Жак-Ален Миллер , курс 1981-1982 гг
Скандирования в учении Лакана // Диалектика желания и фиксированность фантазма
4 сеанс, 9 декабря 1981

Il faut avouer que, par rapport à ce relief que je restitue, on a le sentiment que l'enseignement de Lacan avait été abrasé dans l'audition publique, qu'il avait fait l'objet d'un nivellement. Lorsqu'on évoque cet enseignement, il semble qu'on s'imagine qu'il s'agit d'une autoroute que l'on peut parcourir en ligne droite et à grande vitesse. J'essaye, pour ma part, de vous y amener au contraire par des chemins de montagne. Je n'ai pas du tout le sentiment qu'il y a là une plaine mais au contraire une montagne, et qu'il faut retrouver ses pics aussi bien que ses cols, c'est-à-dire restituer à cet enseignement sa difficulté authentique, qui n'est pas une difficulté de prime abord, au sens où ça serait difficile à lire, mais qui est de reconstituer ce qui a fait question pour Lacan lui-même et qu'il ne nous donne pas de façon explicite. En tout cas, il y consacre beaucoup moins de temps qu'au reste. Son style n'est pas un style foncièrement interrogatif mais un style assertif, et dissimule par là-même ses propres ruptures et ses propres escarpements à l'entente commune.

Нужно признать, что в отношении рельефа, который я восстанавливаю, возникает ощущение, что учение Лакана было стерто в публичных слушаниях, что оно было объектом нивелирования. Когда мы говорим об этом учении, кажется, что мы воображаем себе его как шоссе, по которому можно двигаться по прямой и с большой скоростью. Я же, со своей стороны, стараюсь провести вас, наоборот, горными тропами. У меня совсем нет ощущения, что оно представляет собой равнину, напротив, это гора, и необходимо найти ее вершины, а также перевалы, — то есть вернуть этому учению его подлинную сложность, которая на первый взгляд не является сложностью, в том смысле, что его было бы трудно прочесть, но она состоит в том, чтобы восстановить то, что являлось вопросом для самого Лакана, поскольку он, вопрос, не присутствует там в явной форме. В любом случае он уделяет этому гораздо меньше времени, чем остальному. Его стиль — это, по существу, не вопросительный стиль, а стиль напористый, ассертивный, и он скрывает, таким образом, свои собственные разрывы и обрывы для общего понимания.

La dernière fois, j'ai surpris en soulignant d'abord l'opposition, formulée par Lacan au détour d'un écrit, du signifiant et de la structure, ce qui va évidemment contre la présentation qu'il donne du concept de structure dans le Séminaire III. J'ai aussi surtout surpris en marquant la rupture massive que constitue l'abandon par Lacan de la place centrale faite au désir de reconnaissance et à la reconnaissance du désir en 1958. Il ne s'agit évidemment pas de s'imaginer que nous sommes quittes avec le désir de reconnaissance. L'expérience analytique, dans sa phénoménologie même immédiate, suffit à présentifier l'importance explicite que peut prendre le désir de reconnaissance. Nous ne l'avons pas définitivement rayé de la carte.

В прошлый раз я удивился, впервые подчеркнув оппозицию, сформулированную Лаканом в обход письма, между означающим и структурой, что явно противоречит его представлению о концепции структуры в Семинаре III. Я был также особенно удивлен, отмечая массивный разрыв, который создается уходом Лакана от центрального места, отданного желанию признания и признанию желания в 1958 году. Очевидно, речь не идет о том, чтобы представлять себе, что нас покидает желание признания. Аналитического опыта даже в его непосредственной феноменологии достаточно, чтобы показать явное значение, которое может иметь желание признания. Мы еще не стерли его с карты навсегда.

Ce que j'ai souligné, c'est que Lacan est revenu d'une façon appuyée sur la thèse qui domine ses premières années d'enseignement et selon laquelle tout désir est dominé par le désir de reconnaissance. A l'horizon de cette conception, il y a ce qu'il situe comme le terme de l'analyse, qui serait une parole qui apaise, une parole qui scelle un accord. Tandis que l'imaginaire est le règne de la guerre et de la rivalité, le sujet, avec une psychanalyse fonctionnant dans le symbolique, aurait la chance d'obtenir ce qu'il faut bien appeler une réconciliation – non pas une sédation ou une tranquillisation mais bien une réconciliation symbolique. Il faut voir que c'est diamétralement opposé à l'accent que Lacan a pu mettre sur la fonction symbolique dans les nombreuses dernières années de son enseignement, quand celle-ci s'est trouvée située comme une sorte de parasite du vivant qui supporte l'être parlant et l'être parlé – un parasite qui le ronge.

Я подчеркнул, что Лакан вернулся на путь, основанный на тезисе, который доминировал в первые годы его учения и согласно которому всякое желание подчиняется желанию признания. На горизонте этой концепции есть то, что он позиционирует, как конец анализа, а именно слово, которое умиротворяет, слово, скрепляющее соглашение. В то время, как Воображаемое — это господство войны и соперничества, субъект, с функционирующим в Символическом психоанализом, имел бы шанс достичь того, что следует назвать примирением, — не успокоением или усмирением, а символическим примирением. Следует заметить, что это диаметрально противоположно тому акценту, который Лакан поставил на функции символического в последние годы своего учения, когда оно оказалось своего рода паразитом живого, который поддерживает говорящее существо и существо говоримое, — паразитом его разъедающим.

L'accent est donc tout différent dans le premier enseignement de Lacan, et il peut suffire là, de prendre un exemple dans le Séminaire I, page 193: "Chaque fois que le sujet s'appréhende comme forme et comme moi, chaque fois qu'il se constitue dans son statut, dans sa stature, dans sa statique, son désir se projette au dehors. D'où s'ensuit l'impossibilité de toute coexistence humaine." Chaque fois que le sujet s'appréhende dans l'imaginaire, il n'y a pas de coexistence humaine possible. C'est la thèse hégélienne de la lutte de pur prestige resituée dans la psychanalyse. Et Lacan ajoute: "Mais, Dieu merci, le sujet est dans le monde du symbole, [la fonction symbolique fait là l'objet d'un Dieu merci: heureusement qu'il y a la fonction symbolique] c'est-à-dire dans un monde d'autres qui parlent. C'est pourquoi son désir est susceptible de la médiation de la reconnaissance." Vous voyez que les choses sont très précises, et même rustres: d'un côté la rivalité imaginaire, et de l'autre la reconnaissance symbolique par le biais de la médiation du psychanalyste. C'est ce qui a fait la tonalité humaniste du premier enseignement de Lacan, et aussi cette erreur sur sa personne qui a pu être celle des philosophes phénoménologues de cette époque. Son enseignement se trouvait de prime abord consonner avec l'humanisme phénoménologique de l'époque.

Так, в первом учении Лакана акцент совершенно иной, и здесь может быть достаточно взять пример из Семинара I, стр. 193: «Каждый раз, как субъект воспринимает себя в качестве формы и в качестве собственного Я, каждый раз, как он конституирует себя в своем статусе, в своей стати, в своей статике, его желание проецируется вовне. Откуда и вытекает невозможность всякого человеческого сосуществования». Это гегелевский тезис о борьбе за чистый престиж, возвращенный в психоанализ. И Лакан добавляет: «Но, слава Богу, субъект живет в мире символа, т. е. в мире говорящих других. Вот почему его желание может быть опосредовано и признано». Вы видите, что все очень точно и даже грубо: с одной стороны, воображаемое соперничество, а с другой — символическое признание через посредничество психоаналитика. Именно это придало гуманистическую тональность первому учению Лакана, а также сделало эту ошибку с его стороны, которая могла быть ошибкой феноменологических философов того времени. Его учение созвучно, прежде всего, феноменологическому гуманизму того времени.

Il faut, bien sûr, réserver ce terme de médiation qui est susceptible de différentes lectures au cours du temps. En effet, Lacan dit aussi que l'analyste est un moyen, ou, accentué autrement, que c'est un instrument de l'analyse, voire un instrument de son patient. Se trouve déjà par là préparée la thèse de Lacan sur le désir de l'analyste, même si cette formule est tout à fait absente dans le premier temps de son enseignement. Elle est absente parce qu'il n'a jamais été question pour Lacan qu'une analyse puisse servir à reconnaître le désir de l'analyste. Ce serait une corruption de cette notion que de dire que l'analyste aurait à faire reconnaître son désir de l'analyste dans une analyse. Il y a actuellement des analystes qui s'imaginent cela, à savoir que chaque analyse vérifie chez eux le désir qu'ils auraient de l'analyste. La théorie lacanienne du désir de l'analyste suppose au contraire annulée la place centrale du désir de reconnaissance. Ces deux théories ne sont pas compatibles.

Нужно, конечно, зарезервировать этот термин посредничества, который со временем будет иметь разные прочтения. В самом деле, Лакан также говорит, что аналитик является средством, или, подчеркивая иначе, что он является инструментом анализа, даже инструментом своего пациента. Этим уже подготовлен тезис Лакана о желании аналитика, даже если эта формула полностью отсутствует на первом этапе его учения. Её нет, потому что у Лакана никогда не возникало сомнений в том, что анализ может служить для признания желания аналитика. Сказать, что аналитику необходимо, чтобы его желание аналитика было признано в анализе — значит исказить это понятие. В настоящее время есть аналитики, которые представляют себе это так, а именно, что каждый анализ удостоверяет у них желание [аналитика], которое они имели бы от аналитика. Лакановская теория желания аналитика, напротив, предполагает, что центральное место желания признания аннулировано. Две эти теории несовместимы.

D'autre part, on ne peut dire que le désir de l'analyste, on ne peut pas dire qu'on aurait son désir d'analyste. Ce n'est pas susceptible d'être assumé en personne, puisqu'il s'agit d'un désir relativement standard, qui répond précisément à une forme de médiation, par quoi l'analyste assume de fonctionner comme moyen du désir du sujet. Ca suppose précisément que son désir, en tant qu'il fonctionne ainsi, n'ait pas du tout la même structure que le désir du patient. Sur quoi achoppe la théorie de la reconnaissance du désir? Elle achoppe sur la réciprocité qu'elle devrait entraîner. La théorie de la reconnaissance suppose que les opérations que fait l'un, l'autre les fait aussi, alors qu'on peut situer comme prolégomène à toute théorie possible de la psychanalyse, le fait qu'elle doit rendre compte de la dissymétrie de la situation analytique. Il me semble que l'on peut poser qu'on sort de l'épure de la psychanalyse dès lors qu'on remet en cause cette dissymétrie. Si nous voulons recenser les donner à partir desquelles on peut articuler et construire ce qu'on appelle la théorie analytique, il est évident qu'il faut mettre au premier rang de ces données la dissymétrie de la situation. Si on renonce à ça, il me semble que l'on sort de la psychanalyse à proprement parler.

С другой стороны, можно сказать только «Желание (le désir) аналитика», нельзя сказать, что «имелось бы свое аналитическое желание». Маловероятно, что это будет принято лично, поскольку это относительно стандартное желание, которое отвечает в форме посредничества, с помощью которой аналитик обязуется функционировать как средство реализации желания субъекта. Это как раз предполагает, что его желание, поскольку оно функционирует таким образом, вообще не имеет той же структуры, что и желание пациента. Обо что спотыкается теория признания желания? Она спотыкается о взаимность, которую она должна повлечь за собой. Теория признания предполагает, что операции, которые выполняет один, также выполняет другой, в то время как можно рассматривать как пролегомен любой возможной теории психоанализа тот факт, что она должна учитывать асимметрию аналитической ситуации. Мне кажется, что мы можем утверждать, что покидаем чертеж психоанализа, как только ставим под сомнение эту асимметрию. Если мы хотим определить данные, на основе которых мы можем сформулировать (articuler) и построить то, что называется аналитической теорией, очевидно, что асимметрия ситуации должна быть помещена в первый ряд этих данных. Если мы откажемся от этого, мне кажется, что, строго говоря, мы уходим из психоанализа.

Cette théorie de la reconnaissance du désir a évidemment des trous, puisqu'elle comporte normalement la réciprocité des opérations et qu'elle doit en même temps spécifier que le psychanalyste ne fait pas la même opération que le sujet en analyse. D'où, à cette époque, la formulation comme quoi l'analyste s'annule sur le plan imaginaire. Il s'annule sur le plan imaginaire parce qu'il doit être capable de délivrer la parole de reconnaissance, c'est-à- dire celle qui peut sceller l'accord symbolique.

В теория признания желания, очевидно, есть дыры, поскольку она обычно предполагает взаимность операций и, в то же время, она должна точно определять то, что психоаналитик не проделывает ту же самую операцию, что и субъект в анализе. Отсюда, возникает в то время, формулировка, в которой аналитик аннулирует себя в воображаемом плане. Он нейтрализует себя в воображаемом плане, потому что он должен быть в состоянии передать слово признания, то есть то, что может скрепить символическое соглашение.

Il faut dire que ça va loin, cet accord symbolique, puisque l'exemple qu'en donne Lacan, c'est le Tu es ma femme, ou le Tu es mon maître, par quoi le sujet peut s'assumer, si l'autre l'accepte pour tel, comme l'époux ou comme l'élève. Par le fait de décerner à l'autre cette qualité, il trouve en retour son identité d'époux ou d'élève. Il faut voir que cette formule a eu une grande vogue. Elle a l'air d'impliquer que quelque chose comme la différence des sexes pourrait au fond se trouver pacifiée par le symbolique. C'est bien, après tout, l'objectif de la cérémonie du mariage, que celui de prescrire dans un discours un accord symbolique entre les sexes, une harmonie produite par le symbolique. Il est évident que l'accent porté sur cette formule du Tu es ma femme n'est pas du tout congruent avec ce que Lacan mettra ensuite au premier plan, à savoir l'absence de rapport sexuel dans le symbolique. Il n'y a aucun rapport sexuel qu'un Tu es ma femme puisse surmonter. Si vous relisez le premier enseignement de Lacan, vous voyez que sa tonalité laisse entendre que par le biais d'une parole de ce type, non seulement le sujet peut se réconcilier avec son désir, mais qu'il peut même se réconcilier avec l'autre sexe. Le Tu es ma femme est une sorte de formule symbolique du rapport sexuel. C'est tout à fait différent que de situer ça comme le bouche-trou de l'absence de rapport sexuel.

Надо сказать, что это символическое соглашение имеет большое значение, поскольку с учетом примера, приведенным Лаканом, — это «Ты моя жена» или «Ты — мой учитель», с помощью чего субъект может принимать себя, если другой принимает это за то-то и его за такового, как муж или как ученик. Присваивая это качество другому, он, в свою очередь, обретает свою идентичность мужа или ученика. Надо заметить, что эта формула была очень популярна. Похоже, это подразумевает, что что-то вроде разницы между полами могло бы в конечном итоге умиротвориться с помощью символического. В конце концов, цель свадебной церемонии состоит в том, чтобы в дискурсе прописать символическое соглашение между полами, гармонию, порожденную Символическим. Очевидно, что акцент, сделанный на этой формуле «Ты — моя жена», совершенно не согласуется с тем, что Лакан затем поставит на первый план, а именно с отсутствием сексуальных отношений в Символическом. Нет никаких сексуальных отношений, которые фраза «Ты моя жена» может преодолеть. Если вы перечитаете первое учение Лакана, вы увидите, что его тональность позволяет услышать, что с помощью слова такого типа не только субъект может примириться со своим желанием, но даже может примириться с другим полом. Ты моя жена — это своего рода символическая формула сексуальных отношений. Это совсем другое, чем рассматривать это как затычку (bouche-trou) отсутствия сексуальных отношений.

Reprenons, pendant deux ou trois séances, la lecture minutieuse de quelques phrases de Lacan afin de redonner son relief à son enseignement – le relief, bien entendu, il l'a, mais il s'agit de le lui redonner par rapport à l'audition commune – et voyons un peu ce qui se passe entre le moment où il y a la prévalence de cette théorie de la reconnaissance du désir et le moment où Lacan renie explicitement la prévalence de cette théorie dans la page des Ecrits que je vous ai citée la dernière fois.

Давайте вернемся на два или три сеанса назад к скрупулезному прочтению нескольких фраз Лакана, чтобы вернуть собственный рельеф его учению — рельеф, конечно, у него есть, но вопрос заключается в том, чтобы вернуть его ему по отношению к совместному слушанию (как семинарским занятиям – прим. перев.) — и давайте посмотрим, что происходит между моментом, когда эта теория признания желания становится преобладающей, и моментом, когда Лакан явно отрицает преобладание этой теории на странице Ecrits, которые я цитировал вам прошлый раз.

Ce qui est sensible dans les premiers moments de cette théorie du désir, telle que vous la trouvez aussi bien dans le rapport de Rome que dans le Séminaire I, c'est une absence qui crève les yeux, pour autant qu'une absence puisse crever les yeux, puisqu'il est évidemment toujours plus difficile, même si les choses qu'il y a sont plus importantes, de voir les choses qu'il n'y a pas que les choses qu'il y a – c'est d'ailleurs le problème que Lacan lui-même souligne dans le Séminaire III, quand il a à conduire ses auditeurs vers le manque d'un signifiant, manque qui est spécialement difficile à faire saisir, sinon qu'en cernant les entours d'un trou, qu'en faisant converger un certain nombre de signes, de pistes vers ce manque – ce qui crève les yeux donc, c'est une absence qui est cependant assez massive pour qu'il suffise de la souligner afin qu'elle fasse preuve, à savoir qu'il n'est pas question du phallus dans tout ce premier enseignement de Lacan. Vous avez une théorie du désir tout à fait articulée sans que la fonction phallique soit située par rapport à ce désir. Ca ne viendra qu'un peu plus tard.

Что заметно на первых этапах этой теории желания, то, что вы найдете это как в "Римской речи", так и в Семинаре I, так это выкалывающее глаза (crever les yeux) отсутствие, поскольку отсутствие может бросаться в глаза/колоть глаза, поскольку оно, очевидно, всегда труднее, даже если есть более важные вещи, видеть вещи, которых нет, вещи, которые есть — это кстати проблема, которую сам Лакан подчеркивает на Семинаре III, когда ему приходится вести своих слушателей к нехватке (manque) означающего, нехватке, которую особенно трудно уловить, иначе как обходя границы дыры, объединяя определенное количества знаков, следов (pistes) к этой нехватке — то что таким образом бросается в глаза , это отсутствие, которое, однако, достаточно масшабно, чтобы было достаточно его подчеркнуть, а именно, чтобы показать, что во всем этом первом учении Лакана не идет речь о фаллосе. У вас есть полностью сформулированная теория желания без привязки фаллической функции к этому желанию. Это произойдет чуть позже.

Vous avez quoi? Vous avez une théorie du désir qui est abordée par trois voies principales et qu'il faut un peu déconnecter, séparer, pour réveiller notre lecture. Vous avez d'abord le désir comme désir de reconnaissance, dominant tout désir et devant trouver sa solution dans la pratique analytique par la voie de la médiation que supporte le psychanalyste. Deuxièmement, Lacan se trouve obligé de rendre compte d'une donnée du désir qui est fondée dans l'enseignement de Freud et qui est que le désir inconscient est inextinguible. Lacan en rend compte en posant que tant qu'il n'est pas reconnu, le désir est indestructible. Il articule donc cette donnée sur la notion qu'il a du désir de reconnaissance, avec le paradoxe qui y est impliqué, puisque ça suppose que si le désir est reconnu, il s'éteint. Ca le conduit à articuler le désir sur le signifiant: seule la chaîne signifiante, avec ses possibilités de conservation indéfinie des éléments signifiants, peut rendre compte du désir comme inextinguible. Le désir comme désir de reconnaissance renvoie à la fonction de la parole, tandis que le désir comme inextinguible trouve sa place dans le champ du langage, dans la chaîne signifiante comme telle, indépendamment de la parole.

Что у вас есть? У вас есть теория желания, к которой можно подойти тремя основными путями, и которые необходимо немного разъединить, разделить (séparer), чтобы пробудить наше чтение. Прежде всего, у вас есть желание как желание признания, доминирующее над всяким желанием и необходимость найти свое решение в аналитической практике через посредничество, поддерживаемое психоаналитиком. Во-вторых, Лакан оказывается вынужденным учитывать данное желание, которое основано на учении Фрейда и которое состоит в том, что бессознательное желание неугасимо. Лакан объясняет это, утверждая, что, пока желание не признано, оно нерушимо. Таким образом, он формулирует эти данные на имеющемся у него представлении (notion) о желании признания с включенным в него парадоксом, поскольку это предполагает, что, если желание признано, оно гасится. Это приводит его к артикулированию желания в означающем: только означающая цепочка с ее возможностями безграничного (indéfinie) сохранения означающих элементов может объяснить желание как неугасимое. Желание как желание признания относится к функции речи, в то время как желание как неугасимое находит свое место в поле языка, в означающей цепочке как таковой, независимо от речи.

Troisièmement, vous avez l'articulation du désir au registre imaginaire, et précisément au narcissisme. Vous savez que Lacan a recentré la théorie freudienne en rectifiant d'abord un point extrêmement précis, qui est la prévalence qui avait été donnée, par les plus importants des postfreudiens, au dernier enseignement de Freud, spécialement au Moi et le ça, dont ils avaient fait le point à partir duquel relire, réécrire, structurer, homogénéiser toute la théorie de Freud. Hartmann et d'autres ont fait élection d'un point précis de la théorie de Freud, à savoir la seconde topique avec spécialement Le Moi et le ça, et ils ont fait passer tout le reste de la théorie sur ce lit-là, avec certains endroits qu'il faut couper, d'autres qu'il faut tirer – vous connaissez ce mécanisme lorsque le lit n'est pas tout à fait aux mesures.

В-третьих, у вас есть сочленение желания с регистром Воображаемого, а именно с нарциссизмом. Вы знаете, что Лакан перецентрировал (recentré) фрейдовскую теорию, сначала исправив чрезвычайно точный момент, который является преобладанием, которое было придано наиболее важными из постфрейдистов последнему учению Фрейда, особенно Moi [Ich] и le ça [Es], которые они взяли за основу, чтобы перечитать, переписать, структурировать и гомогенизировать всю теорию Фрейда. Хартманн и другие выбрали точную точку теории Фрейда, а именно, вторую топику, особенно с Le Moi и le ça, и они прошли всю остальную теорию на этой постели, с некоторыми местами, которые нужно разрезать, и некоторыми местами, которые нужно растянуть (разложить) — знаете этот механизм, когда постель не совсем по меркам.

Si on voulait mettre en parallèle ce que Lacan, lui, a choisi comme décisif, au moins au moment du rapport de Rome – mais ce point continue de dominer l'ensemble de son travail, avec ses références aux premiers textes freudiens de la Science des rêves, de la Psychopathologie de la vie quotidienne et du Mot d'esprit, cette trilogie qu'il ne se lasse pas de répéter comme telle au cours de son enseignement et à laquelle il renvoie ses auditeurs – si on voulait donc opposer Hartmann et Lacan, comme on opposait Corneille et Racine, il faudrait dire que Hartmann commence par la fin de l'oeuvre freudienne et que Lacan, lui, commence par le début.

Если бы мы хотели провести параллель с тем, что сам Лакан выбрал в качестве решающего, по крайней мере, во время "Римской речи", — но этот момент продолжает доминировать во всей его работе со ссылками на первые фрейдовские тексты Науки сновидений [Толкование сновидений — прим. перев.], Психопатология обыденной жизни и Острота [Остроумие и его отношение к бессознательному], эта трилогия, которую он не устает повторять как таковую во время своего обучения и к которой он отсылает своих слушателей, — если мы следовательно хотели противопоставить Хартманна и Лакана, как мы сопоставили Корнель и Расин, следует сказать, что Хартманн начинает с конца фрейдовской работы, а Лакан — с начала.

Le point stratégique pour Lacan, c'est de rectifier la compréhension que les postfreudiens ont pu avoir du statut du moi. Et comment est-ce qu'il rectifie ce point crucial? Comment est-ce qu'il sort le moi de la théorie adaptative de Hartmann qui fait avant tout du moi une fonction d'adaptation à la réalité? – par quoi, d'ailleurs, il se trouve en symbiose avec le sujet de la psychologie générale. C'est en raccordant au moi la fonction dégagée par Freud dans l'Introduction au narcissisme, texte de Freud systématiquement oublié et ignoré par les hartmanniens. Autrement dit, Lacan attaque le point précis du statut du moi en le resituant à partir de l'Introduction au narcissisme, et en plus, par une opération supplémentaire, en rendant compte du narcissisme à partir du "Stade du miroir". Il faut cette suite d'opérations pour ouvrir le champ de son enseignement. Lacan a donc considéré, et à juste titre, que ce qui était passé à l'as par Hartmann et les autres dans la théorie du moi qu'ils voulaient prévalente, c'est la théorie du narcissisme. Ils ont fait une théorie du moi en oubliant quasiment la théorie du narcissisme, et Lacan se vante d'avoir redonné sa place centrale à cette théorie à partir de la relation spéculaire, de la relation au miroir, avec cette prééminence, dans la théorie analytique et dans l'expérience, qui consiste à considérer que toute la fantasmatisation qui se dégage de la phénoménologie de l'expérience analytique – et qui, il faut le dire, a passionné dans les premiers temps de l'analyse: toutes ces moires de la relation imaginaire, toutes ces mères dévorantes, tous ces échanges de formes, toutes ces mutations de consistance, tous ces émois corporels – est en fait subordonnée à la relation spéculaire.

Стратегическая цель Лакана — исправить понимание, которое постфрейдисты могли иметь о статусе эго, я (moi). И как он исправляет этот ключевой момент? Как он извлекает я (moi) из теории адаптации Хартмана, которая, прежде всего, делает я (moi) функцией адаптации к реальности? —благодаря чему, кроме того, оно находится в симбиозе с предметом общей психологии. Это соединение с эго я (moi) функции, выявленной Фрейдом во Введении в нарциссизм, тексте Фрейда, систематически забываемом и игнорируемом хартманистами. Другими словами, Лакан атакует точное место статуса я (moi), реабилитируя его из Введения в нарциссизм и, кроме того, с помощью дополнительной операции, принимая во внимание нарциссизм с «Стадии зеркала». Эта серия операций необходима, чтобы открыть поле его учения. Поэтому Лакан считал, и это было справедливо, что то, что было брошено Хартманном и другими в теории я (moi) из-за отсутствия интереса, теорией над которой они хотели преобладать, — это теория нарциссизма. Они создали теорию я (moi) (эго), почти забыв теорию нарциссизма, и Лакан хвастается тем, что восстановил эту теорию на ее центральное место из зеркального отношения, из отношения к зеркалу, с этим преобладанием в аналитической теории и в опыте, который состоит в том, чтобы считать, что вся фантасматизация, возникающая из феноменологии аналитического опыта — и которая, надо сказать, приводила в восторг на ранних этапах анализа: все эти муары воображаемых отношений, все эти пожирающие матери, все эти обмены форм, все эти изменения костистентности, все эти телесные эмоции — на самом деле подчинены зеркальному отношению.

C'est là Lacan-Hercule nettoyant les écuries d'Augias de la littérature psychanalytique, c'est là la valeur, comme il le disait, de balayette du "Stade du miroir". La balayette du "Stade du miroir", ça consiste à prendre tout ce qui est fantasmatisation de l'expérience analytique et de ranger tout ça dans la rubrique de la relation spéculaire. Lacan pose que tout ce registre est dominé par la relation spéculaire, de la même façon qu'il pose que tout désir est dominé par le désir de reconnaissance – ce qui est une énorme simplification, mais qui a, quelles que soient les critiques que lui-même va porter sur cette notion, le bénéfice de pouvoir dire déjà le désir. On a une simplification, un désir au singulier: le désir de reconnaissance. Il faudra après, bien sûr, lui faire une petite ablation, mais il restera ce gain du désir au singulier, dans quoi nous, nous nageons sans même nous rendre compte de ce que ça représente d'inouï.

Это Лакан-Геракл, очищающий Авгиевы конюшни психоаналитической литературы, в этом ценность, как он сказал, метлы «Стадии зеркала». Метла «Стадии зеркала» состоит в том, чтобы взять все, что представляет собой фантазирование об аналитическом опыте, и поместить все это под рубрику зеркальных отношений. Лакан утверждает, что во всем этом регистре доминирует зеркальное отношение, точно так же, как он утверждает, что любое желание подчинено желанию признания — что является огромным упрощением, но которое имеет, несмотря на критику, которую он сам будет относить к этому понятию, преимущество возможности уже выразить это желание. У нас есть упрощение, желание к сингулярному (в сингулярном?) (desir au singulier): это желание признания. После этого, конечно, необходимо будет сделать ему небольшую ампутацию, но останется это усиление желания к сингуулярному, в котором мы, мы плаваем, даже не осознавая, что это представляет собой невероятное.

Lacan réalise donc cette opération de simplification sur la fantasmatisation en mettant celle-ci dans le sac de la relation spéculaire. Il effectue là un énorme déblayage qui va le mettre d'emblée en conflit avec la communauté psychanalytique. Nous ne pouvons évidemment pas réduire ce qui s'est produit dans sa vie au simple hasard. Il faut voir que ces conflits étaient rendus inévitables par sa position théorique et que cette théorie habillait une position subjective. Le désir au singulier et la réduction de la fantasmatisation à la relation spéculaire le mettaient en conflit ouvert avec tout ce qui avait pu s'écrire depuis Freud.

Поэтому Лакан выполняет эту операцию упрощения на основании фантазматизации, помещая последнюю в мешок зеркальных отношений. Там он проводит большую чистку (déblayage), которая немедленно ставит его в конфликт с психоаналитическим сообществом. Очевидно, мы не можем сводить то, что произошло в его жизни, к простой случайности. Нужно понимать, что эти конфликты были неизбежны из-за его теоретической позиции и что эта теория имела субъективную позицию. Желание в сингулярном и сведение фантазматизации к зеркальным отношениям ставят его в открытый конфликт со всем, что могло быть написано со времен Фрейда.

Qu'est-ce qu'elle implique, cette réduction de la fantasmatisation à son fondement dans la relation spéculaire? C'est ce que vous trouvez exprimé dans le schéma bien connu de Lacan, le schéma à quatre coins, où vous avez tout ce qui serait de l'ordre imaginaire et fantasmatique réduit au rapport entre a et a'. Ce petit a et ce petit a', c'est un coup extraordinaire, puisque ça balaie, d'un seul coup et d'un seul, tout ce qui faisait le fond de la littérature analytique. Tout ce qui est de l'ordre fantasmatique peut être purement et simplement dérivé de la relation a-a', de la forme corporelle avec son reflet. Ce schéma bien connu suppose toute cette théorie.

Что означает сведение фантазматизации к ее основе в зеркальных отношениях? Это то, что вы находите выраженным в хорошо известной схеме Лакана, четырехугольной схеме, где у вас все что было бы воображаемым и фантазматичным порядком сводится к соотношению между a и a'. Это маленькое а и это маленькое а' — необычайный удар (ход, переворот), поскольку сметает сразу одним ударом все, что составляло основу аналитической литературы. Все, что принадлежит к фантазматическому порядку, может быть запросто получено из отношения а-а', из телесной формы с ее отражением. Эта хорошо известная схема предполагает всю эту теорию.

Schéma 1
S a'
aA

(схема L)

Si nous avions à situer le désir sur ce schéma, nous devrions le situer à deux places distinctes. D'un côté il y a le désir de reconnaissance qui est en attente de sa médiation et qui serait à situer sur le vecteur A-S, sur le vecteur symbolique. De l'autre côté nous avons le désir en tant que captivé par l'image et qui est à situé sur le vecteur a-a'. Le désir est pris dans la relation spéculaire, il y est en quelque sorte foncièrement aliéné, avant qu'il trouve sa voie de reconnaissance symbolique. L'image spéculaire, à cette date, pour Lacan, est ce qui est le principe commun de tous les objets du désir. C'est ce qu'il écrit dans "La chose freudienne", page 427. Il parle de l'image du corps propre, dont il dit qu'elle est représentée par mon semblable – c'est toujours le principe du "Stade du miroir" - et qu'elle "vient à lier au désir de l'autre tous les objets de mes désirs". C'est bien l'image spéculaire qui permet de dire tous les objets de mon désir, et dès lors que cette image est aussi bien l'image de l'autre, elle soude au désir de l'autre tous ces objets. Elle est là, si je puis dire, le principe de communauté, le plus petit dénominateur commun des objets du désir, dénominateur commun qui plus tard sera le phallus en rapport avec les objets a. Vous savez qu'à ce moment-là Lacan écrira petit a sur moins-phi pour marquer que tous les objets a sont en fait supportés par la castration. Mais à cette date, ce qui est le principe commun des objets du désir, c'est l'image de l'autre, l'image spéculaire, et ceci au point que Lacan formule, page 427, ce principe qui ne sera plus tenable par la suite, à savoir que "le narcissisme enveloppe toutes les formes du désir".

Если бы нам пришлось поместить желание на эту схему, нам пришлось бы расположить его в двух разных местах. С одной стороны, есть желание признания, которое ожидает своего посредничества и которое могло бы располагаться на векторе A-S, на символическом векторе. С другой стороны, у нас есть желание в качестве плененного, захваченного образом и расположенное на векторе a-a'. Желание поймано в зеркальном отношении, оно в некотором смысле фундаментально отчуждено там, прежде чем находит свой путь символического признания. В настоящее время зеркальный образ для Лакана является общим принципом для всех объектов желания. Это то, что он пишет в «La chose freudienne» (Фрейдовской Вещи) на стр. 427. Он говорит об образе собственного тела, который, по его словам, представлен моим ближним — это всегда принцип «Стадии зеркала» — и что он «связывает с желанием другого все объекты моих желаний». Это действительно зеркальный образ, который позволяет обозначить все объекты моего желания, и, поскольку этот образ также является образом другого, он плотно сращивает все эти объекты с желанием другого. Это, если можно так выразиться, принцип общности, наименьший общий знаменатель объектов желания, общий знаменатель, который позже будет фаллосом по отношению к объектам a. Вы знаете, что в этот момент Лакан напишет маленькое а на минус-фи, чтобы отметить, что все объекты а фактически поддержаны кастрацией. Но до этого общим принципом объектов желания является образ другого, зеркальный образ, и это до такой степени, что Лакан формулирует на стр. 427 этот принцип, который больше не будет иметь смысла впоследствии, а именно что «нарциссизм окутывает все формы желания».

Dans les textes de cette époque, il y a une tension entre la définition du désir à partir du narcissisme et la définition du désir à partir du registre symbolique. Entre ces deux repérages, la synthèse est malaisée. Ce n'est pas seulement quelque chose que l'on trouve au détour d'un texte et qui serait venu là comme ça. Lisez par exemple l'analyse que Lacan fait de "L'homme aux rats" dans le rapport de Rome – analyse qui garde pour nous sa valeur structurale – et où il souligne que le sujet a quelques repères, quelques repères signifiants dans la petite mythologie qu'il a été capable d'élaborer, et qui sont le père mort et la dame de ses pensées. Le repérage que donne Lacan est tout à fait conforme à ce que Freud met en valeur et il garde toute sa valeur structurale, mais regardez comment il en parle dans le rapport de Rome. Il en parle comme de ces "symboles mortifères qui lient [...] le sujet à la fois à son père mort et à la dame idéalisée". Mais qu'est-ce qu'il dit exactement? – car j'ai sauté précisément un mot après le verbe lier. Il dit exactement: "qui lient narcissiquement le sujet". Autrement dit, ce qui compte pour lui dans l'articulation du sujet à ces deux symboles où son désir est pris et retenu, c'est que ce soit une liaison narcissique. Cette liaison narcissique n'est évidemment pas du tout un terme qu'il pourra maintenir dans la suite de son élaboration. Plus tard, il reconnaîtra là la prégnance de la jouissance, mais ici, à cette époque, on a seulement le joint narcissique. C'est à la page 302 des Ecrits que vous trouvez ce narcissiquement, cet adverbe qui devrait sauter aux yeux.

В текстах этого периода существует напряжение между определением желания исходя из нарциссизма и определением желания исходя из символического регистра. Между этими двумя ориентирами синтез затруднен. Это не только то, что можно найти на повороте текста, и что могло бы появиться там вот так. Прочтите, например, анализ, который Лакан делает для «Человека-крысы» в «Римской речи» — анализ, который сохраняет для нас свою структурную ценность — и где он подчеркивает, что у субъекта есть некоторые рэперные точки, некоторые рэперные означающие в маленькой мифологии, которые он был способен развить, такие как мертвый отец и дама его мыслей. Засечка, которую дает Лакан, полностью соответствует тому, что подчеркивает Фрейд, и сохраняет всю свою структурную ценность, но посмотрите, как он говорит об этом в «Римской речи». Он говорит о ней как о «тех смертоносных символах, [...] которые связывают субъекта как с его мертвым отцом, так и с идеализированной дамой». Но что именно он говорит? — потому что я точно пропустил одно слово после глагола связывать. В точности он говорит: «которые нарциссически связывают (привязывают) субъекта». Другими словами, при сочленении субъектом этих двух символов, в которых его желание берется и удерживается, имеет значение для него то, что это нарциссическая связь. Эта нарциссическая связь, очевидно, вовсе не тот термин, который он сможет поддерживать в остальной части своей разработки. Позже он признает в этом вес наслаждения (jouissance), но здесь, в то время, у нас есть только нарциссическая печать (joint — соединение, сочленение, стык). Именно на странице 302 Ecrits вы обнаруживаете это нарциссически (narcissiquement) — это наречие, которое должно броситься в глаза.

Je vous propose encore une autre référence qui est d'une année après, dans "Variantes de la cure-type", page 354, où Lacan évoque également l'ombre du père et l'idéal de la dame comme un couple d'images narcissiques. Il y parle de "la trame des fantasmes où se conjoignent, en un couple d'images narcissiques, l'ombre de son père mort et l'idéal de la dame de ses pensées". Même quand il y a ce que dès le rapport de Rome Lacan appelle des symboles, des symboles en tant qu'ils tiennent captif le désir du sujet, il les rapporte aussitôt, presque automatiquement, à la fonction narcissique. Il faut bien dire que ce n'est pas immédiat que la dame idéalisée et le père mort soient des images narcissiques du sujet, mais c'est une traduction presque automatique pour Lacan quand il y a capture du désir.

Я предлагаю вам еще одну ссылку, сделанную годом позже, в «Вариантах образцового лечения», стр. 354, где Лакан также начинает говорить о тени отца и идеале дамы как паре нарциссических образов. Он говорит там о «паутине фантазий, где в паре нарциссических образов соединяются тень его мертвого отца и идеал дамы его мыслей». Даже когда есть то, что со времени «Римской речи» Лакан называет символами, символами в качестве того, что они удерживают в плену желание субъекта, он немедленно относит их, почти автоматически, к нарциссической функции. Надо сказать, что не сразу идеализированная дама и мертвый отец являются нарциссическими образами субъекта, но для Лакана это почти автоматический перевод, когда есть захват желания.

Cette prévalence de l'image, vous la retrouvez aussi bien, si vous savez le lire et la repérer, dans le Séminaire I. L'image y apparaît prévalente dans la capture du désir. C'est au point que Lacan va même jusqu'à qualifier le transfert, dans son registre imaginaire, à partir de cette image: "Dans l'analyse, le point où se focalise l'identification du sujet au niveau de l'image narcissique est ce qu'on appelle le transfert." Bien entendu, il se corrige en disant que ce n'est pas la dimension symbolique du transfert, mais enfin... Donc, de la même façon que nous sommes amenés, si nous essayons d'inclure le désir dans le schéma de Lacan, à le situer sur chacun des deux vecteurs qui se croisent, nous avons le transfert en tant qu'articulé à l'image narcissique et le transfert en tant que fonction symbolique. Le désir est repéré à la fois sur ces deux registres. Le chapitre XIV de ce Séminaire I, que j'ai appelé "Les fluctuations de la libido", est tout entier constitué à partir de ce statut proprement imaginaire du désir.

Это преобладание образа вы также обнаружите, если знаете, как это читать и определять местонахождение, на Семинаре I. Образ кажется преобладающим в захвате желания. Дело доходит до того, что Лакан заходит так далеко, что квалифицирует перенос в его воображаемом регистре из этого образа: «В анализе точка, в которой идентификация субъекта фокусируется на уровне нарциссического образа, называется перенос». Конечно, он поправляет себя, говоря, что это не символическое измерение переноса, но, в конце концов... Итак, точно так же, как и мы, если мы попытаемся включить желание в диаграмму Лакана, поместив его на схеме из двух пересекающихся векторов, у нас получится перенос как сочлененный с нарциссическим образом и перенос как символическая функция. Желание запеленговано одновременно в этих двух регистрах. Глава XIV этого Семинара I, которую я назвал «Колебания либидо», полностью основана на этом собственно воображаемом статусе желания.

Nous sommes évidemment dans un tout autre repérage lorsqu'il s'agit de rendre compte du point 2, c'est-à-dire du désir comme inextinguible. Dans le repérage imaginaire, nous n'avons pas de quoi rendre compte de cette donnée freudienne du désir inextinguible. J'imagine donc que ce qui a embêté Lacan cette année-là, c'est d'un côté de faire marcher ce désir sur le registre imaginaire, et de devoir de l'autre côté le faire marcher sur le registre symbolique. Si on lit les choses comme ça, on s'aperçoit que la continuité de cet enseignement est fait de passages très rapides d'un versant à l'autre, avec évidemment des efforts pour les nouer, mais qui n'empêchent pas – c'est mon sentiment - que ce qui continue dans son enseignement cette année-là, c'est que ces deux parties ne s'accordent pas tout à fait.

Очевидно, что мы находимся в совершенно другом положении, когда дело касается пункта 2, то есть желания как неугасаемого. В воображаемом выявлении у нас недостаточно информации, чтобы осознать фрейдовские данные о неугасаемом желании. Итак, я полагаю, что в тот год Лакана беспокоило, с одной стороны, то, что это желание работало (faire marcher) в воображаемом регистре, а с другой стороны, заставляло его работать (faire marcher) в символическом регистре. Если мы читаем подобные вещи, мы понимаем, что непрерывность этого учения состоит из очень быстрых переходов от одной стороны к другой, очевидно, с попытками связать их вместе, но это не мешает — как я чувствую, — то, что продолжается в его учении в этом году, что эти две части не совсем подходят друг другу.

Pour rendre compte de cette donnée du désir comme inextinguible, Lacan n'a évidemment pas l'imbécillité épaisse d'un commentateur anglo-saxon de Freud. Il se rend bien compte que toute la description freudienne du désir et de la pulsion est incompatible avec aucune fonction organique. Toutes les fonctions organiques trouvent leur satisfaction, moyennant quoi il y a une stase. On ne peut pas dire que la soif et la faim sont inextinguibles, même s'il y a là, à l'occasion, de la mythologie, comme la soif du malheureux Tantale à qui on ne cesse pas de refuser cette satisfaction élémentaire. Nous avons, au contraire, une très grande congruence entre la prévalence du signifiant dans l'enseignement de Lacan et l'exigence de rendre compte du caractère inextinguible du désir. C'est seulement la conception que Lacan a de la chaîne signifiante qui permet de concevoir la persistance indestructible du désir inconscient. Il y a quelques variations là-dessus dans ses formulations, mais ça reste le principe de base.

Чтобы понять это желание как неугасаемое, Лакан, очевидно, не обладает непроходимой глупостью (imbécillité épaisse) англосаксонского комментатора Фрейда. Он понимает, что все фрейдовское описание желания и влечения несовместимо с какой-либо органической функцией. Все органические функции находят свое удовлетворение, в результате чего возникает гомеостаз. Мы не можем сказать, что жажда и голод неугасаемы, даже если иногда существует мифология, подобная жажде несчастного Тантала, которому мы не перестаем отказывать в этом элементарном удовлетворении. Напротив, мы имеем очень большое соответствие между преобладанием означающего в учении Лакана и требованием учитывать неугасаемый характер желания. Только Лакановская концепция цепочки означающих позволяет постичь нерушимое постоянство бессознательного желания. В его формулировках есть некоторые вариации, но это остается основным принципом.

C'est même déjà ce qui fonde la fonction de l'écriture dans cet enseignement. De la même façon que la reconnaissance du désir impose le registre de la parole, le désir comme inextinguible impose déjà de se fier à une écriture dans sa matérialité propre et comme telle ineffaçable. Si vous prenez par exemple "La psychanalyse et son enseignement", vous voyez que Lacan, d'un côté, pose qu'il faut la notion d'un texte, sans lequel le désir qui y est convoyé ne serait pas indestructible. Pour fonder le caractère indestructible du désir, il faut le support du texte, de l'écriture, de la matérialité de la chaîne signifiante. Et puis, d'un autre côté, quelques pages plus loin, vous avez que "l'autre est une image plus essentielle au désir du vivant que le vivant lui-même", c'est-à-dire le rappel que le désir est coordonné à l'image de l'autre. Vous avez donc une théorie du désir qui est en partie double: d'un côté le désir articulé à la chaîne signifiante, et de l'autre côté le désir articulé à l'image de l'autre.

Это даже уже основа функции письма в этом учении. Точно так же, как признание желания предусматривает регистр речи, желание как неугасаемое уже требует полагаться на письмо в его собственной материальности и неизгладимое как таковое. Если вы возьмете, например, «Психоанализ и его учение», вы увидите, что Лакан, с одной стороны, утверждает, что понятие текста необходимо, без него передаваемое в нем желание не было бы неразрушимым. Чтобы найти нерушимый характер желания, нам нужна поддержка текста, письма, материальности означающей цепи. А затем, с другой стороны, несколькими страницами позже вы увидите, что «другой — это образ, более существенный для желания живых, чем само живое», то есть напоминание о том, что желание согласовано с образом другого. Итак, у вас есть теория желания, которая частично двойственна: с одной стороны, желание, сочлененное с цепочкой означающих, а с другой — желание, сочлененное с образом другого.

Il est sensible que par rapport aux recherches que Lacan mène à ce moment, il y a une double rupture qui se produit. La première, c'est la prévalence du phallus par rapport au désir, qui fait du phallus l'objet privilégié du désir, et qui rentre en conflit avec deux positions antérieures, la première étant que ce n'est pas la reconnaissance qui apparaît comme objet privilégié mais le phallus, et la seconde étant que ce n'est plus l'image narcissique qui apparaît comme le pôle et le support du désir, mais encore le phallus. Le phallus va supplanter, dans la théorie, l'image narcissique comme principe d'unification et de liaison des objets du désir.

Очевидно, что в отношении исследования, которое Лакан проводит в это время, происходит двойной разрыв. Первое — это преобладание фаллоса по отношению к желанию, что делает из фаллоса привилегированный объект желания и которое вступает в конфликт с двумя предыдущими позициями, первое состоит в том, что это не признание выступает как привилегированный объект, а фаллос, и во-вторых, полюсом и опорой желания выступает уже не нарциссический образ, а также фаллос. Фаллос вытеснит в теории нарциссический образ как принцип объединения и связывания объектов желания.

Nous sommes maintenant accoutumés à tous ces franchissements, mais il faut pourtant s'apercevoir qu'ils sont le résultat de connexions et de déconnexions extrêmement délicates, d'emboîtements qui ne vont pas du tout de soi. Ce qui est d'abord sensible dans tout ce qu'on a opposé à Lacan quand on a commencé de polémiquer avec lui, c'est qu'on a polémiqué intégralement dans ses termes à lui, c'est-à-dire que ce qu'on a pu mettre en question de son enseignement n'était rien par rapport à ce qu'on reprenait de son enseignement. Je ne sais pas si je suis clair. Je veux dire qu'il suffit de se placer convenablement par rapport à cette polémique, pour s'apercevoir qu'elle n'a fait qu'accréditer l'enseignement de Lacan dans l'opinion. Le désir au singulier, le sujet, la prévalence du phallus sont autant de termes qui ne vont pas du tout de soi, qui n'allaient pas du tout de soi pour le premier Lacan, mais qui, ensuite, ont fait le tissu même de la soit-disante polémique contre lui. Elle conduisait exactement à l'envers de son intention, soit d'accréditer cet enseignement. C'est pour cela que ça fait encore pour nous actuellement l'horizon indépassable de notre travail.

Сейчас мы привыкли ко всем этим пересечениям, но, тем не менее, мы должны понимать, что они являются результатом чрезвычайно тонких соединений и разъединений, сцеплений, которые не совсем очевидны. Что в первую очередь заметно во всем, что противопоставляли Лакану, когда начинали с ним спорить, так это то, спорили полностью в его терминах, то есть то, что смогли подвергнуть сомнению в его учение, было ничем по сравнению с тем, что брали из его учения. Я не знаю, ясно ли я выражаюсь. Я имею в виду, что достаточно занять подходящую позицию по отношению к этой полемике, чтобы понять, что она только аккредитовала учение Лакана в общественном мнении. Желание к сингулярному (désir au singulier), субъект, преобладание фаллоса — это так много терминов, которые вовсе не являются самоочевидными, которые вовсе не были самоочевидными для первого Лакана, но которые впоследствии составили саму ткань так называемой полемика против него. Это приводило к прямо противоположному от его намерения, а именно к аккредитации этого учения. Вот почему сегодня для нас это все еще непревзойденный горизонт нашей работы.

A partir de là, on peut comprendre, rien qu'en lisant les Ecrits, la coupure qu'introduit "L'instance de la lettre". Je n'étais pas des auditeurs de Lacan à cette époque, je ne peux donc pas témoigner de l'effet produit par cet écrit, mais je peux quand même le reconstituer. J'imagine que "L'instance de la lettre" a donné le sentiment d'un serrage vraiment définitif de l'enseignement de Lacan, puisque, après le rapport de Rome, beaucoup de voies étaient encore possibles. On aurait pu voir, par exemple, s'accentuer la prévalence de l'imaginaire. Avec "L'instance de la lettre", les auditeurs pouvaient donc penser avoir le point ferme, archimédien, à partir duquel on pouvait reconsidérer tout cet enseignement.

Оттуда можно понять, просто читая Ecrits, отрывок, который вводит в «Инстанцию буквы». В то время я не был слушателем Лакана, поэтому я не могу засвидетельствовать эффект, произведенный этим текстом, но я все же могу его (этот эффект) реконструировать. Я полагаю, что «Инстанция буквы» дала ощущение действительно окончательного уплотнения, стяжки учения Лакана, поскольку после Римской речи многие пути все еще были возможны. Мы могли бы увидеть, например, рост преобладания Воображаемого. Таким образом, с «Инстанции буквы» слушатели могли подумать, что у них есть точка, архимедова, с которого можно пересмотреть все это учение.

Qu'est-ce que nous avons dans "L'instance de la lettre" de ce point de vue? Nous avons d'abord une théorie du désir où Lacan ne met plus du tout au premier plan le désir de reconnaissance. Mais ce n'est cependant pas encore annulé - il faudra un an pour que Lacan tire les conséquences de sa propre démarche. Par contre, ce qui est vraiment au premier plan, c'est le désir comme supporté par l'articulation signifiante. Autrement dit, toute la problématique de l'articulation imaginaire du désir est repoussée sur un second plan, et c'est cette formule que Lacan continuera de valider au cours de son enseignement. Il ne remettra pas en cause que le désir est une métonymie. C'est acquis à ce moment-là, à cette date.

Что же мы имеем с этой точки зрения в «Инстанции буквы»? Во-первых, у нас есть теория желания, в которой Лакан больше не ставит желание признания на первый план. Но это еще однако не аннулировано — Лакану понадобится год, чтобы воспользоваться (этими) последствиями своего собственного подхода. С другой стороны, на самом деле на переднем плане находится желание, поддерживаемое означающей артикуляцией. Другими словами, вся проблематика сочленение желания в Воображаемом отодвигается на второй уровень, и именно эту формулу Лакан будет продолжать подтверждать во время своего учения. Он не станет сомневаться в том, что желание — это метонимия. Это достигается в то время, в тот день.

Pour donner cette définition du désir, il faut, bien sûr, que tout ce qui est de l'ordre de l'articulation imaginaire soit passé au second plan. Vous savez que Lacan, dans "L'instance de la lettre", commence par dire que les énigmes du désir s'expliquent par sa prise dans les rails de la métonymie de la chaîne signifiante, c'est-à-dire par le renvoi constant d'un signifiant à l'autre. Ce qui est présent, c'est déjà que le signifiant ne vaut que pour un autre et que le désir est pris dans ses rails. A la fin du texte, vous avez non seulement que le désir est pris dans une métonymie, mais qu'il est comme tel une métonymie. On retrouve, là encore, toujours les mêmes termes: l'indestructibilité du désir inconscient s'explique par cette métonymie et la persévération de la mémoire inconsciente. C'est cela qui est vraiment au premier plan.

Чтобы дать такое определение желания, конечно, необходимо, чтобы все, что относится к воображаемой артикуляции, отошло на задний план. Вы знаете, что Лакан в «Инстанции буквы» начинает с того, что загадки желания объясняются его захватом означающей цепи на путях метонимии, то есть постоянной передачи от одного означающего к другому. Что уже присутствует, так это то, что означающее действительно только для другого, и что желание застряло на этих путях. В конце текста у вас есть не только то, что желание схвачено метонимией, но и то, что это метонимия как таковая. И здесь мы всегда находим одни и те же термины: неразрушимость бессознательного желания объясняется этой метонимией и стойкостью бессознательной памяти. Это то, что находится действительно на переднем плане.

Ensuite, à la place de l'articulation du désir au registre imaginaire, vous avez l'articulation du désir au phallus, avec le paradoxe que ça comporte, celui d'avoir le désir métonymique et de lui constituer néanmoins un objet privilégié. Il y a cette tension dans l'enseignement de Lacan: d'un côté le désir est toujours désir d'autre chose, de l'autre côté il est foncièrement, et avant tout, désir du phallus. Un grand nombre des formules paradoxales que Lacan délivrera sur le phallus au cours des années, viennent de ce paradoxe. Il essayera beaucoup de formulations diverses pour articuler ce paradoxe de la métonymie du désir et cette donnée du désir ayant un objet prévalent. Là encore, je ne fais que balayer d'assez loin l'imbrication extrême de tous ces concepts.

Затем, на месте артикуляции желания в воображаемом регистре, вы имеете ссочленение желания с фалосом, с парадоксом, который это влечет за собой: наличие метонимического желания и, тем не менее, формирование для него привилегированного объекта. В учении Лакана есть это напряжение: с одной стороны, желание всегда есть желание чего-то еще, с другой стороны, это фундаментально и прежде всего желание фаллоса. Большое количество парадоксальных формул, которые Лакан будет давать фаллосу на протяжении многих лет, исходит из этого парадокса. Он попробует множество различных формулировок, чтобы сформулировать этот парадокс метонимии желания и этого данного желания, имеющего привилегированный объект. Опять же, я просто прочесываю чрезмерное переплетение всех этих концепций.

Il reste une trace montrant que Lacan ne s'est pas débarrassé totalement du désir de reconnaissance dans ce texte, lorsqu'il évoque l'Autre comme "l'au-delà où se nouent la reconnaissance du désir et le désir de reconnaissance". C'est là ce qui reste de ce qui a quand même occupé les quatre premières années de son enseignement. Il faudra encore attendre un an après "L'instance de la lettre" pour que Lacan tire les conséquences des éléments qu'il a là rassemblés, pour que cette reconnaissance du désir ou ce désir de reconnaissance lui paraisse foncièrement incompatible avec le désir comme métonymie, et même, à vrai dire, incompatible avec l'expérience analytique et la théorie de Freud.

Остается след, показывающий, что Лакан не полностью избавился от желания признания в этом тексте, когда он говорит о Другом как о «запредельном, где переплетаются признание желания и желание признания». Это то, что, тем не менее, осталось из того, что его занимало первые четыре года своего учения. Придется подождать еще год после «Инстанции буквы», чтобы Лакан воспользовался следствиями из элементов, которые он там собрал, чтобы это признание желания или это желание признания показалось ему принципиально несовместимым с желанием как метонимией и даже действительно несовместимым с аналитическим опытом и теорией Фрейда.

C'est incompatible, mais il faut voir comment, dans quel sens. Qu'est-ce que c'est que le sujet de la reconnaissance? Qu'est-ce que le sujet qui doit être reconnu? C'est non seulement un sujet content d'être reconnu – cette reconnaissance est bien une satisfaction – mais c'est aussi un sujet qui a trouvé son identité. Sur le ticket d'entrée de la psychanalyse, Lacan ne mettait pas du tout la destitution subjective, il mettait l'institution subjective: Venez chez moi, je vous reconnaîtrai! Une fois que c'est dit clairement, sobrement, on voit bien que ce sujet de la reconnaissance peut être tout sauf un sujet barré. C'est pour cela que dans cette entreprise d'un antinivellement de l'enseignement de Lacan, dans l'entreprise de réveiller le relief de cet enseignement, j'ai choisi de souligner ce passage de part et d'autre de la théorie du désir, à savoir que la théorie du sujet comme barré est strictement dépendante de la négation de la théorie du désir comme reconnaissance.

Это несовместимо, но мы должны увидеть, как и в каком смысле. Что это, субъект признания? Что это за субъект, который должен быть признан?. Это не только субъект, которому приятно быть признанным — это признание действительно является удовлетворением, — но также субъект, который нашел свою идентичность. На входной билет в психоанализ Лакан вообще не поставил субъективное лишение, разжалование (destitution), он поставил субъективную институцию: «Придите ко мне, я вас узнаю!» Как только это сказано ясно и четко, мы увидим, что этот субъект признания может быть чем угодно, но только не перечеркнутым субъектом. Вот почему в этом предприятии анти-выравнивания учения Лакана, в попытке прояснить рельеф этого учения, я решил подчеркнуть этот отрывок с обеих сторон теории желания, а именно, что теория баррированного субъекта строго зависит от отрицания теории желания как признания.

Je sais évidemment quelle sera une des conséquences de ce que je raconte ici. Ca s'était déjà produit il y a deux ans, quand j'avais mis l'accent sur le déplacement qu'avait subi l'enseignement de Lacan, à savoir que l'on était passé d'une certaine exaltation des fonctions de la parole à sa dépréciation dans les dernières années. J'avais donc souligné ça et, du coup, il y eut quelqu'un qui fit un séminaire pour revenir au premier Lacan, quelqu'un qui avait eu des démêlés malheureux avec Lacan ces années-là, et qui ne demandait qu'à revenir au premier Lacan contre le dernier. Si vous voulez être aujourd'hui original dans la psychanalyse, vous pouvez mettre au premier plan la reconnaissance du désir, expliquer qu'avec ça Lacan était vraiment sur une piste essentielle, et que, à une certaine date, il s'est fourvoyé en reniant son intuition de départ. D'ailleurs, l'élaboration théorique qui va suivre la mort de Lacan, va consister à choisir dans cet enseignement l'endroit où l'on se trouve le plus à l'aise. Ca se produira pour lui comme ça s'est produit pour Freud: on choisit la partie dominante de l'enseignement pour s'y établir.

Я, конечно, знаю, каким будет одно из последствий того, о чем я здесь рассказываю. Вот уже два года как я поставил акцент на перемещении, который претерпело учение Лакана, а именно то, что в последние годы мы перешли от некоторого возвышения функций речи к ее обесцениванию. Итак, я подчеркнул это, и внезапно появился кто-то, кто провел семинар, чтобы вернуться к первому Лакану, кто-то, у кого были неприятности с Лаканом в те годы, и кто просил лишь вернуться к первому Лакану, против последнего. Если вы хотите быть оригинальным в психоанализе сегодня, вы можете поставить признание желания на первый план, объяснить, что с этим Лакан действительно был на важнейшей дорожке и что в определенный момент он сбился с пути в отрицании своей первоначальной интуиции. Более того, теоретические разработки, которые последуют за смертью Лакана, будут заключаться в выборе в этом учении места, где чувствует себя наиболее комфортно. С ним произойдет то же, что и с Фрейдом: мы выбираем доминирующую часть учения, чтобы обосноваться в ней.

Ca a été vrai pour Kant également. Vous avez un livre très amusant d'un philosophe qui enseigne au Collège de France et qui s'appelle Villemin. Ce livre, qui s'intitule L'Héritage kantien, démontre que les grands disciples de Kant avaient chacun accentué une des trois parties de la Critique de la raison pure, et que tout le mouvement postkantien consistait à avoir privilégié l'esthétique ou la dialectique ou l'analytique. Tout l'hégélianisme venait donc de la fin de la Critique de la raison pure. Cohen, l'école de Malbourg, venait du milieu de la Critique de la raison pure, et Heidegger du début. C'était très joli de montrer ainsi plus d'un siècle de réflexion kantienne issu de cet accent porté sur une partie ou une autre de l'ouvrage princeps de Kant.

То же было верно и для Канта. Есть очень забавная книга философа Виллемена, который преподает в College de France. Эта книга, озаглавленная Кантовское наследие, показывает, что великие последователи Канта подчеркивали одну из трех частей Критики чистого разума и что все посткантианское движение состояло в привилегированной эстетике, диалектике или аналитике. Следовательно, все гегельянство возникло из конца «Критики чистого разума». Коэн, школа Мальбурга, вышла из середины Критики чистого разума, а Хайдеггер — с самого начала. Было очень здорово показать таким образом более чем столетнюю кантовскую рефлексию, возникшую в результате такого акцента на той или иной части оригинальной работы Канта.

Il est donc évident que je connais les dangers de cette présentation que je fais. Il y en a plein à qui cette théorie de la reconnaissance du désir paraît plus sympathique. Elle est humaniste, elle promet à la fin l'identité du sujet à lui-même, et elle met l'analyste dans un rôle de médiateur, non pas tout de même compatissant, mais comme devant accoucher le sujet de la vérité de son désir. Beaucoup sont évidemment susceptibles de regretter cette tonalité-là. Il faut donc vraiment conseiller à Maud Mannoni de relire le Lacan de cette première époque. Puisqu'elle considère que Lacan a manqué à la psychanalyse à partir de 1963, elle a vraiment une théorie à sa disposition jusqu'en 57.

Поэтому очевидно, что я знаю об опасностях этой презентации, которую делаю. Многим эта теория признания желания кажется более симпатичной. Она гуманистична, она обещает, в конце концов, равенство субъекта самому себе, и ставит аналитика в роль посредника, тем не менее, не сострадательного, сочувствующего, но как бы вынужденного породить субъекта из истины своего желания... Очевидно, многие могут сожалеть об этой тональности. Поэтому мы действительно должны посоветовать Мод Маннони перечитать Лакана с этого раннего периода. Поскольку она считает, что Лакан потерпел неудачу в психоанализе с 1963 года, в ее распоряжении теория до 1957 года.

Le moment précis où Lacan tire les conséquences de la position du désir comme métonymique, c'est-à-dire dans "La direction de la cure", c'est le même moment où émerge la position du sujet comme barré. C'est simultané. C'est là que lui apparaît que la problématique du désir ne passe pas par la reconnaissance, et c'est là qu'il formule en toutes lettres cette opposition: "Le désir n'a pas à être reconnu mais interprété." Cette phrase, pour voir son poids, il faut évidemment être passé par ce que je vous ai évoqué avant, à savoir que c'est une phrase de Lacan contre Lacan. Il lui apparaît que le sujet du désir – je dis le sujet –, loin de pouvoir être reconnu, est au contraire dans le désir foncièrement occulté.

Точный момент, когда Лакан выводит следствия из позиции желания как метонимии, то есть в «Направлении лечения», — это тот же самый момент, когда возникает позиция субъекта как субъекта перечеркнутого. Это синхронно. Именно здесь ему кажется, что проблематика желания не проходит через признание, и именно здесь он полностью разъясняет это противопоставление: «Желание не должно быть признанным, но интерпретированным». Чтобы понять значимость этой фразы, очевидно, необходимо пройти через то, что я упоминал вам ранее, а именно, что это фраза Лакана против Лакана. Ему кажется, что субъект желания — я говорю субъект — далек от того, чтобы быть признанным, напротив, в самом желании он по существу скрыт.

Si vous avez cette clef que je vous donne pour la lecture de Lacan – le premier effet que j'en attends étant que vous relisiez autrement son enseignement –, vous vous apercevrez que tout un pan de "La direction de la cure" est du Lacan contre Lacan. Vous voyez maintenant ce que peut comporter le fait que Lacan formule que "le désir du rêve n'est pas assumé par le sujet qui dit je dans sa parole." Le sujet de la reconnaissance n'est pas autre chose que le sujet qui dit je dans sa parole, puisque la reconnaissance se situe dans la fonction de la parole. Lorsque Lacan écrit que "le sujet ne peut recevoir d'une parole l'absolution qui le rendrait à son désir", à qui dit-il ça? Il ne dit pas ça à son auditoire mais à lui-même. Ca nous révèle quel était l'horizon de sa doctrine jusqu'à cette date, ce que comportait ce fameux accord symbolique qui tamponnerait la fin d'une analyse. Lacan rêvait de ça, d'une absolution par la parole qui rende le sujet à son désir dont il est séparé, comme si la fin de l'analyse pouvait être – il le formule encore dans "L'instance de la lettre" – une fin de réconciliation et d'accord.

Если у вас есть этот ключ, который я даю вам для чтения Лакана — первый эффект, который я ожидаю, состоит в том, что вы перечитываете его учение иначе, — вы заметите, что целый раздел «Направление лечения» написан Лаканом против Лакана. Теперь вы можете видеть, что может повлечь за собой тот факт, что Лакан формулирует, что «желание сновидения и не принимается субъектом, который говорит «я (je) в своей речи». Субъект признания — это не что иное, как субъект, который произносит в своей речи «я» (je), поскольку признание находится помещается в функции речи. Когда Лакан пишет, что «субъект не может получить от слова отпущение грехов, которое вернуло бы ему его желание», кому он это говорит? Он говорит это не своей аудитории, а себе. Он показывает нам, каким был горизонт его доктрины до той даты, что включало в себя это знаменитое символическое соглашение, которое положило бы конец анализу. Лакан мечтал об этом, об отпущении грехов посредством слова, которое возвращает субъекта к его желанию, от которого он отделен, как если бы конец анализа мог быть — он снова формулирует его в «Инстанции буквы» — концом примирения и согласия.

C'est donc en ce point que Lacan assume ce qui est inouï dans la psychanalyse, à savoir de considérer que structurellement le sujet est séparé de son désir. Lacan rompt avec ce qui est rémanent chez Freud du rêve de réconcilier le sujet avec son désir. C'est à partir de ce moment-là qu'il est question, je ne dirai pas d'une autre psychanalyse, mais d'une limite qui est apportée à l'utopie psychanalytique. Heureusement, personne n'y a rien compris. On a mis sept ans pour foutre Lacan à la porte une nouvelle fois. C'est là le bénéfice qu'il avait à s'expliquer sans se faire comprendre.

Поэтому именно здесь Лакан берет на себя то, о чем в психоанализе не слышали, а именно, учитывает, что субъект структурально отделен от своего желания. Лакан порывает с тем, что скрывается в сновидении Фрейда о примирении субъекта со своим желанием. С этого момента я не буду говорить о другом психоанализе, но о пределе, который подводил к психоаналитической утопии. К счастью, никто в этом ничего не понял. Потребовалось семь лет, чтобы снова выгнать Лакана. Это выгода, которую он имел, объясняя без возможности быть понятым.

Ce que comporte "La direction de la cure" est déjà à tomber à la renverse, mais c'est pourtant aussi à cette date-là que le désir et la demande apparaissent dans leur conjonction, et donnent lieu à une problématique supposant que la problématique de la reconnaissance soit exclue. Ca restera la position de Lacan. Le désir, c'est l'impossibilité même de la parole qui rendrait le sujet à son désir. Le désir est justement l'impossibilité de la reconnaissance du désir. C'est pourquoi Lacan n'a jamais pensé qu'on pouvait tout dire, n'a jamais pensé qu'il y avait le signifiant sans reste. Il l'a peut-être pensé à une époque mais ce n'est pas sa thèse foncière. Quand il écrit dans L'Etourdit que l'impossible à dire est ce autour de quoi tourne la pratique analytique, c'est déjà une position qui est intégralement fondée dans "La direction de la cure". C'est à partir de là que nous avons authentiquement la théorie du désir chez Lacan. Lorsque ce désir est articulé à la reconnaissance, c'est un désir qui pourrait être rendu au sujet, un désir où il pourrait en quelque sorte s'y reconnaître comme sujet qui dit je dans sa parole. Mais le sujet qui dit je dans sa parole ne peut pas dire je dans son désir. C'est là le point de départ pour que le vrai concept du désir chez Lacan soit établi. S'y retrouver dans le désir comme désirant, c'est tout à fait différent que de s'y reconnaître comme sujet. Vous avez d'ailleurs, dans "La direction de la cure", cette formule de "l'incompatibilité du désir avec la parole". C'est loin de l'image qu'on a répandue de Lacan.

То, что включает в себя «Направление лечения», уже оказалось позади, но, тем не менее, именно в этот день желание и требование появляются в их соединении и создают проблематичное предположение о том, что проблематика признания исключена. Это останется позицией Лакана. Желание — это та самая невозможность речи, которая вернула бы субъекта к его желанию. Желание — это как раз невозможность признания желание. Вот почему Лакан никогда не думал, что мы можем сказать все, никогда не думал, что существовало означающее без остатка. Возможно, он когда-то думал об этом, но это не его основной тезис. Когда он пишет в L'Etourdit, что невозможно сказать, вокруг чего вращается аналитическая практика, это уже позиция, полностью основанная на «Направлении лечения». Именно отсюда мы и получили достоверную теорию желания Лакана. Когда это желание сочленено с признанием, это желание, которое могло бы быть возвращено субъекту, желание, в котором он мог бы каким-то образом признать в этом себя как субъект, который говорит «я» (je) в своей речи. Но субъект, который говорит «я» (je) в своей речи, не может сказать «я» (je) в своем желании. Это отправная точка для установления истинной концепции желания у Лакана. Оказаться в желании желающим — это совсем другое дело, чем признать себя в нем субъектом. Более того, у вас есть в «Направлении лечения» эта формула «несовместимости желания с речью». Это далеко от того образа, который был распространен в отношении Лакана.

Ce désir incompatible avec la parole n'est évidemment pas du préverbal. Ce n'est rien de substantiel. Ca ne veut pas dire qu'il y aurait quelque chose de bien précis qu'on ne pourrait pas dire. Quand on s'imagine qu'il y a quelque chose de bien précis qu'on ne peut pas dire, c'est que c'est dicible. Tandis que là, ce que Lacan vise, c'est un effet de structure. C'est aussi impossible à dire que l'intervalle qu'il y a entre les signifiants, puisque quand on le dit, ça fait un signifiant. C'est seulement à partir de ce point du caractère évanouissant du désir, qu'on peut retrouver la place du désir dans l'enseignement de Lacan.

То, что мы можем проследить позже — причем лишь в качестве наброска в «Направлении лечения», — это разработка Лаканом способа нехватки, который субъект принимает в отношении желания и в окончательном отношении к означающему. В «Направлении лечения» у нас есть только этот акцент на том факте, что в желании субъект скрыт, что он не признает себя в нем, и что желание в психоанализе восприимчиво только «интерпретации».

Ce que nous pouvons suivre par la suite – ce n'est encore qu'ébauché dans "La direction de la cure" –, c'est l'élaboration par Lacan du mode de manque que le sujet assume par rapport au désir, et en définitive par rapport au signifiant. Dans "La direction de la cure", nous avons seulement cet accent mis sur le fait que dans le désir le sujet est occulté, qu'il ne s'y reconnait pas, et que le désir dans la psychanalyse n'est susceptible que d'une interprétation.

Je vous donne là un certain nombre d'affirmations, je ne vous explique pas comment Lacan y arrive et ce qui l'y oblige, je vous montre les lignes de force.

Я привожу вам здесь несколько утверждений, я не объясняю вам, как Лакан приходит к ним и что его обязывает к этому, я показываю вам основные линии.

C'est dans "La direction de la cure" qu'il est déjà question d'une refente du sujet. Par la suite, nous aurons l'éclipse du sujet, la coupure, voire l'élision - autant de termes qui sont à distinguer dans leur fonction propre et qui donnent à l'avènement du sujet dans l'analyse, un tout autre accent que la reconnaissance de son identité.

Именно в «Направлении лечения» это уже вопрос о расщеплении субъекта. Впоследствии у нас будет затмение (éclipse) субъекта, разрез (coupure), даже исключение (élision) — так много терминов, которые следует различать в их собственной функции и которые придают появлению субъекта в анализе совершенно иной акцент, чем признание его идентичности.

Je dirai que c'est à partir des connexions difficiles entre la position du phallus - prévalent dans l'ordre imaginaire d'abord – et son articulation au désir, au désir comme métonymique, avec la demande dont la satisfaction même dérobe l'objet au sujet, que nous allons avoir un second commencement de l'enseignement de Lacan. Visiblement, avec cet écrit de 58, il y a une nouvelle phase qui s'ouvre. On peut dire qu'il semble – c'est mon avis – que cette phase dure jusqu'en 1963-64, où se situe le franchissement qui fait quitter à Lacan définitivement le rapport de Rome. Ce ne sont pas là les périodes qui m'occupent mais la construction de Lacan, cet adjointement d'éléments minuscules que nous sommes habitués à charrier sans plus voir la minutie de leur construction. Mais si on traduisait cela chronologiquement, je dirai que nous avons en 53 le rapport de Rome, puis la fixation de ce point de vue avec "L'instance de la lettre" en 57, et puis la rupture décidée en 1958. La grande rupture suivante serait celle de 63-64 succédant à la période de 53-63. Mais, encore une fois, ce n'est pas la périodisation de l'enseignement de Lacan qui m'occupe essentiellement.

Я бы сказал, что это происходит на основе сложных связей между позицией фаллоса — преобладающим в первую очередь в воображаемом порядке — и его сочленением с желанием, с желанием как метонимией, с требованием, само удовлетворение которого делает объект ускользающим для субъекта, мы получим второе начало учения Лакана. Очевидно, что с этим текстом 1958 года начинается новая фаза. Можно сказать, что кажется — это мое мнение — что эта фаза длится до 1963-1964 гг., где находится пересечение, которое заставляет Лакана окончательно отойти от «Римской речи». Меня занимают не периоды, а конструкция Лакана, это добавление крошечных элементов, с которыми мы привыкли носиться, не замечая скрупулезности их конструкции. Но если мы переведем это в хронологическом порядке, я бы сказал, что у нас это есть в 1953 году в «Римской речи», затем фиксация этой точки зрения с помощью «Инстанции буквы» в 1957, а затем разрыв закончившийся в 1958 году. Следующим большим разрывом будет прорыв 1963-1964 гг., который сменит период 1953-1963 гг. Но, опять же, меня в основном беспокоит не периодизация учения Лакана.

Il est encore sommaire d'avoir ainsi parcouru ce chemin, et il ne faudrait pas penser en être quitte avec la théorie de la reconnaissance, puisqu'elle est décisive dans l'émergence du concept du grand Autre, que Lacan va conserver pour en faire un terme central de sa mathémisation. Je vous fais d'abord remarquer que vous pouvez lire "La chose freudienne" pour voir que c'est le premier texte de Lacan où il pose, établit et construit ce concept du grand Autre – texte qui a été lu à son auditoire dans le Séminaire III, juste après avoir été écrit. Si vous lisez ce texte, vous vous apercevez que cet Autre est à la fois un sujet et un lieu. On ne peut pas, purement et simplement, l'identifier à un sujet équivalent au premier sujet. Il ne se réduit pas à la réciprocité hégélienne, à la réciprocité des consciences de soi.

Это будет по-прежнему ускоренное прохождение этого пути, и нам не следовало бы подумать о том, чтобы покончить с теорией признания, поскольку она имеет решающее значение для возникновения концепции большого Другого, которую Лакан будет сохранять, чтобы делать его центральным термином своей математизации. Сначала я хотел бы указать вам, что вы можете прочитать «Фрейдовскую вещь» [«La selected freudienne» («Фрейд. Избранное»)], чтобы увидеть, что это первый текст Лакана, в котором он ставит, устанавливает и конструирует эту концепцию большого Другого — текст, который был прочитан им перед аудиторией Семинара III сразу после его написания. Если вы прочтете этот текст, вы поймете, что этот Другой является одновременно субъектом и местом. Мы не можем запросто идентифицировать его с субъектом, эквивалентным первому субъекту. Он не сводится к гегелевской взаимности, взаимности самосознания.

Comment est-ce que Lacan définit-il cet Autre? On ne voit évidemment plus ces formules parce qu'on les connaît trop, mais regardons bien ce dont il s'agit. Il est tout à fait important que cet Autre soit le lieu de la parole et non le lieu du langage. L'Autre dont il s'agit, l'Autre quand Lacan le construit et le fait émerger, c'est l'Autre de la parole et non l'Autre du langage, c'est-à-dire que c'est l'Autre en tant qu'opérateur de la médiation. Même quand il le définit comme un lieu, il dit que "c'est un lieu qui s'étend aussi loin dans le sujet qu'y règnent les lois de la parole". J'espère que le relief que j'ai donné la fois dernière de la différence entre les lois de la parole et les lois du langage vous reste encore dans l'oreille.

Как Лакан определяет этого Другого? Очевидно, мы больше не видим этих формул, потому что знаем их слишком хорошо, но давайте посмотрим, что это такое. Очень важно, чтобы этот Другой был местом речи, а не местом языка. Рассматриваемый Другой, Другой, когда Лакан конструирует его и заставляет его проявиться, это Другой речи, а не Другой языка, то есть Другой как оператор посредничества. Даже когда он определяет его как место, он говорит, что «это место, которое простирается настолько далеко в субъекте, насколько там царят законы речи». Я надеюсь, что рельеф, который я придал в прошлый раз по поводу разницы между законами речи и законами языка, все еще останется на слуху.

Ce qui fait bien preuve de ce que j'avance, à savoir que l'Autre naît à proprement parler dans le registre de la parole, c'est que si vous prenez le texte sur La Lettre volée, où vous avez la fonction des plus et des moins, c'est-à-dire la chaîne signifiante comme autonome, la répétition symbolique, vous remarquez que rien de tout cela n'est assigné à l'Autre. Dans ce texte sur La Lettre volée, Lacan ne dit pas à un seul moment que c'est dans le lieu de l'Autre que tout cela tourne. Ce qu'il réserve à l'Autre dans ce texte, c'est la fonction de la médiation intersubjective. Il situe l'Autre dans la dialectique de l'intersubjectivité. Il ne lui vient pas à l'idée que les chaînes signifiantes tournent au lieu de l'Autre. Il faut lire les textes de Lacan en voyant ce qui n'y est pas. Dans "L'instance de la lettre" également, Lacan parle de l'Autre comme médiateur de la reconnaissance, comme lieu de la vérité, comme garant de la bonne foi. Là où il parle de l'Autre comme lieu des signifiants, c'est dans son texte sur la psychose, dans sa "Question préliminaire à tout traitement possible de la psychose". A ce moment-là, effectivement, l'Autre s'identifie au lieu de la mémoire inconsciente, et c'est alors que Lacan peut formuler l'Autre comme lieu des signifiants. Mais la naissance du concept de l'Autre s'effectue dans la théorie de la reconnaissance.

Явным доказательством того, что я продвигаю, а именно, что Другой рождается, строго говоря, в регистре речи, является то, что если вы возьмете текст «Украденного письма» (La Lettre volée), где у вас есть функция плюсов и минусов, то есть означающая цепочка как автономная, символическое повторение, то вы заметите, что ничего из этого не приписывается Другому. В этом тексте об «Украденном письме» Лакан ни разу не говорит, что все вращается в месте Другого. То, что он сохраняет для Другого в этом тексте, — это функция интерсубъективного посредничества. Он помещает Другого в диалектику интерсубъективности. Ему не приходит идея, что на месте Другого вращаются означающие цепи. Следует читать тексты Лакана, видя то, чего там нет. В «Инстанции буквы» Лакан также говорит о Другом как о посреднике признания, как о месте истины, как о гаранте добросовестности. Где говорит он о Другом как о месте означающих, так это в тексте о психозе, в «Вопросе, предваряющем любое возможное лечение психоза». В этот момент, действительно, Другой идентифицируется с местом бессознательной памяти, и именно тогда Лакан смог сформулировать Другого как место означающих. Но рождение концепции Другого осуществляется в теории признания.

C'est là évidemment qu'il faut moduler tout ce que je vous ai dit quand j'avançais que Lacan extermine telle théorie et qu'il la rejette. Il rejette son contexte et son articulation d'ensemble, mais, comme des pièces issues de cette destruction, il garde les morceaux et refait avec eux une autre théorie. Le concept de l'Autre, c'est une pièce dans la théorie de la reconnaissance. Lacan met cette théorie à bas comme on fait pour les immeubles, à savoir que vous avez une grande grue avec au bout d'une chaîne un énorme boulet que la grue balance pour faire tomber les murs. C'est d'ailleurs comme ça qu'on a détruit Vincennes, ce qui me vaut d'être ici, puisque je me suis pendant sept ans très bien accommodé de Vincennes pour y parler. Ca a donc été démoli comme ça, et je fais ici la même chose: je ramasse des morceaux pour faire un cours.

Очевидно, что здесь нужно перестраивать все, что я сказал вам, когда я предположил, что Лакан уничтожает такую-то теорию и что он ее отвергает. Он отвергает ее контекст и ее общую формулировку, но части, возникшие в результате этого разрушения, он сохраняет эти кусочки и строит на них заново другую теорию. Концепция Другого — это часть теории признания. Лакан разрушает эту теорию, как мы это делаем со зданиями, а именно, что у вас есть большой кран с огромным шаром на конце цепи, который раскачивается краном , чтобы разрушить стены. Впрочем, именно так мы разрушили Венсенн, что принесло мне возможность находиться здесь, поскольку за семь лет я очень хорошо привык к Венсенну, чтобы говорить там. Итак, его вот так снесли, и я делаю здесь то же самое: собираю кусочки, ради того, чтобы сделать курс.

Lacan donc, à un moment donné, comme ce boulet, détruit sa propre théorie de la reconnaissance en utilisant le concept de la prévalence du signifiant, puis il ramasse les morceaux et les voilà qu'ils resservent ensuite. Si on ne s'aperçoit que de l'identité des morceaux, on croit que c'est en complète continuité, tandis qu'entre l'Autre comme lieu de la parole et l'Autre comme lieu du signifiant il y a une énorme faille. C'est ce qui donne ce sentiment d'être sur la plaine. C'est ce que je voulais dire quand je vous parlais de vous amener dans la montagne, avec ses précipices, ses failles. On peut voir Lacan rouler au fond du précipice, se rattraper, remonter à la surface, et repartir. Vous avez là un débat de Lacan avec Lacan. C'est comme ça que son enseignement s'est fait. Ce n'est pas sur le ton de cette douce platitude pratiquée par les Anciens de l'EFP, comme ils s'appelaient eux-mêmes. Vous vous rendez compte, s'appeler soi-même un Ancien!

Следовательно, Лакан в определенный момент, подобно этому шару, разрушает свою собственную теорию признания, используя концепцию преобладания означающего, затем он собирает эти кусочки , и вот они вновь ему служат. Если мы замечаем только идентификацию кусочков, мы полагаем, что она находится в полной непрерывности, в то время как между Другим как местом речи и Другим как местом означающего существует огромный изъян. Это то, что дает ощущение нахождения на равнине. Это то, что я имел в виду, когда говорил с вами о том, чтобы привести вас к горе, с ее обрывами, ее разломами. Мы видим, как Лакан катится к основанию пропасти, восполняет пробелы, возвращается на поверхность и снова отправляется в путь. Здесь разворачивается спор между Лаканом и Лаканом. Именно так делается его учение. Отнюдь не в тональности сладкой банальности, которую практикуют «Старейшины» EFP, как они сами себя называли. Вы понимаете, называть самих себя «Старейшинами»!

Il faudrait donc faire la liste de ce qui de la théorie de la reconnaissance reste dans l'enseignement de Lacan. Par exemple, la valeur de l'après-coup, qui demeure dans cet enseignement, est bien entendu déjà présente dans la théorie de la reconnaissance, puisqu'il s'agit, dans cette dialectique, de reconnaître l'Autre pour en être reconnu en retour. C'est seulement si je reconnais l'Autre comme ma femme, qu'en retour j'ai des chances d'être son époux, son homme. A cet égard, le sujet est d'emblée défini comme l'Autre de l'Autre, puisqu'il peut fonder son identité par le rapport à l'Autre et qu'il n'est donc en lui-même que l'Autre de l'Autre. C'est ce que comporte la médiation. Dans cette dialectique, l'Autre n'est pas second mais d'emblée premier.

Так, следовало бы сделать список того, что из теории признания остается в учении Лакана. Например, ценность последействия, которая остается в этом учении, конечно, уже обитает в теории признания, поскольку в этой диалектике речь идет о признании Другого, чтобы быть признанным им в ответ. Только если я признаю Другого в качестве своей жены, в обмен у меня появится шанс быть ее мужем, ее мужчиной. В этом отношении субъект сразу определен как Другой Другого, поскольку он может основать свою идентичность в отношении к Другому, и, следовательно, он сам по себе является только Другим Другого. Вот в чем состоит посредничество. В этой диалектике Другой не второй, а сразу первый.

Ce que comporte aussi cette théorie de la reconnaissance, c'est que le sujet se fonde dans un acte qui est l'acte de reconnaître d'abord l'Autre. Il se fonde comme l'Autre de cet Autre. Vous voyez que cette théorie implique que le sujet ne peut advenir qu'à partir d'un acte, que son avènement est lié à un acte. Cela reste une constante dans l'enseignement de Lacan. Voilà encore une de ses intuitions fondamentales qui ne sont pas là où on se l'imagine. Pour le sujet, sa certitude est liée à l'acte. Toute certitude est liée à l'acte. C'est exactement ce que comporte le paradoxe des trois prisonniers. La certitude est liée à l'acte, et aussi bien quand il s'agit de l'acte analytique.

Эта теория признания также включает то, что субъект основывается на акте, который является актом первоначального признания Другого. Он основывается как Другой этого Другого. Вы видите, что эта теория подразумевает, что субъект может возникнуть только в результате акта, что его появление связано с актом. Это остается неизменным в учении Лакана. Это еще одна из его фундаментальных интуиций, которые находятся не там, где мы их воображаем. Для субъекта его уверенность связана с актом. Вся уверенность связана с актом. Именно в этом состоит парадокс трех заключенных. Уверенность связана с актом, также как, когда речь идет об акте аналитическом.

C'est une intuition tout à fait fondamentale de Lacan, une intuition qui le sépare de toutes les théories de la contemplation. Il n'y a rien chez Lacan qui soit de l'ordre de la contemplation. Il y a des gens qui contemplent, il y a des gens, après deux ans de petites bagarres dans le milieu analytique, qui essayent d'avoir votre approbation sur le fait qu'ils se sont mis sur la touche et que, ne pouvant choisir, il fallait qu'ils contemplent. Evidemment, maintenant, ils se rendent compte de quel côté il faut aller, et ils voudraient qu'on les estime pour avoir stationné ainsi et parce qu'à la fin ils apportent leur approbation. C'est tout à fait négliger cette liaison de la certitude et de l'acte. La certitude produite par la contemplation n'inspire aucune confiance, pas la moindre. C'est une façon d'exprimer cette politique, si essentielle aux sociétés humaines, qui s'appelle la politique de la girouette et qui consiste à tourner sur soi dans tous les sens, pour ensuite, à un moment où il y a un vent dominant, se laisser pousser gentiment par la brise. C'est évidemment tout à fait contraire à la définition de la certitude chez Lacan, certitude que cette théorie de la reconnaissance comporte.

Это совершенно фундаментальная интуиция Лакана, интуиция, отделяющая его от всех теорий созерцания. В Лакане нет ничего, что относилось бы к порядку созерцания. Есть люди, которые созерцают, есть люди, которые после двух лет маленьких потасовок в аналитическом мире пытаются получить ваше одобрение по факту, что они выведены из игры, и что, не имея возможности выбрать, нужно было, чтобы они созерцали. Очевидно, теперь они понимают, в какую сторону следует идти, и хотели бы, чтобы их ценили за то, что они устроились таким образом, и за то, что в конце концов они приносят свое одобрение. Это полностью игнорирует эту связь уверенности и акта. Уверенность, порожденная созерцанием, не внушает никакого доверия, ни малейшего. Это способ выражения этой столь важной для человеческих обществ политики, которая называется политикой флюгера и заключается в том, чтобы поворачиваться во всех направлениях, а затем, в то время, когда дует ветер. вас мягко подталкивает ветерок. Это, очевидно, полностью противоречит определению уверенности, данному Лаканом, — уверенности, которую включает в себя эта теория признания.

Nous avons donc d'abord ceci, que l'avènement du sujet dans sa certitude est lié à un acte et que l'Autre est premier dans la théorie de la reconnaissance par rapport au sujet. Puis nous avons aussi le mécanisme de la rétroaction, puisque c'est seulement à partir de cette reconnaissance qui vient du sujet, que lui- même en retour peut être reconnu. Dans la théorie de la reconnaissance, nous avons cet élément de retour qui figure dans le Graphe de Lacan et qui continue d'être une matrice de son enseignement. Vous voyez, quand je parle de destruction d'une théorie chez Lacan, que beaucoup d'éléments en sont néanmoins conservés. Il faudrait parler, là, de l'Aufhebung de la théorie de la reconnaissance chez Lacan, puisque ses pièces sont préservées.

Итак, мы имеем прежде всего то, что появление субъекта в его уверенности связано с актом и что Другой является первым в теории признания по отношению к субъекту. Кроме того, у нас есть механизм ретроактивности (rétroaction), поскольку только на основе этого признания, исходящего от субъекта, может быть признан в обмен сам. В теории признания у нас есть этот элемент обратного движения, который появляется в Графе Лакана и продолжает оставаться матрицей его учения. Вы видите, когда я говорю о разрушении теории Лакана, многие элементы, тем не менее, сохраняются. Здесь следует говорить об Aufhebung (снятии, упразднении, преодолении) теории признания у Лакана, поскольку его части сохранились.

D'autre part, nous avons encore le fait que cette parole de reconnaissance n'est pas une description mais un acte en elle-même, puisqu'elle transforme le destinataire en l'investissant d'une qualité nouvelle à partir de quoi il va parler. Il est donc déjà là légitime de parler d'effets de parole et de poser que le signifiant est cause et non seulement descriptif. Quand je dis Tu es ma femme, je n'ai rien à décrire, j'investis. Et c'est à partir de quoi elle peut dire Va te faire foutre! ou bien en convenir. Il ne s'agit pas d'une parole qui décrit, il s'agit d'une parole qui investit, qui cause. Dans cette théorie de la reconnaissance est déjà présent ce que comportera la théorie du signifiant chez Lacan, à savoir que le signifiant est actif, qu'il n'est pas dans la dépendance d'un signifié préétabli, mais au contraire l'effectue, l'accouche, l'engendre.

С другой стороны, мы все еще имеем тот факт, что эти слова признания это не описание, а действие (acte) само по себе, поскольку оно трансформирует получателя, наделяя его новым качеством, из того, о чем он будет говорить . Следовательно, уже законно говорить о речевых эффектах и утверждать, что означающее является причиной, а не только описанием. Когда я говорю «Ты моя жена», мне нечего описывать, я инвестирую. И вот что она может сказать, «Иди в жопу!» либо согласиться. Речь не о словах, которые описывают, речь о словах, которые инвестируют, причиняют, обуславливают (cause). В этой теории признания уже присутствует то, что будет включено в теорию означающего Лакана, а именно то, что означающее активно, что оно не находится в зависимости предустановленного означаемого, но, напротив, в осуществлении, рождении, l'engendre.

Un certain nombre d'entre vous ont d'autres enseignements et je vais donc interrompre pour leur laisser la place. Je ferai la semaine prochaine le dernier cours avant l'interruption des vacances de Noël.

У некоторых из вас есть другие занятия, поэтому я прервусь, чтобы освободить для них место. Я сделаю последний урок перед Рождественскими каникулами на следующей неделе.

Перевод с французского Егора Цветкова, Ирины Север

НА ГЛАВНУЮ

Жак-Ален Миллер , курс 1981-1982 ггСкандирования в учении Лакана // Диалектика желания и фиксированность фантазма4 сеанс, 9 декабря 1981

Жак-Ален Миллер , курс 1981-1982 гг
Скандирования в учении Лакана // Диалектика желания и фиксированность фантазма
4 сеанс, 9 декабря 1981