанализировали и использовали эти разработки в нашей клинике. Для нас Шребер — парадигма развязанного психоза. Тогда как, Джойс не создает такой тип парадигмы, потому что мы не можем сказать, что есть другие подобные ему с такими же особенностями. Джойс — это скорее парадигма того, чего не существует «для всех». Это парадигма того факта, что всегда необходимо изобретение. С Джойсом Лакан показывает особенный и сингулярный способ удержания, связывания регистров. Джойс исправляет то, что Лакан называет «ляпсус узла» с эго. Он делает свое артистическое имя (nom d'artiste) своим синтомом. Следовательно, случай больше не является парадигмой для классификации. В клинике синтома одного случая теперь недостаточно, чтобы продемонстрировать категорию, потому что это больше не вопрос учета одного для всей клинической категории, но одного «не всего», которое из каждой сингулярности делает бесконечное множество возможностей. Немаловажно и то, что Джойс — художник, который действительно воплощает синтом.
Ординарный психоз
Теперь, следовательно, мы можем подойти к заключению. Именно опираясь на эту «непрерывную» клинику, клинику узлов и клинику синтома, Ж.-А. Миллер изобрел в 1997 году термин «ординарный психоз». Я использую именно «термин», а не «клиническую категорию», потому что именно в этом, мне кажется, заключается самое ценное в этой перспективе. Ординарный психоз не является дополнительной категорией классификации. Это «гибкий» способ обозначить формы не всего, вписанные в логику Имени Отца. Они не образуют некое закрытое множество. Они не универсализируют способ, которым связывание регистров должно удерживаться, чтобы быть «ординарным психозом». Это не декомпенсированные (острые) психозы, даже если это иногда и случается. Однако они не структурированы как невроз. Они не используют Эдипа, отца в его традиционной форме, для связывания регистров. Следовательно, ординарный психоз имеет смысл только в клинике синтома, поскольку то, что используется для выполнения функции Имени Отца, удерживающего регистры, относится не к порядку «особенного», но к порядку «сингулярного». Это порядок синтома.
Таким образом, ординарный психоз становится для нас ценным клиническим инструментом, поскольку он имеет двойное разветвление. С одной стороны, он может принадлежать структуралистской клинике прерывистости, так как термин «психоз» относит его к «обширному континенту психозов». Она не оперирует Именем Отца. Тогда он может быть классифицирован как клиническая категория в медицинском господствующем дискурсе. Но, с другой стороны, термин «ординарный» исключает его из этой классификации, требуя предпринять усилия по десегрегации, путем рассмотрения наиболее сингулярного элемента, который помещает его в плоскость, где категории больше не целесообразны. Потому что, если мы отойдем от критериев, соответствующих категориям, сингулярности превратят эти клинические категории в некие множества разнородных элементов. Ординарный психоз имеет эту черту, черту современности, когда одной ногой он стоит в дискурсе господина, а другой — полностью вписывается во вне-норму (hors-norme) и сингулярность. Вот почему ординарный психоз выталкивает нас из «зоны комфорта» клинических категорий. Он снижает стандарты и возвращает нас к нашей собственной сингулярности, чтобы мы могли постичь клинику. В наше время перспектива всеобщей форклюзии, «все безумны» более актуальна, чем перспектива нормальность versus патология с классификациями невроз / психоз. Если для Фрейда парадигмой субъективности его времени был невроз, то современная субъективность находится больше на стороне психоза, особенно ординарного психоза. В этой перспективе, ординарный психоз стал, на мой взгляд, инструментом для входа, постижения и работы в клинике синтома, исходя из того, что является наиболее сингулярным в говорящем существе.
Синтом
И, в качестве завершения на этот раз, коснемся вопроса синтома.
Фрейд говорил, что исцеление — это лишь побочный эффект психоанализа. С Лаканом мы пытались излечить себя от нашего желания излечиться. Но именно из-за нашего страдания, вследствие того, что что-то создает симптом, мы обращаемся к аналитику. Однако потребность в облегчении этих страданий все еще остается.
Что тогда может сделать анализ? Лакан использовал слово синтом применительно к Джойсу, он задался вопросом, не был ли тот безумен и продемонстрировал у него способ удерживания регистров без Имени Отца. «Джойс синтом» (Joyce le sinthome) означало бы, что для Джойса стать именем (se faire un nom), именем художника, посредством работы над языком и литературой, стало решением для удержания, увязывания психической реальности. Мне кажется, что художник — это тот, кому удается создать свой синтом, свое синтоматическое решение, искусство (un art). То есть тот, кому удается придать своему синтому сублимированную форму. Лакан сказал, что художники всегда опережают нас.
Мы можем задаться вопросом, как это делает Ж.-А. Миллер [11], о том, является ли синтом понятием, которое могло бы быть применено как для решений невротического типа, так и «для всех», поскольку выработан для того, кто не является таким как все.
Помимо множества аспектов, которые определяют синтом — конечно, он отвечает «да, это инструмент» — можно сказать, что любой анализ может быть направлен на то, чтобы найти сингулярное синтоматическое решение независимо от структуры и по ту сторону клинических типов. Все безумны, но каждый по-своему. Синтоматическое решение будет направлено на то, чтобы вернуть наслаждению симптомом такую версию, которая позволила бы субъекту меньше страдать, которая возвращает больше жизни, что придает больше живости и желания там, где влечение к смерти и повторение симптоматического наслаждения держало его в тисках. Это не всегда возможно и это не для всех одинаково.
Это называется синтоматическим, потому что это — изобретение, творение, преобразование, имеющее целью вероятно изменить, но, точно, не устранить симптом. Ибо тот способ, которым воплощается Один наслаждения, способ, которым слово сталкивается с телом, дыраматический (troumatique) знак — «дыра-матический» (trou-matique)*** — как сказал Лакан — момент, когда что-то воплощается в Одном (se Un-carne)****. Это что-то, что не может измениться. Это самое сингулярное в говорящем существе.
[1] Cf. Miller J.-A, «L'orientation lacanienne. L'Être et l'Un», enseignement prononcé dans le cadre du département de psychanalyse de l'université Paris VIII, cours du 4 mai 2011, inédit.
[2] Miller J.-A., «Nous sommes poussés par des hasards à droite et à gauche», La Cause freudienne, n°71, Juin 2009, p. 69.
[3] Freud S., «Psychothérapie de l'Hystérie», Études sur l'hystérie, Paris, PUF, 1994, p. 206.
[4] Freud S., L'interprétation du rêve, Paris, Seuil, 2010, p. 142.
[5] Ibid.
[6] Cf. Miller J.-A., «Les six paradigmes de la jouissance», La Cause freudienne, n°43, octobre 1999, p. 7-29.
[7] Lacan J., «Propos directifs pour un congrès sur la sexualité féminine», Écrits, Paris, Seuil, p. 730.
[8] Лакан Ж. Телевидение / Пер. А. Черноглазова. — М.: Гнозис; Логос, 2000. С. 69.
[9] Lacan J., «Lacan pour Vincennes!», Ornicar?, n°17-18, 1979, p. 278.
[10] Miller J.-A, «L'orientation lacanienne. L'Être et l'Un», op. cit.
[11] Miller J.-A., «Nous sommes poussés par des hasards à droite et à gauche», op. cit., p. 63-71.
*В оригинале текст опубликован на сайте UFORCA: https://www.lacan-universite.fr/la-boussole-de-la-...
** Прим. перев. Обоснованность именно такого перевода выражения «Il n'y a pas de rapport sexuel» на русский язык вызвало ряд вопросов в нашей редакции. Мы делимся ими с нашими читателями:
— Если переводить эту фразу буквально на русский язык, то будет «сексуальных отношений не имеется» или если переводить эту фразу с учетом сложившейся традиции перевода, то будет «сексуальных отношений нет» (см. например, на этот счет книгу В. Г. Гака «Беседы о французском слове», где Гак показывает как глаголы «быть» и «иметь» используются в русском и французском языках, в частности отмечая, что глагол «иметь» имеет достаточно позднее вхождение в языки, а в некоторых индоевропейских отсутствует и ныне. Так, в русском языке для выражения обладания чаще используется глагол быть, например, «у меня есть»).
— «Сексуальных отношений не существует» или «Сексуальных отношений нет»?
Здесь мы видим два разных типа отрицания, один из них касается квантора существования, а другой отрицания, которое лишь свидетельствует об отсутствии наличия (например, хлеба нет или хлеба не существует).
— Различие между глаголами «существовать», «быть» и «иметь» станет центральным в последнем учении Лакана и в курсе Ж.-А. Миллера в «Бытие и Одно», где вопрос существования помещается на уровень Реального ex-sister (вне-существует) и глагол «быть» касается онтологии. Глагол «иметь», глагол обладания, важен в связи с «иметь тело». Нельзя быть телом, но можно иметь тело.
— «Y a de l'Un» — выражение, используемое Лаканом в XX семинаре, переведенное А. Черноглазовым как «Одного имеется вдосталь». Речь идет о случайном соединении означающего с телом, которое маркирует тело наслаждением и тело реагирует на эту отметку.
— в качестве ориентации в переводе «il n'y a pas» важно принять во внимание следующую ремарку Альфредо Зенони, сделанную недавно в ходе одного из выступлений на Клинической секции в Брюсселе: «il y a» — есть что-то, когда Другой не существует (l'Autre n'existe pas), от Реального, которое не сводится к означающему, но реальное с означающим, как эквивалент означающего)
— В статье оставлен перевод «сексуальных отношений не существует», но вопросы остаются, поскольку во французской версии выражения «il n'y a pas de rapport sexuel», конструкции привычной для французского уха, не затрагивается вопрос о кванторе существования, речь идет об отсутствия наличия, когда Другой не существует. В русской версии «сексуальных отношений не существует» возникает радикальное отрицание существования, как и во фразе Другой не существует. Здесь мы видим также различие в двух языках в использовании глаголов «быть» и «иметь» на уровне наличия суждения о существовании (Другого) и наличие или отсутствие связи, отношений между элементами (сексуальных отношений).
*** Прим. перев. trou-matique — неологизм Лакана, образованный от слов trou (фр.) — дыра и traumatique (фр.) — травматичный.
**** Прим. перев. se Un-carne — неологизм, омофон с Incarné — воплощение, то есть что-то воплощается в Одном (Un), Один как бы обретает плоть (лат. carnis — плоть).
Перевод выполнен Полиной Чижовой, Ольгой Никитиной в сотрудничестве с Ириной Север, Татьяной Медведевой и Ириной Макаровой
— «Y a de l'Un» — выражение, используемое Лаканом в XX семинаре, переведенное А. Черноглазовым как «Одного имеется вдосталь». Речь идет о случайном соединении означающего с телом, которое маркирует тело наслаждением и тело реагирует на эту отметку.
— в качестве ориентации в переводе «il n'y a pas» важно принять во внимание следующую ремарку Альфредо Зенони, сделанную недавно в ходе одного из выступлений на Клинической секции в Брюсселе: «il y a» — есть что-то, когда Другой не существует (l'Autre n'existe pas), от Реального, которое не сводится к означающему, но реальное с означающим, как эквивалент означающего)
— В статье оставлен перевод «сексуальных отношений не существует», но вопросы остаются, поскольку во французской версии выражения «il n'y a pas de rapport sexuel», конструкции привычной для французского уха, не затрагивается вопрос о кванторе существования, речь идет об отсутствия наличия, когда Другой не существует. В русской версии «сексуальных отношений не существует» возникает радикальное отрицание существования, как и во фразе Другой не существует. Здесь мы видим также различие в двух языках в использовании глаголов «быть» и «иметь» на уровне наличия суждения о существовании (Другого) и наличие или отсутствие связи, отношений между элементами (сексуальных отношений).
*** Прим. перев. trou-matique — неологизм Лакана, образованный от слов trou (фр.) — дыра и traumatique (фр.) — травматичный.
**** Прим. перев. se Un-carne — неологизм, омофон с Incarné — воплощение, то есть что-то воплощается в Одном (Un), Один как бы обретает плоть (лат. carnis — плоть).
Перевод выполнен Полиной Чижовой, Ольгой Никитиной в сотрудничестве с Ириной Север, Татьяной Медведевой и Ириной Макаровой
