Следующая клиническая секция состоится 17.11.24. Скоро анонс!
Следующая клиническая секция состоится 17.11.24. Скоро анонс!
Maria Lai
5 NOVEMBRE 1986
Ce mot d'insigne m'est venu comme ça, avec cette orthographe. Il est certain que, si on l'écrit en deux mots: un signe, cela fait sens aussi. Et également si on l'écrit avec la majuscule: Un signe. Il s'agirait alors de savoir par qui le Un est signé. Et ce titre fait encore sens si on met une virgule: Ce qui fait Un, signe. Là, il faut entendre que l'on s'occupera précisément de la signature et, pourquoi pas, de l'auteur, en tant qu'il serait ce qui fait Un et que ce serait cela qui l'autoriserait à signer. Mais enfin, moi, je m'en tiens à «Ce qui fait insigne».
Слово значок (1) пришло ко мне вот так: insigne, с таким написанием. Несомненно, если мы напишем его в два слова: un signe (некоторый знак), это тоже будет иметь смысл. А также, если напишем с заглавной буквы: Un signe (Один знак, Один подписывает). Тогда это будет вопрос: qui le Un est signé (кем Одно подписано). И это название все еще имеет смысл, если мы поставим запятую: Ce qui fait Un, signe (То, что пишет Одно, знак). Здесь мы должны понимать, что мы будем иметь дело именно с подписью (signature) и, почему бы и нет, с автором, поскольку он будет тем, кто делает Одно, и это будет то, что уполномочит (позволит) ему подписать. Но, наконец, я придерживаюсь «Того, что пишет знак».
18 MARS 1987
1. Ce qui fait insigne, c'est le symptôme.
1. То, что пишет знак — это симптом.
25 MARS 1987
2. Lecture appelle écriture. On ne dit pas qu'on lit la parole. On ne le dit pas parce que, précisément, la parole, on la comprend, parce que dans la parole l'effet sémantique est fascinant. Au contraire, dès que l'on ne comprend pas, il y a un effet d'écriture. L'écriture prend d'emblée le langage à l'extérieur du sens, ne serait-ce que parce qu'il y a des écritures qui ne se parlent pas. C'est une sottise de concevoir l'écriture sur le modèle de l'écriture phonétique, sur le modèle de l'écriture qui sert à écrire la parole. L'écriture en tant que telle ne sert pas à écrire la parole. On l'appelle ainsi parce qu'on s'imagine qu'il faut toujours écrire quelque chose. L'écriture, c'est le caractère, c'est le symbole mathématique, c'est le dessin. A cet égard, un noeud, c'est une écriture, et une écriture qui est précisément disjointe de la parole, qui ne sert pas à écrire la parole.
2. Чтение взывает к письму. Мы не говорим, что читаем речь. Мы не говорим этого, потому что речь именно понимают, потому что в речи завораживает именно семантический эффект. Напротив, как только мы не понимаем, возникает эффект письма. Запись немедленно выводит язык за пределы смысла хотя бы потому, что есть записи, которые не проговариваются. Глупо понимать запись как модель фонетического письма, по образцу письма, которое используется для записи речи. Письмо как таковое не используется для записи речи. Его так называют, потому что воображают, что всегда должны что-то писать. Запись — это литера, это математический символ, это рисунок. В этом отношении узел — это запись, и это запись, которая совершенно отделена от речи, которая не используется для записи речи.
1 AVRIL 1987
3. Avant Joyce, la littérature a pu certainement être un discours. Elle a pu être un discours politique, elle a pu être un discours émouvant, poétique. La thèse de Lacan, c'est qu'avec Joyce, et de façon contemporaine de l'affirmation de la psychanalyse dans ce siècle, la littérature n'est plus de l'ordre du discours, et qu'elle met par là-même en cause tout «ce qui n'est que littérature», comme on le dit à l'occasion de façon dévalorisante. Avec Joyce, la littérature n'est plus un discours mais un langage. Par là-même, elle est fermée aux artifices de l'inconscient dans la psychanalyse, puisqu'elle nous présente un symptôme imperméable à l'équivoque. C'est pourquoi Lacan, à cette même date, va s'intéresser à tous les langages fermés aux artifices de l'inconscient, c'est-à-dire à tous les langages qui, d'une façon ou d'une autre, se coupent de l'effet de signifié.
3. До Джойса литература, безусловно, могла быть дискурсом. Это мог быть политический дискурс или волнующий, поэтический дискурс. Тезис Лакана состоит в том, что с Джойсом и, в современном смысле, с утверждением психоанализа в этом столетии, литература больше не относится к порядку дискурса и тем самым ставит под сомнение все, «что есть только литература», как иногда говорят уничижительно. С Джойсом литература становится уже не дискурсом, а языком. Таким образом, она закрыта для уловок бессознательного в психоанализе, поскольку представляет нам симптом, непостижимый для экивоков. Вот почему Лакан в тот же время будет интересоваться языками, закрытыми для уловок бессознательного, то есть всеми языками, которые тем или иным образом отрезаны от эффекта означаемого.
4. De toujours, Lacan a situé le symptôme comme articulé dans un procès d'écriture et non dans un procès de parole. C'était déjà indiquer que l'adresse à l'Autre, qui semble prévalente dans la parole, n'est pas la clé du symptôme. Ce qui, à cet égard, distingue l'écriture de la parole, c'est la réduction de la fonction de l'Autre. C'est en quoi de toujours pour Lacan, le symptôme est foncièrement lettre.
4. Исторически Лакан определил симптом как то, что артикулируется в процессе письма, а не в процессе речи. Это уже указывало на то, что обращение к Другому, которое, кажется, преобладает в речи, не является ключом к симптому. В этом отношении редукция функции Другого отличает запись от речи. Таким образом, для Лакана симптом является, в основе своей, буквой.
J'en vois dès lors toutes les prémonitions dans son exégèse de «La lettre volée», d'Edgar Poe. C'est dès ce texte, page 25 des Écrits, que Lacan cite Joyce par cette proposition elliptique qu'il fera souvent revenir par après: a letter, a litter – une lettre, une ordure. À quel moment Lacan évoque-t-il cette citation de Joyce dans son texte? Précisément au moment où l'on voit la lettre dédoublée entre ses deux natures, celle de message et celle de déchet. Ces deux natures sont précisément ces deux ordres que je distingue ici, à savoir l'effet de signifié, et puis le reste, le déchet, le produit. C'est bien ce que comporte l'apologue que Lacan construit à partir du conte de Poe. Nous y voyons se dépouiller successivement les fonctions de la lettre, ou, pour le dire plus aimablement, un strip-tease de la lettre.
Поэтому я усматриваю все предшествующие интуиции Лакана о симптоме как букве в его толковании «Украденного письма» Эдгара По. Именно в этом тексте на 25 странице Écrits Лакан цитирует эллиптическое предложение Джойса, к которому он часто будет возвращать позже: a letter, a litter — une lettre, une ordure — буква, мусор. В какой момент Лакан использует эту цитату Джойса в своем тексте? Ровно в тот момент, когда он видит, что буква делится на две свои природы: сообщения и отброса. Эти две природы и являются теми двумя порядками, которые я здесь различаю: эффекта означаемого, а затем — остатка, отброса, продукта. Именно это входит в апологию, которую Лакан строит из рассказа По. Мы видим там, как функции буквы последовательно обнажаются, или, говоря более любезно, буквы танцуют стрип-тиз или линия дразнит букву (strip-tease de la lettre).
Ça veut dire – et c'est de cela dont la doctrine du symbole doit rendre compte – qu'il y a un autisme de la jouissance. À travers les rets du signifiant et dans la communication même, le langage, en fait, n'est pas discours. Le signifiant ne sert que secondairement à des fins de communication. Son usage premier est à fin de jouissance, et ces fins de jouissance font le court-circuit de l'Autre.
Это означает — и это то, что доктрина символа должна учитывать, — что есть аутизм наслаждения. Через сети означающего и в самой коммуникации язык фактически не является дискурсом. Означающее используется только вторично для целей коммуникации. Его основное использование — остановка наслаждения (fin de jouissance), и остановки наслаждения производят короткое замыкание в Другом.
C'est en quoi Lacan a pu évoquer, dans l'analyse elle-même, ce que continue de comporter d'autisme le langage de l'analysant. Là, c'est par un cheveu que l'analyse reste possible. On est là sur la frontière où l'analyse est impossible. N'oublions pas que cet impossible est au cœur même des quatre discours. Pour les construire, Lacan est parti de l'impossible évoqué par Freud lui-même.
Вот как Лакан смог выявить в самом анализе то, что язык анализанта продолжает содержать в себе аутизм. Здесь, мы на волосок от того, где анализ остается возможным. Мы находимся на границе, где анализ невозможен. Давайте не забывать, что это невозможное лежит в сердце четырех дискурсов. Чтобы их построить Лакан начал с невозможного, о котором начал говорить ещё сам Фрейд.
Si l'analyse est tout de même possible, nous pouvons maintenant saisir que c'est bien parce qu'on y parle et qu'on n'y écrit pas. Nous saisissons là pourquoi l'analyse exige la parole, pourquoi elle exige la mise en discours. Évidemment, parce qu'à une époque Lacan s'est beaucoup mis à parler de l'écriture et à célébrer Joyce, il y a eu aussitôt un certain nombre d'abrutis qui en ont conclu qu'il n'y avait pas de raison pour ne pas faire leur analyse par écrit, voire la passe par écrit. La pointe de ce que Lacan avançait est au contraire bien faite pour nous faire saisir pourquoi l'analyse exige la parole. L'analyse exige la parole, parce que la parole réintroduit l'effet de signifié. Elle réintroduit l'effet de signifié à la différence de l'écriture. Elle comporte en elle-même une cession de jouissance. Cette cession de jouissance n'est pas assurée dans la lettre. La lettre, au contraire, assimile et comporte le signifiant et la jouissance dans la même parenthèse: (S1 – a). La parole, elle, accomplit cette cession de jouissance. C'est pourquoi ces deux termes, S1 et a, sont à juste titre distingués dans les quatre discours de Lacan. Dans l'analyse, on ne peut que parler.
Если анализ еще всё-таки возможен, теперь мы можем уловить, что то, что мы в нем говорим, а не пишем — это хорошо. Здесь мы улавливаем почему анализ требует речи, почему он требует включения в дискурс. Очевидно, поскольку в одно время Лакан начал много говорить о писательстве и прославлять Джойса, сразу же появилось определенное количество идиотов, которые пришли к выводу, что нет никакой причины, мешающей делать свой анализ или даже не проходить пасс в письменной форме. То, что выдвинул Лакан, напротив, хорошо подходит для того, чтобы привести нас к пониманию причины по которой анализ требует речи. Для анализа нужна речь, потому что речь вновь вводит эффект означаемого. Она вновь вводит эффект означаемого в отличие от записи. Она включает в себя передачу наслаждения. Эта передача наслаждения не происходит через букву. Буква, напротив, ассимилирует и заключает означающее и наслаждение в одни скобки: (S1 — a). Речь завершает эту передачу наслаждения. Вот почему эти два термина, S1 и a, правильно различаются в четырех дискурсах Лакана. В анализе можно только говорить.
...L'équivoque tient effectivement à ce que ça se dit pareil et que ça s'écrit autrement. Mais dès lors qu'on interprète, justement en jouant sur l'équivoque du signifiant, on interprète par l'écriture, par ce qui est lettre.
...Фактически двусмысленность экивока проистекает из того, что говорится одинаково, но пишется по-разному. Но как только делают интерпретацию, играя именно на экивоке означающего, интерпретируют записью, тем, что является буквой.
6 MAI 1987
5. C'est là qu'une petite digression se propose sur ce statut d'objet comme référence, et en tant que le nier comme effet n'est pas le nier comme produit. C'est ce qui montre au mieux ce qu'a retenu la psychanalyse dès son départ, en même temps qu'elle s'y est égarée, à savoir l'objet d'art. La psychanalyse s'est employée à analyser cet objet. On sait que ce n'est pas le cas de Lacan. Au contraire, et de toujours dans son enseignement, l'objet d'art l'a précisément intéressé pour autant que cet objet est inanalysable. Si Lacan s'est intéressé à Joyce, à ce que la littérature devient entre les mains de Joyce, c'est précisément à la mesure de l'inanalysable qui est ici produit, à la mesure de ce que l'écrit littéraire y devient un objet d'art. À cet égard, saisir Joyce comme le symptôme, comporte, à la surprise générale, le symptôme comme inanalysable. Si le symptôme se trouve flanqué du nom de Joyce, si ce nom même se trouve passé dans les dessous, effacé par le symptôme qui devient son vrai nom, c'est dans la mesure où le symptôme dont il s'agit a un statut d'inanalysable.
5. Здесь предлагается небольшое отступление относительно этого статуса объекта как референции, и поскольку отрицать его как эффект не означает отрицать его как продукт. Это то, что лучше всего показывает то, что психоанализ сохранил с самого начала, в то время как он в нем потерялся, а именно объект искусства. Психоанализ попытался проанализировать этот объект. Мы знаем, что с Лаканом дело обстоит иначе. В его учении, наоборот, объект искусства всегда интересовал его именно постольку, поскольку этот объект является неанализируемым. Если Лакана интересовал Джойс, то, чем литература становится в руках Джойса, то именно в той мере, в которой здесь производится не поддающееся анализу, в той мере, в какой литературное письмо становится здесь объектом искусства. В этом отношении, понимание Джойса как симптома, ко всеобщему удивлению, включает в себя этот симптом как не поддающийся анализу. Если к симптому добавляется имя Джойс, если само это имя передается ниже и стирается симптомом, который становится его настоящим именем, это в той степени, в которой рассматриваемый симптом имеет статус неанализируемого.
6. Pour saisir comment on peut arriver à soustraire une œuvre de langage à l'analyse, il faut sans doute faire le détour par l'objet d'art, celui qui est produit à partir d'une autre matière première que la langue. Jusqu'à Joyce, dès qu'on manie la langue comme matière première, les effets de sens prennent le pas. Ce n'est pas le cas quand on sculpte, quand on peint, où autre chose que les effets de sens est d'abord en évidence.
6. Чтобы понять, как мы можем преуспеть в удалении продукта языка из анализа, мы, несомненно, должны сделать обходной путь через объект искусства, то есть то, что создается из сырого материала, отличного от языка. До Джойса, как только мы обращаемся с языком как с сырым материалом, смысловые эффекты превалируют. Это не тот случай, когда создают скульптуру, живописное произведение, когда в первую очередь проявляется что-то, кроме содержания.
7. Le fait que nous ayons affaire, non pas à l'art idéal, mais à des objets d'art, matériels et appropriables, est donc peut être un biais plus sûr pour aborder la question. C'est même ce qui donne son sens à ce que Lacan n'ait jamais pensé qu'on ait à appliquer la psychanalyse à l'art, mais qu'il fallait au contraire saisir d'où l'art est susceptible d'éclairer l'analyse.
7. Факт того, что мы имеем дело не с идеальным искусством, а с объектами искусства, материальными и предназначенными для приобретения, является, следовательно, возможно, наиболее верным способом подойти к этому вопросу. Это также придает смысл тому, что Лакан никогда не думал, что нужно применять психоанализ к искусству, напротив, ему было необходимо понять, как само искусство может прояснить анализ.
8. Même si on trouve chez Lacan l'abord imaginaire ou l'abord symbolique, il reste que ce qui est fondamental de son approche de l'art, c'est que l'art comme objet a s'inscrit à la place où nous notons la jouissance comme perdue:
8. Даже если мы находим у Лакана воображаемый или символический подход, остается то, что фундаментальным в его подходе к искусству является то, что искусство как объект вписывается в место, которое отмечено потерей наслаждения:
a
__
(-φ)
9. En effet, si l'on se réfère à ce qui est objet a dans l'art, alors le spectacle est dedans. Ce qui est foncier dans l'art concernant l'artiste, ce n'est pas qu'il y amène du sens. Il y amène sans doute du sens, mais il donne quelque chose de lui-même qui est matériel. C'est ce que disait Degas cité par Valéry: «Il y amène son corps». C'est le dire de façon approximative. Lacan dit plus précisément que le peintre peint avec l'objet a, qu'il abandonne le regard comme objet a, qu'il s'en dessaisit. C'est le sens de cette question sur l'animal qui vient toujours à Lacan quand il s'agit de la jouissance. Comment est-ce qu'un serpent peindrait? Eh bien, il faudrait qu'il laisse tomber ses écailles – et un oiseau, ses plumes. À cet égard, cette théorie de l'artiste est plus facile, plus immédiate à comprendre s'agissant des arts visuels que s'agissant de la littérature.
9. В самом деле, если мы говорим о том, что является объектом a в искусстве, то зрелище находится внутри. Главное в искусстве в отношении художника не то, что он придает ему смысл. Он, несомненно, придает этому смысл, но он отдает нечто материальное от себя. Вот что сказал Дега, цитируя Валери: «Он привносит свое тело». Это сказано приблизительно. Лакан уточняет, что художник рисует посредством объекта a, что он откладывает взгляд как объект a, что он лишается его. В этом смысл вопроса о животном, который ставит Лакан, когда дело касается наслаждения. Как бы рисовала змея? Что ж, ей пришлось бы сбросить чешую, а птице — свои перья. В этом отношении теорию художника легче и быстрее понять, когда дело касается изобразительного искусства, чем когда речь идет о литературе.
10. C'est là qu'il faut situer l'opération du symptôme, l'opération sauvage du symptôme qui transfère le un de l'inconscient à l'écriture de la lettre. C'est une opération qui va contre la parole. La parole transfère le un de l'inconscient en effets de sens. Elle le transfère en signifiants adressés, et elle exploite par là-même l'inconscient dans le sens des effets de sens. L'écriture du symptôme, et dans la mesure où toute écriture est écriture du symptôme, exploite l'inconscient vers la lettre. C'est parce qu'il fait passer du symbolique au réel, que le symptôme fait existence de l'inconscient.
10. Это место, где происходит операция симптома, дикая операция симптома, которая переводит его из бессознательного к записи буквы. Эта операция, которая противоположна речи. Речь переводит Одно бессознательного в смысловые эффекты. Она переводит его в адресные означающие и тем самым эксплуатирует бессознательное в смысле эффектов значения. Запись симптома, и поскольку любая запись — это запись симптома, использует бессознательное в направлении буквы. Симптом делает бессознательное существующим потому, что он переходит от символического к реальному.
11. C'est en quoi le Nom-du-Père coordonne la jouissance et la comptabilité. À cet égard, il apparaît comme un cas particulier de la fonction du symptôme. C'est ce qu'on saisit dans la psychose, dans la mesure où ce qu'on appelle psychose est le fait que la jouissance ne soit plus comptable. Dès lors, le symptôme psychotique comme Nom-du-Père est ce qui rend la jouissance comptable, c'est-à-dire maîtrisable. Cette prévalence de l'appareil de l'écrit dans la psychose répond précisément à l'exigence de maîtriser la jouissance, de la traduire par la lettre, et c'est pourquoi on peut être un génial mathématicien et un schizophrène. La lettre du symptôme fait office de Nom-du-Père. Et quand Lacan complète le nom de Joyce en l'appelant le symptôme, il faut entendre que le symptôme supplante son nom propre, devient son nom propre. C'est là aussi bien que l'identification au symptôme prend sa valeur et sa possibilité.
11. Так Имя Отца координирует наслаждение и его подсчет. В этом отношении он выступает как частный случай функции симптома. Это то, что мы понимаем при психозе, поскольку то, что мы называем психозом, заключается в том, что наслаждение больше не подлежит учету. Следовательно, психотический симптом как Имя Отца, делает наслаждение исчислимым, то есть контролируемым. Такое преобладание аппарата письма при психозе как раз отвечает требованию овладеть наслаждением, переводить его буквой; именно поэтому можно быть блестящим математиком и шизофреником. Буква симптома действует как Имя Отца. И когда Лакан дополняет имя Джойса, называя его симптомом, мы должны понимать, что симптом заменяет его имя собственное, становится его именем собственным. Здесь также идентификация с симптомом обретает свою ценность и свою возможность.
11 MARS 1987
Le symptôme: ce qui de l'inconscient peut se traduire d'une lettre. Pourquoi d'une lettre? Parce que le symptôme ne relève pas de ce qui de l'inconscient peut se traduire d'un signifiant. La différence entre la lettre et le signifiant, c'est que le signifiant comme tel est toujours différent de soi-même. Le signifiant est foncièrement diacritique, il ne se pose qu'à partir du principe de différence et de distinction. Quand on est dans l'ordre du signifiant, on ne peut même pas dire: a égale a. Dans l'ordre de la lettre, au contraire, il y a identité de soi à soi. Ce qui de l'inconscient peut se traduire d'une lettre, ça a deux valeurs. Ça a la valeur S1 et ça a la valeur petit a. J'ai insisté sur le fait que l'objet n'est pas un signifiant. L'objet, c'est une lettre. À cet égard, l'accent mis sur la lettre est évidemment corrélatif de tout ce qui permet ici l'inclusion de S1 et de petit a dans la même parenthèse.
Симптом: это то, что из бессознательного можно перевести буквой. Почему буквой? Потому что симптом не имеет отношения к тому, что из бессознательного переводится означающим. Разница между буквой и означающим состоит в том, что означающее как таковое всегда отличается от самого себя. Означающее по своей сути диакритическое, оно возникает только из принципа различения и различия. Когда мы находимся в порядке означающего, мы не можем сказать: а равно а. В порядке письма, наоборот, имеет место тождественность себе себя. То, что в бессознательном можно перевести буквой, имеет два значения: значение S1 и значение маленького a. Я настаивал на том, что объект не является означающим. Объект является буквой. В этом отношении акцент на букве, очевидно, коррелирует здесь с тем, что допускает заключение S1 и маленького a в одни скобки.
Пунктуация из курса Жака-Алена Миллера «То, что делает значок» к докладу из Антибской конвенции «Использование тела и симптомов» Кароль Девамбреши Ла-Санья и Жан-Пьера Деффье (Клиническая Секция Бордо)
Ce mot d'insigne m'est venu comme ça, avec cette orthographe. Il est certain que, si on l'écrit en deux mots: un signe, cela fait sens aussi. Et également si on l'écrit avec la majuscule: Un signe. Il s'agirait alors de savoir par qui le Un est signé. Et ce titre fait encore sens si on met une virgule: Ce qui fait Un, signe. Là, il faut entendre que l'on s'occupera précisément de la signature et, pourquoi pas, de l'auteur, en tant qu'il serait ce qui fait Un et que ce serait cela qui l'autoriserait à signer. Mais enfin, moi, je m'en tiens à «Ce qui fait insigne».
Слово значок (1) пришло ко мне вот так: insigne, с таким написанием. Несомненно, если мы напишем его в два слова: un signe (некоторый знак), это тоже будет иметь смысл. А также, если напишем с заглавной буквы: Un signe (Один знак, Один подписывает). Тогда это будет вопрос: qui le Un est signé (кем Одно подписано). И это название все еще имеет смысл, если мы поставим запятую: Ce qui fait Un, signe (То, что пишет Одно, знак). Здесь мы должны понимать, что мы будем иметь дело именно с подписью (signature) и, почему бы и нет, с автором, поскольку он будет тем, кто делает Одно, и это будет то, что уполномочит (позволит) ему подписать. Но, наконец, я придерживаюсь «Того, что пишет знак».
18 MARS 1987
1. Ce qui fait insigne, c'est le symptôme.
1. То, что пишет знак — это симптом.
25 MARS 1987
2. Lecture appelle écriture. On ne dit pas qu'on lit la parole. On ne le dit pas parce que, précisément, la parole, on la comprend, parce que dans la parole l'effet sémantique est fascinant. Au contraire, dès que l'on ne comprend pas, il y a un effet d'écriture. L'écriture prend d'emblée le langage à l'extérieur du sens, ne serait-ce que parce qu'il y a des écritures qui ne se parlent pas. C'est une sottise de concevoir l'écriture sur le modèle de l'écriture phonétique, sur le modèle de l'écriture qui sert à écrire la parole. L'écriture en tant que telle ne sert pas à écrire la parole. On l'appelle ainsi parce qu'on s'imagine qu'il faut toujours écrire quelque chose. L'écriture, c'est le caractère, c'est le symbole mathématique, c'est le dessin. A cet égard, un noeud, c'est une écriture, et une écriture qui est précisément disjointe de la parole, qui ne sert pas à écrire la parole.
2. Чтение взывает к письму. Мы не говорим, что читаем речь. Мы не говорим этого, потому что речь именно понимают, потому что в речи завораживает именно семантический эффект. Напротив, как только мы не понимаем, возникает эффект письма. Запись немедленно выводит язык за пределы смысла хотя бы потому, что есть записи, которые не проговариваются. Глупо понимать запись как модель фонетического письма, по образцу письма, которое используется для записи речи. Письмо как таковое не используется для записи речи. Его так называют, потому что воображают, что всегда должны что-то писать. Запись — это литера, это математический символ, это рисунок. В этом отношении узел — это запись, и это запись, которая совершенно отделена от речи, которая не используется для записи речи.
1 AVRIL 1987
3. Avant Joyce, la littérature a pu certainement être un discours. Elle a pu être un discours politique, elle a pu être un discours émouvant, poétique. La thèse de Lacan, c'est qu'avec Joyce, et de façon contemporaine de l'affirmation de la psychanalyse dans ce siècle, la littérature n'est plus de l'ordre du discours, et qu'elle met par là-même en cause tout «ce qui n'est que littérature», comme on le dit à l'occasion de façon dévalorisante. Avec Joyce, la littérature n'est plus un discours mais un langage. Par là-même, elle est fermée aux artifices de l'inconscient dans la psychanalyse, puisqu'elle nous présente un symptôme imperméable à l'équivoque. C'est pourquoi Lacan, à cette même date, va s'intéresser à tous les langages fermés aux artifices de l'inconscient, c'est-à-dire à tous les langages qui, d'une façon ou d'une autre, se coupent de l'effet de signifié.
3. До Джойса литература, безусловно, могла быть дискурсом. Это мог быть политический дискурс или волнующий, поэтический дискурс. Тезис Лакана состоит в том, что с Джойсом и, в современном смысле, с утверждением психоанализа в этом столетии, литература больше не относится к порядку дискурса и тем самым ставит под сомнение все, «что есть только литература», как иногда говорят уничижительно. С Джойсом литература становится уже не дискурсом, а языком. Таким образом, она закрыта для уловок бессознательного в психоанализе, поскольку представляет нам симптом, непостижимый для экивоков. Вот почему Лакан в тот же время будет интересоваться языками, закрытыми для уловок бессознательного, то есть всеми языками, которые тем или иным образом отрезаны от эффекта означаемого.
4. De toujours, Lacan a situé le symptôme comme articulé dans un procès d'écriture et non dans un procès de parole. C'était déjà indiquer que l'adresse à l'Autre, qui semble prévalente dans la parole, n'est pas la clé du symptôme. Ce qui, à cet égard, distingue l'écriture de la parole, c'est la réduction de la fonction de l'Autre. C'est en quoi de toujours pour Lacan, le symptôme est foncièrement lettre.
4. Исторически Лакан определил симптом как то, что артикулируется в процессе письма, а не в процессе речи. Это уже указывало на то, что обращение к Другому, которое, кажется, преобладает в речи, не является ключом к симптому. В этом отношении редукция функции Другого отличает запись от речи. Таким образом, для Лакана симптом является, в основе своей, буквой.
J'en vois dès lors toutes les prémonitions dans son exégèse de «La lettre volée», d'Edgar Poe. C'est dès ce texte, page 25 des Écrits, que Lacan cite Joyce par cette proposition elliptique qu'il fera souvent revenir par après: a letter, a litter – une lettre, une ordure. À quel moment Lacan évoque-t-il cette citation de Joyce dans son texte? Précisément au moment où l'on voit la lettre dédoublée entre ses deux natures, celle de message et celle de déchet. Ces deux natures sont précisément ces deux ordres que je distingue ici, à savoir l'effet de signifié, et puis le reste, le déchet, le produit. C'est bien ce que comporte l'apologue que Lacan construit à partir du conte de Poe. Nous y voyons se dépouiller successivement les fonctions de la lettre, ou, pour le dire plus aimablement, un strip-tease de la lettre.
Поэтому я усматриваю все предшествующие интуиции Лакана о симптоме как букве в его толковании «Украденного письма» Эдгара По. Именно в этом тексте на 25 странице Écrits Лакан цитирует эллиптическое предложение Джойса, к которому он часто будет возвращать позже: a letter, a litter — une lettre, une ordure — буква, мусор. В какой момент Лакан использует эту цитату Джойса в своем тексте? Ровно в тот момент, когда он видит, что буква делится на две свои природы: сообщения и отброса. Эти две природы и являются теми двумя порядками, которые я здесь различаю: эффекта означаемого, а затем — остатка, отброса, продукта. Именно это входит в апологию, которую Лакан строит из рассказа По. Мы видим там, как функции буквы последовательно обнажаются, или, говоря более любезно, буквы танцуют стрип-тиз или линия дразнит букву (strip-tease de la lettre).
Ça veut dire – et c'est de cela dont la doctrine du symbole doit rendre compte – qu'il y a un autisme de la jouissance. À travers les rets du signifiant et dans la communication même, le langage, en fait, n'est pas discours. Le signifiant ne sert que secondairement à des fins de communication. Son usage premier est à fin de jouissance, et ces fins de jouissance font le court-circuit de l'Autre.
Это означает — и это то, что доктрина символа должна учитывать, — что есть аутизм наслаждения. Через сети означающего и в самой коммуникации язык фактически не является дискурсом. Означающее используется только вторично для целей коммуникации. Его основное использование — остановка наслаждения (fin de jouissance), и остановки наслаждения производят короткое замыкание в Другом.
C'est en quoi Lacan a pu évoquer, dans l'analyse elle-même, ce que continue de comporter d'autisme le langage de l'analysant. Là, c'est par un cheveu que l'analyse reste possible. On est là sur la frontière où l'analyse est impossible. N'oublions pas que cet impossible est au cœur même des quatre discours. Pour les construire, Lacan est parti de l'impossible évoqué par Freud lui-même.
Вот как Лакан смог выявить в самом анализе то, что язык анализанта продолжает содержать в себе аутизм. Здесь, мы на волосок от того, где анализ остается возможным. Мы находимся на границе, где анализ невозможен. Давайте не забывать, что это невозможное лежит в сердце четырех дискурсов. Чтобы их построить Лакан начал с невозможного, о котором начал говорить ещё сам Фрейд.
Si l'analyse est tout de même possible, nous pouvons maintenant saisir que c'est bien parce qu'on y parle et qu'on n'y écrit pas. Nous saisissons là pourquoi l'analyse exige la parole, pourquoi elle exige la mise en discours. Évidemment, parce qu'à une époque Lacan s'est beaucoup mis à parler de l'écriture et à célébrer Joyce, il y a eu aussitôt un certain nombre d'abrutis qui en ont conclu qu'il n'y avait pas de raison pour ne pas faire leur analyse par écrit, voire la passe par écrit. La pointe de ce que Lacan avançait est au contraire bien faite pour nous faire saisir pourquoi l'analyse exige la parole. L'analyse exige la parole, parce que la parole réintroduit l'effet de signifié. Elle réintroduit l'effet de signifié à la différence de l'écriture. Elle comporte en elle-même une cession de jouissance. Cette cession de jouissance n'est pas assurée dans la lettre. La lettre, au contraire, assimile et comporte le signifiant et la jouissance dans la même parenthèse: (S1 – a). La parole, elle, accomplit cette cession de jouissance. C'est pourquoi ces deux termes, S1 et a, sont à juste titre distingués dans les quatre discours de Lacan. Dans l'analyse, on ne peut que parler.
Если анализ еще всё-таки возможен, теперь мы можем уловить, что то, что мы в нем говорим, а не пишем — это хорошо. Здесь мы улавливаем почему анализ требует речи, почему он требует включения в дискурс. Очевидно, поскольку в одно время Лакан начал много говорить о писательстве и прославлять Джойса, сразу же появилось определенное количество идиотов, которые пришли к выводу, что нет никакой причины, мешающей делать свой анализ или даже не проходить пасс в письменной форме. То, что выдвинул Лакан, напротив, хорошо подходит для того, чтобы привести нас к пониманию причины по которой анализ требует речи. Для анализа нужна речь, потому что речь вновь вводит эффект означаемого. Она вновь вводит эффект означаемого в отличие от записи. Она включает в себя передачу наслаждения. Эта передача наслаждения не происходит через букву. Буква, напротив, ассимилирует и заключает означающее и наслаждение в одни скобки: (S1 — a). Речь завершает эту передачу наслаждения. Вот почему эти два термина, S1 и a, правильно различаются в четырех дискурсах Лакана. В анализе можно только говорить.
...L'équivoque tient effectivement à ce que ça se dit pareil et que ça s'écrit autrement. Mais dès lors qu'on interprète, justement en jouant sur l'équivoque du signifiant, on interprète par l'écriture, par ce qui est lettre.
...Фактически двусмысленность экивока проистекает из того, что говорится одинаково, но пишется по-разному. Но как только делают интерпретацию, играя именно на экивоке означающего, интерпретируют записью, тем, что является буквой.
6 MAI 1987
5. C'est là qu'une petite digression se propose sur ce statut d'objet comme référence, et en tant que le nier comme effet n'est pas le nier comme produit. C'est ce qui montre au mieux ce qu'a retenu la psychanalyse dès son départ, en même temps qu'elle s'y est égarée, à savoir l'objet d'art. La psychanalyse s'est employée à analyser cet objet. On sait que ce n'est pas le cas de Lacan. Au contraire, et de toujours dans son enseignement, l'objet d'art l'a précisément intéressé pour autant que cet objet est inanalysable. Si Lacan s'est intéressé à Joyce, à ce que la littérature devient entre les mains de Joyce, c'est précisément à la mesure de l'inanalysable qui est ici produit, à la mesure de ce que l'écrit littéraire y devient un objet d'art. À cet égard, saisir Joyce comme le symptôme, comporte, à la surprise générale, le symptôme comme inanalysable. Si le symptôme se trouve flanqué du nom de Joyce, si ce nom même se trouve passé dans les dessous, effacé par le symptôme qui devient son vrai nom, c'est dans la mesure où le symptôme dont il s'agit a un statut d'inanalysable.
5. Здесь предлагается небольшое отступление относительно этого статуса объекта как референции, и поскольку отрицать его как эффект не означает отрицать его как продукт. Это то, что лучше всего показывает то, что психоанализ сохранил с самого начала, в то время как он в нем потерялся, а именно объект искусства. Психоанализ попытался проанализировать этот объект. Мы знаем, что с Лаканом дело обстоит иначе. В его учении, наоборот, объект искусства всегда интересовал его именно постольку, поскольку этот объект является неанализируемым. Если Лакана интересовал Джойс, то, чем литература становится в руках Джойса, то именно в той мере, в которой здесь производится не поддающееся анализу, в той мере, в какой литературное письмо становится здесь объектом искусства. В этом отношении, понимание Джойса как симптома, ко всеобщему удивлению, включает в себя этот симптом как не поддающийся анализу. Если к симптому добавляется имя Джойс, если само это имя передается ниже и стирается симптомом, который становится его настоящим именем, это в той степени, в которой рассматриваемый симптом имеет статус неанализируемого.
6. Pour saisir comment on peut arriver à soustraire une œuvre de langage à l'analyse, il faut sans doute faire le détour par l'objet d'art, celui qui est produit à partir d'une autre matière première que la langue. Jusqu'à Joyce, dès qu'on manie la langue comme matière première, les effets de sens prennent le pas. Ce n'est pas le cas quand on sculpte, quand on peint, où autre chose que les effets de sens est d'abord en évidence.
6. Чтобы понять, как мы можем преуспеть в удалении продукта языка из анализа, мы, несомненно, должны сделать обходной путь через объект искусства, то есть то, что создается из сырого материала, отличного от языка. До Джойса, как только мы обращаемся с языком как с сырым материалом, смысловые эффекты превалируют. Это не тот случай, когда создают скульптуру, живописное произведение, когда в первую очередь проявляется что-то, кроме содержания.
7. Le fait que nous ayons affaire, non pas à l'art idéal, mais à des objets d'art, matériels et appropriables, est donc peut être un biais plus sûr pour aborder la question. C'est même ce qui donne son sens à ce que Lacan n'ait jamais pensé qu'on ait à appliquer la psychanalyse à l'art, mais qu'il fallait au contraire saisir d'où l'art est susceptible d'éclairer l'analyse.
7. Факт того, что мы имеем дело не с идеальным искусством, а с объектами искусства, материальными и предназначенными для приобретения, является, следовательно, возможно, наиболее верным способом подойти к этому вопросу. Это также придает смысл тому, что Лакан никогда не думал, что нужно применять психоанализ к искусству, напротив, ему было необходимо понять, как само искусство может прояснить анализ.
8. Même si on trouve chez Lacan l'abord imaginaire ou l'abord symbolique, il reste que ce qui est fondamental de son approche de l'art, c'est que l'art comme objet a s'inscrit à la place où nous notons la jouissance comme perdue:
8. Даже если мы находим у Лакана воображаемый или символический подход, остается то, что фундаментальным в его подходе к искусству является то, что искусство как объект вписывается в место, которое отмечено потерей наслаждения:
a
__
(-φ)
9. En effet, si l'on se réfère à ce qui est objet a dans l'art, alors le spectacle est dedans. Ce qui est foncier dans l'art concernant l'artiste, ce n'est pas qu'il y amène du sens. Il y amène sans doute du sens, mais il donne quelque chose de lui-même qui est matériel. C'est ce que disait Degas cité par Valéry: «Il y amène son corps». C'est le dire de façon approximative. Lacan dit plus précisément que le peintre peint avec l'objet a, qu'il abandonne le regard comme objet a, qu'il s'en dessaisit. C'est le sens de cette question sur l'animal qui vient toujours à Lacan quand il s'agit de la jouissance. Comment est-ce qu'un serpent peindrait? Eh bien, il faudrait qu'il laisse tomber ses écailles – et un oiseau, ses plumes. À cet égard, cette théorie de l'artiste est plus facile, plus immédiate à comprendre s'agissant des arts visuels que s'agissant de la littérature.
9. В самом деле, если мы говорим о том, что является объектом a в искусстве, то зрелище находится внутри. Главное в искусстве в отношении художника не то, что он придает ему смысл. Он, несомненно, придает этому смысл, но он отдает нечто материальное от себя. Вот что сказал Дега, цитируя Валери: «Он привносит свое тело». Это сказано приблизительно. Лакан уточняет, что художник рисует посредством объекта a, что он откладывает взгляд как объект a, что он лишается его. В этом смысл вопроса о животном, который ставит Лакан, когда дело касается наслаждения. Как бы рисовала змея? Что ж, ей пришлось бы сбросить чешую, а птице — свои перья. В этом отношении теорию художника легче и быстрее понять, когда дело касается изобразительного искусства, чем когда речь идет о литературе.
10. C'est là qu'il faut situer l'opération du symptôme, l'opération sauvage du symptôme qui transfère le un de l'inconscient à l'écriture de la lettre. C'est une opération qui va contre la parole. La parole transfère le un de l'inconscient en effets de sens. Elle le transfère en signifiants adressés, et elle exploite par là-même l'inconscient dans le sens des effets de sens. L'écriture du symptôme, et dans la mesure où toute écriture est écriture du symptôme, exploite l'inconscient vers la lettre. C'est parce qu'il fait passer du symbolique au réel, que le symptôme fait existence de l'inconscient.
10. Это место, где происходит операция симптома, дикая операция симптома, которая переводит его из бессознательного к записи буквы. Эта операция, которая противоположна речи. Речь переводит Одно бессознательного в смысловые эффекты. Она переводит его в адресные означающие и тем самым эксплуатирует бессознательное в смысле эффектов значения. Запись симптома, и поскольку любая запись — это запись симптома, использует бессознательное в направлении буквы. Симптом делает бессознательное существующим потому, что он переходит от символического к реальному.
11. C'est en quoi le Nom-du-Père coordonne la jouissance et la comptabilité. À cet égard, il apparaît comme un cas particulier de la fonction du symptôme. C'est ce qu'on saisit dans la psychose, dans la mesure où ce qu'on appelle psychose est le fait que la jouissance ne soit plus comptable. Dès lors, le symptôme psychotique comme Nom-du-Père est ce qui rend la jouissance comptable, c'est-à-dire maîtrisable. Cette prévalence de l'appareil de l'écrit dans la psychose répond précisément à l'exigence de maîtriser la jouissance, de la traduire par la lettre, et c'est pourquoi on peut être un génial mathématicien et un schizophrène. La lettre du symptôme fait office de Nom-du-Père. Et quand Lacan complète le nom de Joyce en l'appelant le symptôme, il faut entendre que le symptôme supplante son nom propre, devient son nom propre. C'est là aussi bien que l'identification au symptôme prend sa valeur et sa possibilité.
11. Так Имя Отца координирует наслаждение и его подсчет. В этом отношении он выступает как частный случай функции симптома. Это то, что мы понимаем при психозе, поскольку то, что мы называем психозом, заключается в том, что наслаждение больше не подлежит учету. Следовательно, психотический симптом как Имя Отца, делает наслаждение исчислимым, то есть контролируемым. Такое преобладание аппарата письма при психозе как раз отвечает требованию овладеть наслаждением, переводить его буквой; именно поэтому можно быть блестящим математиком и шизофреником. Буква симптома действует как Имя Отца. И когда Лакан дополняет имя Джойса, называя его симптомом, мы должны понимать, что симптом заменяет его имя собственное, становится его именем собственным. Здесь также идентификация с симптомом обретает свою ценность и свою возможность.
11 MARS 1987
Le symptôme: ce qui de l'inconscient peut se traduire d'une lettre. Pourquoi d'une lettre? Parce que le symptôme ne relève pas de ce qui de l'inconscient peut se traduire d'un signifiant. La différence entre la lettre et le signifiant, c'est que le signifiant comme tel est toujours différent de soi-même. Le signifiant est foncièrement diacritique, il ne se pose qu'à partir du principe de différence et de distinction. Quand on est dans l'ordre du signifiant, on ne peut même pas dire: a égale a. Dans l'ordre de la lettre, au contraire, il y a identité de soi à soi. Ce qui de l'inconscient peut se traduire d'une lettre, ça a deux valeurs. Ça a la valeur S1 et ça a la valeur petit a. J'ai insisté sur le fait que l'objet n'est pas un signifiant. L'objet, c'est une lettre. À cet égard, l'accent mis sur la lettre est évidemment corrélatif de tout ce qui permet ici l'inclusion de S1 et de petit a dans la même parenthèse.
Симптом: это то, что из бессознательного можно перевести буквой. Почему буквой? Потому что симптом не имеет отношения к тому, что из бессознательного переводится означающим. Разница между буквой и означающим состоит в том, что означающее как таковое всегда отличается от самого себя. Означающее по своей сути диакритическое, оно возникает только из принципа различения и различия. Когда мы находимся в порядке означающего, мы не можем сказать: а равно а. В порядке письма, наоборот, имеет место тождественность себе себя. То, что в бессознательном можно перевести буквой, имеет два значения: значение S1 и значение маленького a. Я настаивал на том, что объект не является означающим. Объект является буквой. В этом отношении акцент на букве, очевидно, коррелирует здесь с тем, что допускает заключение S1 и маленького a в одни скобки.
Пунктуация из курса Жака-Алена Миллера «То, что делает значок» к докладу из Антибской конвенции «Использование тела и симптомов» Кароль Девамбреши Ла-Санья и Жан-Пьера Деффье (Клиническая Секция Бордо)
