Следующая клиническая секция состоится 17.11.24. Скоро анонс!
Следующая клиническая секция состоится 17.11.24. Скоро анонс!
Вопросы участников семинара
Вопросы участников семинара
Мы публикуем вопросы постоянных участников семинара в связи со специальным семинаром с Бернаром Сенэвом
15 мая 2021:
***
У меня есть вопрос, хотя я не вполне понимаю как его сформулировать. Он касается также случая похожего случай Алессандры Леммы. Случай девушки Вен (стр. 70-71) находится в части «Вхождения в психоз» и называется «Женский транссексуализм». В этом небольшом тексте упоминается два значимых факта: то, что девушка была в трехлетнем возрасте оставлена матерью, но взяла с собой сына 2-х лет, пациентка видит его писающим, и второй: у пациентки есть бредовая идея относительно того, что анатомия определяется отцовским желанием. Далее об этом случае говорится следующее: «все начинается со встречи с Отцом в детстве, вычитываемой из рассказа субъекта». Не вполне ясно, почему в этом случае акцент аналитика делается на этой встрече, а не, например, (как делает это Лемма в другом сходном случае), на возможной бессознательной фантазии пациентки о желании матери иметь ребенка мужского пола?
Пример 1: Женский транссексуализм
Девушка Вен, одевающаяся в мужскую одежду, хочет «быть трансформированной» в мальчика. Ее отец был узником концентрационного лагеря в Камбодже когда ей было три года. Мать решила остаться со своим двухлетним сыном, и отправила дочь далеко к своей родной семье. Когда девочке было шесть лет, отец сбежал и сразу же вспомнил о своей дочери. Семья объединяется и проводит год в лагере для беженцев прежде чем прибыть во Францию. Воспоминания Вен начинаются с возвращения отца. До этого – ничто. Именно в этот момент она присутствует при сцене, которая станет матрицей ее транссексуальности: ее брат мочится стоя. С этого момента она чувствует, что она есть (что она должна быть) мальчиком. Эта идея ее больше не покидает. Возвращение отца подтолкнуло в формированию бредовой идеи относительно тела и пола. Во взрослом возрасте Вен не имеет никаких языковых нарушений. Выявить психоз можно только очень внимательным исследованием. Ее преследуют женские взгляды, которые которые смотрят сквозь одежду, и видят, что у нее нет пениса. У нее есть, с другой стороны, незаметная бредовая идея, что анатомия определяется отцовским желанием. Эта концепция любви к женщине полностью определена изначальной сценой, которая сделала пенис реальным значком (insigne réel) любви матери к своему сыну.
Exemple 1: Un transsexualisme féminin
Une jeune fille (Ven), habillée avec des vêtements masculins, veut se faire opérer les seins et le sexe pour être «transformée» en garçon. Son père fut envoyé en camp de concentration, au Cambodge, lorsqu'elle avait trois ans. La mère décida de garder avec elle son fils de deux ans et envoya sa fille au loin, dans sa famille. Lorsque la petite fille eut six ans, le père s'évada et rappela immédiatement sa fille. La famille réunie passa alors un an dans un camp de réfugiés avant d'arriver en France. Les souvenirs de Ven datent du retour de son père. Avant, c'est le néant. Juste à ce moment-là, elle assista à une scène qui fut la matrice de son transsexualisme: son frère urine debout. Elle sentit dès lors qu'elle était (et devait être) un garçon. Cette idée ne la quitta plus. Le retour du père a donc précipité la formation d'une idée délirante portant sur le corps et le sexe. Adulte, Ven ne présente aucun trouble du langage. La psychose n'est repérable qu'à un examen très attentif. Elle est persécutée par les regards féminins qui traversent ses vêtements et devinent qu'elle n'a pas de pénis. Elle a d'autre part une idée délirante discrète sur la détermination de l'anatomie par le désir paternel. Sa conception de l'amour pour une femme est entièrement déterminée par la scène initiale qui a fait du pénis l'insigne réel de l'amour de la mère pour le fils.
***
Первичен ли феномен тела событию тела? Феномен тела — это событие тела минус дискурс, минус Другой? Например, избиение Джойса не сразу стало для него событием тела, но осталось для него феноменом и стало таковым в процессе создания романа? Можно ли сказать, что в психозе лечение выстраивается как раз с той же целью — чтобы феномен тела получил статус события тела? Феномен тела — это то, что испытывается и претерпевается или же субъект может иметь «активную» роль? Например, в случае «Se faire un corps/Se faire un nom» из «Антибской конвенции» Сильвия (стр. 93-97) наносит порезы на лице, и не может об этом ничего сказать, кроме того, что «так выходит зло», и в процессе анализа перемещается от порезов к ритуалу с написанием писем и опусканием их в ящик, ритуалу, о котором она уже может говорить как о некоторой практике, избавляющей ее от страдания и тревоги. Обретает ли ее действие статус события или это что-то иное?
I. СДЕЛАТЬСЯ ИМЕНЕМ / СДЕЛАТЬСЯ ТЕЛОМ
На момент первой госпитализации в возрасте двадцати восьми лет у Сильвии уже была долгая история попыток самоубийства и были следы порезов на теле.
Сделаться телом
Проблемы возникли, когда ей было пятнадцать лет и продолжаются через небольшие промежутки времени: Сильвия наносит себе порезы на лицо и предплечья лезвием бритвы. Иногда она, также, глотает таблетки в больших количествах. Ей нечего сказать об этом, и она не знает, зачем она это делает. У Сильвии нет никаких мыслей на этот счет. Она может только дать некоторые пояснения по поводу обстоятельств, вызвавших первые первые переходы к действию (passages à l'acte): Сильвия только что провалила BEPC (выпускной экзамен в конце 9го класса), а мальчик из ее класса смеялся над ней и повторял, что она ноль. «Это стало невыносимым».
Однако Сильвия продолжила учебу и получила диплом в университете. В этот момент происходит первая госпитализация по причине переходов к действию, их жестокого характера и рисков, с которыми они связаны.
На работе через несколько месяцев повторяются те же последовательности: когда она проходит мимо группы, если люди смеются, ей кажется, что они смеются над ней, и эта уверенность вызывает ту же реакцию: она наносит бритвой порезы на лицо перед зеркалом и они рисуют что-то вроде маски, с косыми чертами, всегда одинаковыми. Она делает это, «чтобы увидеть струйки крови, чтобы зло вышло наружу». Затем она испытывает заметное облегчение от страданий, которые она описывает как невыносимые. Тогда она сможет смотреть на себя и смотреть на других: у нее есть тело, она имеет тело (elle a un corps), оно ее (она присваивает себе тело). Другие обстоятельства развязывания существенно связаны с ее конфронтацией с «работой», которую она ищет и боится. При особых обстоятельствах Сильви положит конец госпитализации и попросит о встрече с аналитиком. Медикаментозное лечение продолжается.
Перенос и письма
Динамика, которая разворачивалась тогда в переносе, довольно интересна. Её можно прояснить с помощью последней части учения Лакана, касающейся симптома и вопроса о синтоме.
С первых приемов Сильвия приносит с собой записные книжки, некоторые из которых датированы более десяти лет назад, другие — недавние, с записями, сделанными во время ее госпитализации. У нее появилась привычка записывать свои мысли, но также и то, что она делала, книги, которые читала, вести что-то наподобие дневника.
Довольно быстро после этого Сильвия посылает письма своему аналитику, свидетельствуя об эротоманиакальной специфике переноса: «Я люблю тебя» чередуется с «Я ненавижу тебя, потому что ты презираешь меня, я собираюсь покончить жизнь самоубийством, я больше не вернусь». Сильвия всегда приходит на сеансы — за десять лет она ни разу не пропускала. Она просто спрашивает, хорошо ли приняты её письма.
Написание этих писем укладывается в реальный сценарий. Каждое утро Сильвия встает в семь часов и идет завтракать в кафе в городе. Она сидит за тем же столиком, лицом к зеркалу, смотрит на себя, закуривает сигарету и пишет. Она вносит дополнительное пояснение, а именно, что она сама кидает свои письма в почтовый ящик на почте, что она чувствует сильную тревогу перед тем, как бросить письмо в щель почтового ящика, и, когда ей это удается, она получает облегчение от своей тревоги. Это полученное облегчение идентично тому, которое ранее происходило после нанесения порезов на кожу: это ключевой момент: эффект от бросания письма может быть подобен отказу от наслаждения и коррелирует со снятием тревоги.
С тех пор как этот давний эпизод нанесения порезов на лицо больше никогда не повторялся. Там, где у нас есть разрез, непосредственно отмечающий кожу и собственное тело (le corps propre), возникает феномен с двумя сторонами: воображаемой – в виде образа в зеркале, которое должно присутствовать, с одной стороны; с другой стороны – символической, через написание письма.
Что сделало эту динамику возможной? Именно бредовый перенос санкционирует в данном случае вступление в игру иного реального. Аналитик здесь занимает место реального Другого, реального в смысле того, что всегда возвращается на одно и то же место, место, вокруг которого она будет менять свой график, свои движения, даже свои путешествия, сеть своих дружеских отношений. В последние годы своего учения Лакан определяет Реальное как то, что позволяет связать вместе Символическое и Воображаемое. Перенос позволяет совешить это связывание, устраняя необходимость переходов к действию. С помещением в перенос мы наблюдаем замещение: перенос допускает, что это уже не мазохизм как таковой, который управляет этим узлом, а перенос как реальный, который выполняет эту операцию. Введение реального Другого в переносе открывает другую возможность, чем повторение жеста.
Здесь мы должны остановиться на одном моменте, который Жак-Ален Миллер разрабатывал в своем курсе 1987-1988 годов «То, что делает значок». Есть два пути, начиная с означающего S1. Первый – это путь символического в собственном смысле слова, состоящий из серии: речь, дискурс, знание, бессознательное. Другой – это путь реального, который также является путем буквы (la lettre), принципиально не поддающейся интерпретации. Именно на этой второй стороне (грани), вне эффекта означивания, вне выработки знания, вне сказанного, письма прекратятся и начнется второй этап лечения.
Сделаться именем
Поэтому она найдет другое решение, чтобы «подкрепить свои мысли» (appuyer sa pensée): она возобновит ведение дневника. Этот дневник — это тетрадь — она приносит на каждую сессию. Фактически сеанс состоит из декламационного чтения того, что она написала. Однако этот дневник в корне отличается от того, что было до лечения: нужно различать, в связи с этим, дневник № 1, написанный до лечения, и дневник № 2, который ведется после начала лечения. В дневнике № 2 каждый текст, написанный буквами, обрамлен двумя именами собственными: именем получателя писем и ее собственным.
То есть дневник включает обращение к Другому и функцию имени собственного. «Характеристика имени собственного всегда связана с его отношением к записи». В иероглифической письменности имена собственные обводились картушем. В случае Сильвии имя собственное — это картуш. Мы можем установить связь с практикой письма Джойса, подчеркнутой Лаканом; каждая глава «Улисса» сопровождается своеобразным обрамлением, связанным с сутью содержания.
Это и есть ее актуальный симптом; запись позволяет снова связать букву и имя собственное. Это ее маленькое изобретение: запись как «сделать что-то, что подкрепляет ее мысли».
Сильви перешла к другой записи — с маленьким а, который включает, ограничивает определенное наслаждение — синтом, сочетающий в себе симптом и фантазм. Более того, ограниченный таким образом записью, письмом (écriture), сеанс с речью возможен, терпим, без того, чтобы речь отправляла субъекта обратно к чистому бездонному риску.
Некоторые обозначения отношения Джойса к его телу перекликаются с переходами к действию (passages à l'acte) Сильви на ее лице. Отсутствие аффекта боли и насилия, определенное отвращение к кожному мешку. Но эго Сильви всегда нужны зеркала: она часто смотрит на себя. «Если бы они забрали их у меня, у меня был бы кризис зеркала», — саркастически сказала она. Сильви отделяет себя от наслаждения, заключенного в теле, создавая свои записные книжки, настоящее внетелесное наслаждение, которое концентрирует и ограничивает избыточное наслаждение. Но если эти записи привязаны к зеркальному образу, Сильвия, тем не менее, должна озвучить их на сеансе, так что передача этого письма, его депонирование конституирует также место Другого, кроме её тела.
Биографическая справка здесь приобретает свою ценность; в семье Сильвии дедушка по материнской линии – известный человек, национальный герой, которого она никогда не знала. Однако она всегда слышала, что во время его похорон величайшие деятели государства приходили прочитать ему панегирик на кладбище.
I. SE FAIRE UN NOM / SE FAIRE UN CORPS
Quand elle est hospitalisée pour la première fois à vingt-huit ans, Sylvie a déjà un long passé de tentatives de suicides et de marques faites sur son corps.
Se faire un corps
Ces troubles sont apparus quand elle avait quinze ans et persistent, par périodes rapprochées: Sylvie se scarifie le visage et les avant-bras avec des lames de rasoirs. Parfois aussi elle absorbe massivement des cachets. Elle n'a rien à en dire, et ne sait pas pourquoi elle fait cela. Sylvie ne peut rien penser à ce sujet. Elle peut simplement apporter quelques précisions sur les circonstances de déclenchement des premiers passages à l'acte: Sylvie venait d'échouer au BEPC et un garçon de sa classe se moquait d'elle et répétait qu'elle était nulle. «C'en était devenu insupportable».
Sylvie poursuit cependant ses études et passe une licence à l'Université. C'est à ce moment que survient la première hospitalisation, en raison de la violence des passages à l'acte et des risques qu'elle encourt.
Dans le service, au bout de quelques mois les mêmes séquences se reproduisent: quand elle passe à côté d'un groupe, si des gens rient, c'est qu'ils se moquent d'elle et cette certitude déclenche la même réponse: des marques faites au rasoir sur ses joues, face à un miroir, lui dessinant une sorte de masque, aux traits obliques, toujours le même. Elle fait cela «pour voir le sang couler, pour que le mal sorte». Elle éprouve alors un soulagement très net d'une angoisse qu'elle décrit comme intolérable. Elle peut alors se regarder et supporter le regard des autres: elle a un corps, c'est le sien. Les autres circonstances de déclenchement sont essentiellement liées à sa confrontation au «travail» qu'elle recherche et redoute. A la suite de circonstances particulières, Sylvie va mettre un terme aux hospitalisations et demander à rencontrer un analyste. Le traitement médicamenteux est poursuivi.
Le transfert et les lettres
Le mouvement qui s'est opéré alors sous transfert est tout à fait intéressant. Il peut s'éclairer de la dernière partie de l'enseignement de Lacan sur le symptôme et de la question du sinthome.
Un véritable scénario préside à l'écriture de ces lettres. Tous les matins, Sylvie se lève à sept heures et va prendre son petit déjeuner dans un café de la ville. Elle s'installe là, toujours à la même table, face à une glace, se regarde, allume une cigarette et écrit. Elle apporte une précision supplémentaire, à savoir qu'elle met elle-même ses lettres à la poste, qu'elle ressent une grande angoisse avant de lâcher la lettre dans la fente de la boîte et, quand elle a pu s'y résoudre, elle obtient un soulagement de son angoisse. Ce soulagement obtenu est identique à celui qui, précédemment, suivait la coupure de la peau: C'est le point crucial: l'effet de cession de la lettre peut être assimilé à une cession de jouissance et a pour corrélât la sédation de l'angoisse.
Les scarifications du visage, depuis cet épisode maintenant ancien, ne se sont jamais reproduites. Là où on avait une coupure venant marquer directement la peau et le corps propre du sujet, se présente un phénomène à deux versants: imaginaire d'un côté, sous la forme de l'image dans le miroir, qui doit être présente; symbolique de l'autre, à travers l'écriture de la lettre.
Dès les premiers rendez-vous, Sylvie apporte des cahiers, certains datant de plus de dix ans, d'autres récents, écrits durant son hospitalisation. Elle avait pris l'habitude de noter ses pensées mais aussi ce qu'elle faisait, les livres qu'elle lisait, une sorte de journal.
Assez rapidement après, Sylvie adresse à son analyste des lettres, témoignant de la connotation érotomaniaque du transfert: «Je vous aime» alterne avec «Je vous hais parce que vous me méprise je vais me suicider, je ne viendrai plus». Sylvie vient toujours à ses séances — elle n'en a jamais manqué une depuis dix ans. Elle s'enquiert simplement de ce que ses lettres soient bien reçues.
Qu'est-ce qui a permis ce mouvement? C'est le transfert délirant, lui-même, qui autorise une mise en jeu autre du réel dans ce cas particulier. L'analyste occupe ici la place de l'Autre réel, réel au sens de ce qui revient toujours à la même place, place autour de laquelle elle va faire tourner son emploi du temps, ses déplacements, voire ses voyages, le réseau de ses amitiés. Dans les dernières années de son enseignement, Lacan 5 épingle le réel comme ce qui permet de nouer symbolique et imaginaire. Le transfert permet ce nouage en rendant caduque la nécessité des passages à l'acte. Avec la mise sous transfert, nous assistons à une substitution: le transfert permet que ce ne soit plus le masochisme en tant que tel qui opère ce nouage, mais le transfert comme réel qui vient effectuer cette opération. L'introduction de l'Autre réel du transfert ouvre une autre possibilité que celle de la répétition du geste.
Il faut reprendre ici un point, développé par Jacques-Alain Miller, dans son cours de 1987-88, Ce qui fait insigne. Il existe à partir du signifiant S1, deux voies. L'une est la voie symbolique proprement dite, avec la série: parole, discours, savoir, inconscient. L'autre est la voie du réel, qui est aussi celle de la lettre, foncièrement ininterprétable. C'est sur ce deuxième versant, hors effet de signification, hors élaboration de savoir, hors dis de lettres va cesser. S'inaugure alors le deuxième temps de la cure.
Se faire un nom
Elle va donc trouver une autre solution pour «appuyer sa pensée»: elle va reprendre la rédaction de son journal. Ce journal — c'est un carnet — est apporté par elle à chaque séance. La séance proprement dite consiste en la lecture déclamatoire de ce qu'elle a écrit. Cependant, ce journal est foncièrement différent de ce qu'il était avant la cure: il faut distinguer à cet égard un journal n° 1, écrit avant la cure, et un journal n° 2, écrit après le début de la cure. Dans le journal n° 2 chaque texte, rédigé sous forme de lettres, est encadré par deux noms propres: celui du destinataire des lettres et le sien.
C'est dire que le journal inclut l'adresse à l'Autre et la fonction du nom propre. «La caractéristique du nom propre est toujours liée à sa liaison à une écriture». L'écriture hiéroglyphique encadrait les noms propres d'un cartouche. Dans le cas de Sylvie, le nom propre est le cartouche lui-même. On peut faire le rapprochement avec la pratique d'écriture de Joyce, soulignée par Laсan; chaque chapitre d'Ulysse est supporté par un certain mode d'encadrement, lié à l'étoffe même du contenu.
C'est là son symptôme actuel; l'écriture lui permet de relier une lettre et un nom propre. C'est là sa petite invention: une écriture comme «faire qui donne appui à sa pensée».
Sylvie est passée à une écriture autre — avec un petit a —, qui inclut, circonscrit une certaine jouissance, un sinthome qui conjoint symptôme et fantasme. De plus, ainsi bordée par l'écriture, la séance récitative est possible, supportable, sans que la prise de parole ne renvoie le sujet à un pur risque sans fond.
Certaines notations du rapport de Joyce à son corps résonnent avec les passages à l'acte de Sylvie sur son visage. L'absence d'affect à la douleur et à la violence, un certain dégoût pour le sac de peau. Mais pour l'ego de Sylvie, les miroirs sont toujours nécessaires: elle s'y regarde souvent. «Si on me les supprimait je ferais une crise du miroir», dit-elle ironiquement. Sylvie se sépare d'une jouissance incluse dans le corps, par la création de ses carnets, véritable hors corps qui concentre et circonscrit la jouissance en trop. Mais si ces écrits se nouent à l'image spéculaire, il faut cependant que Sylvie donne de la voix dans la séance, pour que la cession de cette lettre, son dépôt s'opère et que se constitue aussi un lien de l'Autre, autre que son corps. Une note biographique prend ici sa valeur; le grand homme de la famille de Sylvie est le grand-père maternel, héros de la Nation, qu'elle n'a pas connu. Elle a cependant toujours entendu raconter que, lors de son enterrement, les plus grands personnages de l'Etat s'étaient déplacés, pour lire au cimetière son éloge.
***
1) Жак-Ален Миллер говорит о трех измерениях тела: воображаемом – образе тела, теле (corps), символическом — трупе (cadavre, «le corpse», как говорил Лакан) и реальном, теле наслаждения — плоти (la chair), а также феномене тела, который может быть представлен по-разному в зависимости от того, какое из «тел» он затрагивает. Могли бы Вы прокомментировать как эти три измерения тела задействованы в аналитическом опыте?
Цитата:
Жак-Ален Миллер — Мы не очень точны с этой концепцией тела, мы должны её очертить. Во-первых, есть образ тела, формирующийся на стадии зеркала: следовательно, воображаемое тело. Лакан даже скажет: тело является воображаемым. Так что давайте зарезервируем название «тело» для образа тела. Во-вторых, существует тело наслаждения и оно называется плотью. Оно не обязательно наделено формой, это наслаждающаяся субстанция тела. И в-третьих, позвольте нам пойти еще дальше и называть символизируемое тело «трупом», le corpse — «мертвым телом», как говорит Лакан. Несомненно, мы должны играть на трех регистрах: теле как воображаемом; плоти как реальном; и трупе как символическом.
Jacques-Alain Miller — On est un peu juste avec ce concept de corps, il faut l'encadrer. Il y a d'abord l'image du corps, abordée par le stade du miroir: donc, le corps imaginaire. Lacan dira même: le corps est imaginaire. Donc, réservons le nom de corps à l'image du corps. Deuxièmement, il y a le corps de jouissance, et on l'appelle la chair. Ce n'est pas nécessairement doté d'une forme, c'est la substance jouissante du corps. Et troisièmement, allons jusqu'à appeler cadavre le corps symbolisé, le corpse, comme dit Lacan. Sans doute faut-il jouer sur les trois registres: le corps comme imaginaire; la chair comme réel; et le cadavre comme symbolique. (CORPS, CHAIR, CADAVRE p. 319)
(...)
Жак-Ален Миллер — То, о чём мы начали говорить, как о феномене тела, проявляется по-разному в зависимости от того, затрагивает ли он образ тела, наслаждающуюся субстанцию тела или символическое тела. В любом случае мы не можем придерживаться единственной концепции тела, она не соотносится с опытом, о котором мы сообщаем. («Тело, плоть, труп» С. 320)
Ce que nous avons évoqué comme phénomène de corps, ne se présente pas de la même façon selon que cela affecte l'image du corps, ou la substance jouissante du corps, ou le symbolique du corps. En tous les cas, on ne peut pas durer avec le seul concept de corps, cela n'épouse pas l'expérience dont nous rendons compte.
2) Могли бы Вы прокомментировать или проиллюстрировать примером позицию аналитика как «получателя крошечного знака/небольшого признака (signe infime) пациента». И дальнейшую работу по создании конструкции с включением туда этих знаков.
Цитата:
«Таким образом, мы вынуждены подвергнуть сомнению позицию секретаря душевнобольного в пользу поддержки творчества на стороне объекта и, с другой стороны, записи случая. Эрик Лоран в «Аркашоне» объяснил, как аналитик становится получателем крошечного знака/небольшого признака (signe infime) пациента. Мы поддерживаем его работу по созданию конструкции с этими знаками, а не отворачиваемся от их». («Клиника неопределенности». Выводы С. 67)
Nous sommes donc amenés à mettre en question la position de secrétaire de l'aliéné, au profit du soutien à la création du côté de l'objet et, d'autre part, à l'écriture du cas. Éric Laurent à Arcachon a précisé la façon dont l'analyste se fait le destinataire du signe infime du patient. De ces signes-là, on soutient son travail de construction, on ne l'en détourne pas.
3) Что может указать на то, что обычные повседневные действия укладываются для субъекта в некоторый «реальный» сценарий или составляют для него субъективную находку или изобретение? (Случай Сильвии Se faire un nom / Se faire un corps cтр. 93-97).
4) Могли бы Вы прокомментировать что означает это восстановление чего-то от Одного и в чем проявляется «многогранность» Одного (Un, même s'il est multiple dans les traits)? (Случай Сильвии Se faire un nom / Se faire un corps cтр. 93-97)
Цитата:
Кароль Девамбреши-Ла Санья — Я согласна с замечаниями Франсуазы Лабриди о различных способах означивания тела: в теле есть монстрация, которая находится на границе символического, психосоматические феномены не укладываются в кадр симптома, так как он имеет структуру метафоры. Эта монстрация (monstration), о которой говорит Лакан, представляет собой чистый двоичный язык (бинарный код): ноль-один, присутствие-отсутствие, оно показывает-оно больше не показывает. Все это происходит вне структуры бессознательного, но субъект, когда ему предлагают рассказать об этом, может указать на моменты в своей истории, когда это проявляется, и т. д. Услышав последние два вопроса и акцент на умерщвлении на стадии зеркала, я подумала о случае Сильвии, у которой есть два использования стадии зеркала. В первой доаналитической или психиатрической фазе она делает себе маску и причиняет себе боль перед зеркалом. Можно сказать: разверзается пропасть потому, что она смотрит в зеркало; в этот момент порез на коже пытается восстановить что-то от Одного, даже если он многогранен (имеет много черт). Но на втором этапе, когда она находится в процессе переноса, она найдет уловку (изобретение), которая/ое будет дублировать стадию зеркала: с одной стороны, ей необходимы конкретные зеркала в ее жизни, в которых она могла бы отражаться; с другой стороны, ей нужен лист бумаги, на котором можно записать свои мысли о смерти. Другими словами, лист бумаги «впитает» что-то умерщвляющее, то, что прежде оставляло отметку на коже. Она всегда носит маленькое зеркальце в сумке, она знает кафе с зеркалами на стенах, в которые можно зайти и сесть напротив зеркала, с довольно успокаивающей и объединяющей (unification) функцией.
Carole Dewambrechies-La Sagna — Je rejoins les remarques de Françoise Labridy sur les différentes façons de signifier du corps: il y a une monstration dans le corps qui est à la limite du symbolique, les phénomènes psychosomatiques ne relèvent pas du cadre du symptôme en tant qu'il a la structure d'une métaphore. C'est une monstration, dont Lacan dit que c'est un pur langage binaire: zéro-un, présence-absence, ça montre-ça ne montre plus. Tout cela se passe en dehors de la structure de l'inconscient, mais le sujet, quand il lui est offert d'en parler, peut préciser les moments de son histoire où cela apparaît, etc. En entendant ces deux dernières questions, et l'accent mis sur le mortifère du stade du miroir, je pensais au cas de Sylvie, qui a deux usages du stade du miroir. Dans le premier temps pré-analytique ou psychiatrique, elle se fait un masque et se fait mal devant le miroir. On pourrait dire: c'est parce qu'elle est face au miroir qu'un gouffre s'ouvre; à ce moment-là, la coupure sur la peau tente de restituer quelque chose du Un, même s'il est multiple dans les traits. Mais dans un second temps, quand elle est sous transfert, elle va trouver un artifice, qui va être de dédoubler le stade du miroir: d'une part, il faut qu'elle ait concrètement des miroirs dans sa vie, où elle puisse se réfléchir; d'autre part, il lui faut une feuille de papier sur laquelle elle va écrire ses idées de mort. C'est dire que la feuille de papier va recueillir le mortifère qui venait auparavant se marquer sur la peau. Elle a toujours un petit miroir dans son sac, elle connaît les cafés dont les murs sont recouverts de miroir, où aller s'installer devant, avec une fonction plutôt d'apaisement et d'unification. (CORPS, CHAIR, CADAVRE р. 318-319)
5) Что означает в данном пассаже: тело становится идентичным желанию? На какое место для субъекта чаще всего встает наркотик?
«Что показывает наркоман? Он показывает, что для того, чтобы решить вопрос удовлетворения желания, достаточно обращаться с телом исходя из прибавочного наслаждения, вызываемого наркотиком. Этот вопрос ставится в координатах, которые предполагают измерение использования, в значении работы. Обращение к некоему делать (faire), к определенной работе, подвешивает в воздухе влияние (incidence) кастрации. Это делать опирается на идентификацию которая, в отличие от симптома, никогда не подвергается сомнению по причине наслаждения, которое оно предоставляет. Рассмотренное с точки зрения использования — (usage) — исходя из прибавочного наслаждения — тело становится идентичным желанию (le corps devient identique au désir)». («Феномены тела и структуры» С. 118)
6) Чем бредовая метафора отличается от определений, которые субъекты дают себе в ординарном психозе, таких как, например: «Я — вывернутый носок» («Je suis une chaussette retournée»), «Я — тунец» («Je suis un thon»)? (случаи «Болезнь менталитета» и «Молодая девушка тунец»)
7) В чем будет заключаться работа по реконструированию идентификации с объектами, способными в достаточной мере замаскировать отвращение субъекта к имени собственному (abjection de son nom propre) в случаях меланхолии? Поддерживает ли аналитик «сверхидентификации» субъекта в случае меланхолии? Что будет самым ярким отличием сверхидентификации (suridentification) меланхолического субъекта от компульсивных черт при неврозе навязчивости?
Цитата: «Подход к лечению (...) — это будет вопрос того, чтобы позволить субъекту реконструировать идентификации с приемлемыми для себя объектами, способными в достаточной мере замаскировать его отвращение к имени собственному (abjection de son nom propre), не выходя за его пределы». («Меланхолия» С. 42)
8) Уважаемый Бернар, могли бы Вы, прокомментировать как, на Ваш взгляд, влияет изменение преобладающего типа дискурса на тот тип решений, к которым прибегают психотические субъекты?
Цитата: «В свете этой параноидальной склонности объединять Другого и отца мы можем задаться вопросом, не лишена ли смена преобладающего типа дискурса — переход от дискурса господина к научному дискурсу — последствий, влияющих на тот тип решений, которые психотические субъекты находят для заместительства (suppléer) форклюзии. Можем ли мы сказать, что рассматриваемое «нео» относится в первую очередь к нашей эпохе или просто к концептуальному изменению в учении Лакана? Без сомнения — к обоим, потому что мы думаем, что последняя лакановская аксиоматика — сосредоточенная на несуществовании Другого — позволяет нам более строго определять клинические феномены нашего времени и современное выражение симптома. Дискурс господина отвечает на преобладание определенного психотического решения через метафору и бред, научного дискурса, который «крошит», «измельчает» фигуры Другого в множество значков (insignes), будет соответствовать другому обращению с наслаждением, скорее по букве, чем по значению». («Пределы модели паранойи» С. 47)
15 мая 2021:
***
У меня есть вопрос, хотя я не вполне понимаю как его сформулировать. Он касается также случая похожего случай Алессандры Леммы. Случай девушки Вен (стр. 70-71) находится в части «Вхождения в психоз» и называется «Женский транссексуализм». В этом небольшом тексте упоминается два значимых факта: то, что девушка была в трехлетнем возрасте оставлена матерью, но взяла с собой сына 2-х лет, пациентка видит его писающим, и второй: у пациентки есть бредовая идея относительно того, что анатомия определяется отцовским желанием. Далее об этом случае говорится следующее: «все начинается со встречи с Отцом в детстве, вычитываемой из рассказа субъекта». Не вполне ясно, почему в этом случае акцент аналитика делается на этой встрече, а не, например, (как делает это Лемма в другом сходном случае), на возможной бессознательной фантазии пациентки о желании матери иметь ребенка мужского пола?
Пример 1: Женский транссексуализм
Девушка Вен, одевающаяся в мужскую одежду, хочет «быть трансформированной» в мальчика. Ее отец был узником концентрационного лагеря в Камбодже когда ей было три года. Мать решила остаться со своим двухлетним сыном, и отправила дочь далеко к своей родной семье. Когда девочке было шесть лет, отец сбежал и сразу же вспомнил о своей дочери. Семья объединяется и проводит год в лагере для беженцев прежде чем прибыть во Францию. Воспоминания Вен начинаются с возвращения отца. До этого – ничто. Именно в этот момент она присутствует при сцене, которая станет матрицей ее транссексуальности: ее брат мочится стоя. С этого момента она чувствует, что она есть (что она должна быть) мальчиком. Эта идея ее больше не покидает. Возвращение отца подтолкнуло в формированию бредовой идеи относительно тела и пола. Во взрослом возрасте Вен не имеет никаких языковых нарушений. Выявить психоз можно только очень внимательным исследованием. Ее преследуют женские взгляды, которые которые смотрят сквозь одежду, и видят, что у нее нет пениса. У нее есть, с другой стороны, незаметная бредовая идея, что анатомия определяется отцовским желанием. Эта концепция любви к женщине полностью определена изначальной сценой, которая сделала пенис реальным значком (insigne réel) любви матери к своему сыну.
Exemple 1: Un transsexualisme féminin
Une jeune fille (Ven), habillée avec des vêtements masculins, veut se faire opérer les seins et le sexe pour être «transformée» en garçon. Son père fut envoyé en camp de concentration, au Cambodge, lorsqu'elle avait trois ans. La mère décida de garder avec elle son fils de deux ans et envoya sa fille au loin, dans sa famille. Lorsque la petite fille eut six ans, le père s'évada et rappela immédiatement sa fille. La famille réunie passa alors un an dans un camp de réfugiés avant d'arriver en France. Les souvenirs de Ven datent du retour de son père. Avant, c'est le néant. Juste à ce moment-là, elle assista à une scène qui fut la matrice de son transsexualisme: son frère urine debout. Elle sentit dès lors qu'elle était (et devait être) un garçon. Cette idée ne la quitta plus. Le retour du père a donc précipité la formation d'une idée délirante portant sur le corps et le sexe. Adulte, Ven ne présente aucun trouble du langage. La psychose n'est repérable qu'à un examen très attentif. Elle est persécutée par les regards féminins qui traversent ses vêtements et devinent qu'elle n'a pas de pénis. Elle a d'autre part une idée délirante discrète sur la détermination de l'anatomie par le désir paternel. Sa conception de l'amour pour une femme est entièrement déterminée par la scène initiale qui a fait du pénis l'insigne réel de l'amour de la mère pour le fils.
***
Первичен ли феномен тела событию тела? Феномен тела — это событие тела минус дискурс, минус Другой? Например, избиение Джойса не сразу стало для него событием тела, но осталось для него феноменом и стало таковым в процессе создания романа? Можно ли сказать, что в психозе лечение выстраивается как раз с той же целью — чтобы феномен тела получил статус события тела? Феномен тела — это то, что испытывается и претерпевается или же субъект может иметь «активную» роль? Например, в случае «Se faire un corps/Se faire un nom» из «Антибской конвенции» Сильвия (стр. 93-97) наносит порезы на лице, и не может об этом ничего сказать, кроме того, что «так выходит зло», и в процессе анализа перемещается от порезов к ритуалу с написанием писем и опусканием их в ящик, ритуалу, о котором она уже может говорить как о некоторой практике, избавляющей ее от страдания и тревоги. Обретает ли ее действие статус события или это что-то иное?
I. СДЕЛАТЬСЯ ИМЕНЕМ / СДЕЛАТЬСЯ ТЕЛОМ
На момент первой госпитализации в возрасте двадцати восьми лет у Сильвии уже была долгая история попыток самоубийства и были следы порезов на теле.
Сделаться телом
Проблемы возникли, когда ей было пятнадцать лет и продолжаются через небольшие промежутки времени: Сильвия наносит себе порезы на лицо и предплечья лезвием бритвы. Иногда она, также, глотает таблетки в больших количествах. Ей нечего сказать об этом, и она не знает, зачем она это делает. У Сильвии нет никаких мыслей на этот счет. Она может только дать некоторые пояснения по поводу обстоятельств, вызвавших первые первые переходы к действию (passages à l'acte): Сильвия только что провалила BEPC (выпускной экзамен в конце 9го класса), а мальчик из ее класса смеялся над ней и повторял, что она ноль. «Это стало невыносимым».
Однако Сильвия продолжила учебу и получила диплом в университете. В этот момент происходит первая госпитализация по причине переходов к действию, их жестокого характера и рисков, с которыми они связаны.
На работе через несколько месяцев повторяются те же последовательности: когда она проходит мимо группы, если люди смеются, ей кажется, что они смеются над ней, и эта уверенность вызывает ту же реакцию: она наносит бритвой порезы на лицо перед зеркалом и они рисуют что-то вроде маски, с косыми чертами, всегда одинаковыми. Она делает это, «чтобы увидеть струйки крови, чтобы зло вышло наружу». Затем она испытывает заметное облегчение от страданий, которые она описывает как невыносимые. Тогда она сможет смотреть на себя и смотреть на других: у нее есть тело, она имеет тело (elle a un corps), оно ее (она присваивает себе тело). Другие обстоятельства развязывания существенно связаны с ее конфронтацией с «работой», которую она ищет и боится. При особых обстоятельствах Сильви положит конец госпитализации и попросит о встрече с аналитиком. Медикаментозное лечение продолжается.
Перенос и письма
Динамика, которая разворачивалась тогда в переносе, довольно интересна. Её можно прояснить с помощью последней части учения Лакана, касающейся симптома и вопроса о синтоме.
С первых приемов Сильвия приносит с собой записные книжки, некоторые из которых датированы более десяти лет назад, другие — недавние, с записями, сделанными во время ее госпитализации. У нее появилась привычка записывать свои мысли, но также и то, что она делала, книги, которые читала, вести что-то наподобие дневника.
Довольно быстро после этого Сильвия посылает письма своему аналитику, свидетельствуя об эротоманиакальной специфике переноса: «Я люблю тебя» чередуется с «Я ненавижу тебя, потому что ты презираешь меня, я собираюсь покончить жизнь самоубийством, я больше не вернусь». Сильвия всегда приходит на сеансы — за десять лет она ни разу не пропускала. Она просто спрашивает, хорошо ли приняты её письма.
Написание этих писем укладывается в реальный сценарий. Каждое утро Сильвия встает в семь часов и идет завтракать в кафе в городе. Она сидит за тем же столиком, лицом к зеркалу, смотрит на себя, закуривает сигарету и пишет. Она вносит дополнительное пояснение, а именно, что она сама кидает свои письма в почтовый ящик на почте, что она чувствует сильную тревогу перед тем, как бросить письмо в щель почтового ящика, и, когда ей это удается, она получает облегчение от своей тревоги. Это полученное облегчение идентично тому, которое ранее происходило после нанесения порезов на кожу: это ключевой момент: эффект от бросания письма может быть подобен отказу от наслаждения и коррелирует со снятием тревоги.
С тех пор как этот давний эпизод нанесения порезов на лицо больше никогда не повторялся. Там, где у нас есть разрез, непосредственно отмечающий кожу и собственное тело (le corps propre), возникает феномен с двумя сторонами: воображаемой – в виде образа в зеркале, которое должно присутствовать, с одной стороны; с другой стороны – символической, через написание письма.
Что сделало эту динамику возможной? Именно бредовый перенос санкционирует в данном случае вступление в игру иного реального. Аналитик здесь занимает место реального Другого, реального в смысле того, что всегда возвращается на одно и то же место, место, вокруг которого она будет менять свой график, свои движения, даже свои путешествия, сеть своих дружеских отношений. В последние годы своего учения Лакан определяет Реальное как то, что позволяет связать вместе Символическое и Воображаемое. Перенос позволяет совешить это связывание, устраняя необходимость переходов к действию. С помещением в перенос мы наблюдаем замещение: перенос допускает, что это уже не мазохизм как таковой, который управляет этим узлом, а перенос как реальный, который выполняет эту операцию. Введение реального Другого в переносе открывает другую возможность, чем повторение жеста.
Здесь мы должны остановиться на одном моменте, который Жак-Ален Миллер разрабатывал в своем курсе 1987-1988 годов «То, что делает значок». Есть два пути, начиная с означающего S1. Первый – это путь символического в собственном смысле слова, состоящий из серии: речь, дискурс, знание, бессознательное. Другой – это путь реального, который также является путем буквы (la lettre), принципиально не поддающейся интерпретации. Именно на этой второй стороне (грани), вне эффекта означивания, вне выработки знания, вне сказанного, письма прекратятся и начнется второй этап лечения.
Сделаться именем
Поэтому она найдет другое решение, чтобы «подкрепить свои мысли» (appuyer sa pensée): она возобновит ведение дневника. Этот дневник — это тетрадь — она приносит на каждую сессию. Фактически сеанс состоит из декламационного чтения того, что она написала. Однако этот дневник в корне отличается от того, что было до лечения: нужно различать, в связи с этим, дневник № 1, написанный до лечения, и дневник № 2, который ведется после начала лечения. В дневнике № 2 каждый текст, написанный буквами, обрамлен двумя именами собственными: именем получателя писем и ее собственным.
То есть дневник включает обращение к Другому и функцию имени собственного. «Характеристика имени собственного всегда связана с его отношением к записи». В иероглифической письменности имена собственные обводились картушем. В случае Сильвии имя собственное — это картуш. Мы можем установить связь с практикой письма Джойса, подчеркнутой Лаканом; каждая глава «Улисса» сопровождается своеобразным обрамлением, связанным с сутью содержания.
Это и есть ее актуальный симптом; запись позволяет снова связать букву и имя собственное. Это ее маленькое изобретение: запись как «сделать что-то, что подкрепляет ее мысли».
Сильви перешла к другой записи — с маленьким а, который включает, ограничивает определенное наслаждение — синтом, сочетающий в себе симптом и фантазм. Более того, ограниченный таким образом записью, письмом (écriture), сеанс с речью возможен, терпим, без того, чтобы речь отправляла субъекта обратно к чистому бездонному риску.
Некоторые обозначения отношения Джойса к его телу перекликаются с переходами к действию (passages à l'acte) Сильви на ее лице. Отсутствие аффекта боли и насилия, определенное отвращение к кожному мешку. Но эго Сильви всегда нужны зеркала: она часто смотрит на себя. «Если бы они забрали их у меня, у меня был бы кризис зеркала», — саркастически сказала она. Сильви отделяет себя от наслаждения, заключенного в теле, создавая свои записные книжки, настоящее внетелесное наслаждение, которое концентрирует и ограничивает избыточное наслаждение. Но если эти записи привязаны к зеркальному образу, Сильвия, тем не менее, должна озвучить их на сеансе, так что передача этого письма, его депонирование конституирует также место Другого, кроме её тела.
Биографическая справка здесь приобретает свою ценность; в семье Сильвии дедушка по материнской линии – известный человек, национальный герой, которого она никогда не знала. Однако она всегда слышала, что во время его похорон величайшие деятели государства приходили прочитать ему панегирик на кладбище.
I. SE FAIRE UN NOM / SE FAIRE UN CORPS
Quand elle est hospitalisée pour la première fois à vingt-huit ans, Sylvie a déjà un long passé de tentatives de suicides et de marques faites sur son corps.
Se faire un corps
Ces troubles sont apparus quand elle avait quinze ans et persistent, par périodes rapprochées: Sylvie se scarifie le visage et les avant-bras avec des lames de rasoirs. Parfois aussi elle absorbe massivement des cachets. Elle n'a rien à en dire, et ne sait pas pourquoi elle fait cela. Sylvie ne peut rien penser à ce sujet. Elle peut simplement apporter quelques précisions sur les circonstances de déclenchement des premiers passages à l'acte: Sylvie venait d'échouer au BEPC et un garçon de sa classe se moquait d'elle et répétait qu'elle était nulle. «C'en était devenu insupportable».
Sylvie poursuit cependant ses études et passe une licence à l'Université. C'est à ce moment que survient la première hospitalisation, en raison de la violence des passages à l'acte et des risques qu'elle encourt.
Dans le service, au bout de quelques mois les mêmes séquences se reproduisent: quand elle passe à côté d'un groupe, si des gens rient, c'est qu'ils se moquent d'elle et cette certitude déclenche la même réponse: des marques faites au rasoir sur ses joues, face à un miroir, lui dessinant une sorte de masque, aux traits obliques, toujours le même. Elle fait cela «pour voir le sang couler, pour que le mal sorte». Elle éprouve alors un soulagement très net d'une angoisse qu'elle décrit comme intolérable. Elle peut alors se regarder et supporter le regard des autres: elle a un corps, c'est le sien. Les autres circonstances de déclenchement sont essentiellement liées à sa confrontation au «travail» qu'elle recherche et redoute. A la suite de circonstances particulières, Sylvie va mettre un terme aux hospitalisations et demander à rencontrer un analyste. Le traitement médicamenteux est poursuivi.
Le transfert et les lettres
Le mouvement qui s'est opéré alors sous transfert est tout à fait intéressant. Il peut s'éclairer de la dernière partie de l'enseignement de Lacan sur le symptôme et de la question du sinthome.
Un véritable scénario préside à l'écriture de ces lettres. Tous les matins, Sylvie se lève à sept heures et va prendre son petit déjeuner dans un café de la ville. Elle s'installe là, toujours à la même table, face à une glace, se regarde, allume une cigarette et écrit. Elle apporte une précision supplémentaire, à savoir qu'elle met elle-même ses lettres à la poste, qu'elle ressent une grande angoisse avant de lâcher la lettre dans la fente de la boîte et, quand elle a pu s'y résoudre, elle obtient un soulagement de son angoisse. Ce soulagement obtenu est identique à celui qui, précédemment, suivait la coupure de la peau: C'est le point crucial: l'effet de cession de la lettre peut être assimilé à une cession de jouissance et a pour corrélât la sédation de l'angoisse.
Les scarifications du visage, depuis cet épisode maintenant ancien, ne se sont jamais reproduites. Là où on avait une coupure venant marquer directement la peau et le corps propre du sujet, se présente un phénomène à deux versants: imaginaire d'un côté, sous la forme de l'image dans le miroir, qui doit être présente; symbolique de l'autre, à travers l'écriture de la lettre.
Dès les premiers rendez-vous, Sylvie apporte des cahiers, certains datant de plus de dix ans, d'autres récents, écrits durant son hospitalisation. Elle avait pris l'habitude de noter ses pensées mais aussi ce qu'elle faisait, les livres qu'elle lisait, une sorte de journal.
Assez rapidement après, Sylvie adresse à son analyste des lettres, témoignant de la connotation érotomaniaque du transfert: «Je vous aime» alterne avec «Je vous hais parce que vous me méprise je vais me suicider, je ne viendrai plus». Sylvie vient toujours à ses séances — elle n'en a jamais manqué une depuis dix ans. Elle s'enquiert simplement de ce que ses lettres soient bien reçues.
Qu'est-ce qui a permis ce mouvement? C'est le transfert délirant, lui-même, qui autorise une mise en jeu autre du réel dans ce cas particulier. L'analyste occupe ici la place de l'Autre réel, réel au sens de ce qui revient toujours à la même place, place autour de laquelle elle va faire tourner son emploi du temps, ses déplacements, voire ses voyages, le réseau de ses amitiés. Dans les dernières années de son enseignement, Lacan 5 épingle le réel comme ce qui permet de nouer symbolique et imaginaire. Le transfert permet ce nouage en rendant caduque la nécessité des passages à l'acte. Avec la mise sous transfert, nous assistons à une substitution: le transfert permet que ce ne soit plus le masochisme en tant que tel qui opère ce nouage, mais le transfert comme réel qui vient effectuer cette opération. L'introduction de l'Autre réel du transfert ouvre une autre possibilité que celle de la répétition du geste.
Il faut reprendre ici un point, développé par Jacques-Alain Miller, dans son cours de 1987-88, Ce qui fait insigne. Il existe à partir du signifiant S1, deux voies. L'une est la voie symbolique proprement dite, avec la série: parole, discours, savoir, inconscient. L'autre est la voie du réel, qui est aussi celle de la lettre, foncièrement ininterprétable. C'est sur ce deuxième versant, hors effet de signification, hors élaboration de savoir, hors dis de lettres va cesser. S'inaugure alors le deuxième temps de la cure.
Se faire un nom
Elle va donc trouver une autre solution pour «appuyer sa pensée»: elle va reprendre la rédaction de son journal. Ce journal — c'est un carnet — est apporté par elle à chaque séance. La séance proprement dite consiste en la lecture déclamatoire de ce qu'elle a écrit. Cependant, ce journal est foncièrement différent de ce qu'il était avant la cure: il faut distinguer à cet égard un journal n° 1, écrit avant la cure, et un journal n° 2, écrit après le début de la cure. Dans le journal n° 2 chaque texte, rédigé sous forme de lettres, est encadré par deux noms propres: celui du destinataire des lettres et le sien.
C'est dire que le journal inclut l'adresse à l'Autre et la fonction du nom propre. «La caractéristique du nom propre est toujours liée à sa liaison à une écriture». L'écriture hiéroglyphique encadrait les noms propres d'un cartouche. Dans le cas de Sylvie, le nom propre est le cartouche lui-même. On peut faire le rapprochement avec la pratique d'écriture de Joyce, soulignée par Laсan; chaque chapitre d'Ulysse est supporté par un certain mode d'encadrement, lié à l'étoffe même du contenu.
C'est là son symptôme actuel; l'écriture lui permet de relier une lettre et un nom propre. C'est là sa petite invention: une écriture comme «faire qui donne appui à sa pensée».
Sylvie est passée à une écriture autre — avec un petit a —, qui inclut, circonscrit une certaine jouissance, un sinthome qui conjoint symptôme et fantasme. De plus, ainsi bordée par l'écriture, la séance récitative est possible, supportable, sans que la prise de parole ne renvoie le sujet à un pur risque sans fond.
Certaines notations du rapport de Joyce à son corps résonnent avec les passages à l'acte de Sylvie sur son visage. L'absence d'affect à la douleur et à la violence, un certain dégoût pour le sac de peau. Mais pour l'ego de Sylvie, les miroirs sont toujours nécessaires: elle s'y regarde souvent. «Si on me les supprimait je ferais une crise du miroir», dit-elle ironiquement. Sylvie se sépare d'une jouissance incluse dans le corps, par la création de ses carnets, véritable hors corps qui concentre et circonscrit la jouissance en trop. Mais si ces écrits se nouent à l'image spéculaire, il faut cependant que Sylvie donne de la voix dans la séance, pour que la cession de cette lettre, son dépôt s'opère et que se constitue aussi un lien de l'Autre, autre que son corps. Une note biographique prend ici sa valeur; le grand homme de la famille de Sylvie est le grand-père maternel, héros de la Nation, qu'elle n'a pas connu. Elle a cependant toujours entendu raconter que, lors de son enterrement, les plus grands personnages de l'Etat s'étaient déplacés, pour lire au cimetière son éloge.
***
1) Жак-Ален Миллер говорит о трех измерениях тела: воображаемом – образе тела, теле (corps), символическом — трупе (cadavre, «le corpse», как говорил Лакан) и реальном, теле наслаждения — плоти (la chair), а также феномене тела, который может быть представлен по-разному в зависимости от того, какое из «тел» он затрагивает. Могли бы Вы прокомментировать как эти три измерения тела задействованы в аналитическом опыте?
Цитата:
Жак-Ален Миллер — Мы не очень точны с этой концепцией тела, мы должны её очертить. Во-первых, есть образ тела, формирующийся на стадии зеркала: следовательно, воображаемое тело. Лакан даже скажет: тело является воображаемым. Так что давайте зарезервируем название «тело» для образа тела. Во-вторых, существует тело наслаждения и оно называется плотью. Оно не обязательно наделено формой, это наслаждающаяся субстанция тела. И в-третьих, позвольте нам пойти еще дальше и называть символизируемое тело «трупом», le corpse — «мертвым телом», как говорит Лакан. Несомненно, мы должны играть на трех регистрах: теле как воображаемом; плоти как реальном; и трупе как символическом.
Jacques-Alain Miller — On est un peu juste avec ce concept de corps, il faut l'encadrer. Il y a d'abord l'image du corps, abordée par le stade du miroir: donc, le corps imaginaire. Lacan dira même: le corps est imaginaire. Donc, réservons le nom de corps à l'image du corps. Deuxièmement, il y a le corps de jouissance, et on l'appelle la chair. Ce n'est pas nécessairement doté d'une forme, c'est la substance jouissante du corps. Et troisièmement, allons jusqu'à appeler cadavre le corps symbolisé, le corpse, comme dit Lacan. Sans doute faut-il jouer sur les trois registres: le corps comme imaginaire; la chair comme réel; et le cadavre comme symbolique. (CORPS, CHAIR, CADAVRE p. 319)
(...)
Жак-Ален Миллер — То, о чём мы начали говорить, как о феномене тела, проявляется по-разному в зависимости от того, затрагивает ли он образ тела, наслаждающуюся субстанцию тела или символическое тела. В любом случае мы не можем придерживаться единственной концепции тела, она не соотносится с опытом, о котором мы сообщаем. («Тело, плоть, труп» С. 320)
Ce que nous avons évoqué comme phénomène de corps, ne se présente pas de la même façon selon que cela affecte l'image du corps, ou la substance jouissante du corps, ou le symbolique du corps. En tous les cas, on ne peut pas durer avec le seul concept de corps, cela n'épouse pas l'expérience dont nous rendons compte.
2) Могли бы Вы прокомментировать или проиллюстрировать примером позицию аналитика как «получателя крошечного знака/небольшого признака (signe infime) пациента». И дальнейшую работу по создании конструкции с включением туда этих знаков.
Цитата:
«Таким образом, мы вынуждены подвергнуть сомнению позицию секретаря душевнобольного в пользу поддержки творчества на стороне объекта и, с другой стороны, записи случая. Эрик Лоран в «Аркашоне» объяснил, как аналитик становится получателем крошечного знака/небольшого признака (signe infime) пациента. Мы поддерживаем его работу по созданию конструкции с этими знаками, а не отворачиваемся от их». («Клиника неопределенности». Выводы С. 67)
Nous sommes donc amenés à mettre en question la position de secrétaire de l'aliéné, au profit du soutien à la création du côté de l'objet et, d'autre part, à l'écriture du cas. Éric Laurent à Arcachon a précisé la façon dont l'analyste se fait le destinataire du signe infime du patient. De ces signes-là, on soutient son travail de construction, on ne l'en détourne pas.
3) Что может указать на то, что обычные повседневные действия укладываются для субъекта в некоторый «реальный» сценарий или составляют для него субъективную находку или изобретение? (Случай Сильвии Se faire un nom / Se faire un corps cтр. 93-97).
4) Могли бы Вы прокомментировать что означает это восстановление чего-то от Одного и в чем проявляется «многогранность» Одного (Un, même s'il est multiple dans les traits)? (Случай Сильвии Se faire un nom / Se faire un corps cтр. 93-97)
Цитата:
Кароль Девамбреши-Ла Санья — Я согласна с замечаниями Франсуазы Лабриди о различных способах означивания тела: в теле есть монстрация, которая находится на границе символического, психосоматические феномены не укладываются в кадр симптома, так как он имеет структуру метафоры. Эта монстрация (monstration), о которой говорит Лакан, представляет собой чистый двоичный язык (бинарный код): ноль-один, присутствие-отсутствие, оно показывает-оно больше не показывает. Все это происходит вне структуры бессознательного, но субъект, когда ему предлагают рассказать об этом, может указать на моменты в своей истории, когда это проявляется, и т. д. Услышав последние два вопроса и акцент на умерщвлении на стадии зеркала, я подумала о случае Сильвии, у которой есть два использования стадии зеркала. В первой доаналитической или психиатрической фазе она делает себе маску и причиняет себе боль перед зеркалом. Можно сказать: разверзается пропасть потому, что она смотрит в зеркало; в этот момент порез на коже пытается восстановить что-то от Одного, даже если он многогранен (имеет много черт). Но на втором этапе, когда она находится в процессе переноса, она найдет уловку (изобретение), которая/ое будет дублировать стадию зеркала: с одной стороны, ей необходимы конкретные зеркала в ее жизни, в которых она могла бы отражаться; с другой стороны, ей нужен лист бумаги, на котором можно записать свои мысли о смерти. Другими словами, лист бумаги «впитает» что-то умерщвляющее, то, что прежде оставляло отметку на коже. Она всегда носит маленькое зеркальце в сумке, она знает кафе с зеркалами на стенах, в которые можно зайти и сесть напротив зеркала, с довольно успокаивающей и объединяющей (unification) функцией.
Carole Dewambrechies-La Sagna — Je rejoins les remarques de Françoise Labridy sur les différentes façons de signifier du corps: il y a une monstration dans le corps qui est à la limite du symbolique, les phénomènes psychosomatiques ne relèvent pas du cadre du symptôme en tant qu'il a la structure d'une métaphore. C'est une monstration, dont Lacan dit que c'est un pur langage binaire: zéro-un, présence-absence, ça montre-ça ne montre plus. Tout cela se passe en dehors de la structure de l'inconscient, mais le sujet, quand il lui est offert d'en parler, peut préciser les moments de son histoire où cela apparaît, etc. En entendant ces deux dernières questions, et l'accent mis sur le mortifère du stade du miroir, je pensais au cas de Sylvie, qui a deux usages du stade du miroir. Dans le premier temps pré-analytique ou psychiatrique, elle se fait un masque et se fait mal devant le miroir. On pourrait dire: c'est parce qu'elle est face au miroir qu'un gouffre s'ouvre; à ce moment-là, la coupure sur la peau tente de restituer quelque chose du Un, même s'il est multiple dans les traits. Mais dans un second temps, quand elle est sous transfert, elle va trouver un artifice, qui va être de dédoubler le stade du miroir: d'une part, il faut qu'elle ait concrètement des miroirs dans sa vie, où elle puisse se réfléchir; d'autre part, il lui faut une feuille de papier sur laquelle elle va écrire ses idées de mort. C'est dire que la feuille de papier va recueillir le mortifère qui venait auparavant se marquer sur la peau. Elle a toujours un petit miroir dans son sac, elle connaît les cafés dont les murs sont recouverts de miroir, où aller s'installer devant, avec une fonction plutôt d'apaisement et d'unification. (CORPS, CHAIR, CADAVRE р. 318-319)
5) Что означает в данном пассаже: тело становится идентичным желанию? На какое место для субъекта чаще всего встает наркотик?
«Что показывает наркоман? Он показывает, что для того, чтобы решить вопрос удовлетворения желания, достаточно обращаться с телом исходя из прибавочного наслаждения, вызываемого наркотиком. Этот вопрос ставится в координатах, которые предполагают измерение использования, в значении работы. Обращение к некоему делать (faire), к определенной работе, подвешивает в воздухе влияние (incidence) кастрации. Это делать опирается на идентификацию которая, в отличие от симптома, никогда не подвергается сомнению по причине наслаждения, которое оно предоставляет. Рассмотренное с точки зрения использования — (usage) — исходя из прибавочного наслаждения — тело становится идентичным желанию (le corps devient identique au désir)». («Феномены тела и структуры» С. 118)
6) Чем бредовая метафора отличается от определений, которые субъекты дают себе в ординарном психозе, таких как, например: «Я — вывернутый носок» («Je suis une chaussette retournée»), «Я — тунец» («Je suis un thon»)? (случаи «Болезнь менталитета» и «Молодая девушка тунец»)
7) В чем будет заключаться работа по реконструированию идентификации с объектами, способными в достаточной мере замаскировать отвращение субъекта к имени собственному (abjection de son nom propre) в случаях меланхолии? Поддерживает ли аналитик «сверхидентификации» субъекта в случае меланхолии? Что будет самым ярким отличием сверхидентификации (suridentification) меланхолического субъекта от компульсивных черт при неврозе навязчивости?
Цитата: «Подход к лечению (...) — это будет вопрос того, чтобы позволить субъекту реконструировать идентификации с приемлемыми для себя объектами, способными в достаточной мере замаскировать его отвращение к имени собственному (abjection de son nom propre), не выходя за его пределы». («Меланхолия» С. 42)
8) Уважаемый Бернар, могли бы Вы, прокомментировать как, на Ваш взгляд, влияет изменение преобладающего типа дискурса на тот тип решений, к которым прибегают психотические субъекты?
Цитата: «В свете этой параноидальной склонности объединять Другого и отца мы можем задаться вопросом, не лишена ли смена преобладающего типа дискурса — переход от дискурса господина к научному дискурсу — последствий, влияющих на тот тип решений, которые психотические субъекты находят для заместительства (suppléer) форклюзии. Можем ли мы сказать, что рассматриваемое «нео» относится в первую очередь к нашей эпохе или просто к концептуальному изменению в учении Лакана? Без сомнения — к обоим, потому что мы думаем, что последняя лакановская аксиоматика — сосредоточенная на несуществовании Другого — позволяет нам более строго определять клинические феномены нашего времени и современное выражение симптома. Дискурс господина отвечает на преобладание определенного психотического решения через метафору и бред, научного дискурса, который «крошит», «измельчает» фигуры Другого в множество значков (insignes), будет соответствовать другому обращению с наслаждением, скорее по букве, чем по значению». («Пределы модели паранойи» С. 47)
***
Не могли бы Вы объяснить, что значит «фаллос конституирует термин (le terme), «где...». Проясните, пожалуйста.
«Малость этой идентификации — вывернутый носок — напротив, иллюстрирует, что именно фаллос составляет термин (le terme), «где субъект идентифицируется со своим живым существом».
– Правильно ли я понимаю, что речь идет об отключении, которое может произойти в процессе лечение из-за того что аналитик занял позицию маленького другого (чего не следовало бы делать)? Я поняла, что вследствие этого анорексия обернулась булимией, но они играют разные роли для субъекта. То есть, субъект отключается от социальных связей и подключается к своему наслаждению.
Идет ли речь идет о подключении, которое не желательно? Тем самым, динамика лечение не является положительной? Лечение нужно было проводить пытаясь подключить субъекта к Другому, т.е. в клинике Другого, который не существует?
«Термин «неоразвязывание» не только обозначает психотическое развязывание, но и позволяет нам задаться вопросом о том, как субъект отключается от социальных связей. Он отключает себя от социальных связей, если мы ставим себя в позицию маленького другого, альтер эго, чтобы подключиться, мы могли бы сказать, применив эту метафору подключения-отключения к своему наслаждению.
(«Исследование случая молодой анорексички» С. 20.)
Вот парадигматический пример. У этого страдающего анорексией субъекта развивается симптом клептомании, о котором он вопрошает в лечении».
(...)
«Одно (Un), избыточное, отмечает дефект символизации. Что касается орального влечения, то требование к Другому не символизировано. Что-то отключается, если мы вернем эту последовательность в саму структуру». («Исследование случая молодой анорексички» С. 21)
(...)
«В этих трех воспоминаниях мы наблюдаем переворот в позиции субъекта, который, согласно ранее использованным терминам, отключается (se débranche) от социальных связей, чтобы подключиться (se brancher) к тому, что тайно шифрует наслаждение. При помощи маятникового движения, такого как эти кульбиты, она ускользает от закона». («Исследование случая молодой анорексички» С. 22)
2. Исследование случая молодой анорексички
Вместо того, чтобы подробно описывать случай этой двадцатипятилетней девушки, мы решили выделить несколько моментов её лечения и проанализировать их.
a) Последовательные отключения
Термин «неоразвязывание» (néo-déclenchement) не только обозначает психотическое развязывание, но и позволяет нам задаться вопросом о том, как субъект отключается от социальных связей. Он отключает себя от социальных связей, если мы ставим себя в позицию маленького другого, альтер эго, чтобы подключиться, мы могли бы сказать, применив эту метафору подключения-отключения к его наслаждению.
Вот парадигматический пример. У этого страдающего анорексией субъекта развивается симптом клептомании, о которым он задается вопросом в лечении. В нем представлены разные грани:
— Речь идет о воровстве ненужных вещей или «заменителей еды» (substituts de repas) с целью накопления запасов. Эти запасы не должны уменьшаться, «из за страха, что этого не будет» (de peur que ça ne manque). С другой стороны, мы наблюдаем смещение (скольжение) между ничего не есть (есть ничто) (manger du rien) и воровством заменителей еды.
— Действие выражается в терминах «провокация».
«Иногда, когда я ворую и иду на кассу с полупрозрачной сумкой, люди позади меня могут что-то увидеть. Если бы меня поймали это не помешало бы мне сделать это снова. Это вызов: вы получите (поимеете) меня один раз, но не каждый раз». Это способ спровоцировать Другого и поставить под сомнение закон.
— С точки зрения влечения то, что побуждает к действию (pousse à l'acte), подтверждается не только словами «это сильнее меня», но и «это булимия-клептомания». «Этого никогда не бывает достаточно. Когда я возвращаюсь домой, я обнаруживаю: «Я украла это?!», тогда как в процессе анорексии то, что тщательно взвешивается и повторно взвешивается при приготовлении пищи, всегда сокращается и считается слишком избыточным.
Одно (Un), в избытке, отмечает недостаток символизации. Что касается орального влечения, то требование к Другому не символизировано. Что-то отключается, если вернуть эту последовательность в саму структуру.
b) «Кульбит»
Что происходит, когда следует ответ в Другом на стороне закона?
— «Родители напрасно говорят, что если меня задержат, то меня лишат свободы, в настоящее время у меня итак её нет». Упоминание закона и связанных с этим рисков не может успокоить её «дрейф». «В тюрьме мне было бы не так плохо, как в психиатрической больнице, где меня заставили бы избавиться от моих симптомов. А в тюрьме меня не смогли бы заставить есть».
— Во время первого задержания, когда охрана угрожает: «В следующий раз мы пришлем собак!», пациентка дает ответ, который пришел ей в голову: «Собакам придется грызть только кость».
— Наконец, при втором повторении, когда ее доставят в полицейский участок и допросят, она скажет: «Я никогда не паниковала с полицейскими, я чувствовала себя в безопасности, на меня это не затронуло. Меня раздражало то, что я приду домой позже, чтобы поесть».
В этих трех воспоминаниях мы наблюдаем переворот в позиции субъекта, который, согласно ранее использованным терминам, отключается (se débranche) от социальных связей, чтобы подключиться (se brancher) к тому, что тайно шифрует наслаждение. При помощи маятникового движения, такого как эти кульбиты, она ускользает от закона.
с) Клиника реального и клиника наслаждения
Анорексия действительно представляет собой партнер-симптом (partenaire-symptôme) до такой степени, что субъект спрашивает: «Иногда я задаюсь вопросом, что останется, если я уберу этот симптом». Убрать то, что окружает это ничто, в этом поиске, в котором она стремится есть ничто (manger du rien), значит столкнуться с реальным. Анорексия граничит с этой дырой в реальном. Граница в отношении к тому, что обозначено как влечение к смерти. Именно во время «исповеди» мы оценим то, что поставлено на карту. Это признание она заявляет так: «Меня очаровывает насилие!» Очарованность насилием, направленным против невинных людей, случайных жертв. Эти жертвы напоминают её собственное положение жертвы, когда ее ловят во время клептоманиакальных переходов к действию. Наблюдение за сценами насилия, помогает ей «изгнать (её) собственное насилие»: «Меня восхищает просмотр драматических событий по телевизору в прямом эфире, я бы хотела посмотреть крушение стадиона Хейзель или даже сюжеты землетрясений, где показывают множество образов погибших и раненых. Я нахожу, что смертей никогда не достаточно».
Она свидетельствует о том, что пожирается внутри: влечение к смерти. Её поражает то, что «никогда не достаточно» влечения к смерти. Это дает представление о том, что для речь идет об анорексии. Мы являемся свидетелями разрыва социальных связей и связи с влечением. Подобно тому, как при лечении невротика симптом и фантазм поддерживают тесную связь, симптом приобретает значение только в том случае, если он связан с клиникой фантазии, так и при психозе существует связь между симптомом и бредом. Именно наслаждение составляет сочленение этих различных терминов.
2 – Étude du cas d'une jeune anorexique
Plutôt que de relater dans le détail le cas de cette jeune fille de vingt-cinq ans, nous allons isoler quelques moments de' sa cure et les analyser.
a) Les débranchements successifs
Le terme de néo-déclenchement ne désigne pas seulement le déclenchement psychotique, il nous permet d'interroger comment le sujet se débranche du lien social. Il se débranche du lien social si nous nous plaçons en position d'autre, d'alter ego, pour se brancher, pourrions-nous dire en poussant cette métaphore de branchement-débranchement, sur sa jouissance.
En voici un exemple paradigmatique. Ce sujet, aux prises avec son anorexie, développe un symptôme de cleptomanie qu'il interroge dans la cure. Il en livre ses différents versants:
— Il s'agit de voler soit des choses qui ne servent à rien, soit des «substituts de repas», ceci afin de constituer des stocks. Ces stocks ne doivent pas diminuer, «de peur que ça ne manque». Sur le versant signifiant, on assiste à ce glissement entre manger du rien et voler des substituts de repas.
— L'acte se décline en termes de «provocation».
«Des fois, quand je vole et que je passe en caisse avec un sac un peu transparent, les personnes, derrière, peuvent voir quelque chose. Si on me dénonçait, ça ne m'empêcherait pas de recommencer. C'est un défi: vous m'aurez une fois, mais pas à tous les coups». C'est une façon de provoquer l'Autre et d'interroger la loi.
— Sur le versant pulsionnel, ce qui pousse à l'acte, non seulement se soutient du dire «c'est plus fort que moi», mais aussi d'un «c'est une boulimie-cleptomanie». Un «c'est jamais assez. Quand je rentre chez moi, je constate: j'ai volé que ça?!», alors que dans le processus anorexique, ce qui est soigneusement pesé et repesé, en prévision des repas, est toujours réduit et considéré comme trop.
Un, en trop, qui marque le défaut de la symbolisation. Au regard de l'oralité, de la pulsion orale, la demande à l'Autre n'est pas symbolisée. Quelque chose s'est débranché, si l'on ramène cette séquence à la structure elle-même.
b) «Le culbuto»
Que se passe-t-il quand cela répond dans l'Autre du côté de la loi?
— «Mes parents ont beau dire que si je me fais piquer, je serai privée de liberté, je n'en ai pas actuellement». L'évocation de la loi et des risques encourus échoue à calmer «la dérive». «En prison je serai moins mal qu'en hôpital psychiatrique où ils m'obligeraient à me priver de mes symptômes. Alors qu'en prison ils ne pourraient pas m'obliger à manger».
— Lors d'une première interpellation où les vigiles font une menace: «La prochaine fois on enverra les chiens!», la patiente livre la réponse qui lui a traversée l'esprit: «Ils n'auront qu'un os à ronger».
— Enfin, à une seconde reprise, alors qu'elle est emmenée au commissariat et interrogée, elle dira: «Je n'ai jamais paniqué avec les agents, je me sentais en sécurité, ça ne me touchait pas. Ce qui me contrariait c'était d'arriver plus tard chez moi pour manger».
Dans ces trois évocations, on assiste à un renversement de la position du sujet qui, selon les termes précédemment employés, se débranche du lien social pour se brancher sur ce qui chiffre en secret la jouissance. Il se soustrait dans un mouvement de balancier, tels ces culbutos, à la loi.
c) Clinique du réel et clinique de la jouissance
L'anorexie se constitue véritablement comme un partenaire-symptôme à un point tel que le sujet interroge: «Je me demande parfois ce qui me resterait si j'enlève ce symptôme». Enlever ce qui enserre ce rien, dans cette quête où elle s'évertue à manger du rien, c'est se retrouver confronté au réel. L'anorexie fait bord à ce trou du réel. Un bord par rapport à ce qui s'inscrit comme pulsion de mort. C'est lors d'un «aveu» que nous prendrons la mesure de ce qui est là en cause. Cet aveu, elle l'énonce ainsi: «Je suis fascinée par la violence!» Une fascination pour la violence qui est dirigée contre des innocents, des victimes, au hasard. Ces victimes ne sont pas sans lui rappeler sa propre position de victime, quand elle se fait prendre au cours de ses passages à l'acte cleptomaniaques. Regarder des scènes de violence, lui sert à «exorciser (sa) propre violence»: «Ce qui me fascine se sont les drames en direct à la télé, j'aurais voulu regarder ça, l'effondrement du stade de Heizel, ou encore ces tremblements de terre où ils montrent plein d'images de morts et de blessés. Je trouve qu'il n'y a jamais assez de morts».
Elle témoigne de ce par quoi elle est rongée à l'intérieur: la pulsion de mort. Ce qui l'envahit, c'est ce «jamais assez» de la pulsion de mort. Cela donne la mesure de ce dont il s'agit pour elle dans cette anorexie. On assiste à un débranchement du lien social et à un branchement sur la pulsion. De même que, dans la cure du névrosé, symptôme et fantasme entretiennent un rapport de proximité, le symptôme ne prend sens que s'il est rapporté à la clinique du fantasme, dans la psychose, il existe un rapport entre symptôme et délire. C'est précisément la jouissance qui constitue l'articulation entre ces différents termes.
***
— У меня простой вопрос. Я хотела бы уточнить вот какой момент. Симптом мы слышим, а наслаждение читаем. Если в регистре симптома интерпретация находится со стороны анализанта, то в регистре синтома кто именно читает (то, что написано)?
— Помимо выражений (понятий?) реальное тело и символическое тело, в текстах встречаются сочетания Реальное телА, тело Символического и Символическое телА. Чего, кстати, нельзя сказать о воображаемом, это всегда тело воображаемое. Не могли бы Вы прояснить разницу, если таковая есть.
***
Насколько я поняла, симптом Виктора (скованность тела, походка автомата) возникает при столкновении с сексуальностью в 14 лет, и служит защитой от «le pousse-à-la-femme». В это же время его «преследовали».
Нелокализованное наслаждение оборачивается своеобразной походкой.
В случае описано как раз за разом его походка становится все более расслабленной и даже достигает «нормы». То есть данный синтом более не работает? Вопрос: какое направление лечения возможно? (Случай Виктор, Эрегированный, стр. 131-134)
III. ВИКТОР, ЭРЕГИРОВАННЫЙ
Виктору девятнадцать лет. Это хрупкий молодой человек с очень своеобразной «роботической» походкой. Он держится прямо, наклонив лоб, слегка склонив голову в сторону. Он ходит прерывисто, почти не сгибая колени, выбрасывая ноги вперед, одновременно скользя краями ступней, едва отрывая их от земли.
Когда он говорит, он часто косо смотрит на собеседника. Большую часть времени он вообще на него не смотрит. Его патологическая история (histoire pathologique) начинается в детстве, около десяти лет. Его семья тогда несколько лет жила за границей, где отец работал директором завода. Они жили отдельно от местного населения, под защитой охранников, которые сопровождают юного Виктора и его сестру в школу.
Виктор, полностью изолирован от одноклассников и почти немой (quasi mutique) дома, позже проявляет себя в многократных приступах насилия, направленного на предметы в его комнате. Упорный отказ продолжать посещать школу приводит его семью к решению вернуться во Францию, где он снова принимается за учебу.
Затем его среднее образование проходит с довольно хорошими результатами, что контрастировало с его постоянной изоляцией. У Виктора не было друзей. Он мало говорил дома, еще меньше в школе.
Несколько раз он (с семьей) консультируется с психиатрами. Его родители возражают против приема лекарств. Около четырнадцати лет, а затем около восемнадцати он жалуется на то, что является объектом насмешек со стороны своих школьных товарищей.
Он оставался на 2й год в выпускном классе, поскольку его обучение неоднократно прерывалось из-за его отказа идти в класс. Мысли о преследовании его школьных товарищей, по-видимому, не складывались в систематизированный бред: он думает, что все над ним смеются.
Затем проводится кратковременное лечение у терапевта-бихевиориста, который пытается восстановить (rééduquer) нарушения походки, а затем проводится семейная терапия, воссоединяющая Виктора, его родителей и старшую сестру. У Виктора смягчается чувство преследования, и паранойя его отца занимает центральное место на сеансах. Виктор все чаще высказывался (брал слово), чтобы участвовать в критике поведения его отца, затем он был направлен к психоаналитику. Он ожидает, что беседы уменьшат его трудности в отношениях. Он объясняет, что на самом деле он слишком преувеличивает (склонен думать), что его товарищи смеются, «хотя это может быть просто шутками/забавами».
На первых сеансах он будет он будет давать механические отчеты о том, что он делал в предшествующие дни, сообщая о хорошей успеваемости в школе и о своем беспокойстве, когда он получал плохие оценки. Он настаивает на изменении во взаимоотношениях. Он хочет доказать свой прогресс в способности взаимообмена с близкими: совместные обеды в университетской столовой, обмен шутками, устные презентации в амфитеатре, совместная работа со своим напарником. Он пытается завести друзей. Речь идет всегда о друзьях его пола. Виктор не разговаривает с молодыми девушками и никогда не упоминает об их существовании.
Компьютер занимает все его свободное время, подходящее оборудование помогает избежать использования речи, Интернет позволяет ему посылать на другой конец света сообщения, в которых его увлекает только коммуникация, содержание ему довольно безразлично.
Он очень мало говорит о своих чувствах, кроме гнева на отца, который «слоняется по дому вместо поиска работы, и всех раздражает своим преследованием, которое невыносимо». Отец, действительно, уволился с работы во время конфликта с генеральным директором компании, в ходе которого он, кажется, проявил жесткость/непреклонность, делающую разрыв неизбежным, и с тех пор считает, что его преследуют, контролируют и отслеживают или даже угрожают подручные этой компании. Виктор хвастается тем, что говорит ему об этом факте, и поддерживает мать, когда пара ссорится. «Он бездельник». Безработица отца и его депрессивные состояния изменили семейный баланс и лишили его статуса семейного тирана.
(Кризис во время каникул в деревне очень впечатляет Виктора: отец считает, что дом окружен, семья в опасности, пытается запретить выходить на улицу в течение нескольких дней.) «Преследование – это семейная болезнь, но я пытаюсь исправить себя». В течение нескольких недель Виктор несколько раз злится во время еды в университетской столовой: он не принимает шутки товарищей и опрокидывает некоторые предметы.
Жалоба — у него болят ноги после долгой семейной прогулки — позволит мне расспросить о его затруднениях при ходьбе. Он успокаивает меня: его терапевт (бихевиорист) очень помог ему, заставляя делать упражнения: «прогулки по больнице с обязательным сгибанием коленей». Раньше он ходил «совершенно прямыми ногами». По факту, затем он начинает их слегка сгибать.
Он начал вести себя так примерно в четырнадцать лет, через несколько месяцев его походка расслабилась, но в старших классах он снова «сильно выпрямился». Когда я указал ему, что эта трудность при ходьбе возникла в то время, когда он был болен, он соглашается: «Это было тогда, когда меня преследовали».
Он начнет следующий сеанс, заявив: «Я шел так, потому что боялся, что меня назовут педиком». Больше он об этом не скажет, разве что эта мысль пришла ему без оскорблений от других людей (в голову без того, чтобы никто так его не оскорбил). «Я очень осторожен, когда хожу, я все время думаю об этом». Он будет упоминать об этой прогулке снова на следующих сеансах, входя в кабинет все более расслабленной, и вскоре почти нормальной походкой, сохраняя, однако, некоторую скованность туловища.
В пубертатный период когда тело претерпеваете изменения, У Виктора появилась походка робота. Допустимо предположить, что в ответ на сексуальные переживания вместо фаллического значения, из-за отсутствия эдипова узла в его инфантильном психозе, P0, жесткость тела – это то, что пытается создать предел распаду Воображаемого, пропасти Ф0.
Виктор борется с побуждением-к-женщине (le pousse-à-la-femme). Он боится, что его примут за гомосексуалиста. Именно через эрекцию всего тела, поддерживаемую изнурительным вниманием, он держится/держит себя прямо/стоит (se dresse), чтобы противостоять феминизации.
То, что Виктор мог сказать несколько слов об этой феминизации, чтобы надолго отказаться от этого болезненной фаллицистской монстрации, не означает, что «сигнификантизация» (significantisation – трансформация в означающее, изнанкой сигнификантизации является корпоризация – прим. перев.) «создает заграждение» для вторжения наслаждения, а скорее означает, что временная стабилизация в настоящее время возможна, так как отец до сих пор слишком присутствовавший и слишком абсолютный, был свергнут с власти безработицей и очевидностью бреда, что позволяет Виктору занять место единственного человека, чей ум рационален, и, таким образом, давать семье логические советы, чтобы быть ближе к идеалу IТ специалиста; ситуация подкрепляется обучением, которое он получил по данной специальности. Затем он может отказаться от произвольных сокращений своих мышц и своей «мужественной» (virile) походки, больше не подвергаясь вторжениям нелокализованного наслаждения.
Случай написан Роже Кассеном
III. VICTOR, L' ÈRIGÈ
Victor a dix-neuf ans. C'est un frêle jeune homme à la démarche tout à fait particulière, à l'allure robotique. Il se tient très droit, le front incliné, la tête légèrement penchée sur le côté. Il marche de manière saccadée, en pliant très peu les genoux, jetant les jambes en avant tout en ébauchant des glissements sur les côtés des pieds à peine décollés du sol.
Quand il parle, il regarde souvent de biais l'interlocuteur. La plupart du temps, il ne le regarde pas du tout. Son histoire pathologique commence dans l'enfance, vers dix ans. La famille séjourne alors depuis plusieurs années à l'étranger où le père occupe une fonction de directeur d'usine. Ils vivent séparés de la population locale, protégés par des gardes qui accompagnent le jeune Victor et sa sœur à l'école.
Victor, totalement isolé de ses camarades de classe et quasi mutique à la maison, se manifeste alors par des crises de violence clastique dirigée contre les objets de sa chambre. Un refus obstiné de continuer à fréquenter l'école entraîne la décision du retour de la famille en France. Il y reprend sa scolarité.
Ses études secondaires s'effectuent alors avec d'assez bons résultats contrastant avec son isolement persistant. Victor n'a pas eu de camarades. Il parlait peu à la maison, encore moins au lycée.
Des psychiatres sont consultés à plusieurs reprises. Ses parents s'opposent à la prise de médicaments. Vers quatorze ans et à nouveau vers dix-huit ans, il se plaint d'être l'objet de moqueries de la part de ses camarades de lycée.
Il redouble la classe terminale, sa scolarité étant interrompue à plusieurs reprises par son refus d'aller en classe. Les idées de persécution concernant ses camarades de lycée ne semblent pas s'être organisées en délire systématisé: il pense que tous se moquent de lui.
Un traitement de brève durée est alors entrepris auprès d'un thérapeute béhavioriste qui tente de rééduquer les troubles de la marche, puis une thérapie familiale réunissant Victor, ses parents et sa sœur aînée, est entreprise. Les sentiments de persécution de Victor s'estompent, la paranoïa de son père occupant le devant de la scène des séances. Victor prenant de plus en plus souvent la parole pour participer aux critiques envers le comportement de son père, il est alors adressé à un psychanalyste. Il attend des entretiens une sédation de ses difficultés relationnelles. Il explique en effet qu'il a trop tendance à penser que ses camarades se moquent, «alors qu'il s'agit peut-être de simples plaisanteries».
Il s'appliquera, lors des premiers entretiens, à faire un compterendu mécanique de ses activités des jours précédents, signalant ses bons résultats scolaires, et son tracas quand ses notes sont mauvaises. Il insiste sur ses performances relationnelles. Il veut faire constater les progrès de ses capacités à échanger avec son prochain: repas pris en commun au restaurant universitaire, plaisanteries échangées, exposés oraux en amphithéâtre, travail partagé avec son binôme. Il essaie de se faire des camarades. Il s'agit toujours de camarades de son sexe. Victor ne parle pas aux jeunes filles, et n'évoque jamais leur existence.
L'ordinateur occupe tous ses loisirs, appareillage adéquat à lui éviter d'utiliser la parole, Internet lui permet d'adresser, à l'autre bout du monde, des messages dont seule la communication le passionne, le contenu lui étant, semble-t-il, plutôt indifférent.
Il évoque très peu ses sentiments, sauf sa colère envers son père, qui «traîne dans la maison au lieu de chercher un travail, qui ennuie tout le monde avec sa persécution, qui est insupportable». Le père a, en effet, démissionné de son travail lors d'un conflit avec la direction générale de son entreprise, pendant lequel il semble s'être montré d'une rigidité rendant la rupture inéluctable, et se dit depuis persécuté, surveillé et suivi, voire menacé par des sbires de cette entreprise. Victor se vante de lui dire son fait, et d'appuyer sa mère quand le couple se dispute. «C'est un fainéant». Le chômage du père et ses réactions dépressives ont transformé l'équilibre familial, et déchu celui-ci de sa position de tyran familial.
(Une crise, pendant des vacances à la campagne, impressionne beaucoup Victor: le père croyant la maison cernée, la famille en danger, essaie d'interdire toute sortie pendant plusieurs jours.) «La persécution, c'est la maladie de la famille, mais moi, j'essaie de me corriger». Pendant plusieurs semaines, Victor se mettra à plusieurs reprises en colère pendant le repas au restaurant universitaire: il n'accepte pas les plaisanteries de ses camarades et renverse quelques objets.
Une plainte — il souffre des jambes après une longue promenade en famille — me permettra de m'enquérir de ses difficultés à marcher. Il me rassure: son thérapeute (béhavioriste) l'avait beaucoup aidé en lui faisant faire des exercices, «des tours de l'hôpital en s'obligeant à plier les genoux». Avant, il marchait «les jambes complètement raides». De fait, il les plie alors très légèrement.
Il avait commencé à se tenir ainsi vers quatorze ans, après quelques mois sa démarche s'était assouplie, mais en classe de terminale, il s'était à nouveau «beaucoup raidi». Comme je lui fais remarquer que cette difficulté à marcher était survenue à un moment où il allait mal, il en convient: «C'est quand j'étais persécuté».
Il commencera la séance suivante en déclarant: «Je marchais comme cela parce que j'avais peur qu'on me traite de pédé.» Il n'en dira pas plus à ce propos, sauf que l'idée lui en était venue sans que personne ne l'ait ainsi insulté. «Je fais très attention quand je marche, j'y pense tout le temps.» Il évoquera à nouveau cette marche lors des séances suivantes, pénétrantdans le bureau d'une démarche de plus en plus assouplie, et bientôt à peu près normale, gardant cependant une certaine raideur du tronc.
C'est à l'âge où la puberté transforme le corps que Victor a présenté cette démarche d'automate. Il est permis de supposer qu'en réponse aux émois sexuels, au lieu d'ùne signification phallique que l'absence de nouage œdipien de sa psychose infantile, P0, ne permettait pas, le raidissement du corps ait tenté de faire limite au désagrègement de l'imaginaire, au gouffre Ф0.
Victor lutte contre le pousse-à-la-femme. Il craint qu'on ne le prenne pour un homosexuel. C'est par une érection de tout le corps, soutenue par une attention épuisante, qu'il se dresse pour s'opposer à la féminisation.
Qu'il ait suffi que Victor puisse dire quelques mots de cette féminisation pour que cède durablement cette douloureuse monstration phalliciste ne signifie pas qu'ici la significantisation fasse barrage à l'invasion de jouissance, mais plutôt qu'une stabilisation provisoire est possible actuellement, parce que le père jusqu'alors trop présent et trop absolu a été destitué de son autorité par le chômage et l'évidence de son délire, ce qui permet à Victor d'occuper la place de seul individu dont l'esprit est rationnel, et à ce titre de faire bénéficier la famille de ses conseils de logicien, se situant ainsi au plus près de son idéal d'informaticien; situation confortée par les études qu'il entreprend dans cette spécialité. Il peut alors renoncer à la contracture volontaire de ses muscles et à sa démarche «virile», n'étant plus assailli par des envahissements de jouissance délocalisée.
Partie rédigée par Roger Cassin
Не могли бы Вы объяснить, что значит «фаллос конституирует термин (le terme), «где...». Проясните, пожалуйста.
«Малость этой идентификации — вывернутый носок — напротив, иллюстрирует, что именно фаллос составляет термин (le terme), «где субъект идентифицируется со своим живым существом».
– Правильно ли я понимаю, что речь идет об отключении, которое может произойти в процессе лечение из-за того что аналитик занял позицию маленького другого (чего не следовало бы делать)? Я поняла, что вследствие этого анорексия обернулась булимией, но они играют разные роли для субъекта. То есть, субъект отключается от социальных связей и подключается к своему наслаждению.
Идет ли речь идет о подключении, которое не желательно? Тем самым, динамика лечение не является положительной? Лечение нужно было проводить пытаясь подключить субъекта к Другому, т.е. в клинике Другого, который не существует?
«Термин «неоразвязывание» не только обозначает психотическое развязывание, но и позволяет нам задаться вопросом о том, как субъект отключается от социальных связей. Он отключает себя от социальных связей, если мы ставим себя в позицию маленького другого, альтер эго, чтобы подключиться, мы могли бы сказать, применив эту метафору подключения-отключения к своему наслаждению.
(«Исследование случая молодой анорексички» С. 20.)
Вот парадигматический пример. У этого страдающего анорексией субъекта развивается симптом клептомании, о котором он вопрошает в лечении».
(...)
«Одно (Un), избыточное, отмечает дефект символизации. Что касается орального влечения, то требование к Другому не символизировано. Что-то отключается, если мы вернем эту последовательность в саму структуру». («Исследование случая молодой анорексички» С. 21)
(...)
«В этих трех воспоминаниях мы наблюдаем переворот в позиции субъекта, который, согласно ранее использованным терминам, отключается (se débranche) от социальных связей, чтобы подключиться (se brancher) к тому, что тайно шифрует наслаждение. При помощи маятникового движения, такого как эти кульбиты, она ускользает от закона». («Исследование случая молодой анорексички» С. 22)
2. Исследование случая молодой анорексички
Вместо того, чтобы подробно описывать случай этой двадцатипятилетней девушки, мы решили выделить несколько моментов её лечения и проанализировать их.
a) Последовательные отключения
Термин «неоразвязывание» (néo-déclenchement) не только обозначает психотическое развязывание, но и позволяет нам задаться вопросом о том, как субъект отключается от социальных связей. Он отключает себя от социальных связей, если мы ставим себя в позицию маленького другого, альтер эго, чтобы подключиться, мы могли бы сказать, применив эту метафору подключения-отключения к его наслаждению.
Вот парадигматический пример. У этого страдающего анорексией субъекта развивается симптом клептомании, о которым он задается вопросом в лечении. В нем представлены разные грани:
— Речь идет о воровстве ненужных вещей или «заменителей еды» (substituts de repas) с целью накопления запасов. Эти запасы не должны уменьшаться, «из за страха, что этого не будет» (de peur que ça ne manque). С другой стороны, мы наблюдаем смещение (скольжение) между ничего не есть (есть ничто) (manger du rien) и воровством заменителей еды.
— Действие выражается в терминах «провокация».
«Иногда, когда я ворую и иду на кассу с полупрозрачной сумкой, люди позади меня могут что-то увидеть. Если бы меня поймали это не помешало бы мне сделать это снова. Это вызов: вы получите (поимеете) меня один раз, но не каждый раз». Это способ спровоцировать Другого и поставить под сомнение закон.
— С точки зрения влечения то, что побуждает к действию (pousse à l'acte), подтверждается не только словами «это сильнее меня», но и «это булимия-клептомания». «Этого никогда не бывает достаточно. Когда я возвращаюсь домой, я обнаруживаю: «Я украла это?!», тогда как в процессе анорексии то, что тщательно взвешивается и повторно взвешивается при приготовлении пищи, всегда сокращается и считается слишком избыточным.
Одно (Un), в избытке, отмечает недостаток символизации. Что касается орального влечения, то требование к Другому не символизировано. Что-то отключается, если вернуть эту последовательность в саму структуру.
b) «Кульбит»
Что происходит, когда следует ответ в Другом на стороне закона?
— «Родители напрасно говорят, что если меня задержат, то меня лишат свободы, в настоящее время у меня итак её нет». Упоминание закона и связанных с этим рисков не может успокоить её «дрейф». «В тюрьме мне было бы не так плохо, как в психиатрической больнице, где меня заставили бы избавиться от моих симптомов. А в тюрьме меня не смогли бы заставить есть».
— Во время первого задержания, когда охрана угрожает: «В следующий раз мы пришлем собак!», пациентка дает ответ, который пришел ей в голову: «Собакам придется грызть только кость».
— Наконец, при втором повторении, когда ее доставят в полицейский участок и допросят, она скажет: «Я никогда не паниковала с полицейскими, я чувствовала себя в безопасности, на меня это не затронуло. Меня раздражало то, что я приду домой позже, чтобы поесть».
В этих трех воспоминаниях мы наблюдаем переворот в позиции субъекта, который, согласно ранее использованным терминам, отключается (se débranche) от социальных связей, чтобы подключиться (se brancher) к тому, что тайно шифрует наслаждение. При помощи маятникового движения, такого как эти кульбиты, она ускользает от закона.
с) Клиника реального и клиника наслаждения
Анорексия действительно представляет собой партнер-симптом (partenaire-symptôme) до такой степени, что субъект спрашивает: «Иногда я задаюсь вопросом, что останется, если я уберу этот симптом». Убрать то, что окружает это ничто, в этом поиске, в котором она стремится есть ничто (manger du rien), значит столкнуться с реальным. Анорексия граничит с этой дырой в реальном. Граница в отношении к тому, что обозначено как влечение к смерти. Именно во время «исповеди» мы оценим то, что поставлено на карту. Это признание она заявляет так: «Меня очаровывает насилие!» Очарованность насилием, направленным против невинных людей, случайных жертв. Эти жертвы напоминают её собственное положение жертвы, когда ее ловят во время клептоманиакальных переходов к действию. Наблюдение за сценами насилия, помогает ей «изгнать (её) собственное насилие»: «Меня восхищает просмотр драматических событий по телевизору в прямом эфире, я бы хотела посмотреть крушение стадиона Хейзель или даже сюжеты землетрясений, где показывают множество образов погибших и раненых. Я нахожу, что смертей никогда не достаточно».
Она свидетельствует о том, что пожирается внутри: влечение к смерти. Её поражает то, что «никогда не достаточно» влечения к смерти. Это дает представление о том, что для речь идет об анорексии. Мы являемся свидетелями разрыва социальных связей и связи с влечением. Подобно тому, как при лечении невротика симптом и фантазм поддерживают тесную связь, симптом приобретает значение только в том случае, если он связан с клиникой фантазии, так и при психозе существует связь между симптомом и бредом. Именно наслаждение составляет сочленение этих различных терминов.
2 – Étude du cas d'une jeune anorexique
Plutôt que de relater dans le détail le cas de cette jeune fille de vingt-cinq ans, nous allons isoler quelques moments de' sa cure et les analyser.
a) Les débranchements successifs
Le terme de néo-déclenchement ne désigne pas seulement le déclenchement psychotique, il nous permet d'interroger comment le sujet se débranche du lien social. Il se débranche du lien social si nous nous plaçons en position d'autre, d'alter ego, pour se brancher, pourrions-nous dire en poussant cette métaphore de branchement-débranchement, sur sa jouissance.
En voici un exemple paradigmatique. Ce sujet, aux prises avec son anorexie, développe un symptôme de cleptomanie qu'il interroge dans la cure. Il en livre ses différents versants:
— Il s'agit de voler soit des choses qui ne servent à rien, soit des «substituts de repas», ceci afin de constituer des stocks. Ces stocks ne doivent pas diminuer, «de peur que ça ne manque». Sur le versant signifiant, on assiste à ce glissement entre manger du rien et voler des substituts de repas.
— L'acte se décline en termes de «provocation».
«Des fois, quand je vole et que je passe en caisse avec un sac un peu transparent, les personnes, derrière, peuvent voir quelque chose. Si on me dénonçait, ça ne m'empêcherait pas de recommencer. C'est un défi: vous m'aurez une fois, mais pas à tous les coups». C'est une façon de provoquer l'Autre et d'interroger la loi.
— Sur le versant pulsionnel, ce qui pousse à l'acte, non seulement se soutient du dire «c'est plus fort que moi», mais aussi d'un «c'est une boulimie-cleptomanie». Un «c'est jamais assez. Quand je rentre chez moi, je constate: j'ai volé que ça?!», alors que dans le processus anorexique, ce qui est soigneusement pesé et repesé, en prévision des repas, est toujours réduit et considéré comme trop.
Un, en trop, qui marque le défaut de la symbolisation. Au regard de l'oralité, de la pulsion orale, la demande à l'Autre n'est pas symbolisée. Quelque chose s'est débranché, si l'on ramène cette séquence à la structure elle-même.
b) «Le culbuto»
Que se passe-t-il quand cela répond dans l'Autre du côté de la loi?
— «Mes parents ont beau dire que si je me fais piquer, je serai privée de liberté, je n'en ai pas actuellement». L'évocation de la loi et des risques encourus échoue à calmer «la dérive». «En prison je serai moins mal qu'en hôpital psychiatrique où ils m'obligeraient à me priver de mes symptômes. Alors qu'en prison ils ne pourraient pas m'obliger à manger».
— Lors d'une première interpellation où les vigiles font une menace: «La prochaine fois on enverra les chiens!», la patiente livre la réponse qui lui a traversée l'esprit: «Ils n'auront qu'un os à ronger».
— Enfin, à une seconde reprise, alors qu'elle est emmenée au commissariat et interrogée, elle dira: «Je n'ai jamais paniqué avec les agents, je me sentais en sécurité, ça ne me touchait pas. Ce qui me contrariait c'était d'arriver plus tard chez moi pour manger».
Dans ces trois évocations, on assiste à un renversement de la position du sujet qui, selon les termes précédemment employés, se débranche du lien social pour se brancher sur ce qui chiffre en secret la jouissance. Il se soustrait dans un mouvement de balancier, tels ces culbutos, à la loi.
c) Clinique du réel et clinique de la jouissance
L'anorexie se constitue véritablement comme un partenaire-symptôme à un point tel que le sujet interroge: «Je me demande parfois ce qui me resterait si j'enlève ce symptôme». Enlever ce qui enserre ce rien, dans cette quête où elle s'évertue à manger du rien, c'est se retrouver confronté au réel. L'anorexie fait bord à ce trou du réel. Un bord par rapport à ce qui s'inscrit comme pulsion de mort. C'est lors d'un «aveu» que nous prendrons la mesure de ce qui est là en cause. Cet aveu, elle l'énonce ainsi: «Je suis fascinée par la violence!» Une fascination pour la violence qui est dirigée contre des innocents, des victimes, au hasard. Ces victimes ne sont pas sans lui rappeler sa propre position de victime, quand elle se fait prendre au cours de ses passages à l'acte cleptomaniaques. Regarder des scènes de violence, lui sert à «exorciser (sa) propre violence»: «Ce qui me fascine se sont les drames en direct à la télé, j'aurais voulu regarder ça, l'effondrement du stade de Heizel, ou encore ces tremblements de terre où ils montrent plein d'images de morts et de blessés. Je trouve qu'il n'y a jamais assez de morts».
Elle témoigne de ce par quoi elle est rongée à l'intérieur: la pulsion de mort. Ce qui l'envahit, c'est ce «jamais assez» de la pulsion de mort. Cela donne la mesure de ce dont il s'agit pour elle dans cette anorexie. On assiste à un débranchement du lien social et à un branchement sur la pulsion. De même que, dans la cure du névrosé, symptôme et fantasme entretiennent un rapport de proximité, le symptôme ne prend sens que s'il est rapporté à la clinique du fantasme, dans la psychose, il existe un rapport entre symptôme et délire. C'est précisément la jouissance qui constitue l'articulation entre ces différents termes.
***
— У меня простой вопрос. Я хотела бы уточнить вот какой момент. Симптом мы слышим, а наслаждение читаем. Если в регистре симптома интерпретация находится со стороны анализанта, то в регистре синтома кто именно читает (то, что написано)?
— Помимо выражений (понятий?) реальное тело и символическое тело, в текстах встречаются сочетания Реальное телА, тело Символического и Символическое телА. Чего, кстати, нельзя сказать о воображаемом, это всегда тело воображаемое. Не могли бы Вы прояснить разницу, если таковая есть.
***
Насколько я поняла, симптом Виктора (скованность тела, походка автомата) возникает при столкновении с сексуальностью в 14 лет, и служит защитой от «le pousse-à-la-femme». В это же время его «преследовали».
Нелокализованное наслаждение оборачивается своеобразной походкой.
В случае описано как раз за разом его походка становится все более расслабленной и даже достигает «нормы». То есть данный синтом более не работает? Вопрос: какое направление лечения возможно? (Случай Виктор, Эрегированный, стр. 131-134)
III. ВИКТОР, ЭРЕГИРОВАННЫЙ
Виктору девятнадцать лет. Это хрупкий молодой человек с очень своеобразной «роботической» походкой. Он держится прямо, наклонив лоб, слегка склонив голову в сторону. Он ходит прерывисто, почти не сгибая колени, выбрасывая ноги вперед, одновременно скользя краями ступней, едва отрывая их от земли.
Когда он говорит, он часто косо смотрит на собеседника. Большую часть времени он вообще на него не смотрит. Его патологическая история (histoire pathologique) начинается в детстве, около десяти лет. Его семья тогда несколько лет жила за границей, где отец работал директором завода. Они жили отдельно от местного населения, под защитой охранников, которые сопровождают юного Виктора и его сестру в школу.
Виктор, полностью изолирован от одноклассников и почти немой (quasi mutique) дома, позже проявляет себя в многократных приступах насилия, направленного на предметы в его комнате. Упорный отказ продолжать посещать школу приводит его семью к решению вернуться во Францию, где он снова принимается за учебу.
Затем его среднее образование проходит с довольно хорошими результатами, что контрастировало с его постоянной изоляцией. У Виктора не было друзей. Он мало говорил дома, еще меньше в школе.
Несколько раз он (с семьей) консультируется с психиатрами. Его родители возражают против приема лекарств. Около четырнадцати лет, а затем около восемнадцати он жалуется на то, что является объектом насмешек со стороны своих школьных товарищей.
Он оставался на 2й год в выпускном классе, поскольку его обучение неоднократно прерывалось из-за его отказа идти в класс. Мысли о преследовании его школьных товарищей, по-видимому, не складывались в систематизированный бред: он думает, что все над ним смеются.
Затем проводится кратковременное лечение у терапевта-бихевиориста, который пытается восстановить (rééduquer) нарушения походки, а затем проводится семейная терапия, воссоединяющая Виктора, его родителей и старшую сестру. У Виктора смягчается чувство преследования, и паранойя его отца занимает центральное место на сеансах. Виктор все чаще высказывался (брал слово), чтобы участвовать в критике поведения его отца, затем он был направлен к психоаналитику. Он ожидает, что беседы уменьшат его трудности в отношениях. Он объясняет, что на самом деле он слишком преувеличивает (склонен думать), что его товарищи смеются, «хотя это может быть просто шутками/забавами».
На первых сеансах он будет он будет давать механические отчеты о том, что он делал в предшествующие дни, сообщая о хорошей успеваемости в школе и о своем беспокойстве, когда он получал плохие оценки. Он настаивает на изменении во взаимоотношениях. Он хочет доказать свой прогресс в способности взаимообмена с близкими: совместные обеды в университетской столовой, обмен шутками, устные презентации в амфитеатре, совместная работа со своим напарником. Он пытается завести друзей. Речь идет всегда о друзьях его пола. Виктор не разговаривает с молодыми девушками и никогда не упоминает об их существовании.
Компьютер занимает все его свободное время, подходящее оборудование помогает избежать использования речи, Интернет позволяет ему посылать на другой конец света сообщения, в которых его увлекает только коммуникация, содержание ему довольно безразлично.
Он очень мало говорит о своих чувствах, кроме гнева на отца, который «слоняется по дому вместо поиска работы, и всех раздражает своим преследованием, которое невыносимо». Отец, действительно, уволился с работы во время конфликта с генеральным директором компании, в ходе которого он, кажется, проявил жесткость/непреклонность, делающую разрыв неизбежным, и с тех пор считает, что его преследуют, контролируют и отслеживают или даже угрожают подручные этой компании. Виктор хвастается тем, что говорит ему об этом факте, и поддерживает мать, когда пара ссорится. «Он бездельник». Безработица отца и его депрессивные состояния изменили семейный баланс и лишили его статуса семейного тирана.
(Кризис во время каникул в деревне очень впечатляет Виктора: отец считает, что дом окружен, семья в опасности, пытается запретить выходить на улицу в течение нескольких дней.) «Преследование – это семейная болезнь, но я пытаюсь исправить себя». В течение нескольких недель Виктор несколько раз злится во время еды в университетской столовой: он не принимает шутки товарищей и опрокидывает некоторые предметы.
Жалоба — у него болят ноги после долгой семейной прогулки — позволит мне расспросить о его затруднениях при ходьбе. Он успокаивает меня: его терапевт (бихевиорист) очень помог ему, заставляя делать упражнения: «прогулки по больнице с обязательным сгибанием коленей». Раньше он ходил «совершенно прямыми ногами». По факту, затем он начинает их слегка сгибать.
Он начал вести себя так примерно в четырнадцать лет, через несколько месяцев его походка расслабилась, но в старших классах он снова «сильно выпрямился». Когда я указал ему, что эта трудность при ходьбе возникла в то время, когда он был болен, он соглашается: «Это было тогда, когда меня преследовали».
Он начнет следующий сеанс, заявив: «Я шел так, потому что боялся, что меня назовут педиком». Больше он об этом не скажет, разве что эта мысль пришла ему без оскорблений от других людей (в голову без того, чтобы никто так его не оскорбил). «Я очень осторожен, когда хожу, я все время думаю об этом». Он будет упоминать об этой прогулке снова на следующих сеансах, входя в кабинет все более расслабленной, и вскоре почти нормальной походкой, сохраняя, однако, некоторую скованность туловища.
В пубертатный период когда тело претерпеваете изменения, У Виктора появилась походка робота. Допустимо предположить, что в ответ на сексуальные переживания вместо фаллического значения, из-за отсутствия эдипова узла в его инфантильном психозе, P0, жесткость тела – это то, что пытается создать предел распаду Воображаемого, пропасти Ф0.
Виктор борется с побуждением-к-женщине (le pousse-à-la-femme). Он боится, что его примут за гомосексуалиста. Именно через эрекцию всего тела, поддерживаемую изнурительным вниманием, он держится/держит себя прямо/стоит (se dresse), чтобы противостоять феминизации.
То, что Виктор мог сказать несколько слов об этой феминизации, чтобы надолго отказаться от этого болезненной фаллицистской монстрации, не означает, что «сигнификантизация» (significantisation – трансформация в означающее, изнанкой сигнификантизации является корпоризация – прим. перев.) «создает заграждение» для вторжения наслаждения, а скорее означает, что временная стабилизация в настоящее время возможна, так как отец до сих пор слишком присутствовавший и слишком абсолютный, был свергнут с власти безработицей и очевидностью бреда, что позволяет Виктору занять место единственного человека, чей ум рационален, и, таким образом, давать семье логические советы, чтобы быть ближе к идеалу IТ специалиста; ситуация подкрепляется обучением, которое он получил по данной специальности. Затем он может отказаться от произвольных сокращений своих мышц и своей «мужественной» (virile) походки, больше не подвергаясь вторжениям нелокализованного наслаждения.
Случай написан Роже Кассеном
III. VICTOR, L' ÈRIGÈ
Victor a dix-neuf ans. C'est un frêle jeune homme à la démarche tout à fait particulière, à l'allure robotique. Il se tient très droit, le front incliné, la tête légèrement penchée sur le côté. Il marche de manière saccadée, en pliant très peu les genoux, jetant les jambes en avant tout en ébauchant des glissements sur les côtés des pieds à peine décollés du sol.
Quand il parle, il regarde souvent de biais l'interlocuteur. La plupart du temps, il ne le regarde pas du tout. Son histoire pathologique commence dans l'enfance, vers dix ans. La famille séjourne alors depuis plusieurs années à l'étranger où le père occupe une fonction de directeur d'usine. Ils vivent séparés de la population locale, protégés par des gardes qui accompagnent le jeune Victor et sa sœur à l'école.
Victor, totalement isolé de ses camarades de classe et quasi mutique à la maison, se manifeste alors par des crises de violence clastique dirigée contre les objets de sa chambre. Un refus obstiné de continuer à fréquenter l'école entraîne la décision du retour de la famille en France. Il y reprend sa scolarité.
Ses études secondaires s'effectuent alors avec d'assez bons résultats contrastant avec son isolement persistant. Victor n'a pas eu de camarades. Il parlait peu à la maison, encore moins au lycée.
Des psychiatres sont consultés à plusieurs reprises. Ses parents s'opposent à la prise de médicaments. Vers quatorze ans et à nouveau vers dix-huit ans, il se plaint d'être l'objet de moqueries de la part de ses camarades de lycée.
Il redouble la classe terminale, sa scolarité étant interrompue à plusieurs reprises par son refus d'aller en classe. Les idées de persécution concernant ses camarades de lycée ne semblent pas s'être organisées en délire systématisé: il pense que tous se moquent de lui.
Un traitement de brève durée est alors entrepris auprès d'un thérapeute béhavioriste qui tente de rééduquer les troubles de la marche, puis une thérapie familiale réunissant Victor, ses parents et sa sœur aînée, est entreprise. Les sentiments de persécution de Victor s'estompent, la paranoïa de son père occupant le devant de la scène des séances. Victor prenant de plus en plus souvent la parole pour participer aux critiques envers le comportement de son père, il est alors adressé à un psychanalyste. Il attend des entretiens une sédation de ses difficultés relationnelles. Il explique en effet qu'il a trop tendance à penser que ses camarades se moquent, «alors qu'il s'agit peut-être de simples plaisanteries».
Il s'appliquera, lors des premiers entretiens, à faire un compterendu mécanique de ses activités des jours précédents, signalant ses bons résultats scolaires, et son tracas quand ses notes sont mauvaises. Il insiste sur ses performances relationnelles. Il veut faire constater les progrès de ses capacités à échanger avec son prochain: repas pris en commun au restaurant universitaire, plaisanteries échangées, exposés oraux en amphithéâtre, travail partagé avec son binôme. Il essaie de se faire des camarades. Il s'agit toujours de camarades de son sexe. Victor ne parle pas aux jeunes filles, et n'évoque jamais leur existence.
L'ordinateur occupe tous ses loisirs, appareillage adéquat à lui éviter d'utiliser la parole, Internet lui permet d'adresser, à l'autre bout du monde, des messages dont seule la communication le passionne, le contenu lui étant, semble-t-il, plutôt indifférent.
Il évoque très peu ses sentiments, sauf sa colère envers son père, qui «traîne dans la maison au lieu de chercher un travail, qui ennuie tout le monde avec sa persécution, qui est insupportable». Le père a, en effet, démissionné de son travail lors d'un conflit avec la direction générale de son entreprise, pendant lequel il semble s'être montré d'une rigidité rendant la rupture inéluctable, et se dit depuis persécuté, surveillé et suivi, voire menacé par des sbires de cette entreprise. Victor se vante de lui dire son fait, et d'appuyer sa mère quand le couple se dispute. «C'est un fainéant». Le chômage du père et ses réactions dépressives ont transformé l'équilibre familial, et déchu celui-ci de sa position de tyran familial.
(Une crise, pendant des vacances à la campagne, impressionne beaucoup Victor: le père croyant la maison cernée, la famille en danger, essaie d'interdire toute sortie pendant plusieurs jours.) «La persécution, c'est la maladie de la famille, mais moi, j'essaie de me corriger». Pendant plusieurs semaines, Victor se mettra à plusieurs reprises en colère pendant le repas au restaurant universitaire: il n'accepte pas les plaisanteries de ses camarades et renverse quelques objets.
Une plainte — il souffre des jambes après une longue promenade en famille — me permettra de m'enquérir de ses difficultés à marcher. Il me rassure: son thérapeute (béhavioriste) l'avait beaucoup aidé en lui faisant faire des exercices, «des tours de l'hôpital en s'obligeant à plier les genoux». Avant, il marchait «les jambes complètement raides». De fait, il les plie alors très légèrement.
Il avait commencé à se tenir ainsi vers quatorze ans, après quelques mois sa démarche s'était assouplie, mais en classe de terminale, il s'était à nouveau «beaucoup raidi». Comme je lui fais remarquer que cette difficulté à marcher était survenue à un moment où il allait mal, il en convient: «C'est quand j'étais persécuté».
Il commencera la séance suivante en déclarant: «Je marchais comme cela parce que j'avais peur qu'on me traite de pédé.» Il n'en dira pas plus à ce propos, sauf que l'idée lui en était venue sans que personne ne l'ait ainsi insulté. «Je fais très attention quand je marche, j'y pense tout le temps.» Il évoquera à nouveau cette marche lors des séances suivantes, pénétrantdans le bureau d'une démarche de plus en plus assouplie, et bientôt à peu près normale, gardant cependant une certaine raideur du tronc.
C'est à l'âge où la puberté transforme le corps que Victor a présenté cette démarche d'automate. Il est permis de supposer qu'en réponse aux émois sexuels, au lieu d'ùne signification phallique que l'absence de nouage œdipien de sa psychose infantile, P0, ne permettait pas, le raidissement du corps ait tenté de faire limite au désagrègement de l'imaginaire, au gouffre Ф0.
Victor lutte contre le pousse-à-la-femme. Il craint qu'on ne le prenne pour un homosexuel. C'est par une érection de tout le corps, soutenue par une attention épuisante, qu'il se dresse pour s'opposer à la féminisation.
Qu'il ait suffi que Victor puisse dire quelques mots de cette féminisation pour que cède durablement cette douloureuse monstration phalliciste ne signifie pas qu'ici la significantisation fasse barrage à l'invasion de jouissance, mais plutôt qu'une stabilisation provisoire est possible actuellement, parce que le père jusqu'alors trop présent et trop absolu a été destitué de son autorité par le chômage et l'évidence de son délire, ce qui permet à Victor d'occuper la place de seul individu dont l'esprit est rationnel, et à ce titre de faire bénéficier la famille de ses conseils de logicien, se situant ainsi au plus près de son idéal d'informaticien; situation confortée par les études qu'il entreprend dans cette spécialité. Il peut alors renoncer à la contracture volontaire de ses muscles et à sa démarche «virile», n'étant plus assailli par des envahissements de jouissance délocalisée.
Partie rédigée par Roger Cassin
