Orientation lacanienne III, 9.

Jacques-Alain Miller Quatrième séance du Cours (mercredi 6 décembre 2006)

Je vois qu’il y en a un certain nombre d'entre vous qui ne sont pas confortables. Si ça peut leur alléger leur peine je leur dirai que moi non plus.

Je déteste l’amphi T.

Je vais tout de suite commencer, et d’ailleurs conclure, par le chapitre IX du Séminaire du Sinthome qui s'intitule
« De l'inconscient au réel ». Je le prends tout de suite parce que sinon j'aurai différé ça.
Je l'aurai différé parce que c’est un texte d'abord sténographié et ensuite nettoyé par votre serviteur, qui ne m'a pas encore livré tous ses secrets. De ce fait, il a pour moi une place particulière.

Я вижу, что некоторые из вас чувствуют себя некомфортно. Если это может облегчить ваши страдания, признаюсь – я тоже испытываю дискомфорт.

Не люблю аудиторию T (амфи-Т).

Я сразу же начну и, к слову, закончу главой IX Семинара “Синтом”, которая называется «От бессознательного к реальному». Я обращусь к ней сходу, потому что иначе я бы ее отложил. Я бы отложил ее, поскольку текст этот сначала был стенографирован, а затем отредактирован вашим покорным слугой, но текст этот еще не раскрыл мне всех своих секретов. Поэтому он занимает для меня особое место.

Je me fascine sur ces formules, en essayant de les ordonner. Il y faut, comme dit Lacan, un certain forçage. On peut le récuser comme étant d'un Lacan fléchissant. Ça n'est pas le parti que je prends. Au contraire, j'y vois, avec ce que j'arrive à en comprendre, à l’entendre comme dit Lacan, un moment mémorable de l'enseignement de Lacan qui marque une inflexion à partir de laquelle s’ouvrent les tous derniers Séminaires de Lacan.

J'utilise familièrement dans ce cours une périodisation triple. Je parle du premier Lacan pour désigner les dix premières années de son enseignement à partir du Rapport de Rome, de « Fonction et champ de la parole et du langage».

Я восхищаюсь формулировками этого текста, и стараюсь придать им определенный порядок. А здесь необходимо, как говорит Лакан, определенное усилие, форсаж - forcage. Можно отвергнуть это как уступку, уклонение Лакана (d'un Lacan fléchissant). Я не разделяю такую точку зрения. Напротив, я вижу в этом, насколько я могу понять, или услышать, как говорит Лакан, памятный момент в его учении, знаменующий собой поворот, с которого начинаются самые последние семинары Лакана.

В этом курсе я привычно использую знакомую тройную периодизацию. Я говорю о первом Лакане, чтобы обозначить первые десять лет его учения, начиная с «Римской речи», «Функция и поле речи и языка».

Je parle du dernier Lacan pour celui qui prend son essor à partir de Encore. Il y a donc au milieu le second Lacan, celui qui commence avec les Quatre concepts fondamentaux de la psychanalyse, mais j'y ajoute ici une césure supplémentaire.

Dans le dernier Lacan, il faut distinguer le tout dernier Lacan, celui qui nous ouvre un domaine où nous ne sommes pas vraiment entrés, en tout cas dont l'usage ne nous est pas, pour reprendre le mot, familier.

Я говорю о последнем Лакане, о том, который начинает свое развитие с семинара “Encore”. Таким образом, посередине оказывается второй Лакан, тот, который начинается с “Четырех основных понятий психоанализа”, но я добавляю здесь еще одну цезуру, разрыв.

В последнем Лакане нужно различать самого последнего Лакана, того, который открывает нам область, в которую мы еще не вступили; во всяком случае, использование которой нам, если можно так сказать, не знакомо.

Et ce chapitre IX, à mes yeux, il s'applique, comme je l'ai dit, à une microscopie de ce texte, à mes yeux ce chapitre IX marque un tournant, comme j’avais pu le signaler jadis dans le Séminaire Encore, le Séminaire XX, à propos, si je me souviens bien, de la leçon numéro VII où Lacan faisait entendre que son écriture de l'objet petit a était, en définitive, insuffisante pour capturer ce dont il s'agit avec le réel.

И эта девятая глава, на мой взгляд, как я уже сказал, относится к микроскопическому анализу этого текста. На мой взгляд, эта глава IX знаменует собой поворотный момент, как, и я уже отмечал это ранее, как и в Семинаре Encore, Семинаре XX, если я правильно помню, в седьмом сеансе, где Лакан дает понять, что его написание объекта маленькое a было, в конечном счете, недостаточно для того, чтобы ухватить то, о чем идет речь в связи с реальным.

J'avais scandé cette leçon et j'avais montré comment on avait là le principe d'une remise en cause qui conduisait Lacan jusqu'à l'usage du nœud borroméen.

Eh bien nous avons, dans ce chapitre VII, une seconde inflexion qui ouvre sur l’élucubration finale de Lacan. Ce qu'on peut y trouver de difficile, apparemment contradictoire, est en fait à considérer, je crois, comme une introduction à l’écrit, à l'autre écrit final de Lacan, de « L’esp d’un laps », où je l'ai dit, il tire la leçon de son Séminaire du Sinthome et en même temps il l'ouvre sur une partie restée obscure de son enseignement parce que c'est une des raisons, il n’a pas consacré ensuite d’écrit à cette ultime élucubration .

Я провел разделение, водораздел, (scandé) в этом сеансе и показал, как здесь прослеживается принцип постановки вопроса о причине , который в итоге и привел Лакана к использованию борромеева узла.

Итак, в этой главе VII мы имеем второй поворот, который открывает путь к заключительным измышлениям Лакана. То, что может показаться сложным, даже по видимости, противоречивым, на самом деле, по-моему, следует рассматривать как введение к другому заключительному произведению Лакана, « L'esp d'un laps », где, как я уже сказал, он извлекает урок из своего Семинара “Синтом”, и одновременно пролагает путь к той части своего учения, которая осталась неясной, потому что – это одна из причин, – он впоследствии не посвятил никакого текста этому последнему измышлению.

Nous sommes donc là sur le bord, si je ne me trompe pas, de son dernier frayage, dont il ne pouvait donner à ses auditeurs que des lueurs.

Devant la difficulté de ce chapitre, qui ne fait que quelques pages, je préfère prendre le parti, c'est un choix, de tout interpréter.

Je ne me dirais satisfait que quand j'aurais rendu raison de la moindre des inflexions du discours de Lacan, du dire de Lacan dans ce chapitre. Je n’en suis pas encore là, et ça m'aidera peut-être que de le dévider devant vous jusqu'au point où j'en suis.
Donc, là, je m’avance cahin-caha, sans filet, mais enfin, quand on est professeur, on ne tombe jamais, j'espère.

Итак, мы находимся на пороге, если я не ошибаюсь, его последнего продвижения, о котором он смог дать своим слушателям лишь наметки.

Учитывая сложность этой главы, которая занимает всего несколько страниц, я предпочитаю, по моему усмотрению, интерпретировать ее всю целиком.

Я буду удовлетворен только тогда, когда смогу объяснить каждое слово в речи Лакана, в высказываниях - dire - Лакана в этой главе. Я еще не дошел до этого, и, возможно, мне поможет, если я изложу перед вами все, что понял на данный момент.
Итак, я продвигаюсь вперед, без подстраховки, но, в конце концов, когда ты преподаватель, профессор, то никогда не падаешь, я надеюсь.

Alors j'ai dit mémorable ce texte, et il est le texte de ce qui a été prononcé par Lacan, il le souligne, à une date nécessairement mémorable, au moins pour lui, puisque c'est celle de son anniversaire. Et il ne laisse pas au lecteur le soin de s'en apercevoir puisqu’il présente son exposé, il l’introduit par cette circonstance, cette occasion.

Bien sûr il y a l'hypothèse qu’il fait du remplissage, ou encore que tout lui est bon pour justifier ne présenter qu'un exposé raccourci afin de laisser la parole à l'assistance. Et, en effet, la moitié de ce chapitre est occupée par l'énoncé de onze questions, plus une qu’il n’arrive pas à déchiffrer puisqu'elle est envoyée avec des caractères chinois, onze questions qui marquent au moins un début de réponse.

Я сказал, что этот текст памятный, и это текст речи Лаканом, как он сам это подчеркивает, произнесенной в памятный день, по крайней мере для него, поскольку это был день его рождения. И он не оставляет читателю возможность заметить это, поскольку он представляет свое выступление, он сообщает это в связи с обстоятельством своего доклада.

Конечно, есть гипотеза, что он просто заполняет время, или что ему все подходит, чтобы оправдать краткость доклада, чтобы дать слово аудитории. И действительно, половина этой главы занята изложением одиннадцати вопросов, плюс еще одного, который он не может расшифровать, поскольку он прислан на китайских иероглифах, одиннадцать вопросов, которые, по крайней мере, являются началом ответа.

Cette attente de la réponse se fait entendre dans ce chapitre jusqu'au point où lui-même qualifie son invention du réel de réponse, de réponse symptomatique et il attend de même des réponses de son auditoire.

Donc nous nous trouvons devant deux parties. L'une, la première, où Lacan expose, la seconde où il improvise des réponses aux questions. Nous nous trouvons devant un monologue et un dialogue, et il donne un sens à ce passage du monologue au dialogue.
Le but, tel qu’il l’expose, pour commencer, le but de l'entreprise de ce jour anniversaire, c'est donc, tel qu’il le formule, une vérification qui déjà suppose simplement que quelque chose ait été posé et que dans un second temps, il s'agit d'obtenir la vérification de ce qui a été posé.

Ожидание ответа прослеживается в этой главе до такой степени, что он сам называет свое изобретение реального ответом, симптоматическим ответом, и ожидает точно так же ответов от своей аудитории.

Таким образом, мы имеем две части. В первой части Лакан излагает свои мысли, во второй — импровизирует ответы на вопросы. Мы имеем монолог и диалог, и он придает смысл (и направление, le sens) этому переходу от монолога к диалогу.
Цель, как он ее представляет вначале, цель сегодняшнего юбилейного мероприятия, заключается, как он ее формулирует, в проверке, которая уже предполагает, что нечто излагается, и что во втором такте речь идет о получении подтверждения того, что было изложено.

Ce qui a été posé, c'est non seulement ce qu'il énonce ce jour-là mais il faut entendre ce qu'il a énoncé depuis le début de l'année, les huit fois précédentes.

Je crois que je peux ici vous lire ce qui fait fonction de premier paragraphe. Ces paragraphes me sont dûs puisque j'ai travaillé sur la sténographie où j'ai ménagé en fonction, comment faire autrement, de ma compréhension, des scansions, parfois celle des phrases, moins souvent que dans les premiers Séminaires de Lacan, parce que la scansion de phrases est donnée souvent dans la sténographie elle-même mais non pas celle des paragraphes. Donc je lis le premier paragraphe.

« D'habitude, j’ai quelque chose à vous dire. Mais aujourd'hui, parce que j'ai une occasion - c'est le jour de mon anniversaire - je souhaiterais que je puisse vérifier si je sais ce que je dis. » Donc on nous signale d'emblée le caractère exceptionnel de cette prise de parole. Il y a un régime d'habitude et il y a un aujourd'hui qui rompt le régime habituel, un aujourd'hui exceptionnel.

Важно не только то, что он изрек в тот день, но и то, что он говорил с начала года, восемь сеансов до этого.

Я думаю, что могу прочитать вам то, что выполняет функцию первого абзаца. Это деление на абзацы принадлежит мне, поскольку я работал над стенографией, где я (а как же сделать иначе?), учитывал свое понимание, чтение, скандирование – иногда предложений, впрочем, реже, чем в первых семинарах Лакана, поскольку скандирование предложений часто дается в самой стенографии, однако в ней нет разделения на абзацы. Итак, я зачитываю первый абзац.

«Обычно мне есть, что вам сказать. Но сегодня, поскольку у меня есть повод – сегодня мой день рождения, – я хотел бы проверить, знаю ли я, о чем говорю». Таким образом, нам сразу же указывают на исключительный характер этого выступления. Есть обычный режим, а есть сегодняшний день, который нарушает обычный режим – исключительный сегодняшний день.

Prenons ça au sérieux. Que l'opération en cours est faite, même si ce chapitre va s'ajouter à la série, l'opération en cours est tout de même faite à partir d'une position d’énonciation, d'une place exceptionnelle.

Je dis place puisque ce que j'ai distingué comme la deuxième partie, commence par «Changeons de place », ce qui nous laisse à déterminer quelle était la place choisie pour commencer.

Alors le régime d'habitude, c’est :
« j'ai quelque chose à vous dire » et le moment de l'exception c'est : « vérifier si je sais ce que je dis. »
On va revenir sur la formule « si je sais ce que je dis » qui sonne familière aux oreilles mais, ici, il n'en est rien. La prétention de savoir ce qu'on dit est plutôt une prétention qui a été récusée par Lacan dans sa position d'enseignant.

Давайте отнесемся к этому серьезно. Даже если эта глава будет добавлена к серии, текущая операция все равно осуществляется с позиции высказывания, с исключительного места.

Я говорю «место», потому что то, что я выделил как вторую часть, начинается со слов «Давайте поменяем место, что заставляет нас определить, какое место было выбрано для начала.

Итак, обычно мы говорим: «У меня есть, что вам сказать», а в исключительных случаях: «Проверить, знаю ли я, о чем говорю». Вернемся к формуле «знаю ли я, что говорю», которая звучит, казалось бы, знакомо, но это не так. Претензия на знание того, что мы говорим, была отвергнута Лаканом в его позиции учителя.

Avant d’y venir, je souligne, puisque mon ambition est de tout interpréter, je ne vais pas faire ça tout du long parce que ça nous emmènerais trop loin mais pour le début, je souligne le «je souhaiterais » qui est l'expression d'un Wunsch, d'un souhait, c'est aussi bien dans l'expression le principe peut-être d'un rêve.

« Je souhaiterais que je puisse vérifier », ça n'était pas un détour qui était à supprimer du texte. Je l'ai conservé pour la raison suivante, c'est que précisément Lacan ne dit pas qu'il souhaiterait vérifier, que je puisse vérifier c'est l'intervalle qui signale que ça dépend des autres, cette vérification. Les autres dont il appelle les questions. Le si je sais ce que je dis n'est pas comme tel à sa disposition. C'est bien plutôt un risque ouvert selon la réponse qui sera apporté ou non par ces autres. Et il interprète ce souhait, ensuite, le conditionnel de ce souhait. Il dit, c'est le début du paragraphe suivant : - Malgré tout, dire, ça vise à être entendu.

Прежде чем перейти к этому, я подчеркну, что, поскольку моей целью является все интерпретировать, я не буду делать это на протяжении всего текста, потому что это уведет нас слишком далеко, но для начала я подчеркну «я хотел бы», в условном наклонении, что является выражением Wunsch, пожелания, а также, возможно, принципа некой мечты, rêve.

«Я хотел бы, чтобы я мог проверить» — это не было отступлением, которое нужно было удалить из текста. Я сохранил его по следующей причине: именно, Лакан не говорит, что он хотел бы проверить, что я мог бы проверить, это промежуток, который указывает, что эта проверка зависит от других. Других, чьи вопросы он ожидает. «Знаю ли я, что говорю» не является как таковым в его распоряжении. Это скорее риск в зависимости от того, будет ли дан ответ этими другими. И он интерпретирует это желание, и затем, условие этого желания. Он говорит, это начало следующего абзаца: - “Несмотря ни на что, говорить — это предполагает быть услышанным”.

Ce qui est notable, ici, c’est ce malgré tout, qui a un empan de supposition assez étendu, d'une supposition qui serait que dire ne vise pas à être entendu. C’est l’indication du bord sur lequel Lacan se tient, parce que tout son enseignement est parti de ce que parler, c'est pour être entendu, parler c'est communiquer, parler implique l'Autre.

En radicalisant cette conception, c'est même le dire est celui de l'Autre puisqu’on s'exprime dans le langage de l'Autre pour être entendu de lui, au point qu'on puisse dire que ce dire vient de l'Autre lui-même.

Здесь примечательно слово «несмотря ни на что» (буквально, “вопреки всему”), которое имеет довольно широкий смысл, предполагая, что речь не предназначена для того, чтобы быть услышанной. Это указывает на позицию, которую занимает Лакан, потому что все его учение исходит из того, что говорить – значит быть услышанным, говорить – значит общаться, говорить – предполагает Другого.

Радикализируя эту концепцию, можно даже сказать, что речь - dire - принадлежит Другому, поскольку мы выражаемся на языке Другого, чтобы быть услышанными им, до такой степени, что можно сказать, что эта речь исходит от самого Другого.

Le malgré tout indique ici que nous sommes dans une toute autre saisie de l'acte de parole. Je reprends cette formule d’une question qui sera posée à Lacan et que lui-même reprend dans sa réponse.

Être entendu, ça vise à être entendu, a le sens, au moins le sens en est proche de être compris. Être entendu, c'est un pas en-deçà de être compris, être entendu n'implique pas la complétion, l’exhaustion qu'il y a dans l'idée de compréhension.

Здесь «несмотря ни на что» указывает, что мы находимся в совершенно ином понимании речевого акта. Я беру эту формулу из вопроса, заданного Лакану, который он сам поднимает в своем ответе.

Быть услышанным, намерение быть услышанным, обладает смыслом, по крайней мере смыслом, близком к “быть понятым”. Быть услышанным - это шаг вниз (глубже, ниже) по отношению к “быть понятым”; быть услышанным не означает завершения, исчерпания, которое есть в идее понимания.

Autrement dit Lacan dit malgré tout : on parle pour l'Autre, on parle pour les autres, ce qui s'oppose à ce qui est ici en position de supposition, ce qui s’oppose à parler pour soi. Et c'est bien ce qui est énoncé par Lacan dans la phrase suivante, donc qui est à lire en fonction du je sais ce que je dis : « Je voudrais vérifier, en somme, si je ne me contente pas de parler pour moi - comme tout le monde le fait, bien sûr, si l’inconscient a un sens. »

Voilà qui demande à opposer deux régimes de l'énonciation, le parler pour soi que nous écrirons au plus simple par une boucle sur un point, et le parler pour l'Autre.

Et notons que c’est du côté du parler pour les autres que Lacan inscrit le je sais ce que je dis.

Иными словами, Лакан говорит несмотря ни на что: мы говорим от имени/за Другого, мы говорим от имени/за других, что противоположно тому, что находится здесь в позиции предположения, и что противоположно тому, чтобы говорить от своего имени или за себя. И именно об этом Лакан говорит в следующем предложении, которое следует читать в ключе «я знаю, что говорю»: "Я хотел бы проверить, короче говоря, довольствуюсь ли я тем, что говорю за себя - как это делают все остальные, конечно, - имеет ли бессознательное смысл".

Это требует от нас противопоставления двух режимов высказывания: высказывания от себя, которое мы напишем как можно проще, зациклившись на одной точке, и высказывания от имени Другого.

И заметим, что именно на стороне говорения за другого Лакан вписывает «я знаю, что говорю».

Enfin, il ne dit pas à proprement parler : je sais ce que je dis. Il dit : vérifier si je sais ce que je dis en tant que ça dépend de la réponse des autres.

En revanche, du côté de la boucle, on pourrait inscrire, sur le fond de l'enseignement de Lacan, on pourrait inscrire je ne sais pas ce que je dis. 

Наконец, он не говорит, строго говоря: я знаю, что говорю. Он говорит: проверить, знаю ли я, что говорю, в той мере, в какой это зависит от ответа других.

С другой стороны, со стороны петли, мы могли бы написать, основываясь на учении Лакана, «я не знаю, что говорю».

También tenernos que ubicar otro par de opuestos: la diferencia entre el ser y el mundo.

Мы также должны выделить еще одну пару противоположностей: разницу между бытием и миром.

Je ne sais pas ce que je dis est la position que Lacan a déjà repérée comme celle de l'analysant, du sujet de l'inconscient, et dont il a dit à l'occasion que c'était sa position comme enseignant.

"Я не знаю, что говорю" - это позиция, которую Лакан уже определил как позицию анализанта, субъекта бессознательного, и о которой он иногда говорил как о своей позиции преподавателя.

Ici, nous avons la tentative pour fixer cette position de l'enseignant au contraire de l'autre côté.
Alors je sais pas ce que je dis, c'est la position d’énonciation qui est marquée de S barré, le je sais ce que je dis, c'est celle qui répond, je crois, au côté gauche du discours dit de l’université, où le savoir est supporté par un Je maître en S1. C'est, disons, la position de professeur qui est là, ce que Lacan veut vérifier de son énonciation.

Здесь мы видим попытку зафиксировать эту позицию учителя в противоположность другой стороне.
Итак, “я не знаю, что говорю”, - это позиция высказывания, отмеченная перечеркнутым S, “я знаю, что говорю”, - это позиция, которая отвечает, как мне кажется, левой стороне дискурса университета, где знание поддерживается господским Я в S1. Это, скажем так, позиция профессора, которая здесь присутствует, то, что Лакан хочет подтвердить в своем высказывании.

Donc, d'un côté, le dire est supposé arrimé au savoir et permettre d'être entendu, de l'autre côté, nous avons un dire qui, en quelque sorte, se boucle sur lui-même. Il n’est pas articulé à un savoir mais à une satisfaction, et où l'Autre n'a rien à entendre, au sens de rien à comprendre. 

Voilà deux positions. Alors nous n'avons pas ici à durcir la contradiction, précisément parce que Lacan choisit cette occasion mémorable pour s'interroger sur son je sais ce que je dis, conditionnel. On comprend bien que le régime qu'il désigne comme normal, en fonction de l'inconscient, c'est le je ne sais pas ce que je dis. Et il s'agit d'essayer ou de trouée, que nous pouvons dire précaire, en employant l'adjectif qui est dans ce chapitre, une trouée précaire vers le discours universel, vers le savoir. Une fois cette mise en place initiale dégagée, la complexité n’est qu'apparente, c'est en fait évidemment très simple, on constate que ça se décale pour ce qui est de la suite du chapitre.

Итак, с одной стороны, речь должна быть основана на знании и позволять быть услышанной, с другой стороны, мы имеем речь (dire), которая, в некотором роде, замыкается на себе. Она связана не со знанием, а с удовлетворением, и Другой не имеет ничего, что можно было бы услышать (entendre), в смысле понять (comprendre).

Вот две позиции. Поэтому нам не следует усугублять противоречие, именно потому, что Лакан выбирает этот памятный случай, чтобы задаться вопросом о своем «я знаю, что я говорю», в условном наклонении (conditionnel). Понятно, что режим, который он обозначает как нормальный, в зависимости от бессознательного, это «я не знаю, что я говорю». И речь идет о попытке или проломе, который мы можем назвать прекарным, используя прилагательное, которое есть в этой главе, прекарный пролом к универсальному дискурсу, к знанию. Как только эта начальная постановка ясна, сложность оказывается лишь кажущейся, на самом деле все очень просто, и мы видим, что в дальнейшем в главе все меняется.

Alors – « Je préférerais que quelqu'un me pose une question (etc.). J'aurais aimé sans doute que quelqu'un écrive quelque chose qui justifierait cette peine que je me donne depuis un peu plus de vingt-deux ans. La seule façon de la justifier, ce serait que quelqu'un invente quelque chose qui puisse, à moi, me servir. Je suis persuadé que c'est possible. »

Là, nous sommes dans un troisième régime distinct de ces deux, un régime qui n'est pas celui d'un dire, mais où il s’agit d’inventer un écrit. Il ne s'agit pas d'un dire qui se comprenne, mais d'un écrit qui puisse servir. Autrement dit, ça
n'est pas dans la compréhension que ce dont il s'agit ferait le savoir, c’est dans l'ordre de l'usage, c'est dans l'ordre déjà pragmatique que ça puisse servir. Il ne dit pas inventer un écrit qui soit plus vrai, enfin quant à découvrir un écrit qui serait plus vrai mais un écrit
qui puisse servir.

Итак: «Я бы предпочел, чтобы кто-нибудь задал мне вопрос (и т.д.). Я бы, наверное, хотел, чтобы кто-нибудь написал что-нибудь, что оправдало бы те усилия, которые я прилагаю уже более двадцати двух лет. Единственный способ оправдать их – это если кто-то изобретет что-то, что может пригодиться мне. Я убежден, что это возможно».

Здесь мы находимся в третьем режиме, отличном от двух предыдущих, режиме, который не является режимом слова, а режимом изобретения письма. Речь идет не о речи (dire), а о письме, которое может пригодиться. Другими словами, дело не в понимании того, что это такое, а в порядке использования, в уже прагматичном порядке, в котором это может быть полезно. Он не говорит о том, чтобы придумать более правдивое письмо, наконец, чтобы открыть письмо, которое было бы более правдивым, но о письме, которое можно будет использовать.

Donc nous sommes, avec le dernier paragraphe de ce qui fait ici introduction, déjà dans un troisième registre où Lacan lui-même entre, cette fois-ci, et où il n'est plus question tellement de je sais ce que je dis, ou de je ne sais pas, il est question d’écrit. Donc ce qui n'est pas au niveau de ce parler pour l'Autre, ou de parler pour soi.

Итак, в последнем абзаце этого введения мы уже переходим к третьему регистру, в который на этот раз вступает сам Лакан, и где речь уже не идет о том, что я знаю, о чем говорю, или о том, что я не знаю, а речь идет о письме (il est question d’écrit). То есть о том, что не находится на уровне речи от имени Другого или речи от себя.

Disons que c'est un écrit dans la mesure où on peut en parler, et donc que ça fait plutôt référence que position d’énonciation.

Скажем, что это письмо в той мере, в какой о нем можно говорить, и, следовательно, оно является скорее ссылкой, чем позицией высказывания.

Le critère de ce qui serait ce qui peut servir, disons en l'occurrence dans la circonstance de son Séminaire, ce qui fait fonction, c’est les réponses qu'il recevraient sous forme de questions. Il annonce qu'il prendra les questions déjà comme des réponses de l'Autre. Alors, là-dessus, j’ai fixé la première partie de ce texte, commençant par la phrase : J’ai inventé ce qui s'écrit comme le réel. J'ai inventé l'écriture du réel, pour le dire autrement.

Критерием того, что может использоваться, скажем, в данном случае в контексте его семинара, что выполняет функцию, являются ответы, которые он получит в форме вопросов. Он объявляет, что будет рассматривать вопросы как ответы Другого. Исходя из этого, я определил первую часть этого текста, начиная с фразы: «Я изобрел то, что пишется как реальное. Иными словами, я изобрел письмо реальности».

Cette écriture, que Lacan propose comme l'écriture du réel, ce n'est pas une écriture directe parce qu'elle dépend d'un ensemble qu'il appelle le nœud borroméen, plus exactement la chaîne borroméenne puisque ça ne fait pas nœud à proprement parler, et l'écriture du réel, ça consiste, par un acte, à appeler un des trois ronds dessinés, à l'appeler le réel.

Это письмо, которое Лакан предлагает как письмо реального, не является прямым письмом, потому что оно зависит от совокупности, которую он называет боромеевымм узлом, точнее, борромеевой цепью, поскольку это не узел в строгом смысле слова, а письмо реального состоит в том, чтобы одним действием назвать один из трех нарисованных кругов, назвать его реальным.

Tout pivote sur ce qui lui-même le retient dans cette année, tout pivote sur cet acte de nomination. Il en dégrade en quelque sorte l’opération, en disant, je le cite : « Ce n'est rien de plus, bien sûr, que métaphore de la chaîne. »
Comment faut-il l’entendre ? Je l'entend de cette façon-là : nous avons les trois ronds de la chaîne borroméenne, le premier, le deuxième, le troisième, là nous utilisons des nombres ordinaux pour distinguer chacun des ronds, nous utilisons l’ordinal 1, 2, 3 et par nomination nous qualifions celui-ci par exemple de « le réel. »

Все вращается вокруг того, что интересует его в этом году, все вращается вокруг этого акта именования. Он как бы умаляет значение этой операции, говоря, я цитирую: «Это, конечно, не более чем метафора цепи».
Как это следует понимать? Я понимаю это так: у нас есть три кольца боромеевской цепи, первое, второе, третье, здесь мы используем порядковые числительные, чтобы различать каждое из колец, мы используем порядковые числительные 1, 2, 3 и путем именования мы квалифицируем одно из них, например, как «реальное».

Ça n'est pas non plus une écriture unique puisque c'est cohérent avec appeler le deuxième et le troisième, comme on voudra, symbolique et imaginaire. Autrement dit, pourquoi est-ce une métaphore de la chaîne ? C’est une métaphore dans la mesure où c'est une substitution, aux nombres ordinaux nous substituons des substantifs. 

Et donc, il y a là la substitution qui est la définition, la substitution signifiante, c’est la définition de la métaphore, donc on peut parler de métaphore de la chaîne pour ce qui est de la chaîne borroméenne dont chacun des ronds est appelé. 
Lacan s'interroge, interroge même ce mouvement qui a l'air le plus simple ; on est là vraiment dans la microscopie.

Это также не единственный способ написания, поскольку он согласуется с тем, что второй и третий, как угодно, можно назвать символическим и воображаемым. Другими словами, почему это метафора цепи? Это метафора в той мере, в какой она является заменой: мы заменяем порядковые числительные существительными.

Итак, здесь есть замена, которая является определением, значимая замена, это определение метафоры, поэтому мы можем говорить о метафоре цепи в отношении борромеевой цепи, в которой каждый из кругов обозначен, назван.
Лакан задается вопросом, даже задается вопросом об этом движении, которое кажется самым простым; здесь мы действительно находимся в области микроскопии.

« Comment se peut-il qu'il y ait une métaphore de quelque chose qui n'est que nombre ? Cette métaphore, on l'appelle, à cause de ça, le chiffre. »

Ce qu'il faut entendre ici par chiffre, qui joue avec nombre, c'est la pratique de cette métaphore du nombre que constitue un message chiffré, c'est-à- dire un message dans lequel on pratique un certain nombre de substitutions réglées pour obtenir la dissimulation du message initial ; donc une cryptologie et, à certains égards, le chiffrage par réel, symbolique et imaginaire est une telle cryptologie.

C'est là-dessus que Lacan se laisse porter par la notion de nombre. « Il y a un certain nombre de façons de tracer les chiffres. La façon la plus simple est celle que j'ai appelée du trait unaire. »

On peut se contenter du trait, on peut les multiplier, pour indiquer, ici, les nombres cardinaux, ici c’est trois, parce qu'on a fait trois traits, on peut aussi bien, signale-t-il, faire des points pour former des cardinaux.

«Как может быть метафора чего-то, что является лишь числом? Эту метафору из-за этого называют шифром (le chiffre - число и шифр - пр. пер.)».

Под цифрой/шифром, которая играет со словом «число» здесь следует понимать практическое применение этой метафоры числа, которая представляет собой зашифрованное сообщение, то есть сообщение, в котором используется определенное количество заданных замен для сокрытия исходного сообщения; таким образом, криптология и, в некотором смысле, шифрование с помощью реального, символического и мнимого является такой криптологией.

Именно на этом Лакан основывается, когда говорит о понятии числа. «Существует несколько способов рисовать цифры. Самый простой из них я назвал «единичной чертой».

Можно ограничиться чертой, можно умножать их, чтобы обозначить здесь кардинальные числа, здесь это три, потому что мы сделали три черты, можно также, как он отмечает, ставить точки, чтобы сформировать кардинальные числа.

Et là, saut, de ce développement sur le nombre, vers un chapitre de l'œuvre de Freud. « Ce qu'on appelle l'énergétique [alors l’énergétique, si Lacan le fait venir ici c’est parce qu’il pense à l'énergétique freudienne. Et il trouve un peu plus tard dans ce chapitre la référence à l’Enwurf, au projet d'une psychologie scientifique, qui est vraiment aux origines de la réflexion de Freud.

И здесь происходит переход от рассуждений о числе к одной из глав произведения Фрейда. «То, что называется энергетической теорией, [так что, если Лакан приводит здесь энергетику, то это потому, что он думает о фрейдовской энергетике. И чуть позже в этой главе он находит ссылку на Entwurf, на проект научной психологии, который действительно лежит в основе размышлений Фрейда.

Quand il dit ce qu'on appelle l’énergétique, c'est à celle-là qu'il pense et il pense en même temps à l’énergétique des physiciens, celle dont il a développé le concept lors de son Séminaire XII, si je me souviens bien, Problèmes cruciaux pour la psychanalyse. Il fait référence précisément à ce qui est ici rappelé dans une seule phrase : « Ce qu'on appelle l’énergétique n'est rien d'autre que la manipulation d’un certain nombre de nombres d’où l'on extrait un nombre constant. »

Il l’accueillait à l’époque par la référence aux physiciens contemporains qui même dans ses leçons les plus scientifiques gardaient le sens de l'exemple à faire comprendre, en l’occurrence l’énergétique était illustrée par l'éparpillement d’un certain nombre de cubes par un enfant et si on sait le nombre de cubes, on pourra aller le chercher où il faut sous le lit, sous le tapis, parce que ça reste constant ; ce qui est exigé, c'est le maintien d'une constance.

Когда он говорит о так называемой энергетике, он имеет в виду именно ее, и одновременно он думает об энергетике физиков, концепцию которой он разрабатывал во время своего XII семинара, если я правильно помню, «Критические проблемы психоанализа». Он ссылается именно на то, что здесь упоминается в одной фразе: «То, что называется энергетикой, – это не что иное, как манипуляция определенным количеством чисел, из которых извлекается постоянное число»».

В то время он приветствовал это, ссылаясь на современных физиков, которые даже в своих самых научных лекциях сохраняли смысл примера, который нужно было понять, в данном случае энергетика иллюстрировалась разбросанными ребенком кубиками, и если мы знаем количество кубиков, мы можем найти их там, где нужно: под кроватью, под ковром, потому что их количество остается постоянным; требуется только поддержание постоянства.

Et il évoque Freud, donc, se référant à l'énergétique par le biais de la signifiance de son temps.

Cette énergétique, l’énergétique freudienne, même si elle se tient au niveau du nombre, reste néanmoins une métaphore. Et nous sommes là dans le tréfonds des origines de la pensée de Freud ou, disons, des premiers instruments dont il s'est servi.

Il a trouvé un certain nombre d'écritures dans la physique de son temps dont il a fait usage. En particulier c'est en adaptant cette physique qui lui était contemporaine qu'il a dégagé l'idée de deux sortes d’énergies psychiques, l’énergie libre et l'énergie liée, il en fait hommage à plusieurs reprises à Breuer, son premier collaborateur ou son mentor. En fait il le disculpe, ça n'est pas dans le même sens que chez Breuer qu’il reprend ces termes et c'est tout un travail que de retrouver l'usage premier de ces termes, l'énergétique, ou bien chez Helmholtz, chez Brucques, et j’ai trouvé aussi dans le Vocabulaire de Laplanche et Pontalis les noms de Ranking et de Thomson, que je ne suis pas allé voir.

И он упоминает Фрейда, ссылаясь на энергетику через призму значения, характерного для той эпохи.

Эта энергетика, фрейдовская энергетика, даже если она остается на уровне числа, тем не менее остается метафорой. И здесь мы находимся в самой глубине истоков мысли Фрейда или, скажем, первых инструментов, которые он использовал.

Он нашел в физике своего времени ряд трудов, которыми он воспользовался. В частности, адаптируя современную ему физику, он выделил идею двух видов психической энергии: свободной и связанной, тем самым он неоднократно отдавал дань уважения Брейеру, своему первому сотруднику и наставнику. Фактически он оправдывает его, поскольку использует эти термины не в том же смысле, что и Брейер, и требуется проделать большую работу, чтобы найти первоначальное использование этих терминов, энергетических, у Гельмгольца, у Брюккеса, и я также нашел в словаре Лапланша и Понталиса имена Ранкинга и Томсона, которые я не стал проверять.

Disons que l'emprunt est avant tout de la notion de deux sortes d’énergies mécaniques dont la somme doit rester constante dans un système isolé. Il ne faut pas qu’on ajoute des cubes au petit jeu, on suppose que dans la pièce où l’enfant joue, il n'y a pas apport extérieur de cubes. Dans l’Enwurf, Freud pense toucher le substrat du psychisme par une référence aux neurones comme substrat de ce qui a lieu. Il restera fidèle à la conception selon laquelle dans le processus primaire, l'énergie est libre et doit connaître une décharge immédiate et complète, tandis que l’énergie liée apparaît avec le processus secondaire et on suppose que l'énergie, celle-ci, n’est pas libre, mais qu'elle s'accumule dans des neurones ou des groupes de neurones, en particulier pour le moi. Le moi est le nom donné à une masse de neurones qui maintiennent le même investissement dans un état lié.

Je ne rentre pas dans le détail de cette énergétique, qu'on trouve dans l’Enwurf, qu’on retrouve dans La science des rêves au chapitre VII, et qu’on retrouve ensuite, sans plus de références aux neurones, dans la suite de l'œuvre de Freud où, en effet, le point de vue économique dépend de cette référence à une énergie psychique et au déplacement d'une énergie psychique.

Скажем, что заимствование в первую очередь касается понятия двух видов механической энергии, сумма которых должна оставаться постоянной в изолированной системе. Не следует добавлять кубики в игру, предполагается, что в комнате, где играет ребенок, нет посторонних кубиков. В «Наброске» Фрейд считает, что он затрагивает субстрат психики, ссылаясь на нейроны как субстрат происходящего. Он останется верным концепции, согласно которой в первичном процессе энергия свободна и должна подвергаться немедленной и полной разрядке, в то время как связанная энергия появляется со вторичным процессом, и предполагается, что эта энергия не является свободной, а накапливается в нейронах или группах нейронов, в частности для эго. Я — это название, данное массе нейронов, которые поддерживают одинаковую инвестицию в связанном состоянии.

Я не буду вдаваться в подробности этой энергетики, которая встречается в «Наброске», в главе VII книги «Толковании сновидений», а затем, без дальнейших ссылок на нейроны, в последующих работах Фрейда, где экономическая точка зрения зависит от этой ссылки на психическую энергию и перемещение психической энергии.

Lacan ne l’évoque que pour dire que Freud, en fait, n'a jamais vraiment fondé une énergétique, il en a eu l’idée mais il ne l’a pas fondé, et aussi que la seule conception qui puisse se substituer à l'énergétique freudienne, c'est celle du réel.

Autrement dit, à la place où Freud concevait, imaginait des neurones passages d'énergie ou accumulateurs d'énergie comme étant le vrai du vrai de l'inconscient, la matière, la substance même de l'inconscient, Lacan traite ça d'imagination. À cette place-là, dit-il, il inscrit, lui, son idée du réel tout en s'interrogeant sur le sens de ce qu'il accomplit ici.

Là, Lacan ne donne pas une figuration de ce substrat sur le mode des neurones, il donne à la place la chaîne borroméenne, d'où trois questions qu'il pose et c'est ce qui rend satisfaisante aussi cette lecture, c’est qu’en sorte que chaque pas est susceptible d'être mis en question et que les enchaînements logiques que nous pouvons faire sont en quelque sorte chacun interrogé et soupçonné.

Les trois questions que je trouve dans ce chapitre - qu'est-ce que c'est que inventer ? – qu’ai-je inventé ? et est-ce une idée ?
Donc, là, nous voyons les termes dont nous nous servons de la façon la plus innocente, être mis en question.

Лакан упоминает об этом только для того, чтобы сказать, что Фрейд, по сути, никогда не создавал энергетическую теорию, что у него была идея, но он ее не реализовал, и что единственная концепция, которая может заменить фрейдовскую энергетическую теорию, – это концепция реального.

Другими словами, там, где Фрейд представлял себе нейроны как проводники энергии или накопители энергии, как саму истинную сущность бессознательного, материю, саму субстанцию бессознательного, Лакан считает это вымыслом (d'imagination). На этом месте, говорит он, он записывает свою идею о реальном, одновременно задаваясь вопросом о смысле того, что оно здесь выполняет.

Здесь Лакан не дает изображения этого субстрата в виде нейронов, а вместо этого предлагает борромееву цепь, из которой вытекают три вопроса, которые он задает, и это то, что делает это прочтение удовлетворительным, то есть то, что каждый шаг может быть поставлен под сомнение, и что логические цепочки, которые мы можем составить, в некотором роде подвергаются сомнению и подозрению.

Три вопроса, которые я нахожу в этой главе: что такое изобретать? Что я изобрел? И является ли это идеей?
Таким образом, здесь мы видим, что термины, которые мы используем самым невинным образом, подвергаются сомнению.

Et donc Lacan tourne autour de la question est-ce une idée ? Ce n'est pas, dit-il, l’idée qui se soutienne.
Il est question ici de l'opposer ou de la confondre avec l’idée qui vient quand on est couché, dont il dit que c'est là l’idée réduite à sa valeur analytique, l'idée qui vient quand on est couché, pour le coup ça n'est pas une idée qui se soutienne, c’est une idée spécialement transitoire, fugitive, et qui appelle l'association et non pas la fondation ni la démonstration.

Cette chaîne borroméenne, je lui trouve la qualité, phénoménologique si l'on veut, de ne pas se penser facilement, de ne pas s'imaginer facilement, et pas non plus de s'écrire facilement non plus.

Итак, Лакан возвращается к вопросу: является ли это идеей? Он говорит, что это не идея, которая имеет под собой основу.
Речь идет о том, чтобы противопоставить ее или спутать с идеей, которая приходит, когда мы ложимся спать, и которую он называет идеей, сведенной к ее аналитической ценности, идея, которая приходит, когда мы лежим, на самом деле это не идея, которая поддерживает себя, это идея, которая особенно преходяща, мимолетна и вызывает ассоциации, а не основания или доказательства.

Эта борромеева цепь, как мне кажется, обладает феноменологическим свойством, если можно так сказать, не поддаваться легкому осмыслению, не поддаваться легкому воображению и не поддаваться легкому описанию.

Tous ces qualificatifs nous permettent de proposer à la place du terme idée celui de traumatisme. C’est dire que là, nous avons une idée qui, si c’est une idée, nous avons une idée qui fait trou dans la pensée, dans l'imagination et quasiment dans nos facultés scriptuaires, si je puis dire.

« C'est un traumatisme, dit-il, c'est- à-dire le forçage d'une écriture, d'un nouveau type d’idée [on y revient] qui ne fleurit pas spontanément du seul fait de ce qui fait sens, c'est-à-dire de l'imaginaire. »

Arrêtons-nous un instant là-dessus, sur cette qualification. Donc, une idée, oui, non, un nouveau type d’idée et qui est qualifiée très précisément – une idée qui ne fleurit pas spontanément de l'imaginaire, qui ne fleurit pas spontanément du seul fait de l'imaginaire.
Qu'est-ce que ça implique ici ? C'est ce qu'opérerait précisément l'écriture borroméenne, cette écriture difficilement saisissable par la pensée comme par les mouvements de notre corps nécessaires pour écrire. Nous avons ici une idée, c'est comme ça que je proposerais de comprendre ce nouveau type d’idée, une idée qui repose sur la disjonction du symbolique et de l'imaginaire.

Все эти определения позволяют нам заменить термин «идея» термином «травма». То есть у нас есть идея, которая, если это идея, пробивает брешь в мышлении, воображении и, практически, если можно так сказать, в наших письменных способностях.

«Это травма, — говорит он, — то есть принуждение к написанию, к новому типу идеи [мы возвращаемся к этому], которая не возникает спонтанно только из того, что имеет смысл, то есть из воображения».

Остановимся на мгновение на этом определении. Итак, идея, да, нет, новый тип идеи, который очень точно определяется — идея, которая не возникает спонтанно из воображаемого, которая не возникает спонтанно только из самого факта воображаемого.
Что это в данном случае подразумевает? Именно это и делает борромеево письмо, это письмо, которое столь трудно уловить как мыслью, так и движениями нашего тела, необходимыми для письма. У нас здесь есть идея, и я бы предложил понимать этот новый тип идеи именно так: идея, основанная на разъединении (disjonction) символического и воображаемого.

Nous avons une idée qui ne doit, on le suppose, qui ne doit rien à l'imaginaire.
Le rond, la droite, oui ils doivent quelque chose à l'imaginaire, à la perception, tandis que la forme borroméenne, la combinaison borroméenne, elle, ne se trouve pas dans les affinités imaginaires du corps.

Donc cette disjonction, elle est présente, par exemple, je l'ai déjà évoqué, par Lacan, précisément dans un texte que vous trouvez dans les Écrits, qui est appendu à son écrit sur la théorie du symbolisme d’Ernest Jones, c’est appendu sous la forme d’une note qui a pour titre « D'un syllabaire après coup », et qui porte sur l’élucubration de Silberer.

У нас есть идея, которая, как мы полагаем, не имеет ничего общего с воображением.
Круг, прямая линия, да, они имеют отношение к воображению, к восприятию, в то время как форма борромеева, борромеева комбинация, не находится в воображаемых сходствах с телом.

Таким образом, это разъединение присутствует, например, я уже упоминал об этом, у Лакана, именно в тексте, который вы найдете в «Écrits», приложенном к его работе о теории символизма Эрнста Джонса, в виде примечания под названием «D'un syllabaire après coup» («О силлабарии задним числом»), посвященном бредовым мыслям Зильберера.

Silberer
Зильберер

Ne rentrons pas dans le détail sinon nous n'aurons jamais fini. Disons que Silberer, lui, cherchait dans le symbolisme à retrouver précisément ces affinités initiales et il les trouvait toujours dans, disons rapidement, la forme du corps, qui a les idées hypnagogiques qui viennent avant de sombrer dans le sommeil et qui seront pour lui répercutées dans le rêve. Vous trouvez là, dans cette jonction du symbole et de l'imaginaire, le terreau natal du symbole.

Не будем вдаваться в подробности, иначе мы никогда не закончим. Скажем так: Зильберер искал в символизме именно эти первоначальные сходства и всегда находил их, грубо говоря, в форме тела, которое имеет гипнагогические идеи, возникающие перед погружением в сон и отражающиеся для него в сновидениях. Именно в этом соединении символа и воображения вы найдете родину символа.

Lacan remet les choses à leur place, à leur place freudienne, en expliquant précisément que cette insertion de l'imaginaire, par exemple dans la formation du rêve, pour Freud ne relève que de l'élaboration secondaire, c'est-à- dire l'imaginaire vient là brouiller le chiffre du rêve. L'imaginaire est ici ce qui camoufle le fonctionnement des signifiants.

Ầ ce propos, donc, Lacan insiste sur le fait qu'il faut disjoindre le symbolique et l'imaginaire, que le symbole n'a pas sa naissance dans l’imaginaire, que c'est au contraire toute résistance qui est dans l'imaginaire, et, formule de Lacan, c’est de l'imaginaire que procèdent les confusions dans le symbolique.

Лакан ставит вещи на свои места, на их фрейдистские места, точно объясняя, что для Фрейда это включение воображаемого, например, в формирование сна, является лишь вторичным выработкой, то есть воображаемое приходит, чтобы запутать смысл сна. Воображаемое здесь является тем, что маскирует функционирование означающих.

В связи с этим Лакан настаивает на том, что необходимо разделить символическое и воображаемое, что символ не рождается в воображаемом, что, напротив, все сопротивление находится в воображаемом, и, по формулировке Лакана, именно из воображаемого проистекают путаницы в символическом.

Du coup, l'exigence de la coupure épistémologique se reporte ici, pour qu’il y ait coupure épistémologique, pour qu’il y ait science il faut que le symbolique soit disjoint de l'imaginaire.

В результате требование эпистемологического разрыва переносится сюда: чтобы существовал эпистемологический разрыв, чтобы существовала наука, символическое должно быть отделено от воображаемого.

Évidemment ici les choses sont en quelque sorte inversées, puisqu’ici c'est justement de ce que il n'y a pas d'appui imaginaire préalable que la chaîne borroméenne est si difficile à dessiner. C’est ici de la coupure avec l'imaginaire que procèdent les confusions dans le symbolique, si je peux déplacer la phrase de Lacan.

Очевидно, что здесь все в некотором роде перевернуто, поскольку именно из-за отсутствия предварительной опоры на воображаемое так сложно нарисовать борромееву цепь. Именно из разрыва с воображаемым проистекает путаница в символическом, если я могу перефразировать фразу Лакана.

Dans le raisonnement de ce chapitre, c'est au contraire le fait de ne pas avoir appui sur l'imaginaire qui introduit des confusions dans l'architecture, l'architecture du nœud et la cause de lapsus divers que Lacan signale avec complaisance dans sa propre mise au tableau de ses schémas.

Ici, nous avons aussi en quelque sorte l'exemple de ce que Lacan lui- même a pratiqué au départ, cette disjonction, parce que dans la mesure où le corps est à placer dans l'imaginaire, si on disjoint le symbolique de l'imaginaire, eh bien, en effet, la notion des neurones porteurs de l'énergétique est forclose, de la même façon que tout ce qui concerne la jouissance qui suppose un corps.

В рассуждениях этой главы, напротив, именно отсутствие опоры на воображение вносит путаницу в архитектуру, архитектуру узла и является причиной различных опечаток, на которые Лакан с удовольствием указывает в своей собственной таблице схем.

Здесь мы также имеем своего рода пример того, что Лакан сам практиковал вначале, этого разъединения, потому что в той мере, в какой тело следует поместить в воображаемое, если мы разъединяем символическое от воображаемого, то действительно, понятие нейронов, несущих энергетику, исключается, так же как и все, что касается наслаждения, предполагающего тело.

Этот момент важен, потому что он показывает, что Лакан в этой главе рассуждает о разъединении символа и воображаемого.

И поскольку это разъединение навязывается, то есть, если его поставить, то оно неизбежно поднимает вопрос о том, что связывает символическое и воображаемое? И именно здесь он вводит реальное.

Autrement dit, si on confond le symbolique et l’imaginaire, si on ne s'occupe que du symbole qui serait déjà pré-formé dans l'imaginaire, ou qu'on établisse le rapport direct que fait Freud entre les neurones investis et l'inconscient, pas question de réel. Ces deux termes, au fond, ne sont pas disjoints.

En revanche, dans la mesure même où on les disjoint, et qu'il faut rendre compte néanmoins d'un certain nombre de phénomènes, on a besoin d’un tiers terme et qui là est présenté dans ce chapitre comme une médiation entre le symbolique et l’imaginaire, comme un tiers dans leur relation.

C'est là-dessus que nous arrivons sur l'opposition de la réminiscence et de la remémoration dont j’ai déjà signalé l'intérêt.
Pour ce qui est de la réminiscence, voilà ce que dit Lacan : – « Ce n’est pas non plus que ce soit quelque chose de tout à fait étranger. Je dirai même plus, c’est cela qui rend sensible, fait toucher du doigt, mais de façon tout à fait illusoire, ce que peut être ce que l'on appelle la réminiscence, et qui consiste à imaginer, à propos de quelque chose qui fait fonction d’idée mais qui n'en est pas une, qu’on se la réminisce, si je puis m'expliquer ainsi. »

Другими словами, если мы смешиваем символическое и воображаемое, если мы занимаемся только символом, который уже заранее сформирован в воображении, или устанавливаем прямую связь, которую Фрейд проводит между задействованными нейронами и бессознательным, то о реальном не может быть и речи. Эти два термина, по сути, не являются разделенными, непересекающимися (disjoints).

С другой стороны, в той мере, в какой мы их разделяем, и тем не менее должны учитывать ряд явлений, нам нужен третий термин, который в этой главе представлен как посредник между символическим и воображаемым, как третья сторона в их отношениях.
Именно на этом мы приходим к противопоставлению припоминания (реминисценции, отдельного фрагмента памяти), и воспоминания, о котором я уже упоминал.

Что касается реминисценции, то Лакан говорит следующее: «Это не что-то, к тому же, совершенно чуждое, странное (étranger). Я бы даже сказал больше, – это то, что делает ощутимым, позволяет коснуться, но совершенно иллюзорным образом, то, что можно назвать припоминанием, и что состоит в том, чтобы вообразить себе что-то, что выполняет функцию идеи, но не является ею, что мы это себе припоминаем (qu’on se la réminisce), если я могу так выразиться».

Ensuite, il distingue la réminiscence et la remémoration. Alors qu'est-ce qu'il faut entendre ici par réminiscence ? C'est la supposition qu’il y a quelque chose déjà là, qu'il y a une idée déjà là qui n'est pas inventée, qui se soutient dans un sujet supposé savoir et qui, lorsqu'elle apparaît, apparaît dans sa splendeur solitaire, si je puis dire, comme ayant été, pourquoi pas, apprise, acquise, dans une autre existence, ou dans un statut éternel du sujet.

Затем он проводит различие между припоминанием (реминисценцией) и вспоминанием. Что же следует понимать под припоминанием? Это предположение, что что-то уже существует, что уже есть идея, которая не придумана, которая поддерживается в субъекте предположительно знающем, и которая, когда появляется, появляется в своем одиноком великолепии, если можно так сказать, как будто она была, почему бы и нет, выучена, приобретена в другой жизни или в вечном состоянии субъекта.

Alors pourquoi est-ce que notre élucubration sur la chaîne borroméenne rend cela sensible ? Ça rend sensible parce que, précisément, il n’y a pas du coup, il n'y a pas de réminiscence de la chaîne borroméenne.

Lorsqu'on fait une démonstration de géométrie euclidienne, on peut essayer de montrer que le petit esclave en avait depuis toujours déjà l’idée et on retrouve là, sur la piste du mnémon, lorsqu'il s’agit des grandes formes imaginaires géométriques, symbolico- imaginaires, on peut toujours rêver qu'elles dépendent d'une réminiscence, qu'elles étaient déjà là.

En revanche, s'agissant des chaînes borroméenne, qu’on arrive très difficilement à penser, à écrire, elle, au fond, elle fait objection à la notion de réminiscence.

En revanche, la remémoration, elle, est franchement du côté du symbolique. La réminiscence est distincte de la remémoration, dit-il, la remémoration est quelque chose que Freud a tout à fait forcé grâce au terme impressions.

Là, la référence aux impressions, au sens de ce qui s'imprime, la possibilité de nommer et de compter ces impressions, voire de leur inscrire des lettres, c'est un renvoi que je ne … pas, sans doute à la fameuse Lettre 52 de la correspondance de Freud avec Fliess où Freud, en effet, propose cette traduction de la mémoire en termes d'impressions psychiques, et comme dans son Enwurf, déjà dessine des tresses, des réseaux en tresses, quisont supposés montrer l'architecture de la mémoire.

Так почему же наши размышления о борромеевой цепи делают это ощутимым? Это становится ощутимым именно потому, именно в связи с тем, что нет воспоминаний о боромеевой цепи.

Когда мы делаем доказательства в евклидовой геометрии, мы можем попытаться показать, что раб всегда уже имел представление о ней, и здесь, следуя по следам мнемоники (sur la piste du mnémon), когда речь идет о больших воображаемых геометрических формах, символико-воображаемых, мы всегда можем мечтать, что они зависят от воспоминания, что они уже были там (в памяти).

С другой стороны, когда речь идет о борромеевых цепях, которые очень трудно представить и описать, они, по сути, противоречат теории о припоминании.

Напротив, реминисценция, оно, очевидно находится на стороне символического. Припоминание, реминисценция, отличается от воспоминания, говорит он, воспоминание — это то, что Фрейд полностью сформировал благодаря термину «впечатления».

Здесь ссылка на впечатления, в смысле того, что отпечатывается, возможность назвать и посчитать эти впечатления, даже записать их буквами, это отсылка, которую я не... несомненно, к знаменитому Письму 52 из переписки Фрейда с Флиссом, где Фрейд, действительно, предлагает этот перевод памяти в терминах психических впечатлений и, как и в своем Entwurf, “Наброске”, уже рисует плетения, сети из плетений (des réseaux en tresses), которые должны показать архитектуру памяти.

Lacan présente sa propre chaîne borroméenne comme une autre forme de réseau. Ceux de Freud sont en tresses, les siens sont sous forme de chaînes. C'est de là que Lacan produit cequ’on peut appeler une définition minimale de l'inconscient. Freud, en ce sens, supporte l’inconscient d'un savoir. Ici, ce que Lacan appelle savoir, c'est précisément le réseau, le réseau de neurones, mais métaphore si on veut du signifiant ; c'est le minimum, dit-il, que suppose le fait que l'inconscient puisse être interprété. Et ici en quelque sorte l'inconscient- savoir est la nouvelle forme que prend ce que j'appelais la semaine dernière l’inconscient-histoire. C'est, à la base, rien d'autre que une connexion, entre un signifiant 1 et un signifiant 2. ( S1 S2 )

Et ici en quelque sorte l'inconscient- savoir est la nouvelle forme que prend ce que j'appelais la semaine dernière l’inconscient-histoire. C'est, à la base, rien d'autre que une connexion, entre un signifiant 1 et un signifiant 2.

И здесь, в некотором роде, бессознательное-знание (l'inconscient- savoir) является новой формой того, что я на прошлой неделе назвал бессознательной-историей (l’inconscient-histoire). По сути, это не что иное, как связь между означающим S1 и означающим S2.

Это минимум, минимальное определение бессознательного, которое следует соотнести с тем, что Лакан чуть позже в том же курсе называет максимальной фигурацией, изображением (la figuration maximale) – максимальной фигурацией реального в форме элемента.

Лакан, скажем так, называет это, собственно говоря, функционированием. Это минимум функционирования, это сцепление, соединение (l'embrayage - сцепление) одного означающего с другим, и это то, что для Фрейда обозначает реальность, согласно… (пропуск в тексте) этой главы - функционирование, эквивалентное реальности.

Alors, si on veut, ce que Lacan appelle réalité ici, ça me paraît être ce que nous avons dégagé plus tôt, à savoir le symbolique dans l’imaginaire, et l’imaginaire dans le symbolique. C'est ça qui fait réalité et qu'on peut aborder selon ces deux versants.

Итак, если угодно, то, что Лакан здесь называет реальностью, мне кажется, является тем, что мы выделили ранее, а именно символическим в воображаемом и воображаемым в символическом. Именно это и составляет реальность, к которой мы можем подходить с двух сторон.

Чему же Лакан противопоставляет теперь мое реальное, реальное, как он его определяет, в том смысле, что оно обусловливает реальность.

Как же понимать это обусловливание? Дело в том, что, в сущности, фрейдистская энергетическая (теория) предполагает символическое в воображаемом, воображаемое в символическом, это то, что функционирует и создает реальность, тогда как для Лакана эта связь символического и воображаемого обусловлена дополнительным термином, которым является реальное, без которого нет ни функционирования, ни реальности, и именно в этом смысле, как мне кажется, он может сказать, что “мое реальное обусловливает реальность”.

Je vous le dit en trois phrases, elles ne vous sont pas forcément un guide, et tout ce que je peux dire, c'est que je me suis cassé la tête pour arriver à saisir, enfin, un des aspects au moins possible de cette phrase mon réel conditionne la réalité.

Il leur donne comme exemple, par exemple celui de votre audition. Il est en cours, il est en Séminaire. Il faut comprendre, il me semble, dans cette audition, qu'il y a à la fois, en effet, ce qui mobilise le corps comme émission phonatoire, imaginaire pour cela, et symbolique puisque vous êtes sensés, en effet, dire, c’est tout de même fait pour être entendu. Donc dans l'audition d'un auditoire, il y a bien cette fusion, cette liaison du symbolique et de l'imaginaire, qui, pour Lacan, n’est pensable en toute rigueur que par le biais du réel.

Alors supposition précaire comme il nomme, en fait il y a un abîme, dit-il, le mot abîme est ici - il y a là un abîme, mon réel conditionne la réalité, il y a là un abîme dont on est loin de pouvoir assurer qu'il se franchit.

Я скажу вам это в двух словах, они не обязательно станут руководством, и я могу сказать, что я ломал голову, чтобы понять, наконец, хотя бы один из возможных аспектов этой фразы: «мое реальное определяет реальность».

Он им приводит в качестве примера, например, ваше слушание (audition). Он читает курс, ведет Семинар. Мне кажется, в этом слушании нужно понять, что есть одновременно то, что мобилизует тело как голосовое излучение, воображаемое в этом аспекте, и символическое, поскольку то,что вы скажете, это говорится для того, чтобы быть услышанным. Таким образом, в слушании аудитории действительно происходит это слияние, эта связь символического и воображаемого, которая, по мнению Лакана, строго говоря, мыслима только через реальное.

Итак, как он называет это, «неустойчивое предположение», и в самом деле, существует пропасть, говорит он, здесь звучит слово «пропасть» — существует пропасть, “мое реальное обусловливает реальность”, здесь существует пропасть, насчет которой у нас нет гарантии, что она преодолима.

Cet abîme, d'où sort-il ? Pour moi, cet abîme entre le symbolique et l'imaginaire et pour sortir de ce clivage, de cet abîme, il n'y a que la supposition précaire qui a un terme supplémentaire qui est le réel.

Откуда берет начало эта пропасть? Для меня эта пропасть между символическим и воображаемым, и чтобы выбраться из этого раскола, из этой пропасти, есть только шаткое предположение, которое имеет дополнительный термин – реальное.

La chose se termine avec le réel, on peut dire qu'il est une réponse à être symptomatique, je laisse de côté, et je prends le Changeons de place. C'est-à- dire la deuxième partie qui est en quelque sorte juxtaposée avec la première et qui commence par la question de savoir ce que c'est que une mémoire.

Вещь заканчивается реальностью, можно сказать, что это ответ на симптоматичное бытие (être symptomatique), я оставляю это в стороне и перехожу к «Давайте поменяемся местами». То есть ко второй части, которая в некотором роде сопоставляется с первой и начинается с вопроса о том, что такое память.

A-t-on une mémoire ? demande Lacan, et le terme de mémoire est, bien sûr, impliqué dans la partie précédente puisqu'il y est question de remémoration.

Et donc Lacan se pose la question :
- Est-ce qu’on a une mémoire ? - Est-ce que c'est la sienne ? - Est-ce que la mémoire est déjà là ? - Est-ce qu'on dispose d’une mémoire déjà là ?

À quoi il oppose des termes comme ceux de fabrication et de choix. Et il va jusqu'à y impliquer la langue. Au fond on n’a pas à proprement parler la mémoire de la langue, on crée une langue dès que on parle ou dès qu'on fait acte de parole. Dès qu'on parle, on donne un sens aux mots et par-là même on les dévie, ne serait-ce que de façon minimale. Du coup l'inconscient n'est pas collectif, ce n'est pas l'inconscient d'une langue, c'est l'inconscient toujours particulier, de chacun.

Et nous voyons ici Lacan évacuer tout ce qu'il avait pu construire au début de son enseignement sur le caractère transindividuel de l'inconscient et au contraire le ramener à la particularité.

Есть ли у нас память? – спрашивает Лакан, и термин «память», конечно же, подразумевается в предыдущей части, поскольку речь там идет о воспоминаниях.

Итак, Лакан задает вопрос:
- Есть ли у нас память? - Является ли она нашей? - Существует ли память уже сейчас? - Обладаем ли мы памятью уже сейчас?

Памяти он противопоставляет термины «создание» и «выбор» (de fabrication et de choix). И в итоге он привлекает к этому язык. По сути, у нас нет, строго говоря, памяти о языке, мы создаем язык, как только начинаем говорить или произносить слова, производить речевой акт (on fait acte de parole). Как только мы говорим, мы придаем смысл словам и тем самым вынуждаем их отклоняться, изменяться, пусть даже минимально. Таким образом, бессознательное не является коллективным, это не бессознательное языка, это всегда частное, индивидуальное бессознательное каждого человека.

И здесь мы видим, как Лакан отбрасывает все, что он смог построить в начале своего учения о транс-индивидуальном характере бессознательного, и, напротив, сводит его к частному (particularité).

« Il n’y a que des inconscients particuliers, pour autant que chacun, à chaque instant, donne un petit coup de pouce à la langue qu'il parle. »
Dès lors, c'est là qu'il s'agit pour lui, dans ce retour à la solitude du sujet, c’est là que se pose la question pour lui de savoir si je sais ce que je dis.

«Есть только частные, индивидуальные, бессознательные, поскольку каждый в каждый момент времени немного дает толчок языку, на котором он говорит». Именно в этом, в возвращении к одиночеству субъекта, для него возникает вопрос: знаю ли я, что говорю?

En évoquant la mémoire, il est là, chacun a sa langue ou chacun déforme la langue selon ce qu'il en dit - est-ce que je peux savoir ce que je dis ?

Говоря о памяти, вот она : у каждого свой язык, иначе – каждый искажает язык в зависимости от того, что он говорит – так могу ли я знать, что я говорю?

Voilà, donc, je crois que ce que Lacan appelle réalité, ce qu'il appelle réalité, c'est la jonction du symbolique et de l'imaginaire, ce qu'il appelle le réel, ici, c'est en fait le terme tiers ou nécessaire à ce que la jonction se fasse, une connexion se fasse entre le symbolique et l'imaginaire.

Итак, я считаю, что то, что Лакан называет реальностью, то, что он называет реальностью, – это соединение символического и воображаемого, а то, что он называет реальным, здесь, на самом деле, является третьим или необходимым для того, чтобы произошло соединение между символическим и воображаемым.

В связи с этим, можно сказать : реальное – вне смысла, в том плане, что смысл производится из соединения символического и воображаемого.

Именно поэтому это реальное – третье и внешнее, внешнее по отношению к смыслу, которое оно вызывает.

Bon, je m'arrête là et je terminerai rapidement la fois prochaine, cette difficile lecture.

Я остановлюсь здесь, и я быстро завершу это чтение в следующий раз.

Fin du Cours IV de Jacques-Alain Miller du 6 décembre 2006