Жак-Ален Миллер, курс 1991-1991 гг.
Природа Кажимости
1сеанс, 20 ноября 1991

20 novembre 1991

Je parlerai cette année sous le titre suivant, que je n'ai pas annoncé à l'avance : "De la nature des semblants." Je parlerai de nature des semblants ou du moins sous ce titre-là. Parler de la nature des semblants, ce sera aussi parler de la nature des choses : de natura rerum comme dit Lucrèce, et aussi de la nature des dieux : de natura deorum comme dit Cicéron. Des choses, des dieux et des semblants. D'ailleurs, on peut se demander s'il y a autre chose que des choses, des dieux, et des semblants.

В этом году я буду говорить под следующим титром, который я не анонсировал заранее: "О природе кажимостей (semblants)". Я буду говорить о природе кажимостей, или, по крайней мере, под этим титром. Говорить о природе кажимостей — значит говорить о природе вещей: "De natura rerum", как говорит Лукреций, а также о природе богов, как говорит Цицерон: "De natura deorum". Вещи, боги и кажимости! Впрочем, можно спросить, имеется ли что-то еще, кроме вещей, богов и кажимостей.

Je commencerai par poser la question : qu'est-ce qu'un semblant ? Et par l'examiner en termes de catégorie. En effet, dans la psychanalyse, on se sert, on n'arrive pas à se passer, d'un certain nombre de termes qui sont à proprement parler des catégories. Une catégorie, c'est d'abord une qualité attribuable à un objet et, du coup, c'est une classe, une classe où l'on peut ranger des objets de même nature. C'est donc un principe de classification.

И я начну с вопроса: что такое кажимое? — и рассмотрю его с точки зрения категории. На самом деле, в психоанализе мы используем, не можем без этого обойтись, некоторое количество терминов, которые, строго говоря, являются категориями. Категория — это прежде всего качество, присущее объекту, а затем, категория — это класс, класс, в котором мы можем упорядочить объекты одной и той же природы. Поэтому она является принципом классификации.

Parmi ces catégories, il y a, au premier rang, celles dont Lacan a fait un usage courant : le réel, le symbolique et l'imaginaire. Et puis, il y a aussi le semblant. Le semblant est une catégorie que Lacan a introduite dans la psychanalyse, précisément dans l'après-coup de son Envers de la psychanalyse. C'est après avoir inventé les quatre discours qu'il a inventé cette catégorie du semblant, et qu'il a posé ensuite l'existence et la possibilité – est-ce l'existence ou la possibilité ? – d'un discours qui ne serait pas du semblant.

Среди этих категорий на первом месте для нас стоят те, которые Лакан обычно использовал: Реальное, Символическое и Воображаемое; а затем и Кажимое. Кажимое — это категория, которую Лакан ввел в психоанализ именно постфактум (задним числом) к "Изнанке психоанализа". Именно после того, как он изобрел четыре дискурса, он изобрел эту категорию Кажимого, а затем постулировал существование и возможность — это существование или возможность? — дискурса, который не был бы Кажимым.

Puisqu'on s'intéresse beaucoup aux histoires de famille, spécialement à l'histoire de ma famille, je ne vois pas pourquoi je ne dirais pas, pour commencer à parler de la nature des semblants, une anecdote. Il est arrivé à Lacan – ça a fait beaucoup gamberger – d'évoquer son petit fils dans son Séminaire, c'est-à-dire mon fils. Ca agite beaucoup dans cer- tains milieux... Eh bien, j'y ajoute volontiers ma fille, ma fille qui, alors que le Docteur Lacan était à chercher le titre de son Séminaire, a attiré son attention par le fait qu'elle tenait beaucoup, elle, à faire la distinction entre ce qui était pour de vrai et ce qui était pour du semblant. C'est ce mot d'enfant que Lacan a crocheté au passage pour en faire une catégorie, mais d'un autre usage, il faut bien le dire, que celui de la petite fille. Mais enfin, il n'est sans doute pas indifférent que ce soit dans la bouche d'une petite fille qu'il soit allé pêcher ce du semblant pour évoquer un discours qui n'en serait pas. Est-ce, serait-ce, un des quatre discours ? – celui de la psychanalyse, par exemple, celui de l'analyste. Serait-ce un cinquième ? Sans doute ni l'un ni l'autre, puisque dès l'ouverture de ce Séminaire, Lacan conclut que tout ce qui est discours ne peut que se donner pour semblant. On peut prolonger cette affirmation, à la fois conclusive et initiale, en posant que l'être parlant est condamné au semblant.

Поскольку мы очень интересуемся семейными историями, особенно историями моей семьи, я не вижу причин, почему бы мне не сказать, чтобы начать говорить о природе кажимостей, реальную историю. Она случилась с Лаканом — это заставляет сильно задуматься — упомянувшим своего внука, моего сына, на своем Семинаре. Это очень раздражает в некоторых кругах … Что ж, а я с удовольствием к этому добавлю свою дочь! Моя дочь, которая в то время как доктор Лакан искал название своему Семинару, обратила его внимание на то, что она сама очень хотела провести различие между тем, что "по-настоящему", и тем, что "понарошку (букв. для кажущегося, semblant)". Именно это слово ребенка Лакан мимоходом "подцепил крючком", чтобы сделать из него категорию, но, надо сказать, иного употребления (применения), чем для маленькой девочки. Но, наконец, вероятно, не безразлично, что это из уст маленькой девочки он выудил это «кажущееся», чтобы вызвать «дискурс, который бы им [кажущимся] не был». Не будет ли он одним из четырех дискурсов? Например, дискурсом психоанализа, дискурсом аналитика. Будет ли он пятым? Вероятно, ни то, ни другое, поскольку с самого начала этого Семинара Лакан заключает, что все, что является дискурсом, может выдавать себя только за кажущееся. Можно расширить это утверждение, как окончательное, так и исходное, постулируя, что говорящее существо (бытие/естество/сущность) (l'être parlant) обречено на кажущееся.

Est-ce, après tout, par un autre biais que Lacan est entré dans la psychanalyse ? – s'il est vrai qu'il y est entré par "Le stade du miroir", c'est-à-dire par l'allégorie, certes empruntée à l'expérience analytique, destinée à montrer la dépendance du moi à l'endroit du rapport au semblable, ce rapport au semblable passant par un rapport au semblant sous les espèces de la forme. Semblable et semblant ont même racine : similis, qui s'est croisé en latin avec simul qui veut dire ensemble. C'est ce que nous retrouvons dans notre mot de simulacre. En effet, cette année, nous ferons bien à lier, ou comme nous le disons depuis Lacan, à articuler le semblant et l'ensemble.

В конце концов, разве Лакан вошел в психоанализ иным способом, если верно, что он вошел в него через Стадию Зеркала, то есть с помощью аллегории, безусловно заимствованной из аналитического опыта, и предназначенной показать зависимость я (moi) от места отношения к/с подобному (semblable), этого отношения к/с подобному, проходящему через отношение к кажущемуся под видом формы ? Подобное (semblable) и кажущееся/подобие (semblant) имеют один и тот же корень: similis, который на латыни пересекается с simul, который означает "вместе, ensemble". Это то, что мы находим в нашем слове симулякр. И действительно, в этом году мы постараемся увязать или, как мы говорим со времен Лакана, "сочленить" (артикулировать) Кажущееся и вместе (ensemble).

Le semblant, est-ce l'imaginaire ? La question ne peut pas nous échapper à partir du moment où nous évoquons "Le stade du miroir". Est-ce que cette catégorie ne fait que redoubler la catégorie familière qui s'inscrit aux côtés du symbolique et du réel ? Réponse : non. Ce n'est pas une redondance, on ne saurait réduire le semblant à l'imaginaire. Introduire cette catégorie nouvelle à cette date, c'est marquer que le symbolique est du semblant. On peut même, de là, s'apercevoir de cette séquence qui conduit Lacan du symbolique au signi-fiant, et du signifiant au semblant.

Кажущееся, это Воображаемое? Этот вопрос не может ускользнуть от нас с того момента, как мы затрагиваем Стадию зеркала. Является ли эта категория лишь удвоением (redoubler) знакомой категории, вписанной (которая записывается со стороны) на границе Символического и Реального? Ответ: нет. Это — не дублирование (redondance), мы не можем свести Кажущееся к Воображаемому. Ввести эту новую категорию на сегодняшний день - значит отметить, что Символическое есть Кажущееся. Даже отсюда можно рассмотреть эту последовательность, которая ведет Лакана от Символического к означающему и от означающего к Кажущемуся.

En effet, on peut dire que l'enseignement de Lacan a commencé par la réduction du symbolique au signifiant, c'est-à-dire par une désimaginarisation du symbole. Il nous en marque assez précisément l'incidence à la fin de son Introduction au "Séminaire sur La Lettre volée", page 61 des Ecrits, quand il note : " nous avons toujours promu plus avant la notion de signifiant dans le symbole". Il indique que dans la rédaction de cet écrit, cette promotion s'est en quelque sorte exercée rétroactivement, c'est-à-dire qu'elle n'était pas encore accomplie lorsqu'il a prononcé ce "Séminaire" en question, dont les leçons figurent dans le Livre II du Séminaire.

Действительно, можно сказать, что учение Лакана началось с сведения Символического к означающему, то есть с девоображенизации (désimaginarisation) символа. Он довольно точно отмечает это в конце своего введения к Семинару об Украденном письме [Écrits, p. 61], когда он отмечает: "мы всегда выступали за продвижение понятия означающего в символе". Он указывает, что при редактировании данного сочинения это продвижение, в некотором роде, было осуществлено задним числом, то есть это продвижение еще не было завершено, когда он проводил рассматриваемый Семинар, лекции которого представлены в Семинаре II.

C'est à partir de la promotion de la notion de signifiant dans le symbole qu'on peut dire que s'est accentuée la disjonction du signifiant et de l'image, alors que le concept de symbole, déjà d'usage dans la psychanalyse, est, au regard de cette disjonction, confus. Au regard de la disjonction lacanienne du signifiant et de l'image, l'usage du terme de symbole par Freud apparaît marqué d'une certaine confusion, d'une confusion qui a précisément autorisé la dérive jungienne.

Именно исходя из продвижения понятия означающего в символе, можно сказать, что усилилась дизъюнкция означающего и образа, в то время как понятие "символ", уже используемое в психоанализе, в связи с этой дизъюнкцией оказывается запутанным. В свете лакановской дизъюнкции означающего и образа, использование Фрейдом термина "символ" кажется отмеченным некоторой путаницей, путаницей, допущенной именно юнгианским отклонением/дериватом (dérive) .

C'est aussi en distinguant sévèrement l'image et le signifiant que du même coup s'évapore ce terme dont Lacan lui-même avait fait usage, à savoir le terme d'imago, qui avait suffisamment frappé les esprits pour être le titre d'une fameuse publication psychanalytique. Lacan en avait fait, pendant tout un temps, avant son enseignement proprement dit, le pivot de sa théorie de la psychanalyse. Je vous renvoie là à son "Propos sur la causalité psychique".

И именно в результате строгого разграничения образа и означающего одновременно улетучивается (испаряется) термин, который использовал сам Лакан, — а именно, термин "имаго", который настолько поразил умы, что стал названием известной психоаналитической публикации. Лакан все это время, до своего учения, собственно говоря, делал его стержнем своей теории психоанализа. Я отсылаю вас к его "Предложению о психической причинности".

Au fond, ce mouvement inauguré par cette disjonction entre le signi- fiant et l'image, il est consacré par "L'instance de la lettre". C'est ce qui ouvre la voie au maniement de la linguistique, de la logique, et, au moins dans sa phase pré-liminaire, au maniement de la topologie dans la psychanalyse, dans la psychanalyse où il s'agit de symboles qui ne doivent rien à l'image.

В сущности, это движение, инициированное этим расхождением между означающим и образом, освящается в «Инстанции буквы». Именно это открывает путь обращения к лингвистике, к логике, и, по крайней мере, в его предварительном этапе — обращения к топологии в психоанализе, в психоанализе, где речь идет о символах, ничем не обязанных образу.

Or, accuser les traits de cette disjonction est précisément ce qui donne lieu à un mouvement inverse, à cette date surprenant, et qui consiste à poser que le signifiant est semblant, qu'il est non moins semblant que l'image. On peut même dire que c'est à cette condition qu'un statut de raison peut être donné à l'écriture, car l'accent porté sur l'écriture ne s'accommode pas d'une disjonction trop rapide entre le signifiant et l'image.

Именно обличение черт этой дизъюнкции и порождает обратное движение, до сих пор удивительное, состоящее в постулировании того, что означающее кажущееся (est semblant), что оно не менее кажущееся, чем образ. И, наконец, мы можем даже сказать, что именно при этом условии письму может быть придан статус причины, ибо акцент, сделанный на письме, не допускает слишком стремительного разрыва между означающим и образом.

Poser que le signifiant est semblant, c'est introduire à une équivalence du symbolique et de l'imaginaire. C'est remanier le fameux ternaire du réel, du symbolique et de l'imaginaire, pour cette autre perspective qui fait le symbolique et l'imaginaire équivalents au regard du réel, ce qui est, soulignons-le, au moins déjà esquissé dans le Séminaire de L'Ethique de la psychanalyse, où le symbolique et l'imaginaire sont indifféremment classés au rang des Vorstel-lungen, des représentations gravitant autour de la Chose. Dès qu'on introduit la jouissance, on voit comme se confondre le symbolique et l'imaginaire. Symbolique et imaginaire, ça se vaut. C'est en quoi l'introduction par Lacan de la catégorie du semblant est une étape sur le chemin du nœud borroméen, puis-que la perspective borroméenne est celle qui fait voir comme équivalents les trois termes du symbolique, de l'imaginaire et du réel.

Утверждать, что означающее есть кажущееся (est semblant), значит ввести эквивалентность Символического и Воображаемого. Это значит реорганизовать знаменитую тройку «Реальное, Символическое и Воображаемое» для иной точки зрения, которая делает Символическое и Воображаемое эквивалентными по отношению к Реальному. Подчеркнем, что это уже, по крайней мере в общих чертах, обрисовано в Семинаре "Этика психоанализа", где Символическое и Воображаемое без различения причисляются к Vorstellungen, представлениям, вращающимся вокруг Вещи. То есть, как только вводится наслаждение, мы видим, как Символическое и Воображаемое совпадают друг с другом, Символическое и Воображаемое равны (сопоставимы, одно и то же). Именно в этом смысле введение Лаканом категории Кажущегося является этапом на пути к Борромееву узлу, поскольку борромеева перспектива, это перспектива, которая показывает три термина Символическое, Воображаемое и Реальное как эквивалентные.

Le semblant comme catégorie, disons – pour répondre à notre propre question : qu'est-ce que le semblant ? – que c'est l'antonyme ou l'opposé du réel. Le semblant, en tant qu'opposé au réel, c'est le sens à proprement parler moderne du semblant. C'était loin d'être le cas avant le moderne.

Кажущееся как категория, скажем, — чтобы ответить на наш собственный вопрос: что такое Кажущееся? — что это антоним или оппозиция Реальному. Кажущееся как оппозиция Реальному — это, строго говоря, современный смысл Кажущегося. Прежде это было далеко не так.

Essayons – nous sommes ici pour poser nos pas sûrement, pour donner les coordonnées de ce que nous agiterons sans doute avec plus de désordre cette année – essayons de situer l'être dans ces coordonnées. Posons la question se savoir si l'être est du côté du semblant ou s'il est du côté du réel. Je vais amener tout de suite la réponse sans la justifier, pour qu'on ait les repères nécessaires. Je dirai donc tout de suite que dans la perspective de Lacan, et dans la psychanalyse au moins, il ne faut pas hésiter à disjoindre l'être et le réel, et à situer l'être du côté du semblant.

Давайте попробуем — мы здесь, чтобы сделать уверенный шаг, дать координаты тому, с чем мы будем разбираться в этом году с тем полнейшим, несомненно, беспорядком, — попробуем разместить в этих координатах бытие. Давайте зададимся вопросом: находится ли бытие на стороне Кажущегося или на стороне Реального? Я приведу ответ прямо сейчас, без каких-либо обоснований, чтобы у нас были необходимые ориентиры. Поэтому я сразу же скажу, что с точки зрения Лакана и, по крайней мере, (с точки зрения) психоанализа, не следует колебаться в разделении бытия и Реального и (не следует колебаться), чтобы помещать бытие на сторону Кажущегося.

C'est le sens exact, selon moi, à donner à la condensation lacanienne de parêtre, écrit avec un e accent circonflexe, si vous voulez bien vous servir de l'accent circonflexe malgré les édits de l'Académie française. L'Académie française, en effet, sait que l'orthographe est affaire de semblant. C'est ce qui leur fait croire que l'on peut y toucher n'importe comment. Eh bien, nous avons pu constater qu'on ne peut pas toucher n'importe comment aux semblants. Il ne faut pas badiner avec les semblants. C'est là un des titres auquel j'avais d'ailleurs songé pour le cours de cette année.

Это точное значение, по моему мнению, следует придавать лакановскому сгущению parêtre, написанному с (одним) "е" аксаном circonflexe ("крыша"), если вы хотите использовать аксан circonflexe, несмотря на указы Французской академии. Французская академия действительно знает, что правописание/орфография — это вопрос кажущегося. Вот что заставляет их думать, что к этому можно относиться как угодно. Итак, мы видели, что нельзя как попало касаться кажимостей. Не следует шутить с кажимостями. Это одно из названий, которое я придумал, кстати, для курса этого года.

La valeur exacte de cette condensation est d'inscrire l'être du côté du semblant et non pas du côté du réel. L'être ne s'oppose pas au paraître, il se confond avec lui. C'est aussi la valeur à donner à cette autre condensation contemporaine que Lacan opère quand il parle de parlêtre. J'ai mis ici au tableau le l entre parenthèses pour faire voir la parenté de ces deux termes :

Точное значение этого сгущения в том, чтобы записать бытие на стороне Кажущегося, а не на стороне Реального. Бытие не стоит в оппозиции к paraître [paraître: общ. видимость; кажимость], оно сливается (смешивается) с ним. И это также значение, которое следует придать этой другому современному сгущению, которым оперирует Лакан, когда говорит о parlêtre. Здесь, на доске я заключил (l) в скобки, чтобы показать родство этих двух терминов.

Paraître Par(l)être

Le parlêtre n'est pas seulement une abréviation de l'expression être parlant. Cette condensation attribue à l'homme – terme générique – un être de semblant. Elle lui attribue le paraître. La théorie de la sexuation, la théorie logique de la sexuation sur le chemin de laquelle Lacan se trouve dans les Séminaires que j'ai évoqués, est un fait de paraître. C'est pourquoi les discussions sur l'être sexué ont toujours un côté miroir aux alouettes, spécialement quand elles portent sur le paraître de la femme. L'éternel féminin, qui selon Goethe nous attire vers le haut, c'est l'éternel semblant. C'est ce que chante, vers la fin du second Faust, le choeur mystique, à l'extrême fin de la pièce : "Tout ce qui est périssable n'est qu'un symbole / L'inaccessible ici devient un fait / L'indescriptible ici est réalisé / L'éternel féminin nous attire vers le haut."

Рarlêtre — не просто сокращение выражения "говорящее естество" (être parlant). Это сгущение приписывает человеку — обобщенно — кажущееся существо (un être de semblant). Сгущение приписывает ему кажимость (le paraître). Теория сексуации, логическая теория сексуации, на пути к которой оказывается Лакан в Семинарах, о которых я упоминал, — это факт кажимости (le paraître). И именно поэтому дискуссии о сексуализированном бытии (l'être sexué) всегда имеют обманку/"ловушку для птиц с зеркальцами", особенно когда они касаются кажимости/видимости/(внешности?) женщины. Вечное женское начало, которое, по словам Гете, "влечет нас ввысь", — это вечное кажущееся. Вот что поет хор мистиков в конце второго "Фауста", в самом конце пьесы: "Все бренное — лишь символ, недоступное здесь становится фактом, неописуемое здесь воплощается: Вечное женское начало влечет нас ввысь".

Ce qui vaut pour l'éternel féminin ne vaut pas moins pour le Père éternel. Le père et la femme sont solidaires dans le semblant. Et c'est bien vers cette solidarité que pointe le chapitre fameux du Séminaire Encore, celui que j'ai intitulé "Dieu et la jouissance de La femme". Ce sont là deux semblants solidaires.

То, что верно для вечного женского начала, не менее верно и для вечного Отца. Отец и женщина солидарны в кажущемся. И именно на эту солидарность указывает знаменитая глава Семинара "Еще", которую я озаглавил: "Бог и наслаждение Женщины (La femme)". Это — две солидарные кажимости.

Examinons alors, dans notre pas à pas, l'opposition du semblant et du réel. J'ai dit tout à l'heure que cette opposition relevait de l'époque moderne. C'est que, dans le langage classique, le semblant est ce qui apparaît, à l'occasion ce qui apparaît de ce qui est. Nous en avons une trace dans l'usage – usage que vaille que vaille nous continuons de faire – de l'expression de faux semblant. Le lecteur moderne n'arrive pas à se défendre du sentiment qu'il y aurait comme une redondance dans cette expression, et cela parce qu'il a perdu le sens du vrai semblant, du semblant qui consiste à faire paraître ce qui est.

Давайте тогда рассмотрим шаг за шагом оппозицию Кажущегося и Реального. Я сказал ранее, что эта оппозиция относилась к современности. Дело в том, что на классическом языке Кажущееся — это то, что появляется, в связи с тем, что появляется из того, что есть. Мы имеем след этого в использовании — какое бы использование мы ни продолжали делать — выражения ложное кажущееся. Современный читатель не может защититься от ощущения, что в этом выражении имеется своего рода избыточность, и это потому, что он [читатель] потерял смысл "истинного кажущегося", кажущегося, которое состоит в том, чтобы заставить казаться (показаться?) тому, что есть.

C'est pourquoi, dans un état antérieur de la langue, ça s'est conservé. Jusqu'à nos jours, on pouvait dire : ne faire semblant de rien, au sens de ne rien laisser paraître de quelque chose qui est : avoir l'air indifférent, alors que ça occupe. A cet égard, le terme de semblant, classiquement, n'est pas opposé au réel. Il qualifie exactement l'ordre de ce qui se manifeste.

Вот почему это сохранилось в исходном состоянии языка. По сей день можно было бы сказать: "не подавать виду" (не создавать кажущееся из ничего) в смысле "не обнаруживать то (не позволять появляться ничему из чего-либо) что есть": "выглядеть невозмутимым (безразличным)", тогда как это захватывает. В этом отношении термин "кажущееся" традиционно не противопоставляется Реальному. Он точно определяет порядок того, что проявляется (se manifeste).

Est-ce à dire que nous trouvons, nous, à situer le semblant dans le couple de l'apparence et de la réalité ? Eh bien, le couple lacanien du semblant et du réel est sensiblement différent. Le semblant lacanien n'est nullement un artefact, au sens où artefact veut dire fait de l'art. On utilise le mot pour dire que dans l'étude de faits naturels, on introduit un phénomène artificiel dû à notre recherche elle-même. Par exemple, les dé-bats de physique qui ont eu lieu il y a peu, et où il s'agissait de savoir si les chercheurs ou les expérimentateurs avaient sans le savoir introduit un artefact qui faisait penser qu'ils avaient là découvert quelque chose qui a été ensuite démontré inexistant pour cause d'artefact. Le rappel de Lacan c'est au contraire que le semblant est dans la nature, que la nature foisonne de semblants. Il faut ranger dans cette catégorie ce qu'on appelait classiquement les météores, par exemple l'arc-en-ciel. C'est ce qui rend plus subtile l'opposition du semblant et du réel. C'est, en tout cas, ce qui justifie que j'utilise les termes de nature des semblants, et non pas ceux d'artifice des semblants.

Значит ли это, что мы обнаруживаем размещение Кажущегося в паре видимости (внешнего представления) и реальности? Что ж, лакановская пара Кажущегося и Реального заметно отлична. Лакановское Кажущееся отнюдь не является артефактом, в том смысле, что артефакт означает произведение искусства. Мы используем это слово, чтобы сказать, что при изучении естественных явлений вводится искусственный феномен, обусловленный самим нашим исследованием. Например, в дебатах по физике, которые состоялись недавно, вопрос заключался в том, не ввели ли исследователи или экспериментаторы неосознанно артефакт (созданный человеком предмет), который заставил думать, что они открыли там что-то, что потом, из-за артефакта, оказалось несуществующим. Лакан напоминает, что, напротив, Кажущееся есть в природе, что природа изобилует кажимостями. Следует отнести к этой категории, что традиционно называют атмосферными явлениями, например, радугу. Именно это делает оппозицию Кажущегося и Реального более тонкой. В любом случае это то, что оправдывает мое использование термина «природа кажимостей», а не «искусственность кажимостей».

C'est même aussi pourquoi Lacan peut aller jusqu'à ranger le phallus au rang des semblants, puisqu'au regard de ce que nous pouvons situer comme le réel de la reproduction, le pénis lui-même n'est, après tout, qu'un caractère sexuel secondaire. Voilà encore un de ces éternels semblants, le phallus, que nous rangerons à côté du père et de la femme dans notre investigation de cette année.

Именно поэтому Лакан может зайти так далеко, чтобы расположить фаллос в ряду кажимостей, поскольку по отношению к тому, что мы можем поместить как Реальное размножения, сам пенис является, в конце концов, лишь вторичным сексуальным признаком. Вот еще одна из тех вечных кажимостей — фаллос, который в этом году в нашем исследовании мы поставим в один ряд с отцом и женщиной.

Qu'il y ait du semblant dans la nature ne comporte pas de soi-même qu'il y ait du réel dans la nature. De la réalité, tant que vous voulez, mais du réel, non. L'usage idiosyncrasique du terme de réel par Lacan comporte, au contraire, qu'il n'y ait pas de réel dans la nature, et que le réel n'y advient que lorsque les semblants sont ainsi ordonnés, ainsi coordonnés qu'ils parviennent à prescrire de l'impossible. Mais avant, dans la nature, tout y est possible. Il suffit de par-courir ce qui s'est dit de la nature depuis l'orée des temps jusqu'au XVIIe siècle précisément, pour savoir que dans la nature, on y trouvait de tout. On y trouvait de tout avant le discours de la science.

То, что в природе имеется Кажущееся, само по себе не означает, что в природе имеется Реальное. Что касается реальности — сколько угодно, но Реального, нет. Идиосинкразическое использование Лаканом термина "реальное" подразумевает, напротив, что Реального в природе не имеется, но что Реальное возникает, когда кажимости настолько упорядочены, настолько скоординированы, что им удается предписывать невозможное. Но, во-первых, в природе возможно все! И достаточно просмотреть, наконец, то, что было сказано о природе с незапамятных времен до XVII века, чтобы точно знать, что в природе, там находили все. Там находили все до дискурса науки.

Plus le discours de la science s'est fait pressant, plus on s'est attaché – déjà comme par un pressentiment de la nostalgie qui pourrait nous étreindre – à ramasser toutes les preuves des bizarreries de la nature. On en a fait des cabinets de curiosités dès la Renaissance. On a recensé avec délectation les monstres et les aberrations dont cette nature se démontrait capable, afin de démontrer le discours comme toujours débordé par la nature.

Чем настойчивее становился дискурс науки, тем больше старались — словно предчувствуя ностальгию, которая может охватить нас, — собрать все доказательства странностей природы. Они были превращены в кунсткамеры Ренессанса. Мы смаковали, перечисляя монстров и отклонения от нормы, на которых эта природа доказала свои способности, чтобы продемонстрировать дискурс, как всегда выходящий за рамки природы.

C'est même la valeur exacte qu'il faut donner à la sentence fameuse de Hamlet quand le ghost, le fantôme du père, s'étant présenté à lui pour lui secouer les puces, il se trouve fondé à faire remarquer à son copain Horacio qu'" il y a plus de choses au ciel et sur la terre, Horacio, que n'en sont rêvé dans ta philosophie". Cette phrase désigne exactement cette surabondance qui déjoue toute régularité et dont on s'est enchanté avant que ne s'impose l'empire de la science qui allait appauvrir singulièrement cette superbe notion de la nature.

И это даже то точное значение, которое следует придавать знаменитой фразе Гамлета, когда дух, призрак отца, представший перед ним, чтобы задать трепку, он считает себя вправе указать своему другу Горацио: "Нет ничего на небе и на земле, Горацио, чем бы не грезила твоя философия". Эта фраза обозначает именно тот переизбыток, который расстраивает всякую закономерность которой мы восхищались до того, как воцарилась империя науки, которая собиралась главным образом обеднить это превосходное представление о природе.

C'est pourquoi je dis : de la nature des semblants. Il y a structure, et non plus nature, quand s'introduit la dimension de l'impossible, et à partir de là le réel. Dans l'usage que vous en connaissez de Lacan, le réel apparaît, si je puis dire, comme conséquence de l'impossible. Il faut pour cela que les semblants soient montés en savoir et que ce savoir soit tel qu'il ait des conséquences – la plus évidente de celles-ci étant la démonstration de l'impossible, contre quoi aucun monstre ne peut prévaloir. C'est sans doute situer le savoir d'abord du côté du semblant.

Вот почему я говорю: о природе кажимостей. Имеется структура, а не природа, когда вводится измерение невозможного, а оттуда — Реальное. В известном вам употреблении Лакана, Реальное, если можно так выразиться, появляется как следствие невозможного. Для этого нужно, чтобы кажимости возвысились до знания, и что это знание должно быть таким, чтобы иметь последствия, самым очевидным из которых является доказательство/=демонстрация невозможного, которое не сможет победить ни один монстр. Вероятно, это означает, что знание должно располагаться прежде всего на стороне Кажущегося.

Parler de l'invention de savoir – ce qui est devenu chez nous une ritournelle – n'a pas d'autre sens que de rappeler que le savoir est fait de semblants, et non moins ce savoir spécial et récent dont nous faisons l'expérience et qui est le savoir de la science. Nous, nous sommes de l'époque du discours de la science, c'est-à-dire d'un savoir qui, par le biais de l'impossible, touche au réel, et qui du même pas vaporise et détruit la nature.

Говорить об изобретении знания — то, что стало у нас ритурнелью/звучит рефреном, — не имеет другого смысла, кроме как напомнить нам, что знание состоит из кажимостей, и не в последнюю очередь, того особого и последнего знания, которое мы постигаем на опыте и которое является знанием науки. Мы живем в эпоху дискурса науки, то есть знания, которое с помощью невозможного прикасается к Реальному и которое в то же время испаряет и разрушает природу.

Que le réel prenne le sens d'être une conséquence de l'impossible, ça fait bien voir que l'être est autre chose que le réel. D'ailleurs, l'être hante le discours bien avant l'avènement du discours de la science. D'où la question : quels sont les semblants ? Quelle est leur articulation qui fraye la voie du réel? Desquels faut-il se servir, et comment ? C'est là un accent que j'aurais privilégié si j'avais donné comme titre à ce cours : "Du bon usage des semblants."

То, что Реальное обретает смысл быть следствием невозможного, заставляет ясно видеть, что бытие — это нечто иное, чем Реальное. Кстати, бытие владело дискурсом задолго до появления дискурса науки. Отсюда вопрос: каковы кажимости? Какова их артикуляция, прокладывающая путь к Реальному? Какие из них следует использовать и как? Именно такой акцент я бы сделал, если бы дал этому курсу название "О правильном использовании кажимостей".

Remarquons que c'est ce que comporte le titre de Lacan : Les non- dupes errent. Qui sont les non-dupes ? De quoi sont-ils non dupes ? Ils sont non dupes des semblants. Pour les connaître comme semblants, ils croient pouvoir ne pas s'en servir. Mais c'est être dupe par un autre tour que de ne pas se servir des semblants. Le non-dupe flemmasse, si je puis dire. Le non-dupe, tout à sa non-duperie, il n'est pas à sa place, il n'est pas à sa place de réel. Il ne revient pas à la même place, il erre, alors que l'expérimentateur, et le psychanalyste aussi bien, ne sont pas en mesure d'errer.

Отметим, что именно это включает в себя лакановское название Les non-dupes errent. Кто они "не одураченные" (les non-dupes)? Чем они не одурачены? Они не одурачены кажимостями. Узнав их как кажимости, они считают, что не могут их использовать. Но именно быть одураченными с помощью другого трюка, не используя кажимости. "Не одураченный" ленивый (бездельничающий? flemmasse), если можно так выразиться. Не-одураченный весь в своей не-одураченности, он не на своем месте, он не на своем настоящем/реальном месте. Он не возвращается на то же самое место, он бродит, в то время как экспериментатор, а также психоаналитик, не могут блуждать (плутать/ошибаться).

Etre non dupe est d'ailleurs un idéal qui est proprement préscientifique et que l'introduction douloureuse du discours de la science a rénové, a rendu plus intense. C'est ce qui s'appelle en espagnol le desengano, l'idéal de détromperie, de désillusion. Lacan a d'ailleurs noté la recrudescence de l'intérêt pour les semblants qui est due à l'approche du discours de la science. Je peux vous renvoyer là à la page 681 des Ecrits qui évoque les délices des semblants.

Не быть одураченным — это, кстати, идеал, который является чисто донаучным, и который болезненное введение научного дискурса обновило, сделало более интенсивным. Это то, что по-испански называется desengano, идеал «отсутствия обмана (демистификация)», «разочарования». Лакан, кстати, отмечает обострение интереса к кажимостям, что обусловлено подходом научного дискурса. Я могу отослать вас к странице 681 из Écrits, которая, затрагивает прелести кажимостей.

Je vous lis le passage : "Jeux de la rive avec l'onde dont s'est enchanté [...] le maniérisme préclassique, non sans motivations inconscientes puisque la poésie ne faisait là que devancer la révolution du sujet qui se connote en philosophie de porter l'existence à la fonction d'attribut premier [ça se réfère précisément au cogito cartésien], non sans prendre ses effets d'une science, d'une politique et d'une société nouvelles. Les complaisances de l'art qui l'accompagnent ne s'expliquent-elles pas au prix donné à la même époque à l'artifice de l'anamorphoses ?"

Я прочту вам этот отрывок: "Игры берега с заколдованной волной, доклассический маньеризм, от Тристана Отшельника до Сирано, доклассический маньеризм, не лишенный бессознательной мотивации, поскольку поэзия только предвосхищала революцию субъекта (это очень точно), что в философии означает приведение существования к функции первичного атрибута (того, что относится именно к картезианскому cogito), не без влияния новой науки, политики и общества. Можно ли объяснить самодовольство искусства, которое его сопровождает, той ценой, которая в то же время придается искусству искажения?"

Nous reviendrons sur les semblants de la poésie maniériste préclassique, de cette poésie que Lacan dit très bien précartésienne et qui est le premier pressentiment du divorce du semblant et du réel. C'est bien ainsi que la science s'est avancée, c'est-à-dire comme ce discours capable de percer les semblants, alors que jusqu'à cette date, ce qui tenait lieu de science mettait au contraire tout son coeur à sauver les apparences. Ca a été le grand but du système du monde jusqu'à cette date. La science s'est annoncée explicitement comme une science du réel et non des semblants, avec cet effet que, du coup, on n'est pas bien sûr qu'au regard de ce que donne la science perçant les apparences, la vie ne soit pas un songe.

Мы еще вернемся к кажимостям доклассической маньеристской поэзии, к той поэзии, которую Лакан очень хорошо называет докартезианской и которая является первым предчувствием разрыва Кажимости с Реальным. Наука стала рассматриваться именно так, то есть как дискурс, способный прорывать кажимости, тогда как до этого то, что выполняло роль науки, наоборот, изо всех сил старалось сохранить кажимости, apparences (apparences f – филос. кажимость). Это и было великой целью мировой системы. Наука прямо заявила о себе как о науке о Реальном, а не о кажимостях (semblants); в связи с этим с учетом того, что предоставляет наука, прорывающая кажимости (филос. Apparences), мы не вполне уверены, что жизнь — это не сон.

Faut-il ne croire qu'au réel ? Là, nous pourrions ouvrir le chapitre de la relation des femmes et du discours de la science, et de l'empressement qu'on a mis, spécialement dans notre beau pays de France, à mettre les femmes dans le coup du discours de la science. Il faut dire qu'il y avait là comme un contraste exquis d'introduire dans la science du réel ce qui passait pour être par excellence des êtres du semblant. Madame du Chatelet traduisant Newton... qu'est-ce qu'il y a de plus érotique que ça ?

Должны ли мы верить только в Реальное? Здесь мы могли бы открыть главу о взаимоотношениях между женщинами и научным дискурсом, а также о стремлении, которое проявляется, особенно в нашей прекрасной стране Франции, включить женщин в научный дискурс. Надо сказать, что здесь в качестве изысканного контраста было введено в науку о Реальном то, что по преимуществу считалось существами (бытием) кажимости. Мадам де Шатле переводит Ньютона... что может быть эротичнее этого?

On peut dire que la psychanalyse, avec Freud, avec Freud rejeton du scien-tisme – le scientisme étant le dernier avatar du culte de la raison qui est déjà la forme parareligieuse dans quoi on a commencé à enrober le discours de la science dès le XVIIIe siècle, puisqu'au XVIIe on ne songeait pas à faire culte de la raison et que ce culte-là désigne déjà le retour du religieux réenglobant et se réappropriant la science –, on peut dire que la psychanalyse a pu se vanter de percer les faux-semblants, c'est-à-dire l'hypocrisie dont en effet la vie sexuelle s'est trouvée toujours davantage enrobée au cours du XIXe siècle – avant, on était beaucoup moins bégueule... Mais il n'empêche que nous ne ca-cherons pas plus longtemps les affinités de la psychanalyse et du semblant, et peut-être même pourrions-nous y apporter comme témoignage la place qu'irré- sistiblement les femmes y prennent.

Можно сказать, что психоанализ, наряду с Фрейдом, вместе с Фрейдом является отпрыском наукоемкости — сциентизм, являющийся последним воплощением культа разума, который уже является парарелигиозной формой, в которую начали облекать дискурс науки еще в восемнадцатом веке, поскольку в семнадцатом не думали о том, чтобы поклоняться разуму и что этот культ уже означает возвращение религиозного перефразируя и перефразируя науку, мы можем сказать, что психоанализ смог похвастаться тем, что пробился сквозь лицемерие, то есть ханжество, от которого сексуальная жизнь на самом деле становилась все более скрытой в течение девятнадцатого века — раньше мы были гораздо менее ханжами (недотрогами)...

J'ai lu récemment une Histoire de la psychanalyse en Argentine qui montre très bien ça. C'est d'ailleurs constatable dans le public, dans cer- tains endroits au nord de l'Argentine où je me suis trouvé parler, si mon souvenir est bon, devant soixante-dix dames et deux ou trois messieurs noyés dans la masse. On n'en est pas encore là ici, mais enfin, prenons ça comme un témoignage exté-rieur. C'est au point qu'on me disait que les chauffeurs de taxi de Buenos Aires, quand leur client leur dit qu'il est psychanalyste, le soupçonnent tou-jours un peu qu'il pourrait être, comme on dit là-bas, maricon.

Недавно я прочитал «Историю психоанализа в Аргентине», в которой это очень хорошо показано. Это, кстати, заметно на публике, в некоторых местах на севере Аргентины, где я, если мне не изменяет память, выступал перед семьюдесятью дамами и двумя или тремя джентльменами, утонувшими в толпе. Мы еще не достигли этого, но давайте примем это как свидетельство извне. Дело дошло до того, что мне говорили, что таксисты в Буэнос-Айресе, когда их клиент говорит им, что он психоаналитик, всегда немного подозревают его в том, что он может быть, как там говорят, maricon (педик).

Au fond, les non-dupes, ce sont ceux qui se refusent à être dupes des sem-blants, alors que, curieusement, Lacan pose, à l'envers de la façon dont la psy-chanalyse s'est présentée à sa naissance, que le psychanalyste accepterait d'être trompé. Il faut bien dire que la règle de l'association libre comporte, de la part du psychanalyste, l'assurance qu'il accepte d'être trompé par elle. Ca veut dire qu'il ne se lève pas en disant que c'est éhonté, que c'est complètement faux. Parfois il peut le faire, mais à la condition que ça ne soit pas parce que ça heurte l'un de ses préjugés.

По сути, не одураченные — это те, кто отказывается быть одураченным кажимостями, тогда как, что любопытно, Лакан ставит с ног на голову то, как психоанализ представлял себя в момент своего рождения, что психоаналитик согласился быть одураченным. Следует сказать, что правило свободных ассоциаций включает в себя, со стороны психоаналитика, уверенность в том, что он соглашается быть одураченным ей. Это означает, что он не встает, говоря, что это бесстыдно, что это полная ложь. Иногда он может это делать, но при условии, что это происходит не потому, что это противоречит одному из его предубеждений.

C'est là qu'il faudrait examiner exactement la question de savoir si l'inconscient c'est du semblant ou du réel. Est-ce une question sacrilège ? On peut la poser à propos de Dieu le Père. Tel que Dieu le Père a été élaboré par la philosophie chrétienne, tel qu'il a été élaboré par une théologie imprudente, infectée de philosophie, Dieu le Père en a pris un coup. Il en a pris un coup parce que cette philosophie et cette théologie n'ont rien trouvé de mieux que d'élaborer Dieu le Père comme étant l'Etre, alors que Yahvé, pour ne pas l'appeler par son nom – on ne peut pas l'appeler par son nom –, Yahvé, le Dieu des Juifs, il ne prétendait pas à l'Etre. Il n'a pas dit du tout Je suis celui qui est, comme on l'a traduit. Lacan rétablit qu'il a dit : Je suis ce que je suis, c'est-à-dire qu'il s'est annoncé comme réel et non pas comme être.

Именно здесь следует тщательно рассмотреть вопрос, является ли бессознательное Кажимостью или Реальным. Это кощунственный вопрос? Мы можем спросить то же самое о Боге Отце. Поскольку Бог-Отец был создан христианской философией, поскольку он был создан легкомысленной теологией, зараженной философией, Бог-отец пострадал. Это был крах, потому что эта философия и эта теология не нашли ничего лучшего, чем создать Бога Отца как Сущего, тогда как Яхве, мы не можем назвать его по имени — Яхве, Бог евреев, не претендовал на Сущего. Он вовсе не говорил: "Я есмь Сущий", как это было переведено. Лакан восстанавливает, что он сказал: "Я есть то, что я есть", то есть он объявил себя как Реальное, а не Бытие.

A partir du discours de la science qui scinde le semblant et le réel, on ne peut pourtant pas dire que le semblant n'ait rien à faire avec le réel. Si on le dit, eh bien, on est nominaliste, et Lacan a fait voir que la psychanalyse ne saurait être nominaliste. Etre nominaliste, ça consiste à poser qu'il y a l'ordre des noms qui sont des artifices, et que ça n'a rien à voir avec le réel, avec le réel où il n'y aurait que de l'individuel, alors que les noms font croire au général. Le nom, sans doute, est-ce du semblant, mais toute la question est que ça finit par exister.

Исходя из научного дискурса, разделяющего Кажимость и Реальное, мы, тем не менее, не можем сказать, что Кажимость не имеет ничего общего с Реальным. Если мы скажем так, что ж, мы номиналисты, и Лакан показал, что психоанализ не может быть номиналистским. Быть номиналистом значит постулировать, что существует порядок имен, которые являются искусственными, и что он не имеет ничего общего с Реальным, с Реальным, где было бы только индивидуальное, тогда как имена заставляют поверить в общее. Имя, несомненно, является Кажимостью, но вся суть в том, что оно в итоге существует.

Si vous voulez voir, en court-circuit, pourquoi à cet égard la philosophie est le contraire de la psychanalyse, eh bien, rappelez-vous de la question de Leibniz : "Pourquoi y a t-il quelque chose et non pas plutôt rien ?" Ca, c'est la question philosophique. Comme on le sait depuis Freud, la question analytique est bien plutôt : pourquoi y a t-il rien et non pas plutôt quelque chose ? Le traumatisme de la sexualité tel que Freud le présente, il tient précisément à cette surprise qui n'est pas la surprise qu'il y a quelque chose, mais qu'il n'y a rien là où l'on attendrait, où l'on souhaiterait, quelque chose.

Если вы хотите увидеть, вкратце, почему в этом отношении философия противоположна психоанализу, то вспомните вопрос Лейбница: «Почему существует нечто, а не ничто?». Травматизм сексуальности, как его представляет Фрейд, проистекает именно из этого удивления, которое не является удивлением, что что-то есть, а тем, что нет ничего там, где можно было бы ожидать, там, где мы хотели бы чего-то. Это философский вопрос. Как известно со времен Фрейда, Аналитический вопрос заключается скорее в следующем: почему существует ничто, а не нечто.

Ca ne règle pas pour autant la question des rapports de l'existence avec le réel. Cette année, il faudra un peu avancer sur ce rapport. Le cogito cartésien, comme le rappelle Lacan dans le passage que je vous ai lu, comporte que l'existence est un attribut. C'est même là-dessus, comme l'a fait voir Kant, que reposent les preuves de l'existence de Dieu – à quoi justement Kant a fait barrage en démontrant, dans une page qu'il m'est, je crois, arrivé de lire ici, que l'existence ne saurait être un attribut. Au fond, la démonstration de Kant dans la Critique de la raison pure, se conclut en formulant que votre Dieu démontré n'est qu'un semblant. Mais ça laisse toujours ouverte la voie de dire que Dieu est réel.

Это, однако, не решает вопроса об отношениях между существованием и Реальным. В этом году нам предстоит добиться определенного прогресса в этих отношениях. Картезианское cogito, как напоминает нам Лакан в отрывке, который я вам читал, подразумевает, что существование — это атрибут. Именно на этом, как показал Кант, основаны доказательства существования Бога — на чем Кант как раз и настаивал, демонстрируя на странице, которую, я полагаю, мне довелось здесь прочитать, что существование не может быть атрибутом. По сути, доказательство Канта в "Критике чистого разума" завершается формулировкой что "Ваш доказанный Бог — лишь Кажимость". Но это все еще оставляет возможность утверждать, что Бог - это Реальное.

Evidemment, ce n'est pas sûr que ça puisse se dire au singulier. C'est la voie proprement païenne. Lacan dit très bien : "Les dieux sont du réel." Les dieux. Le dieu qui est semblant, c'est celui que l'on confond avec l'être, c'est le dieu de la démonstration. Mais avant – avant que ne s'introduise dans le monde cette infection de théologie dont nous n'arrivons pas à sortir, aussi bien dans la politique que dans la psychanalyse –, on ne songeait pas, les dieux, à les démontrer : on les rencontrait. C'était les dieux d'aucun automaton, c'était les dieux de tuché, les dieux de la rencontre : Tiens ? voilà un dieu…

Конечно, это не то, о чем можно сказать в единственном числе. В сущности, это языческий путь. Лакан это очень хорошо выразил: «Боги - это Реальное». Боги. Бог, который является Кажимостью (кажущееся/кажимое?), — это тот, кого путают с бытием, это Бог проявленный. Но прежде - до того, как в мир проникла эта зараза теологии, от которой мы до сих пор не можем избавиться, как в политике, так и в психоанализе - мы не думали о проявленности богов: мы их встречали. Это были боги некоторого автоматона, это были боги Тюхе, боги встречи: Видите? Вот он - бог...

Ceux qui ont gâché ça, ce sont ceux qui ont ramené la philosophie dans la divinité et qui ont inventé l'ontologie, avec quoi par exemple saint Anselme n'avait aucun rapport. C'est au XVIIe siècle que s'est imposé le vocable d'ontologie, la logie de l'être, et qu'on s'est mis dans la tête qu'avec l'ontologie on avait cristallisé cette connexion, cette équivalence de Dieu et de l'être qui, il faut le dire, cheminait depuis longtemps. Eh bien, comme ça, on a fatigué Dieu, et Nietzsche a pu finalement constater qu'il était mort. Dieu est mort de fatigue. C'est très différent que de dire qu'il n'y en a jamais eu.

Испортили ее те, кто вернул философию к богословию и изобрел онтологию, к которой, например, святой Ансельм не имел никакого отношения. Именно в семнадцатом веке вошел в обиход термин онтология, логика бытия, и считалось, что онтология выкристаллизовала эту связь, эту эквивалентность Бога и бытия, которая, надо сказать, существовала долгое время. Ну, вот так мы утомили Бога, и Ницше наконец смог констатировать, что он мертв. Бог умер от усталости. Это отличается от того, чтобы сказать, что его никогда не было.

La question d'ailleurs se pose aussi pour le père. Le père, il ne se sent pas très bien non plus. Et aussi la femme. Qu'est-ce que ça veut dire que "La femme n'existe pas" ? Est-ce qu'il en a toujours été ainsi, ou est-ce qu'elle serait morte elle aussi ? Au fond, le Dieu de Claudel, c'est un Dieu de rencontre, et on n'est pas bien sûr que ce soit le Dieu de tel autre. C'est le Dieu du pilier de Notre Dame. Il a rencontré le Dieu des chrétiens, supposé tel, comme le païen rencontrait son dieu.

Этот вопрос, кстати, возникает и в отношении отца. Отец, он тоже не очень хорошо себя чувствует. А также женщина. Что значит "Женщины не существует"? Всегда ли так было, или она тоже умерла бы? По сути, Бог Клоделя — это Бог встречи, и мы не можем быть уверены, что это Бог другого. Это Бог — опора Нотр Дам. Он встретил Бога христиан, предположительно так же, как язычник узрел своего бога.

Le semblant, ça consiste à faire croire qu'il y a quelque chose là où il n'y a pas, et c'est pourquoi la formule du " il n'y a pas de rapport sexuel" implique qu'il n'y a que semblant sexuel, qu'il n'y a pas de rapport sexuel au niveau du réel. Qu'est-ce qui peut, dès lors, y venir à exister ? Distinguons soigneusement cette deuxième question : ce qui peut venir y exister a-t-il chance d'être réel ? C'est là qu'il faut resituer cette catégorie du semblant sur le chemin qui conduit à l'équivalence du réel, du symbolique et de l'imaginaire.

Кажимость заключается в том, чтобы заставить нас поверить, что есть что-то, чего нет, и поэтому формула "сексуальных отношений не имеется" подразумевает, что имеется только кажимость сексуальности (кажимая сексуальность), что на уровне Реального нет сексуальных отношений. Что же, следовательно, может существовать в нем? Давайте тщательно разберем этот второй вопрос: существует ли вероятность того, что то, что может существовать в нем, реально? Именно здесь мы должны вернуть эту категорию Кажимости на путь, ведущий к эквивалентности Реального, Символического и Воображаемого.

J'ai dit que le semblant était une étape sur le chemin du nœud borroméen. C'est l'étape qui permet de traiter ensemble le symbolique et l'imaginaire, mais ça conduit à une perspective qui stipule l'équivalence des trois. Sous un certain angle, le réel est d'un autre registre que les deux autres, mais si on s'aperçoit qu'il est conséquence, qu'il est de l'ordre de ce qui s'ensuit d'une articulation de semblants, alors, à cet égard au moins, il est du même registre. C'est une conséquence mais une conséquence qui saute de sa place dans la chaîne, qui arrive à se placer hors de la chaîne qui l'engendre.

Я сказал, что Кажимость — это этап на пути к Борромееву узлу. Это этап, который позволяет рассматривать Символическое и Воображаемое вместе, но он ведет к перспективе, которая предусматривает эквивалентность этих трех. С определенной точки зрения иной регистр, чем два других, но если мы осознаем, что оно является следствием, что оно находится в порядке того, что следует из артикуляции кажимостей, то, по крайней мере, в этом отношении, оно является таким же регистром. Это следствие, но следствие, которое соскакивает со своего места в цепи, умудряется поместить себя вне порождающей его цепи.

C'est ce qui vaut à l'époque de la science. La science, elle ne fait pas simplement se scinder le semblant et le réel, elle comporte encore qu'il y a du savoir dans le réel, c'est-à-dire qu'il y a du semblant dans le réel. Quelqu'un l'a très bien dit à sa façon, à savoir Honoré de Balzac, quand il dit, parlant de la corvée de l'écrivain professionnel : "Le semblant coûte aussi cher que le réel." Ca, c'est une parole de notre temps, c'est une parole éminemment moderne. C'est bien dit. J'avais songé également à en faire le titre de ce cours.

Вот что приносит век науки. Наука, не просто разделяет Кажимость и Реальное, она еще предполагает, что в Реальном есть знание, то есть что в Реальном есть Кажимость. Кое-кто очень хорошо выразил это по-своему, а именно Оноре де Бальзак, когда сказал, говоря о нудной работе профессионального писателя: «Кажимость стоит столько же, сколько и реальное». Это слово нашего времени, это в высшей степени современное слово. Это хорошо сказано. Я также думал сделать это названием этого курса.

C'est dans les mathématiques qu'il apparaît le plus en évidence que d'un impossible déterminé par des semblants, on peut conclure qu'il y a. Ca dépend de ce qu'on s'autorise comme méthode de construction. A quelles conditions peut-on dire qu'il y a ? – ou comme Lacan le condensait : ya, et où il faut aussi entendre un oui : Ja.

Именно в математике наиболее очевидно проявляется то, что из кажущегося невозможным можно сделать вывод, что оно существует, это зависит от того, что мы допускаем в качестве метода построения. При каких условиях мы можем сказать, что это есть? (y a) — или, как сконденсировал его Лакан: ya (есть), и где мы также должны услышать: Ja (я есть).

Ya de l'analyste : c'est ce à quoi le test de la passe est supposé répondre. Il est supposé répondre à ce ya de l'analyste. Est-ce que du coinçage des semblants dans le décours d'une analyse, s'est mis à exister, comme réel, de l'analyste ? Tout ce qu'on sait jusqu'à présent se limite à l'aphorisme de Charles Trénet : "Y a de la joie". Je n'ai pas songé à en faire le titre de ce cours.

Есть (Ya) аналитик: это то, на что предположительно должен ответить пасс. Предположительно, он ответит на это есть аналитика. Стал ли аналитик существовать, как Реальное, благодаря объединению кажимостей в контексте анализа? Все, что нам пока известно, ограничивается афоризмом Шарля Трене: «Есть радость». Я не думал сделать это названием этого курса.

Il y a encore une autre exclamation qui est du même ordre que ce ya de l'analyste, à savoir : ya de la femme, ou : une vraie femme. Notre amie Colette Soler, dimanche dernier, a posé la question : qu'est-ce que c'est, pour Lacan, qu'une vraie femme ? Il y a une réponse immédiate à cette question qui est la réponse analytique, à savoir qu'une vraie femme, ce n'est pas la mère. La mère, dans la psychanalyse, c'est celle qui a. Elle est toujours, pour répondre à son concept, abondante. Une vraie femme, telle que Lacan en fait miroiter l'éventuelle existence, c'est celle qui n'a pas et qui fait quelque chose avec ce n'avoir pas. C'est pour cela qu'elle a de toutes spéciales affinités avec le semblant. C'est aussi pourquoi son opération est celle même de l'analyse telle que je l'écrivais l'année dernière à partir du Séminaire VIII, à savoir $ se produisant comme objet a. Avec du rien, faire du quelque chose. Quand ça arrive, ça a des effets dans le réel.

Есть еще один возглас (восклицание) того же порядка, что и есть (ya de l'analyste) аналитик, а именно: есть Женщина (ya de la femme), или: настоящая женщина. В прошлое воскресенье наша подруга Колетт Солер задала вопрос: что, по Лакану, настоящая женщина? На этот вопрос есть немедленный ответ, который является аналитическим ответом, а именно: настоящая женщина — это не мать. В психоанализе мать — это та, кто имеет. Она всегда, в соответствии со своей концепцией, изобильна. Настоящая женщина, как предполагает Лакан, это та, которая не имеет и которая что-то делает с тем, чего не имеется. Вот почему она особенно близка к Кажимости. Вот почему ее действие аналогично действию анализа, о котором я писал в прошлом году о VIII Семинаре, а именно: $ проявляющееся как объект а. Из ничего создается что-то. Когда это происходит, это имеет последствия для Реального.

Une vraie femme – allons jusqu'au bout de la réponse lacanienne – c'est toujours Médée. C'est Médée qui découpe ses enfants et qui les donne à manger à Jason leur père. C'est Médée qui lui donne à manger son Dasein. C'est là qu'elle devient entièrement femme selon Lacan. L'acte de la femme, comme le relevait Jean-Louis Gault, c'est d'arracher le plus précieux, l'agalma, et, du coup, de frapper l'homme dans sa béance. Pas de le protéger, pas de le nourrir – de le frapper ! C'est pourquoi la Madeleine – pas la madeleine de Proust qu'on déguste avec la tasse de thé mais la Madeleine d'André Gide –, Lacan peut en dire qu'elle est par excellence – même s'il n'y a jamais de par excellence dans ce domaine – une vraie femme, une vraie femme parce qu'elle détruit ce qu'elle avait de plus précieux et, du même coup, ce qu'il avait de plus précieux. C'est pourquoi Lacan la compare à Médée. En exergue de son écrit "Jeunesse de Gide", il place une citation d'Euripide qui concerne Médée. Il dit, page 761 des Ecrits : "Pauvre Jason parti à la conquête de la Toison d'or du bonheur, il ne reconnaît pas Médée." Médée et non pas la mère. Exactement l'antimère. C'est à ça qu'il faudra se faire, à savoir que le devenir mère et le devenir femme ne se recouvrent nullement. D'où l'affliction de Lacan de constater à l'occasion, comme il le disait dans son langage un peu vert : "elles veulent toutes vêler". C'était regretter, déplorer qu'elles soient tellement mères.

Настоящая женщина — дойдем до конца лакановского ответа — всегда Медея. Именно Медея разрезает своих детей и скармливает Ясону — их отцу. Именно Медея дает ему съесть его Dasein. Именно там она становится всецело женщиной, по Лакану. Поступок женщины, как заметил Жан-Луи Голт, состоит в том, чтобы вырвать самое ценное, агальму, и тем самым поразить мужчину в самое сердце. Не защищать его, не кормить — ударить его! Вот почему Лакан может сказать, что Мадлен — не Мадлен Пруста, которую мы смакуем за чашкой чая, а Мадлен Андре Жида — является в высшей степени — хотя в этой области никогда не бывает высшей степени — настоящей женщиной, настоящей женщиной, потому что она разрушает то, что было самым ценным для нее и, в то же время, то, что было самым ценным для него. Вот почему Лакан сравнивает ее с Медеей. В качестве эпиграфа к своему сочинению «Юность Жида» он помещает цитату из Еврипида о Медее. Он говорит на странице 761 Ecrits: «Бедный Ясон, ушедший завоевывать золотое руно счастья, он не узнает (признает) Медею». Медея, а не мать. Именно антимать. Мы должны смириться именно с тем, что становление матерью и становление женщиной никак не совпадают. Отсюда и огорчение Лакана, когда он иногда замечал, как он выражался на своем слегка незрелом языке: «они все хотят телиться». Это было сожаление, скорбь, что они были такими матерями.

C'est pourquoi aussi il faut s'interroger quand les hommes s'empressent d'engrosser les femmes qu'ils aiment. Est-ce que ça ne serait pas pour qu'elles soient un peu plus mères ? – ce qui les mettrait, eux, à l'abri. Mais enfin, ne pas le faire ne vaut pas mieux, parce que ça ouvre au soupçon qu'eux seraient l'enfant. Nous n'en tirerons pas un comment-faire.

Вот почему стоит задуматься, когда мужчины спешат обрюхатить любимых женщин. Не для того ли, чтобы они могли быть немного больше похожими на матерей? — Это дало бы им убежище. Но в конечном счете, не делать этого не лучше, потому что это открывает путь к подозрению, что он и есть ребенок. Мы не будем делать замечаний по этому поводу.

Le savoir de l'inexistence du rapport sexuel, c'est-à-dire ce il n'y a pas, il faudra, cette année, le distinguer soigneusement de l'incomplétude, et montrer que cette inexistence est un fait d'inconsistance. Il faut bien passer par l'inconsistance pour isoler le fameux objet a comme consistance logique, c'est-à-dire ce qui reste du désastre de l'inconsistance de l'Autre du signifiant. D'ailleurs, l'inconsistance de l'Autre du signifiant est tellement constatable de nos jours, à la fin du XXe siècle, que les plus up to date des philosophes chrétiens ne songent plus à démontrer que Dieu c'est l'Etre. Il leur est passé sur le corps assez de Heidegger et assez de Gödel. Les théologiens, les philosophes chrétiens les plus up to date, ils s'occupent de montrer que Dieu c'est du réel.

Знание о несуществании сексуальных отношений, то есть о том, что их нет, должно быть тщательно отделено от неполноты и показано, что это несуществование является фактом неконсистентности. Необходимо пройти через неконсистентность, чтобы выделить известный объект a как логическую консистентность, то есть как то, что остается от полного провала неконсистентности Другого означающего. Более того, неконсистентность Другого означающего сегодня, в конце XX века, настолько очевидна, что самые up to date христианские философы уже и не мечтают доказать, что Бог есть Бытие. Достаточно Хайдеггера и достаточно Гёделя прошлись по ним прошлись. Богословы, самые up to date, современные христианские философы, заботятся о том, чтобы показать, что Бог реален.

Сomment accéder au réel par la voie des semblants ? Comment s'en servir et s'en passer, s'en passer à condition de s'en servir ? On a eu une discussion où Eric Laurent commentait cette expression de Lacan à propos du Nom-du-Père. Le Nom-du-Père, c'est d'abord un nom, un nom qui a réussi à exister, même si, sous les espèces de Dieu, un philosophe qui n'était pas chrétien a cru pouvoir constater qu'il était mort. Un nom qui existe, c'est l'excellence du semblant. J'ai songé aussi à appeler ce cours "L'existence des semblants", parce que certains existent. Pas tous. Certains existent et certains n'existent pas. Et puis, il y en a certains quiexistent et qui cessent d'exister. Après tout, la femme, tant qu'on la confond avec la mère, elle existe. Mais pas-toute la femme est mère. C'est pourquoi on rêve, à l'occasion, de la toute-mère.

Как получить доступ к Реальному через кажимости? Как ими пользоваться и обходиться без них, обходиться без них при условии их использования? У нас была дискуссия, где Эрик Лоран прокомментировал это выражение Лакана об Имени-Отца. Имя-Отца — это прежде всего имя, имя, которому удалось существовать, даже если под видом Бога философов, не являющийся христианином, полагал, что может констатировать его смерть. Имя которое существует в высшей степени Кажимость. Я также думал назвать этот курс «Существование кажимостей», потому что некоторые из них существуют. Не все. Некоторые существуют, а некоторые нет. А есть и такие, которые существуют и перестают существовать. В конце концов, пока мы путаем женщин с матерями, они существуют. Но не все женщины являются матерями. Вот почему мы иногда мечтаем о всематери.

Dans la psychanalyse, dans l'exercice de la psychanalyse, il importe émi-nemment de savoir quels semblants existent, mais essayons aussi de situer la vérité dans cette affaire. La vérité, si on essaye de la coincer entre apparence et réalité, elle est du côté de la réalité. Mais si on essaye de la coincer entre semblant et réel, on doit constater que le réel s'en moque et que la vérité est du côté du semblant, comme l'être. C'est ce qu'annonçait Lacan dès son introduc-tion de la catégorie du semblant. Je le cite: "Le semblant qui se donne pour ce qu'il est, est la fonction primaire de la vérité."

В психоанализе, в практике психоанализа, чрезвычайно важно знать, какие кажимости существуют, но давайте также попытаемся найти истину в этом вопросе. Если мы пытаемся вклинить истину между видимостью и реальностью, то она на стороне реальности. Но если мы попытаемся втиснуть ее между Кажимостью и Реальным, мы должны понять, что Реальному все равно и что истина на стороне Кажимости, как и Бытие. Об этом говорил Лакан, когда вводил категорию кажимости. Я цитирую его: "Кажимость, которая выдает себя за то, что она есть, является основной функцией истины".

Il y a, bien sûr, un paradoxe dans ce semblant qui se donne pour ce qu'il est. Ca suppose qu'il y a un semblant qui ne fait pas semblant. D'ailleurs, la vérité se cache, c'est-à-dire qu'elle ne se cache pas d'être ce qu'elle est. C'est pour-quoi il est cohérent avec la notion qu'il y a du savoir dans le réel, que la vérité ait structure de fiction.

Конечно, в этой Кажимости, которая выдает себя за то, что она есть, есть парадокс. Это предполагает, что имеется Кажимость, которая не создаёт Кажимое. Кроме того, истина скрывается, то есть она не скрывает себя от того, чтобы быть тем, что она есть. Вот почему это согласуется с представлением о том, что в Реальном есть (имеется) знание, что истина имеет структуру фикции.

Pourquoi ne vous lirais-je pas ce petit passage que j'ai trouvé hier dans l'emplette des Œuvres complettes – avec deux t comme on l'écrivait à l'époque – du cardinal de Bernis, bien connu des lecteurs des Mémoires de Casanova. J'étais spécialement content d'avoir trouvé ça et je me suis dit que j'y trouverai certainement de quoi nourrir la nature des semblants. Il faut dire que le cardinal se tient très à distance de son affaire telle qu'on l'aperçoit dans Casanova, mais il raconte une très jolie histoire, une petite fable dans un écrit qui s'appelle Réflexions sur la métromanie. Il raconte une petite histoire qui concerne les rapports de la vérité et de la fable. Il n'y est pas encore formulé que la vérité a structure de fiction, mais il fait tout ce qu'il peut pour s'approcher de ça, même s'il nous présente une vérité un peu mâle.

Почему бы мне не прочитать вам этот небольшой отрывок, который я нашел вчера, покупая "Œuvres complettes" — с двумя "т", как писали в то время — кардинала де Берниса, хорошо известного читателям "Мемуаров Казановы". Я был особенно рад, что нашел это, и сказал себе, что обязательно найду в этом что-нибудь, что подпитывает природу кажимости. Надо сказать, что кардинал держится очень отстраненно от своего дела, как это видно у Казановы, но он рассказывает очень милую историю, небольшую басню в сочинении, которое называется "Размышления о метромании". Он рассказывает небольшую историю о взаимоотношениях между истиной и вымыслом. Он еще не утверждает, что истина имеет структуру вымысла, но он делает все возможное, чтобы приблизиться к этому, даже если он представляет нам истину, которая немного мужская.

Voici le passage : " Une tradition constante nous apprend qu'un jour la Fable et la Vérité étaient en dispute. La Raison fut appelée pour la décider. Il était question entre elles de beauté, car c'est la grande question des déesses et des mortels. La Vérité parla la première en ces termes : Une preuve que je suis plus belle que vous, ô Fable, c'est que je n'ai jamais craint de paraître toute nue. Simple et innocente, je ne persuade qu'en faveur de la vertu. Je suis fille des dieux, âme des vrais plaisirs, objet naturel de tout ce qui pense, et vous, enfant malheureux de l'illusion et du mensonge, votre beauté n'est qu'un fard imposteur et vos plaisirs qu'un songe. La Fable répliqua avec audace : Ô Vérité, il est vrai que chaque peuple s'imagine être éclairé de votre flambeau, mais vous êtes si difficile à pénétrer que vous échappez même aux yeux de la Raison. J'avoue que vous avez beauté mâle et durable, mais c'est dire assez clairement je pense, que vous manquez de ces grâces fines et touchantes qui rendent mes charmes si intéressants. En un mot, vous avouez que je l'emporte sur vous lorsque je suis parée. Ma victoire sera donc complète. La Fable commençait à se dépouiller de ses ornements aimables [...] si la Raison, qui jusqu'alors avait conservé le maintien d'un juge grave, ne se fut opposée absolument à cette imprudence : Vous êtes faite pour la parure, lui dit-elle, et vous aurez toujours l'avantage dans ce domaine. La Vérité plaît sans ornements aux esprits dont j'ai la conduite, mais elle est trop austère pour ceux qui refusent de me suivre. Ainsi ne vous brouillez point et vivez toutes deux ensemble; vous y gagnerez toutes deux. A l'instant elle les fit approcher. Après quelques résistances, enfin elles s'embrassèrent. La Fable en devint plus belle et la Vérité plus aimable."

Вот этот отрывок:

"Легенда гласит, что однажды вымысел и истина поссорились. Для решения вопроса был призван Разум. Спор между ними был о красоте, ибо это великий вопрос богинь и смертных. Истина заговорила первой, сказав: "Одно из доказательств того, что я красивее тебя, о Вымысел, это то, что я никогда не боялась предстать обнаженной. Простая и невинная, я склоняю только в пользу добродетели. Я — дочь богов, душа истинных наслаждений, естественный объект всего мыслящего, а ты — несчастное дитя иллюзии и лжи, твоя красота — лишь самозванство, а твои наслаждения — лишь сон. Вымысел смело ответил: "О Истина, это правда, что каждый народ мнит себя освещенным твоим факелом, но в тебя так трудно проникнуть, что ты ускользаешь даже от глаз Разума. Я признаю, что у вас мужественная и стойкая красота, но это достаточно ясно говорит о том, что, по-моему, вам не хватает тех тонких и трогательных черт, которые делают мои прелести такими интересными. Одним словом, вы признаете, что я лучше вас, когда я разряжен (украшен). Поэтому моя победа будет полной". Вымысел начал срывать с себя свои милые украшения [...] если бы Разум, который до сих пор сохранял вид серьезного судьи, не выступил категорически против этой неосторожности: "Ты создан для украшения, сказал он ему, и в этой области у тебя всегда будет преимущество". Истина без прикрас нравится умам, которыми я управляю, но она слишком сурова для тех, кто отказывается следовать за мной. Так что не ссорьтесь и живите вместе; вы оба выиграете. Мгновенно он заставил их приблизиться. После некоторого сопротивления они наконец поцеловались. Вымысел стал прекраснее, а Истина привлекательнее».

Au fond, ce raccommodage final de la vérité et de la fable, c'est un pas fait avant que Lacan les apparie au point de les montrer moitiés du même être, au sens de l'Aristophane du Banquet. C'est un premier pas avant de poser que la vérité est la fable.

По сути, это окончательное сближение истины и вымысла — шаг, сделанный перед тем, как Лакан сопоставит их до такой степени, что покажет их половинками одного и того же существа, в смысле Аристофана в "Пире". Это первый шаг к утверждению, что истина есть вымысел.

C'est là que la question de l'analyse s'introduit dans cette dispute, si vous songez que Lacan installe le temps premier d'une analyse – ce temps premier, comme il dit page 586 des Ecrits, "à le réduire à sa vérité" – en tant que consistant à faire oublier au patient qu'il s'agit seule- ment de paroles. Au fond, cette vérité-là, elle n'est pas alêthéia. Au contraire, c'est une vérité qui demande un certain oubli, qui demande Léthé avant d'accéder à ceci, qu'il s'agit seulement de paroles. Et ce que nous avons coutume d'appeler la chute, la production des signifiants maîtres, c'est ce que ça désigne : lorsque le signifiant est réduit dans sa vérité à son être de semblant.

Именно здесь в спор вступает вопрос об анализе, если вы помните, что Лакан определяет время начала анализа — это начальное время, как он говорит на странице 586 Ecrits, "чтобы свести все (это?) к истине" — заключающееся в том, чтобы заставить пациента забыть, что все дело в словах. По сути, эта истина не алетейя. Напротив, это истина, которая требует некоторого забвения, которая требует Леты (миф.), прежде чем перейти к тому, что это всего лишь слова. И то, что мы привыкли называть падением, производством господских означающих, именно это и означает: когда означающее сводится в своей истине к своему бытию Кажимости (кажимому бытию).

La fois prochaine, j'essayerai, comme je l'ai fait à Buenos Aires il y a quinze jours, de commenter le Séminaire inexistant de Lacan, le Séminaire sur les Noms-du-Père.

A la semaine prochaine.

В следующий раз я попытаюсь, как две недели назад в Буэнос-Айресе, прокомментировать несуществующий Семинар Лакана, Семинар по Именам-Отца.

Увидимся на следующей неделе.

Рабочий перевод: Ольга Ким, ред. с фр. Ирина Север, Ирина Макарова, ред. на русском Алла Бибиксарова, сайт: Ольга Ким.

Жак-Ален Миллер, курс 1991-1991 гг.Природа Кажимости1сеанс, 20 ноября 1991

Жак-Ален Миллер, курс 1991-1991 гг.
Природа Кажимости
1сеанс, 20 ноября 1991