Сексуальных отношений не существует! Должны ли мы слышать эту сентенцию с акцентом, который ставит Плутарх, когда произносит (единственный, кто делал так в античности) роковые слова, звучащие через весь океан: «Великий Пан умер!» Это эпизод из диалога, носящий название «Об исчезновении оракулов», о котором я как-то упоминал в своем курсе[4]. И слова эти звучат, будто из уст последнего оракула, после которого оракулов больше не будет. Он — оракул, сообщающий о том, что оракулы исчезли. И действительно, в то время, при Тиберии, по всей территории Римской империи росла большая неприязнь к святилищам, где раньше собирались толпы людей, чтобы воззвать к оракулам и прислушаться к их предзнаменованиям. Невидимая мутация, прокладывая свой путь через глубины ощущений, заставила замолчать оракулов, вдохновляемых мантическими демонами — я говорю «демоны» не потому, что они были злом, а потому, что «демонами» считались посредники между богами и людьми, и, безусловно, фигура Пана их представляла.

Мы можем лишь проявить сочувствие к судьбе оракулов и к тому, что однажды они исчезли в месте, где их ждали так жадно. Это сочувствие связано с тем, что наша практика, согласно принятому обычаю так ее называть, является по сути практикой оракулов. Но наш оракул — это именно высказывание Лакана о сексуальных отношениях. И это позволило нам — Лакан сформулировал его задолго до появления электронной порнографии, о которой я уже упоминал — определить то место, которое занимает порнография. Это ни в коем случае, — кто бы что не говорил, — не находится на месте разрешения тупиков сексуальности. Это — симптом империи технологий, которая отныне распространяется, царствуя над самыми разными цивилизациями по всему миру, даже над самыми строптивыми. Речь не идет о том, чтобы сложить оружие перед этим симптомом или другими подобными симптомами. Они требуют интерпретации со стороны психоанализа.

Может ли этот экскурс в порнографию дать нам доступ к новой теме для нашей следующей встречи? Леонардо Горостиса (Leonardo Gorostiza) напомнил, что во время одной из таких встреч я объяснил дисциплину, которая диктует мой выбор темы для AMP (WAP). Они идут по три, как я и задумал, и каждая из трех по очереди занимает ведущее место среди трех категорий Лакана, то есть: R.S.I. После «Символического порядка…», после «Реального…» можно ожидать, как совершенно правильно заключили Горостиса и другие, что на первый план должно выйти Воображаемое. Конечно, нет лучшего способа, чем осуществить это под заголовком «Тело», — с тех пор, как мы находим у Лакана следующий эквивалент: воображаемое — это тело. Это не изолированная формула, его учение в целом подтверждает эту эквивалентность.

Во-первых, тело изначально представлено как образ, изображение в зеркале, где получает статус Я (moi), особенно отличный от статуса, который Фрейд дает нам в своей второй топике. Во-вторых, по-прежнему с помощью игры образов, Лакан показывает преобладающую артикуляцию между Я-идеалом и идеальным Я — терминами, которые Лакан заимствует у Фрейда, но формализует их беспрецедентным образом. В-третьих, это родство между телом и воображаемым снова возникает в его учении об узлах. Конструкция борромеева узла показывает, как, используя образ, тело, прежде всего, участвует в экономике наслаждения. В-четвертых, по ту сторону тело обусловливает все, что воображаемый регистр вмещает из представлений: означаемое, смысл и значение, а также сам по себе образ мира. Именно в воображаемом теле слова языка вызывают представления, конституирующие иллюзорный для нас мир по модели целостности тела. Таким образом, для следующего конгресса у нас есть целый ряд причин, чтобы заставить заиграть многообразие темы тела в измерении Воображаемого.

Я почти свыкся с этой идеей, когда мне в голову пришла мысль о том, что тело меняет свой регистр как говорящее тело. Что такое говорящее тело? «Ах, это тайна»,[5] — говорит Лакан. Это высказывание Лакана тем более нужно иметь в виду, потому что тайна — это не матема. Они противоположны. По Декарту, то, что составляет тайну, но тем не менее остается несомненным, — это единение души и тела. В «Шестом размышлении» речь идет только об этом. В нем так же, как и в пяти предыдущих, проявилась находчивость одного из самых известных комментаторов. Это единение в том, что касается моего тела, meum corpus, действует в качестве третьей субстанции между субстанцией мыслящей и субстанцией протяженной. В известном фрагменте Декарт говорит: «Я не только поселился в своем теле как капитан в корабле, но, кроме того, я очень тесно соединен с ним, и настолько смешан с ним, что как бы составляю с ним одно целое».[6] Нам известно, что так называемое «гиперболическое сомнение», которое фигурирует в гипотезе «злого гения», затрагивает cogito и создает этим в качестве остатка уверенность, сопротивляющуюся любому сомнению, которое только может быть представлено. Менее известным оказывается то, что обнаруживается в шестом размышлении постфактум: то, что сомнение затрагивает также единение я думаю с телом[7], и в каждом бытии производит отделение тела от я думаю.

Чтобы убедиться в этом, несомненно, необходимо увеличить дугу обратного действия вплоть до Эдмунда Гуссерля и его «Картезианских размышлений». Там он использует важное слово, выделяя, с одной стороны, физические тела, включающие тела мне подобных, и с другой — мое тело. И для «моего тела» он вводит специальное понятие. Он пишет: «Я нашел особую характеристику — моя плоть, meinen Leib, т.е. то, что является не просто телом, но плотью, единственным объектом внутри моей абстрактной оболочки опыта, которому я присваиваю поле ощущений в процессе этого опыта»[8]. Важное слово «плоть» отличается от физического тела. Под плотью он понимает то, что появляется у Декарта в качестве соединения души и тела.

Эта плоть была несомненно стерта в Dasein Хайдеггера, но она подпитала размышления Мерло-Понти в его неоконченной работе «Видимое и Невидимое»[9], которой Лакан уделяет внимание в семинаре «Четыре фундаментальных понятия психоанализа»[10]. Здесь Лакан не проявляет какого-то особенного интереса к этому слову, однако использует его, когда говорит о плоти, которая несет на себе отпечаток знака: знак нарезает плоть, лишает жизни и умерщвляет ее, и тогда тело становится отдельным от плоти. В этом различии между телом и плотью, тело способно стать, подобно поверхности для записи, местом Другого означающего. Для нас «картезианская тайна» психосоматического сопряжения смещается. То, что составляет тайну, но при этом остается неизменным — это нечто, происходящее вследствие захвата тела символическим. Выражаясь картезианскими терминами, тайна, скорее, состоит в сопряжения речи и тела. В силу этого факта, можно сказать, что тело принадлежит регистру Реального.

Здесь стоит отдать должное тому факту, что позднее учение Лакана выдвигает новое имя для бессознательного. Для этого есть слово. Мы не можем использовать это слово для заголовка конгресса, потому что это — неологизм. Оно не может быть переведено. Если вы обратитесь к тексту «Телевидение»[11], вы увидите, что я спрашиваю Лакана о слове «бессознательное». Я просто ему говорю: «Бессознательное — что за странное слово!», — потому что мне казалось, что этот термин на самом деле не достаточно хорошо соответствует той точке, в которой Лакан находился в своем учении. Он ответил мне, — вы это увидите, вы прочитали это, вы уже знаете, — отсутствием ответа: «Фрейд не нашел ничего лучшего, и нет никакой необходимости возвращаться к этому». Итак, Лакан признает, что это слово несовершенно, и что он воздерживается от любых попыток найти ему замену. Два года спустя, однако, он изменил свое мнение, если следовать его тексту «Джойс Симптом»[12], где он вводит неологизм, о котором я только что упоминал и который, как Лакан пророчествует, заменит фрейдовское слово «бессознательное»: le parlêtre (естество-говорящее).

Эта операция, которую я предложил, может дать нам ориентир для будущего конгресса. Эта метафора, замена лакановским естеством-говорящим фрейдовского бессознательного, озаряется вспышкой. Я предлагаю отметить ее как показатель изменений в психоанализе в XXI веке, когда сам психоанализ должен учитывать другой символический порядок и другое реальное, нежели те, в которых он возник.

Психоанализ меняется, и это факт. Он изменился, замечал злорадно Лакан, настолько, что сначала анализ практиковался одним Фрейдом, и затем его стали практиковать в парах. Но он претерпел и много других изменений, которые мы можем отметить, когда читаем Фрейда, и даже когда мы читаем и перечитываем раннего Лакана. Он меняется фактически, несмотря на нашу привязанность к прежним словам и схемам. Это постоянные усилия — оставаться как можно ближе к опыту, не разбиваясь о стену языка. Чтобы помочь себе перебраться через эту стену, нужен амур ((a)mur)[13], я имею в виду изобретенное слово, которое проткнет стену. Я считаю, что это слово parlêtre (естество-говорящее).

Этого слова не будет на афише следующего конгресса. Но оно здесь будет в качестве вопроса — в связи с тем, что естество-говорящее (parlêtre) заместило бессознательное настолько, что его анализ — это уже не то же самое, что анализ бессознательного во фрейдовском смысле и даже не анализ бессознательного, структурированного как язык. Я бы даже сказал, что готов держать пари: анализировать естество-говорящее (parlêtre) — это то, что мы уже делаем, и нам остается только найти способ говорить об этом.

Мы учимся говорить об этом. Например, когда мы говорим о симптоме как о синтоме. Вот слово, концепт, который относится к эпохе естества-говорящего (parlêtre). Он представляет собой перевод перехода от концепции симптома бессознательного к естеству-говорящему (parlêtre). Как вы знаете, симптом, который мы относим к образованию бессознательного, структурированного как язык, — это метафора, эффект смысла, вызываемый заменой одного означающего другим. Синтом же естества-говорящего (parlêtre) — это «событие тела», проявление наслаждения. Более того, ничего не сказано о том, что тело, о котором идет речь — ваше. Вы можете быть симптомом другого тела, будь вы женщиной. Кроме того, есть еще истерия с ее симптомом симптома, который формируется из «чьего-то симптома», можно сказать, возводится во вторую степень. Симптом естества-говорящего (parlêtre), безусловно, нуждается в дальнейшем прояснении своих клинических разновидностей. Я только упоминаю, идя вслед за Лаканом, как симптом говорящего существа соотносится с истерией.

Чтобы подойти к вопросу симптома естества-говорящего (parlêtre), нам не нужно отказываться от структуры симптома бессознательного, по аналогии с тем, как фрейдовская вторая топика не исключает первую, а сочетается с ней. Также и Лакан не приходит, чтобы аннулировать Фрейда, но чтобы продолжить его учение. В перестройках его учения нет разрывов благодаря использованию ресурсов концептуальной топологии, которая обеспечивает непрерывность, не препятствуя новому. Так, при переходе от Фрейда к Лакану, мы можем сказать, что механизм вытеснения становится более ясным за счет введения метафоры, как и при переходе от бессознательного к естеству-говорящему (parlêtre), метафора дает нам формальную оболочку для «события тела». Вытеснение, выраженное метафорой, — это шифрование, и операция этого шифрования работает на наслаждение, которое аффектирует тело. Именно за счет компиляции различных пассажей, взятых у Фрейда и Лакана, из эпох, столь отличных друг от друга, строятся наши рассуждения, и нам не стоит отступать от этого, если мы хотим продвигаться дальше и ухватывать то, чем является психоанализ в XXI веке.

Я выделяю здесь еще одно слово, относящееся к эпохе естества-говорящего (parlêtre), и расположу его бок о бок с синтомом. Это слово заставляет перейти к новой классификации уже знакомых нам понятий. Слово, которое я расположу бок о бок со словом «синтом», — эскабо (escabeau), которое я заимствовал из «Joyce le Symptôme» («Джойс Симптом»)[14], на испанском — escabel. Эскабо — это не лестница, она меньше, но также со ступеньками. Что такое эскабо? Я имею в виду, в психоанализе, а не только ту лесенку, которой вы пользуетесь, чтобы доставать книги в библиотеке. В общем смысле, это то, с помощью чего естество-говорящее (parlêtre) поднимает себя, возвышает себя, чтобы стать прекрасным (beau). Это пьедестал, позволяющий ему самостоятельно вырасти до статуса Вещи[15]. Это, например (указывает на кафедру), — маленькое эскабо для меня.

Эскабо — это трансверсальный концепт. Это образный перевод фрейдовской сублимации, но в ее пересечении с нарциссизмом. Это сопоставление свойственно эпохе естества-говорящего (parlêtre). Эскабо — это сублимация, однако в качестве того, что основано на первичном я не думаю естества-говорящего (parlêtre). Что такое это самое — я не думаю? Это отрицание бессознательного, благодаря которому естество-говорящее (parlêtre) полагает себя господином собственного бытия. И благодаря своему эскабо он добавляет к этому, что полагает себя господином прекрасным. То, что мы называем культурой, — ничто иное как резерв эскабо, из которых черпают то, чем хвастаются и из чего делают славу.

В качестве примера этих категорий, только увидевших свет и столь нужных нам, я подумал, что мог бы попытаться провести параллель между синтомом и эскабо. Что нас заставляет говорить об эскабо? Это естество-говорящее (parlêtre) с позиции наслаждения речью. Это именно то наслаждение речью, что дает возможность пробудиться великим идеалам Блага, Истины и Красоты. Тогда как синтом, напротив, как симптом естества-говорящего (parlêtre), завязан на тело. Симптом возникает из знака, который проделывает полость в речи, когда она облекается в форму говорения, — и производит событие в теле. Эскабо находится на стороне наслаждения речью, содержащей смысл. С другой стороны, наслаждение, свойственное синтому, смысл исключает.

Если Лакан был увлечен Джеймсом Джойсом, в особенности его работой «Поминки по Финнегану», то это по причине необыкновенной изобретательности, — или фарса, — которые выражаются в умении сводить вместе симптом и эскабо. Если говорить точнее, то Джойс превратил сам симптом, — находящийся вне смысла, как что-то невразумительное, — в эскабо своего творчества. Он создал литературу, наслаждение которой, как и симптомом, — также непроницаемо, но которая все-таки остается произведением искусства, возведенным благодаря эскабо до статуса Вещи. Можно задаться вопросом относительно музыки, рисования, изобразительного искусства — есть ли у них свой Джойс? Возможно, то, что соответствует Джойсу в регистре музыки — это атональная композиция, открытая Шенбергом, о котором мы слышали ранее[16]. А в том, что мы знаем как изобразительное искусство, возможно, родоначальником был известный Марсель Дюшан. Джойс, Шенберг и Дюшан — создали эскабо, позволяющие творить с симптомом, с непроницаемым наслаждением симптома. И нам было бы довольно сложно оценить, чем является эскабо-симптом в клиническом аспекте. Нам следует, скорее, относиться к этому как к зародышу.

Но скажите, разве сделать из своего симптома эскабо — не об этом ли речь идет в вопросе Пасса (Прохода), где играют с симптом и его непроницаемым наслаждением? Проходить анализ — это значит работать над кастрацией эскабо, для того чтобы однажды встретиться с непроницаемым наслаждением симптома. Но проходить Пасс означает играть с симптомом очищенным, чтобы сделать из него эскабо под аплодисменты аналитической группы. Говоря во фрейдовских терминах, очевидно, это является фактом сублимации, аплодисменты совсем не являются лишними. Момент, где есть удовлетворение этой поддержкой, тоже является частью Пасса. Можно даже сказать, что именно здесь совершается Пасс. Во времена Лакана свидетельства Пасса никогда не были достоянием широкой публики. Процедура была погребена в глубинах учреждения и была известна лишь ограниченному кругу лиц. Но Пасс — это не дело для десяти человек. Скажем, я изобрел публичные демонстрации Пассов, потому что знал, я думал, я верил, что в этом заключается сущность самого Пасса.

Эскабо нужны здесь для того, чтобы создавать Прекрасное, которое является последней защитой против Реального. Но как только эскабо оказываются опрокинутыми, сожженными, проанализированному естеству-говорящему (parlêtre) остается еще продемонстрировать его умение обращаться с Реальным, его умение сделать из этого объект искусства, его умение сказать, его умение сказать хорошо. И именно это является зарядом, рычаг речи, который ему вменяется произвести. Событие Пасса — это ни номинирование, ни коллективное решение экспертов. Событие Пасса — это высказывание одного, Аналитика Школы, когда он упорядочивает свой опыт, когда он интерпретирует в пользу каждого приходящего на конгресс, которого соблазняют и вдохновляют, — и именно это неоднократно подверглось испытанию на последнем конгрессе.

Высказывание — это форма речи, которая отличается от производства события. Фрейд различал в формах сознания сознательное, предсознательное, бессознательное. Для нас если и есть то, что необходимо различать, то это касается не сознания, а форм речи. В терминах риторики есть метафора и метонимия; в терминах логики, модальной и апофатической, утверждающей, т.е. императивной, и в перспективе стилистической, — существуют пословицы, ритурнели, речь зависит от письма. И когда бессознательное концептуализировано с опорой на речь, а не на сознание, вот тогда оно и получает новое название — естество-говорящее (parlêtre). Существо, о котором идет речь, не предшествует речи. Напротив, речь, которая очерчивает бытие этого животного, — в эффекте последействия, и отсюда его тело отделяется от бытия, для того чтобы перейти в регистр имения. Естество-говорящее (parlêtre) не является телом, оно его имеет[17].

Естество-говорящее (parlêtre) имеет дело со своим телом как с чем-то воображаемым, подобно тому как оно имеет дело и с символическим. И третий термин — это реальное, сочетание комплекса и спутанности двух других. У говорящего тела есть два наслаждения: наслаждение речью и наслаждение тела, одно из которых ведет к эскабо, другое — поддерживает синтом. У естества-говорящего (parlêtre) одновременно есть и наслаждение тела, и наслаждение, выходящее вне тела, наслаждение речи, которое Лакан соотнес, смело и логично, с фаллическим наслаждением в качестве того, что дисгармонирует тело. Говорящее тело, таким образом, наслаждается в двух регистрах: с одной стороны, оно наслаждается самим собой, поражается наслаждением, наслаждается само по себе (это неслучайное использование глаголов), с другой стороны, один орган этого тела отличается тем, что наслаждается сам для себя, он конденсирует и изолирует наслаждение отдельно, которое распределяется по объектам а. Вот в чем говорящее тело оказывается расщепленным в плане наслаждения. Оно вовсе не едино, как воображаемое заставляет в это поверить. Вот почему необходимо, чтобы фаллическое наслаждение отделилось в воображаемом через операцию, которая называется кастрацией.

Говорящее тело говорит в терминах влечения. Это то, что позволило Лакану представить влечение по модели означающей цепи. Он последовал дорогой этого удвоения логики фантазма, где разделяется Оно и Бессознательное. Но в концепции говорящего тела, напротив, происходит соединение Оно и Бессознательного. Лакан напоминает, что означающие цепочки, которые мы расшифровываем по-фрейдовски, включены в тело и что они сделаны из наслаждающейся субстанции.

Фрейд говорил об Оно как о большом резервуаре либидо, которое выходит за границы говорящего тела, по сути являющегося наслаждающейся субстанцией. Объекты а изъяты именно с тела; именно из тела черпается наслаждение, на которое работает бессознательное. Фрейд мог бы сказать, что теория влечений — миф. А вот что мифом не является — так это наслаждение. В седьмой части работы «Толкование сновидений» Фрейд называет психический аппарат фикцией. А вот что не является фикцией — так это говорящее тело. Фрейд обнаружил принцип этой фикции психического аппарата именно в теле. Она выстроена как рефлекторная дуга, как процесс регулируемый так, чтобы поддерживать возбуждение на наименьшем возможном уровне. Лакан заменил этот структурированный рефлекторной дугой аппарат на бессознательное, которое структурировано как язык. Вместо «стимул-реакция» — «означающее-означаемое». Только, — и это выражение Лакана я уже подчеркивал и объяснял, — этот язык есть измышление знания о йязыке (lalangue)[18], о йязыке говорящего тела. Следовательно, бессознательное само по себе есть измышление знания о говорящем теле, о естестве-говорящем (parlêtre).

Что такое измышление знания? Это артикуляция кажимостей которые отрываются от реального в тот же момент, как и пристегивают его. Основная мутация, которая коснулась символического порядка в XXI веке, — то что сейчас широко известно как артикуляция кажимостей.Традиционные понятия, организующие существование, перешли в разряд маловажных социальных конструкций, которым суждено развалиться. Дело не только в том, что кажимости неустойчивы, они признаны как кажимости. Более того, по любопытному стечению обстоятельств, именно психоанализ, через Лакана, восстанавливает другую часть абстрактной полярности: не все есть кажимость, есть и реальное.

Реальное социальных связей есть несуществование сексуальных отношений. Реальное бессознательного — это говорящее тело. До тех пор, пока символический порядок подразумевался как знание, которое регулирует реальное и накладывает свой закон на него, в клинике преобладала оппозиция между неврозом и психозом. Символический порядок сейчас признан как система кажимостей, которые не управляют реальным, но подчиняются реальному. Это система, отвечающая реальному сексуальных отношений, которых не существует.

Отсюда следует то, что я мог бы назвать объявлением фундаментального клинического равенства между естествами-говорящими (parlêtres). Естества-говорящие (parlêtres) обречены на умственную неполноценность самим психическим, точнее из-за воображаемого, воображаемого тела и воображаемого смысла. Символическое печатает семантические образы на воображаемом теле, которые говорящее тело сплетает и расплетает. Поэтому дебилизм определяет ложное представление воображаемого тела. Этот дебилизм обрекает говорящее тело на бред. Мы задаемся вопросом — как кто-то, прошедший анализ, может все же воображать себя нормальным.

В экономии наслаждения господское означающее имеет ту же цену, что и любое другое. От дебилизма к бреду — последствия этого нельзя переоценить. Единственный путь, что открывается далее для естества-говорящего (parlêtre) — стать одураченным реальным, то есть смонтировать дискурс, в котором кажимости пристегивают Реальное, Реальное, в которое верят без того, чтобы состоять с ним в тесной связи, которое не несет никакого смысла, которое индифферентно к значению, и которое не может быть никаким другим кроме того, чем является. Дебилизм, напротив, есть одураченность возможным. Быть одураченным реальным, — то, что я превозношу, — единственная прозрачность, доступная говорящему телу, с помощью которой оно может сориентировать себя. Дебилизм, бред, одураченность — это чугунная троица отражается в узлах воображаемого, символического и реального.

Некогда говорили о показаниях для прохождения анализа. Некто оценивает, расположена ли та или иная структура для анализа, и показывает, как отказать в анализе из-за недостатка показаний тому, кто обратился за ним. Во времена естества-говорящего (parlêtre), будем честны, анализируют всех и каждого. Анализировать естество-говорящее — для это требуется играть с бредом, дебилизмом и одураченностью. Речь о том, чтобы направлять бред в такое русло, чтобы дебилизм уступал одураченности реальным. Фрейд имел дело с тем, что он называл вытеснением. Благодаря текстам Пассов нам удалось увидеть, как редко эта категория используется в наши дни. Конечно, есть воспоминания, которые всплывают на поверхность, но нет никаких свидетельств об их аутентичности. Ни одно из них не окончательно. То, что называется «возвращением вытесненного» постоянно вовлечено в поток естества-говорящего (parlêtre), в котором истина оказывается беспрестанной лгуньей. Вместо вытеснения, анализ естества-говорящего (parlêtre) выдвигает лживую истину, которая проистекает из того, что Фрейд называл первовытеснением. Это означает, что истина, в сущности, имеет ту же природу что и ложь. Proton pseudos также является и окончательной ложью. А что не лжет, так это наслаждение, наслаждение говорящего тела.

Интерпретация — это не фрагмент конструкции, относящийся к изолированному элементу вытеснения, как считал Фрейд. Это не измышление знания. И также больше не эффект истины, который тут же непрерывно впитывает ложь. Интерпретация — это высказывание, которое нацелено на то, чтобы в говорящем теле произошло событие, чтобы задеть внутренности, как говорил Лакан, и это нельзя предвосхитить, об этом можно узнать только в последействии, поскольку эффект наслаждения невозможно просчитать. Все, что может анализ, — это быть созвучным пульсациям говорящего тела, для того чтобы внедриться в симптом. Когда анализируют бессознательное, суть интерпретации — это истина. Когда анализируют естество-говорящее, говорящее тело, суть интерпретации — это наслаждение. Этот сдвиг от истины к наслаждению очерчивает границы аналитической практики в эру естества-говорящего (parlêtre).

Вот почему на следующем конгрессе я предлагаю встретиться под вывеской «Бессознательное и говорящее тело». Здесь на лицо загадка, как говорил Лакан. Мы попытаемся посягнуть на эту загадку и разъяснить ее. Какой город может быть лучше чем Рио-де-Жанейро? Его эмблема, скрывающаяся под названием «Сахарная голова», — самое лучшее эскабо.

Я благодарю вас.

Опубликовано с согласия автора. В оригинале текст опубликован на сайте Х Конгресса Всемирной ассоциации психоанализа (WAP/AMP)

Над переводом работали: Дарья Кудрявцева, Анатолий Вайнштейн, Татьяна Медведева, Александра Столярова, Яна Сюрменко, Ирина Соболева и Инга Метревели.

[1] Данное выступление Ж.-А. Миллера состоялось в заключении 9 Конгресса Всемирной Ассоциации Психоанализа, 17 апреля 2014 года в Париже, в качестве представления темы будущего Конгресса.[2] Ж. Лакан, Le Séminaire, livre ХХ, Encore («Еще»), Paris, Seuil, 1975, стр. 102–103.
[3] Г.В.Ф. Гегель, La Phénoménologie de l'esprit («Феноменология духа»), под редакцией Ж. Ипполита, т. 2, Paris, Aubier, 1941, стр. 136.
[4] Ж.-А. Миллер, «L'orientation lacanienne. Un effort de poésie», leçon du 13 novembre 2002, inédit.
[5] Ж. Лакан, Le Séminaire, livre XX, Encore («Еще»), op. cit., стр. 118.
[6] Р. Декарт, «Méditation sixième» («Шестое размышление»), Méditations. Objections et réponses, Paris, Gallimard, 1953, стр. 326.
[7] Там же, стр. 330.
[8] Э. Гуссерль., Méditations cartésiennes («Картезианские размышления»).
[9] М. Мерло-Понти., «L'entrelacs – Le chiasme», Le Visible et l'invisible, Paris, Gallimard, 1964, стр. 172–204.
[10] Ж. Лакан, Le Séminaire, livre XI, Les quatre concepts fondamentaux de la psychanalyse («Четыре фундаментальных понятий психоанализа»), Paris, Seuil, 1973, стр. 87.
[11] Ж. Лакан, «Télévision» («Телевидение»), Autres écrits, Paris, Seuil, 2001, стр. 511.
[12] Ж. Лакан, «Joyce le Symptôme» («Джойс Синтом»), Autres écrits, op. cit., стр. 568. По этому поводу также смотреть: Le Séminaire, livre XXIII, Le sinthome, Paris, Seuil, 2005, стр. 56: «субъект поддерживается естеством-говорящим, которое есть то, что я обозначаю как бессознательное».
[13] Ж. Лакан, Je parle aux murs, Paris, Seuil, 2011, стр. 103.
[14] Ж. Лакан, «Joyce le Symptôme» («Джойс Синтом»), op. cit., стр. 565–569.
[15] Ж. Лакан, Le Séminaire, livre VII, L'éthique de la psychanalyse, Paris, Seuil, 1986, стр. 133.
[16] Masson D., «Impromptu. Les chemins du réel en musique», выступление во время IX Конгресса МПА, Париже, 17 апреля 2014, неиздано — доступно в аудиозаписи на siteradiolacan.com и на видео на сайте congresamp2014.com.
[17] Ж. Лакан, Le Séminaire, livre XXIII, Le sinthome, Paris, Seuil, 2005, стр. 154.
[18] Ж. Лакан, Le Séminaire, livre XX, Encore («Еще»), стр. 127.