Жак-Ален Миллер , курс 1981-1982 гг
Скандирования в учении Лакана // Диалектика желания и фиксированность фантазма
18 сеанс, 5 мая 1982

La structure qui supporte le mythe du stade du miroir comporte que c'est la paranoïa qui fait tenir le corps ensemble. La paranoïa est certainement une entité clinique mais il y a aussi une paranoïa généralisée. La paranoïa, c'est au fond le nom du rapport à l'autre, le nom du rapport primaire à l'autre. Cette voie est évidemment tout à fait à l'opposé des illusions d'un contact effusif avec l'autre, des illusions de sympathie et de compréhension de l'autre, qui ont été nourries dans l'idéologie commune, dans la koinè, par une lecture un peu hâtive des thèmes phénoménologiques mettant l'accent sur cette compréhension immédiate de l'autre. Tout ce qui s'est dit sur l'intersubjectivité jusqu'à Lacan, reposait sur cette position d'une précompréhension de l'autre sujet. Ca culmine en France dans les textes de Merleau-Ponty que j'avais cités l'année dernière. Or, le rapport premier à l'autre, c'est pour Lacan toujours un tu. C'est là, dans notre langue, notre façon de s'adresser à l'autre, de l'appeler. Vous savez que Lacan a exploité cette homophonie du tu avec le verbe tuer – tue. Ca ne se comprend qu'en relation avec cette paranoïa primaire.

Поддерживающая миф о стадии зеркала структура подразумевает, что паранойя удерживает тело вместе. Паранойя, безусловно, является клинической сущностью, но есть также и всеобщая паранойя. В основе паранойи лежит отношение к другому, паранойя — это название первичной связи с другим. Очевидно, что эта первичная связь с другим прямо противоположна иллюзиям искреннего контакта с другим, иллюзиям сочувствия и понимания другого, питающимися общей идеологией или говоря на койне: несколько поспешного прочтения феноменологических тем с акцентом на немедленное понимание другого. Все сказанное об интерсубъективности, вплоть до Лакана, было основано на позиции предпонимания другого субъекта. Во Франции она достигает своей кульминации в текстах Мерло-Понти, которые я цитировал в прошлом году. Однако для Лакана первичное отношение к другому всегда выражается местоимением ты. В нашем языке ты — это способ обратиться к другому, позвать его. Вы знаете, что Лакан использовал омофонию между местоимением tu — ты и глаголом tue — убить. Она становится понятной только в отношении этой первичной паранойи.

Je dirai que c'est là qu'est déjà creusée la place de la fonction du tiers, qu'est appelée sa nécessité. C'est parce que le rapport primaire à l'autre est paranoïaque, qu'on ne peut pas rendre compte des phénomènes humains sans situer la fonction du tiers. Il est en définitive tout à fait amusant que cette fonction isolée par Lacan ait eu le succès que l'on sait, mais en occultant justement son corrélat nécessaire qui est la paranoïa primaire du rapport à l'autre. L'urgence théorique de ce tiers ne se fonde que sur cette paranoïa. Ce qui en tient lieu dans le premier abord de Lacan est le terme d'imago, qui fonctionne comme tiers et qui laisse encore se dessiner des idéaux de fraternité. On a au fond valorisé la fonction du tiers en oubliant ce qui la rend nécessaire, parce qu'on y trouvait, croyait-on, le fondement de l'illusion de compréhension et de sympathie à laquelle on reste toujours fortement attaché dans les milieux psy.

Я бы сказал, что именно здесь место функции третьего уже расчищено, что вызвано его необходимостью. Именно ввиду того, что первичное отношение к другому паранойяльно, понять человеческие феномены без определения функции третьего невозможно. В конечном итоге довольно забавно, что выделенная Лаканом функция имела широко известный успех, но она имела успех благодаря сокрытию своего необходимого коррелята, который является первичной паранойей отношений с другим. Теоретическая неотложность этого третьего базируется именно на этой паранойе. В первом подходе Лакана это место занимает термин имаго, функционирующий в качестве третьего, что не позволяет наметиться идеалам братства. Мы в основном ценили третьего в качестве функции, забывая, что делает его необходимым, потому в нем нашли, как преполагалось, основание иллюзии понимания и симпатии, к которой в среде пси еще сильно привязаны.

C'est dans ce même temps que Lacan pouvait donner la définition de l'analyse comme paranoïa dirigée. C'est une des toutes premières définitions de Lacan psychanalyste. Elle suppose qu'il y ait dans l'expérience analytique une intensification du rapport à l'autre que l'analyste se trouve en position d'orienter. L'analyse est une paranoïa théâtralisée et limitée et qui fait du psychanalyste l'agent de cette paranoïa. C'est une définition limitée mais dont nous pouvons faire quelque chose si nous savons la resituer comme il convient.

В то же время, Лакан мог дать определение анализу, определив его, как управляемую паранойю. Это одно из первых определений Лакана-психоаналитика. Управляемая паранойя предполагает, что в аналитическом опыте происходит усиление отношений с другим, в котором аналитик умеет ориентироваться. Анализ — это театрализованная и ограниченная паранойя, в которой психоаналитик становится агентом. Это узкое определение, но мы можем что-то сделать, если знаем, как правильно его разместить.

Si nous suivons ce raisonnement, la paranoïa consiste à situer l'autre dans l'Autre, voire à substituer cet autre à l'Autre. Il y a, dans Le Séminaire, des formules qui pourraient aller effectivement dans ce sens. Ca se marque d'une façon sensible à la majoration du rôle d'un ou plusieurs petits autres dans la paranoïa. Il y a cette majoration d'un ou plusieurs petits autres qui sont comme élevés à la dignité de l'Autre, qui sont exponentiés. Cette majoration a pour conséquence l'évacuation, la minorisation, presque l'évanouissement, d'autres petits autres. Corrélativement à cette majoration, nous avons l'évanouissement, presque l'effacement, de tout une autre classe de petits autres. C'est immédiatement sensible dans le délire de Schreber. Comment est-ce que nous pourrions écrire ce qui se passe avec ce Fleischig quand Schreber va à sa rencontre, s'adresse à lui, et que Fleischig le reçoit sur le fond de cet immense cerveau qui figure sur le mur de son bureau, ainsi qu'on la voit sur la photo qui figure dans l'édition anglaise des Mémoires d'un névropathe de Schreber? On voit le professeur Fleischig à son bureau et, derrière, les configurations cervicales qui couvrent toute la surface du mur. Nous avons là, en quelque sorte, un autre Fleischig élevé à la puissance de l'Autre. Nous avons là un a' indice A, a'A, qui vient affecter le personnage de ce professeur. Il peut aussi bien affecter le sujet lui-même. C'est le phénomène qu'on a noté d'amplification du moi, de mégalomanie, qui est un terme de la phénoménologie clinique ne permettant pas du tout de discriminer entre les structures. Aucune formation imaginaire ne permet de discriminer entre les structures. On peut donc avoir cet a'A, ce moi à la puissance de l'Autre qui fait parler de mégalomanie.

Если следовать этому рассуждению, паранойя будет состоять в размещении другого в Другом, даже в замене маленького другого большим Другим. В Семинаре есть формулы, которые могут эффективно использоваться в этом смысле. Паранойя здесь отмечается как чувствительность к повышению роли одного или нескольких маленьких других. Это повышение значимости одного или нескольких маленьких других, возведенных в достоинство Другого, возведенных в степень. Это повышение привело к удалению, понижению, почти исчезновению других маленьких других. По сравнению с этим повышением, мы имеем дело с исчезновением, почти уничтожением целого другого класса маленьких других. Это то, что бросается в глаза в бреде Шребера. Как мы можем записать то, что происходит с Флехсигом, когда Шребер идет к нему на прием, обращается к нему, а Флехсиг принимает его на фоне огромного мозга, который изображен на стене его кабинета, как мы видим на фотографии, напечатанной в английском издании Мемуаров невропата Шребера? Мы видим профессора Флехсига в своем кабинете, а позади него — шейные позвонки, раскинувшиеся на всю стену. Мы имеем дело в некотором роде с еще одним Флехсигом, возведенным в достоинство Другого. У нас есть a' индекс A, a'A, который влияет на личность этого профессора. Он также может повлиять и на сам объект. Отмеченный нами феномен усиления собственного я (amplification du moi), мегаломании, является термином клинической феноменологии, который вообще не допускает проведения различий между структурами. Никакие воображаемые образования не позволяют различать структуры. Следовательно, мы имеем это а'А, собственное я (moi) во власти Другого, что вынуждает говорить о мегаломании.

Ce qui est corrélatif de cette indexation du rapport imaginaire, c'est ce que j'appelais la dévalorisation des autres, la dévalorisation d'un certain nombre d'autres, qui est tout à fait marquée chez Schreber par ces hommes, comme il le dit, bâclés à la six quatre deux, ces hommes qui ne sont plus, dans leur transformation même, que des images. Ils imposent de rompre le mathème de Lacan: i(a). Ils nous présente de façon sensible i, l'image, séparé de a. Ils ne sont plus que des images dont vous savez qu'elles sont susceptibles de toutes les métamorphoses possibles, de toutes les mutations proprement imaginaires – elles se mettent à danser. Je dirai, en plus, qu'il est bien utile, là, que Lacan ait marqué du même symbole l'autre et l'objet a. Il y a bien sûr passage de l'un à l'autre, et nous allons voir qu'il est fondé que ce soit du même symbole que Lacan ait marqué l'autre et l'objet qui fonctionne comme plus-de-jouir.

Этой индексации воображаемых отношений соответствует то, что я назвал девальвацией других, обесцениванием некоторого числа других, что отмечается у Шребера по отношению к людям, как он сказал, небрежными в отношении шести, четырех, двух, которые в самой их трансформации больше не являются людьми, но — образами. Для них требуется разбить матему Лакана: i(a). Они представляют нам в деликатной манере i, образ, отделенный от a. Отныне это всего лишь образы, которые, как вам известно, подвержены всевозможным метаморфозам, всевозможным воображаемым мутациям — они начинают танцевать. Более того, я скажу, что здесь очень полезно, что Лакан обозначил одним и тем же символом другого и объект a. Разумеется, существует переход от одного к другому, и мы увидим, что он основан на том же символе, которым Лакан отмечает другого и объект, функционирующий в качестве прибавочного наслаждения.

Par rapport à cette paranoïa écrite ainsi, la schizophrénie apparaît comme l'autre pôle, je veux dire qu'elle est un défaut de paranoïa. C'est dans les phénomènes schizophréniques que vient, au premier plan de l'observation clinique, l'ensemble que Lacan a ramassé dans la formule des imagos du corps morcelé. La structure du stade du miroir nous permet – je l'ai marqué la dernière fois – d'opposer d'une façon très simple paranoïa et schizophrénie. Evidemment, il faut aussi rendre compte du fait que paranoïa et schizophrénie se combinent. Ce ne sont pas seulement deux pôles opposés. On est bien obligé de poser que si le moi se sépare du corps, s'il cesse d'en être l'enveloppe et le reflet, ce cors vacant est alors susceptible de tomber sous l'emprise de a'A. Il est susceptible de devenir le siège des manoeuvres de cet autre porté à la puissance de l'Autre.

По отношению к паранойе, записанной таким образом, шизофрения выступает как другой полюс, я имею в виду, что шизофрения — это провал паранойи. Именно в шизофренических феноменах в клиническом наблюдении на передний план выходит то множество, которое Лакан cобрал в формуле имаго фрагментированного тела. Структура стадии зеркала позволяет нам — я отмечал это в последний раз — очень простым способом противопоставить паранойю и шизофрению. Очевидно, нам также нужно учитывать тот факт, что паранойя и шизофрения сочетаются, комбинируются, а не просто являются двумя противоположными полюсами. Мы вынуждены утверждать, что если собственное я (moi) отделяется от тела, если оно перестает быть его оболочкой и отражением, тогда эти пустые оболочки могут попасть под влияние а'А. Собственное я может стать средоточием маневров этого другого, доведенного до могущества Другого.

Si on pose les choses ainsi, il me semble qu'on est obligé, malgré la difficulté de faire le départ entre hystérie et schizophrénie dans l'observation clinique, de poser que ces deux entités n'ont rien à voir l'une avec l'autre. Le morcellement du corps dans l'hystérie et le morcellement du corps dans la schizophrénie sont d'une structure tout à fait distincte. On les rapproche superficiellement parce qu'on pense que dans un cas et dans l'autre le corps prend son indépendance, qu'il ne répond plus ou trop, qu'entre ce moi et le corps il y a visiblement du jeu. Dans les deux cas, il s'agit, pense-t-on, d'un morcellement signifiant. Je crois que la perspective de Lacan est tout à fait contraire, et que l'on peut, de ce point de vue, parfaitement opposer l'hystérie et la schizophrénie. J'ai sans doute eu tort, la dernière fois, de rassembler sous le même terme de cisaille ce morcellement du corps dans l'un et l'autre cas. Gardons ce terme de cisaille pour ce qui concerne l'hystérie, pour marquer que dans ce cas le langage s'empare effectivement du corps. C'est bien connu. Les parties du corps sont dans l'hystérie métaphorisées. On a remarqué que les paralysies hystériques ne suivaient pas les linéaments de l'anatomie mais suivaient bien davantage le vocabulaire.

Мне кажется, что, если мы сформулируем это таким образом, то мы обязаны, несмотря на сложность различения истерии и шизофрении в клинических наблюдениях, постулировать, что эти две сущности не имеют между собой ничего общего. Фрагментация тела при истерии и фрагментация тела при шизофрении радикально различаются по своей структуре. Мы сводим их вместе поверхностно, потому что думаем, что в одном случае тело обретает независимость, что оно больше не реагирует или реагирует избыточно, что между собственным я и телом, очевидно, имеется игра. В обоих случая речь идет, думается мне, об означающей фрагментации (morcellement signifiant). Я полагаю, что перспектива, предлагаемая Лаканом совершенно противоположна, и с этой точки зрения можно полностью противопоставить истерию шизофрении. В прошлый раз я был, несомненно, неправ, объединяя в одном термине «ножницы» (cisaille) эту фрагментацию тела в обоих случаях. Давайте сохраним этот термин применительно к истерии, чтобы отметить, что в этом случае язык эффективно овладевает телом. Это хорошо известно. Части тела в истерии метафоризируются. Было замечено, что истерический паралич не следует анатомии, а скорее следует словарю.

Dans la schizophrénie, le phénomène est contraire, même s'il peut sembler dans l'observation que ça revient au même. Le phénomène est contraire parce que «le langage ne mord pas sur le corps» – pour reprendre là une des rares expressions que Lacan ait données de la schizophrénie. Dans la schizophrénie, le langage ne mord pas sur le corps. Ce morcellement ne se fait pas sur les mêmes rails signifiants que le morcellement hystérique. Evidemment, nous sommes là à l'opposé de la santé définie comme le silence des organes. Nous sommes au contraire dans la parlote des organes. Que le langage ne morde pas sur le corps, veut dire en particulier que la schizophrénie est l'affection qui tient à la non-séparation de la jouissance, à la non-séparation signifiante de la jouissance. C'est là une mise en place un peu rapide et allusive, mais je cherche à poser quelques repères dans cette affaire.

В шизофрении будет наблюдаться противоположный феномен, хотя может показаться, что он возвращается к тому же самому. Феномен будет противоположным, потому что «тело не укушено языком» если использовать одно из тех редких выражений, которые Лакан применял к шизофрении. В шизофрении тело не укушено языком: его фрагментация не направляется по тем же накатанным рельсам означающих, что и истерическая фрагментация. Очевидно, мы находимся на противоположном полюсе по отношению к здоровью, которое можно определить как молчание органов. Напротив, мы в болтовне органов. Не укушенное языком тело, в частности, означает, что шизофрения — это привязанность (affection), которая проистекает из неотделения (non-séparation) означающего от наслаждения, неотделения наслаждения. Это разработка на скорую руку, но я пытаюсь наметить некоторые ориентиры в этом вопросе.

Parmi ces repères, il y a aussi ce qui peut nous permettre de comprendre les rapports du discours analytique et de la paranoïa, c'est-à-dire ce qui avait conduit Lacan à parler de paranoïa dirigée. Schreber rend manifeste le caractère d'Autre de celui à qui il a affaire, puisqu'il pose une scission entre l'ordre du monde et le Dieu qui le tourmente. C'est un Dieu – Schreber commence ses Mémoires comme ça – qui est en infraction par rapport à cet ordre du monde. Cet ordre du monde, c'est l'Autre, l'Autre de plein exercice, l'Autre symbolique, l'Autre légal. Le Dieu de Schreber répond très bien à cette écriture de a'A. C'est un Dieu déchu dans les passions de l'humanité, passions qu'en plus il ignore. Il ne connaît rien des créatures, comme le souligne Schreber.

Среди этих ориентиров есть также один, который может позволить нам понять взаимосвязь между аналитическим дискурсом и паранойей, которая привела Лакана к разговору об управляемой паранойе. Шребер демонстрирует характер Другого, с которым ему приходится иметь дело, поскольку он представляет собой разрыв между миропорядком и Богом, который его мучает. Это Бог — так начинает свои Мемуары Шребер — нарушает миропорядок. Этот миропорядок — Другой, Другой в полной мере, символический Другой, Другой закона. Бог Шребера очень хорошо укладывается в запись a'A. Это падший Бог человеческих страстей, страстей, которые он игнорирует. Он ничего не знает о созданиях, как отмечает Шребер.

La psychanalyse, évidemment, n'est pas sans pouvoir répondre à une structure semblable. Il ne faut pas grand chose pour qu'une analyse reproduise une paranoïa, voire l'induise. Pour s'en apercevoir, il suffit de suivre un peu à l'aveuglette les repères que nous avons, puisqu'une analyse suppose que l'autre qui est l'analyste se fasse Autre, ou, en tout cas, qu'il vienne à en occuper la place. Il suffit d'une crase, d'un collapse entre ces termes pour que la même formule puisse valoir pour l'analyse et pour la paranoïa. Ce que suppose l'occupation de la place du tiers par l'analyste, c'est que l'analyste s'annule comme moi, comme autre, pour pouvoir occuper le lieu de l'Autre, pour pouvoir parler à partir de ce lieu de l'Autre. C'est évidemment une précaution nécessaire que cette annulation du moi. Si l'analyste ne s'annule pas comme moi et qu'il vient tout de même occuper le lieu de l'Autre, alors sa position répond exactement à la formule de a'A. S'il ne s'annule pas en tant qu'autre, il se porte en tant que moi à la puissance du grand Autre. Il suffit de ce glissement pour qu'une psychanalyse soit une persécution, pour qu'elle réveille la structure chez le prépsychotique.

Психоанализ, очевидно, не может не реагировать на подобную структуру. Чтобы воспроизвести или даже вызвать паранойю не нужно много времени для анализа. Чтобы понять это, достаточно слепо проследить те ориентиры, которые у нас есть, поскольку анализ предполагает, что другой, который является аналитиком, заделывается Другим или, в любом случае, он занимает его место. Все, что требуется, — это крах, коллапс между этими терминами, чтобы одна и та же формула могла быть применима как для анализа, так и для паранойи. Занятие аналитиком места третьего предполагает, что аналитик устраняется в качестве собственного я, в качестве другого, тогда он может занимать место Другого, может говорить из этого места. Очевидно, что это устранение собственного я — необходимая мера предосторожности. Если аналитик не устраняет себя в качестве собственного я, но, тем не менее, занимает место Другого, то его положение в точности соответствует формуле а'А. Если он не устраняет себя в качестве другого, то он в качестве собственного я подчиняется власти большого Другого. Этого сдвига достаточно, чтобы психоанализ стал преследованием, чтобы пробудить в препсихотике (prépsychotique) структуру.

C'est cette analogie formelle qui devrait nous demander de raffiner un peu les opérateurs que nous employons. Par exemple la barre, cette barre qui peut vouloir dire à la place de, il faut bien qu'elle puisse être aussi entendue comme une barrière. A cet égard, c'est un symbole spécialement ambigu dans l'écriture même de Lacan. Ca peut vouloir dire qu'un terme se substitue à un autre et vient par là en supporter les propriétés. Mais ça peut vouloir dire aussi qu'un terme doit se tenir séparé de l'autre. C'est ce que Lacan a parfois écrit, par exemple dans les quatre discours, avec une double barre. Cette barre, ici, il faudrait la redoubler, pour qu'elle prenne valeur de barrière. C'est le minimum exigible pour que la psychanalyse ne vire pas à la paranoïa. Ce rapport est évidemment d'autant plus accusé quand l'analyste se repère davantage sur sa propre demande et moins sur le désir qui est attaché à sa fonction.

Именно эта формальная аналогия должна побудить нас немного уточнить используемые нами операторы. Например, черта (barre), которая может означать вместо этого, также должна пониматься как барьер (barrière). В этом отношении черта – особенно неоднозначный символ в записях Лакана. Это может означать, что один термин заменяет другой и тем самым поддерживает его свойства. Но это также может означать, что одному термину следует держаться обособленно от другого. Это то, что иногда Лакан записывал, например, в четырех дискурсах при помощи двойной черты. Здесь эту черту необходимо было удвоить, чтобы она приняла значение перечеркивания. Это минимум, необходимый для того, чтобы психоанализ не превратился в паранойю. Эти отношения, очевидно, тем более заметны, когда аналитик руководствуется больше собственным требованием, а не желанием, связанным с его функцией.

J'ai noté, la dernière fois, la différence de la définition du corps entre la période du stade du miroir et la période ultérieure. Disons qu'on vérifie là, me semble-t-il, que l'intuition première de Lacan n'est pas que l'inconscient soit structuré comme un langage, mais qu'elle est la division du sujet. Rien ne le rend plus manifeste que, même s'il n'est pas du tout question de l'effet de langage dans «Le stade du miroir», Lacan ne peut aborder là l'expérience analytique qu'à partir d'une déhiscence originaire qu'il trouve dans le corps. C'est évidemment une facilité par rapport à l'abord qui sera le sien ensuite, qui ne partira plus du vivant comme unité individuelle mais qui restituera alors au langage sa fonction de causation du sujet divisé.

В прошлый раз я отметил различие в определении тела между периодом стадии зеркала и более поздним периодом. Скажем так, здесь мы подтверждаем, мне кажется, что первичная интуиция Лакана состоит не в том, что бессознательное структурировано как язык, а в разделении субъекта. Ничто не делает более очевидным то, что, даже если речь вовсе не идет о влиянии языка на «Стадии зеркала», Лакан может подходить в ней к аналитическому опыту только из изначального расхождения (déhiscence – в ботанике расщепление в зрелости по встроенной линии слабости в структуре растения – прим. перев.), которое он находит в теле. Очевидно, что это упрощение по сравнению с подходом, который у него будет потом, где он больше не будет исходить из живого как индивидуальной единицы и вернет языку его функцию причинно-следственной связи разделенного субъекта.

A cet égard, le sujet divisé, le sujet de Lacan, ce n'est pas seulement le sujet qui parle. Si on lui donne cette définition, on va évidemment refuser la dignité de sujet à ceux qui ne parlent pas, à savoir un certain type d'enfants ou d'adultes mutiques. Un des résultats qui n'est pas spécialement heureux de l'enseignement de Lacan, c'est qu'on se met à douter de la dignité de sujet quand on ne fait pas marcher le moulin à paroles. Ce sujet qui parle, c'est une très mauvaise définition du sujet. Le sujet, en effet, c'est aussi bien le sujet dont on parle. C'est même de là que vient probablement ce terme de sujet, dont Lacan a marqué la filiation avec l'upokaimenon grec, à savoir ce qui est proprement le supposé. Si on entend le mot de sujet dans son origine, il y a la supposition. C'est ce qui est supposé comme ce dont on parle. A cet égard, l'enfant débile est aussi bien un sujet. Il est quand même incroyable de voir toutes ces équipes soignantes réunies pour parler d'un enfant qui ne parle pas – ces équipes qui en tirent leur subsistance, de ces enfants, ces équipes qui se mobilisent en conciliabules. On sait la place que prennent ces conciliabules des soignants dans les institutions, où ils s'entretiennent de leurs états d'âme, de leurs difficultés et de leurs impasses, tout en se mettant en même temps à douter de la qualité de sujet de ce dont ils parlent. Mais, cette qualité, ils la vérifient tout le temps! Ils la vérifie précisément de ce que ça mobilise chez eux de parlote. A cet égard, il me semble qu'il faudrait rectifier cette partialité qu'a introduite la définition du sujet comme étant celle du sujet qui parle.

В этом отношении разделенный субъект, лакановский субъект – это не только говорящий субъект. Если мы дадим ему такое определение, мы, очевидно, лишим статуса субъекта тех, кто не говорит, а именно: детей определенного типа или взрослых в состоянии мутизма. Один из результатов, который не особо устраивает учение Лакана, состоит в том, что человек начинает сомневаться в статусе субъекта, когда он не болтает (moulin à paroles). Говорящий субъект — не лучшее определение субъекта. Фактически, субъект — это также субъект, о котором говорят. Именно отсюда, вероятно, происходит термин «субъект», родство которого Лакан отмечал с греческим upokaimenon, а именно тем, что в действительности является предполагаемым. Если мы слышим слово «субъект» в его происхождении, то это предположение. Что означает что есть то, что о нем говорят. В этом отношении ребенок с легкой умственной отсталостью — тоже субъект. Все равно невероятно видеть, как все эти медицинские группы собрались, чтобы поговорить о детях, которые не говорят, — эти группы, которые зарабатывают этим на жизнь, эти дети, эти группы, которые собираются вместе на собрания. Мы знаем, какое место занимают эти встречи воспитателей в учреждениях, где они обсуждают свое настроение, свои трудности и свои тупики, в то же время ставя себя под сомнение наличие статуса субъекта у того, о котором они говорят. Но, этот статус, его постоянно проверяют! Они проверяют его именно потому, что он мобилизует их на то, чтобы болтать. В этой связи мне кажется, что эту пристрастность, введенную определением субъекта как субъекта говорящего, следует исправить.

Ce qui semble faire disparaître le sujet chaque fois qu'il y a forclusion du Nom-du-Père, c'est la place que peut prendre la fonction de l'image comme substitutive. C'est précisément ce qu'on note dans le schéma que Lacan donne du délire de Schreber dans sa «Question préliminaire», ce schéma comme transformé du schéma R. Il faut bien dire que ce schéma n'est pas du tout satisfaisant. Il ne permet pas de situer toutes les fonctions que depuis lors Lacan a isolées. Je fais d'ailleurs remarquer que dans la "Question préliminaire", Lacan ne décrit pas encore du tout le sujet comme divisé, qu'il ne met pas du tout la division au centre de ce sujet. Le sujet, dans cet écrit, continue d'être marqué par un S non barré, par un S complet. Ca dit bien que nous sommes encore en deçà du moment où cette division sera au contraire un thème complètement explicite et tenant en réserve implicite la fonction de l'objet a.

Кажется, что каждый раз, когда происходит форклюзия Имени Отца, субъект исчезает из места, и тогда это в качестве замещения это место занимает функция образа. Это именно то, что мы отмечаем на схеме бреда Шребера, которую приводит Лакан в «Вопросе предваряющем», эта схема преобразована из схемы R. Надо сказать, что эта схема вовсе не является удовлетворительной. Это не позволяет нам определить местонахождение всех функций, которые с тех пор выделил Лакан. Более того, я отмечаю, что в «Вопросе предваряющем» Лакан еще не описывает субъекта как разделенного, что он вовсе не ставит разделение в центр этого субъекта. Субъект в этом тексте по-прежнему помечается буквой S, не перечеркнутой, полной буквой S. Это хорошо говорит о том, что мы все еще находимся на той стороне того момента, когда это разделение, напротив, будет полностью явной темой и неявно сохранит в резерве функцию объекта a.

Ce qui apparaît dans ce texte comme l'inscription du sujet, c'est l'envol de la signification phallique. Ce que Lacan repère comme un second temps – dont la question se pose de savoir s'il est ou non indépendant du premier qui est la forclusion du Nom-du-Père – c'est, entre guillemets,«la forclusion phallique». C'est ce que Lacan écrit Phi zéro. C'est là l'écriture, le condensé de l'échec de la métaphore paternelle. Si vous suivez la construction de ce schéma, vous voyez que ce qui vient à la place de cette «forclusion phallique», c'est la conjonction marquée i-m: image de la créature, dit Lacan. Ce qu'il met là en valeur, c'est que la défaillance de la métaphore paternelle, qui empêche l'inscription du sujet dans la signification phallique, se traduit corrélativement par la promotion de l'image à la place du sujet - une image dont Lacan donne en même temps les deux coordonnées: i, la jouissance qu'il dit transsexualiste, la jouissance de Schreber devant son image au miroir en tant qu'il est habillée en femme et qu'il y vérifie sa féminité, et m, son futur, le futur où il se promet sa mutation complète en femme. A cet égard, c'est la seule fois, dans ce texte sur la psychose, qu'émerge le terme de jouissance sous la plume de Lacan. Jouissance narcissique dans le texte, et jouissance transsexualiste sur le schéma. Il ne s'agit pas de comprendre Schreber comme un transsexuel. C'est sa jouissance narcissique mais en tant que cette image le reflète en femme.

То, что появляется в этом тексте как вписанность субъекта — это полет фаллического значения. То, что Лакан определяет как второй такт — здесь возникает вопрос зависим ли он первого, форклюзии Отца, или нет, — «фаллической форклюзии», взятой в кавычки. Лакан записывает её как Ф0. Эта запись — краткое изложение провала отцовской метафоры. Если вы проследите за построением этой схемы, вы увидите, что на смену этой «фаллической форклюзии» приходит соединение, отмеченное i-m: образ существа, — говорит Лакан. Он подчеркивает здесь то, что несостоятельность отцовской метафоры, которая не позволяет вписать субъект в фаллическое значение, соответственно приводит к продвижению образа вместо субъекта — образа, который Лакан дает одновременно и координаты: i, наслаждение, которое он называет транссексуальным, наслаждениe Шребера перед его зеркальным образом, поскольку он одет как женщина и что он подтверждает свою женственность там, и m, его будущее, будущее, которое он обещает его полное превращение в женщину. В этом отношении в этом тексте о психозах термин наслаждение впервые вышел из-под пера Лакана. Нарциссическое наслаждение в тексте и транссексуальное наслаждение на схеме. Дело не в понимании Шребера как транссексуала. Это его нарциссическое наслаждение, так как в этом образе он отражается как женщина.

Là, nous avons, portée au maximum – pas tout à fait cependant, puisqu'il y a justement la fonction de l'asymptote –, la fonction de l'investissement libidinal sur sa propre image, ce qui, évidemment, laisse fluide, transformable, comme vidée de cette libido, la consistance des autres. C'est à cet égard que l'on s'aperçoit ce que veut dire que le corps est imaginaire, et même que l'imaginaire c'est le corps. C'est que la consistance même de l'autre dépend strictement de ce que Freud appelait l'investissement libidinal – ce que nous formalisons en disant que ça dépend strictement de la localisation de la fonction plus-de-jouir dans ces images. C'est là que cette écriture de Lacan se prête aussi bien aux transformations, aux glissements de son sens. Quand Lacan a formulé l'écriture i(a), ça voulait dire l'image de l'autre. Mais elle est aussi bien propice à rappeler que l'image ne tient strictement sa consistance que de comporter en son cœur, que d'enfermer, en toi plus que toi, l'objet a. C'est très sensiblement ce que Schreber refuse aux autres, ce qu'il retire des autres pour le condenser sur sa propre image.

Здесь мы довели до максимума — однако, это не совсем так, поскольку существует именно функция асимптоты — функции либидинальных инвестиций в собственный образ, который, очевидно, оставляет текучую, трансформируемую, опустошенную от этого либидо, консистентность других. Именно в этом отношении мы понимаем, что означает воображаемое тело и даже то, что воображаемое — это тело. Это связано с тем, что сама консистентность другого строго зависит от того, что Фрейд называл либидинозными инвестициями, которую мы формализуем, говоря, что она строго зависит от локализации в этих образах функции прибавочного наслаждения. Именно здесь эта запись Лакана одинаково хорошо поддается трансформациям, скольжении смыслов. Когда Лакан сформулировал запись i(a), она обозначала образ другого. Но эта запись также позволяет напомнить, что образ, строго говоря, сохраняет свою консистентность только тогда, когда носит ее в своем сердце, запирает в нем, нечто большее в тебе, чем ты, объект a. Это очень заметно, когда Шребер отказывается от других, отвергает других, чтобы конденсировать его в своем собственном образе.

Il vaudrait d'ailleurs la peine – ce n'est pas le développement que je vais faire ici – de noter ce qui au sens de Lacan vient à la place de la forclusion du Nom-du-Père qu'il écrit là simplement P0. Il y a en effet des formations de substitution à cette forclusion du Nom-du-Père. Allez voir le schéma et vous verrez que ces formations de substitution sont sur une ligne qui va de M à I, une ligne que Lacan baptise «des créatures de la parole». Lacan est là encore fidèle au texte de Schreber mais c'est bien dans ce particulier même que nous pouvons trouver à structurer du général. Sur cette ligne des créatures de la parole, qui répond à l'image de la créature, nous avons les deux termes de M et I, qui se posent ici comme venant à la place du Père forclos. M, c'est le signifiant de l'objet primordial, nous dit Lacan. Dans ce texte, l'objet primordial, c'est la mère. La première fonction est donc l'Autre maternel. La seconde, c'est I, un idéal du moi qui repère la fonction continuant de soutenir ce qui pour Schreber se maintient comme monde. Quand précisément émergent ces fonctions de substitution, il continue d'y avoir un monde pour Schreber, un monde dans lequel il désire publier. A cet égard, même si nous posons la forclusion du Nom-du-Père, nous sommes obligés de nommer une instance à partir de laquelle se maintient le créé, à partir de laquelle il continue d'y avoir un monde. Il n'y a pas un effondrement sans traces de ce monde.

Более того, было бы полезно — это не развитие, которое я собираюсь здесь делать — отметить, что в смысле Лакана приходит на место форклюзии Имени Отца, которое он просто пишет P0. Действительно, существуют замещающие образования для форклюзии Имени Отца. Посмотрите на схему, и вы увидите, что эти замещающие образования находятся на линии, идущей от M к I, линии, которую Лакан окрестил речевыми существами (des créatures de la parole). Лакан снова верен тексту Шребера, но именно в этом конкретном мы можем найти общую структуру. На этой линии речевых существ, которая соответствует образу существа, у нас есть два члена М и I, которые возникают здесь как приходящие вместо исключенного Отца. Лакан говорит нам, что M является означающим изначального объекта. В этом тексте основным объектом является мать. Следовательно, первая функция — это материнский Другой. Вторая — это I, Идеал Я, который определяет функцию, продолжающую поддерживать то, что для Шребера поддерживается как мир. Когда появляются именно эти функции замещения, для Шребера по-прежнему остается мир, мир, в котором он желает публиковаться. В этом отношении, даже если мы обозначаем форклюзию Имени Отца, мы обязаны назвать инстанцию, которая поддерживает сотворенное, которая помогает ему иметь мир. Не бывает коллапса без следов этого мира.

Je dirai que c'est là aussi que nous pouvons au mieux reconnaître la fonction du surmoi quand elle cesse d'être chevauchée, d'être contenue par le Nom-du- Père. On en trouve chez Freud l'indication la plus précise dans son texte sur les problèmes économiques du masochisme. Il note bien que le surmoi commence par être extrêmement méchant et qu'il n'est pas du tout la fonction impersonnelle de la moralité. Il y a évidemment un glissement qui laisse entendre qu'il y aurait, chez le normal, comme une sublimation de ce surmoi primordial. C'est alors un surmoi qui finit par se tenir à peu près bien. C'est ce qui ferait que ce qui caractérise le masochisme moral, c'est la régression du surmoi civilisé vers le surmoi primordial. Je me disais qu'un Américain qui suivrait les conférences de la Section clinique sur le surmoi, se dirait simplement que nous appelons surmoi ce qui pour Freud est seulement le surmoi du masochisme moral. Il se dirait que nous, lacaniens, appelons surmoi ce qui est en fait une forme pathologique du surmoi, puisque le surmoi normal est supposé se soutenir extrêmement bien. C'est ainsi que les Américains lisent Freud. C'est là la façon dont il exploite ce passage de l'article de Freud sur le masochisme.

Я скажу, что именно здесь мы можем лучше всего распознать функцию Сверх-Я, когда оно перестает перекрываться, быть содержимым Имени Отца. Наиболее точное указание на это мы находим у Фрейда в его тексте об экономических проблемах мазохизма. Он четко отмечает, что Сверх-Я прежде всего характеризуется чрезвычайной злостью и что это вовсе не безличная функция морали. Очевидно, есть скольжение, которое предполагает, что в нормальном состоянии произойдет сублимация этого изначального Сверх-Я. Тогда это Сверх-Я, в конечном итоге становится более или менее здоровым. То, что происходит и характеризует моральный мазохизм так это — регресс цивилизованного Сверх-Я к изначальному Сверх-Я. Я сказал себе, что американец, который будет следить за лекциями Клинической Секции о Сверх-Я, просто скажет себе, что мы называем Сверх-Я, что для Фрейда является только Сверх-Я морального мазохизма. Он бы подумал про себя, что мы, лаканисты, называем Сверх-Я то, что на самом деле является патологической формой Сверх-Я, поскольку нормальное Сверх-Я должно чрезвычайно хорошо поддерживать себя. Именно так американцы читают Фрейда. Вот как он использует этот отрывок из статьи Фрейда о мазохизме.

C'est là qu'on s'aperçoit de toute la valeur du titre de Lacan: «Kant avec Sade». Quelle est l'approche des Américains sur cette affaire de surmoi? Leur approche, c'est de dire que le surmoi est au départ justement comme Sade, que le surmoi est sadique – nous avons alors l'effet dit de masochisme moral –, mais que par après, quand ça se passe bien, on passe de Sade à Kant, c'est-à- dire à un surmoi impersonnel, du style de l'impératif catégorique kantien. L'abord de Lacan est strictement inverse, à savoir que c'est partir de la raison pratique de Kant et montrer qu'à l'intérieur même de cette Critique de la raison pratique, c'est Sade qui fonctionne. Pour le dire de façon moins imagée, disons que c'est Sade qui donne la vérité de Kant. Vous voyez que ce «Kant avec Sade» ne prend vraiment son sens que lorsqu'on s'aperçoit que ça vient à la place d'un «Kant avec Sade». Je vérifie là que les énoncés de Lacan ne prennent leur valeur que lorsqu'on les oppose aux formules qu'il n'a pas dites. Je veux dire que l'effort d'invention qu'il faut faire dans la lecture de Lacan, est de poser, d'élucubrer des formules voisines qui sont précisément celles qui sont éliminées par la production de la formule qu'il a choisie. A ce moment-là, vous vous rendez compte qu'il n'y a pas de truisme chez Lacan. Il n'y a absolument rien qui aille de soi.

Здесь становится понятным значение названия Лакана: «Кант с Садом». Как американцы подходят к вопросу Сверх-Я? Их подход состоит в том, что Сверх-Я исходно точно такое же, как у Сада, что Сверх-Я является садистским — тогда мы имеем так называемый эффект морального мазохизма — но потом, когда это прокатывает, мы идем от Сада к Канту, то есть безличному Сверх-Я в стиле кантовского категорического императива. Подход Лакана совершенно противоположен: он исходит из практического разума Канта и показывает, что внутренняя логика Критики практического разума разворачивается в логике Сада. Выражаясь менее красочно, предположим, что истину Канта выражает Сад. Вы видите, что «Кант с Садом» по-настоящему обретает свой смысл только тогда, когда понимаешь, что Лакан заменяет его на «Сада с Кантом». Я верифицирую здесь, что высказывания (énoncés) Лакана имеют ценность только тогда, когда они противопоставлены формулам, которые не были им сказаны. Я имею в виду, что усилие изобретения, которое должно быть предпринято при чтении Лакана, состоит в том, чтобы вывести, придумать соседние формулы, а именно те, которые устраняются производством выбранной им формулы. В этот момент вы понимаете, что у Лакана нет прописных истин. Нет абсолютно ничего само собой разумеющегося.

Revenons à cette fonction M où Lacan repère ce qui laisse tomber Schreber, ce qui le laisse en plan. Ca colle évidemment très bien avec la fonction pondeuse où la maternité trouve son culmen. C'est d'ailleurs ce qui, l'année de la Section clinique où nous avions parlé de Schreber, nous avait conduit à pouvoir isoler cette fonction comme celle de l'objet a. Schreber est laissé en plan comme objet a, comme déchet, comme rejet. Il y a ici un point d'appel de l'objet a comme laissé tombé par l'Autre maternel. C'est évidemment un statut tout à fait primaire du sujet que celui de l'objet a. On est d'abord comme objet a. On est d'abord comme produit. Il y a là un statut fondamental qui précède même notre insertion dans la paranoïa moïque. Il y a un statut fondamental du sujet qui est celui d'avoir été pondu. Il ne faut pas, évidemment, se contenter de repérer la fonction de l'objet a à cette place, puisqu'il est aussi bien à la place de la jouissance transsexualiste de la créature.

Давайте вернемся к этой функции M, где Лакан определяет то, что делает Шребера выпавшим, что оставляет его за бортом. Очевидно, он очень хорошо подходит для функции курицы-несушки, когда материнство достигает своей кульминации. Это то, что в год создания Клинической Секции, когда мы говорили о Шребере, привело нас к выделению этой функции как функции объекта а. Шребер остается за бортом, как объект а, как отброс, как отброшенный. Здесь есть точка, определения объекта a, в качестве брошенного материнским Другим. Очевидно, что самый первичный статус субъекта — это статус объекта а. Прежде всего как объект a. Прежде всего как продукт. В этом заключается фундаментальный статус, который даже предшествует включению субъекта в мозаичную паранойю. Существует фундаментальный статус субъекта — быть снесенным подобно яйцу. Очевидно, мы не должны довольствоваться определением функции объекта a в этом месте, поскольку он также находится на месте транссексуального наслаждения существа.

Cette forclusion du Nom-du-Père, on est obligé, si on suit la ligne que j'indique sur la paranoïa et la schizophrénie, de poser qu'elle est corrélative d'une inclusion. Elle est corrélative de l'inclusion de la jouissance au lieu de l'Autre. C'est là que prend son sens que «le langage ne mord pas sur le corps». Quand le langage mord sur le corps, il y apporte la mort. Quand le symbolique s'est incorporé à un corps, ce corps est déjà mort, sa jouissance se promène à côté. C'est cette jouissance qu'évoque Lacan dans le rassemblement des objets qu'on trouve dans les sépultures dites primitives – objets ou instruments de la jouissance comme hors du corps. L'inscription, l'incorporation du symbolique se traduit toujours par l'apport d'un moins-un à ce corps, par l'apport d'une perte. C'est cette perte qui est nécessaire à transformer ce corps en lieu de l'Autre, à faire qu'il puisse lui-même être rangé dans la suite des signifiants, marcher au pas, devenir pars, comme le dit Lacan dans «Position de l'inconscient». C'est ce qu'il évoque dans la fonction de la séparation, c'est ce qui permet au sujet, quand il peut l'assumer, de se ranger tranquillement à sa place, d'être décompté. Quand nous allons bien, nous acceptons continuellement d'être décomptés pour un. Nous acceptons fort bien de nous asseoir sur un siège, de faire des ensembles, comme ici, de ne pas perdre la tête quand nous n'avons pas un siège où nous mettre, et de nous asseoir gentiment par terre. Nous passons notre temps à avoir des voitures à quatre ou cinq places, à prendre des places de chemin de fer ou d'avion. Il suffit de s'asseoir, d'être tranquillement assis, pour qu'il s'avère que nous supportons allègrement que notre corps compte pour un, pour un signifiant, et que ce corps puisse aussi bien lui-même porter les signifiants. Que ce soit des cicatrices ou des signifiants changeants de la mode, nous acceptons que ce corps se pare de signifiants. Pour saisir ce se parer de «Position de l'inconscient», il faut avoir évidemment en mémoire ce que Lacan dit du corps et des conditions nécessaires pour que ce corps devienne corps de signifiants, c'est-à-dire capable de se compter lui-même comme signifiant et capable de porter des signifiants.

Эту форклюзию Имени Отца мы обязаны, если мы будем следовать линии, которую я указываю в отношении паранойи и шизофрении, рассматривать как то, что коррелятивно включению. Это соответствует включению наслаждения в место Другого. Именно в этом смысл слов «тело не укушено языком». Когда язык кусает тело, он приносит ему смерть. Когда Символическое воплощается в теле, это тело уже мертво, его наслаждение прогуливается в сторонке. Именно об этом наслаждении говорит Лакан, в объединении объектов, найденных в так называемых примитивных захоронениях, — объекты или инструменты наслаждения вне тела. Запись, инкорпорирование символического всегда переводится в вкладе минус-единицы в это тело за счет доли потери. Именно эта потеря необходима для того, чтобы превратить это тело в место Другого, чтобы дать ему возможность быть ранжированным в ряде означающих, идти в ногу, становиться частью, как говорит Лакан в «Позиции бессознательного». То, что он выделяет в функции отделения, это то, что позволяет субъекту, когда он может принять это, спокойно устроиться на своем месте, чтобы его можно было сосчитать. Когда мы здоровы, мы постоянно соглашаемся, что нас считают за одного. Мы очень счастливы сидеть на сиденье, собираться вместе, как здесь, чтобы не терять голову, когда нам не хватило места, чтобы сесть, и красиво сесть на пол. Мы проводим время в четырехместных или пятиместных салонах автомобилей, креслах в вагонах поездов или самолетов. Достаточно сесть, сидеть спокойно, как оказалось, что мы беспечно поддерживаем то, что наше тело считается за одного, за означающее, и что это тело так же легко может нести означающие. Будь то шрамы или изменение символов моды, мы признаем, что это тело украшено символами. Чтобы уловить это украшать себя (se parer) «Позиции бессознательного», очевидно, необходимо вспомнить, что Лакан говорит о теле и условиях, необходимых для того, чтобы тело стало телом означающих, то есть способным считать самого себя означающим и способным нести означающее.

La valeur éminente de ce moins-un du corps humanisé, c'est la castration. Une des façons de décliner ce moins-un, c'est d'écrire moins-phi, qui est le signe de la castration. La castration, c'est la séparation de la jouissance et du corps, et c'est cette séparation de la jouissance qui donne la valeur à l'émergence de la signification phallique. C'est cette castration qui en même temps permet au sujet d'être pars, c'est elle qui lui permet d'obtenir sa parure signifiante. On aperçoit là que cette séparation du sujet est en même temps la séparation de sa jouissance, c'est-à-dire ce qui fixe l'organe-libido, ce qui lui donne une place. La séparation est donc à lire comme la séparation de la jouissance et de l'Autre. La forclusion du Nom-du-Père se traduit alors par l'inclusion de la jouissance dans l'Autre, par un retour de la jouissance dans l'Autre. Je dirai que notre petite écrire de a'A est encore capable de supporter ce sens-là. Elle est cette fois-ci à lire comme retour de la jouissance dans l'Autre. C'est aussi ce qui permet de saisir pourquoi Lacan pouvait poser, dans sa Proposition de 1967, que sans l'Œdipe, c'est-à-dire sans la fonction de la castration, le délire de Schreber est exactement homologique au discours analytique. Et cette construction vérifie encore que le a situé au champ de l'Autre soit la formule même du transfert. Le transfert se produit lorsque le a, par rapport à quoi le sujet repère son désir, se trouve capté au champ de l'Autre.

Высшая ценность этого минус-одного гуманизированного тела — кастрация. Один из способов отклонить этот минус-один — записать минус фи, что является знаком кастрации. Кастрация — это отделение наслаждения от тела, и именно это отделение наслаждения придает ценность возникновению фаллического значения. Именно эта кастрация в то же время позволяет субъекту уйти (être pars), именно она позволяет ему получить свое означающее украшение. Здесь мы видим, что это отделение от субъекта является одновременно отделением от его наслаждения, то есть тем, что фиксирует либидо органа, которое дает ему место. Следовательно, разделение следует понимать как разделение наслаждения и Другого. Исчезновение Имени Отца затем переводится во включение наслаждения в Другого посредством возвращения наслаждения в Другого. Я скажу, что наша компактная запись a'A все еще может поддержать это чувство. На этот раз это следует читать как возвращение наслаждения в Другого. Это также то, что позволяет понять, почему Лакан мог представить в своем Предложении 1967 года, что без Эдипа, то есть без функции кастрации, бред Шребера в точности гомологичен аналитическому дискурсу. И эта конструкция дополнительно подтверждает, что a, находящееся в поле Другого, является самой формулой переноса. Перенос происходит, когда а, по отношению к которому субъект определяет свое желание, оказывается схваченным в поле Другого.

Là encore, je ne suis qu'allusif, puisque cette formule du transfert est quand même très problématique. Mais je me contente de vérifier la cohérence de cette construction. Je la vérifie à ce que, à la suivre, on peut voir s'agglutiner des formules différentes de Lacan. Je veux dire qu'on a là le sentiment d'être à un carrefour.

Опять же, я только имею в виду, так как эта формула переноса, тем не менее, очень проблематична. Но я рад проверить непротиворечивость этой конструкции. Я проверяю это так, чтобы, следуя ему, мы могли видеть агломерат различных формул Лакана. Я имею в виду, что мы чувствуем себя здесь на распутье.

Je crois que nous sommes arrivés à raviver la valeur de la métaphore paternelle qui était un peu ratiocinée. Nous avons ravivé la valeur de cet x. Cette métaphore paternelle est bien le principe de la séparation, c'est-à-dire à la fois le principe de la séparation du sujet et de la séparation de la jouissance. L'émergence de la signification phallique veut dire que la jouissance vient à être séparée du corps. C'est la condition, non pas pour qu'il y ait sujet – il y a sujet même si ça ne se produit pas – mais pour que le sujet se sépare, puisse se parer du signifiant, puisse se stabiliser dans cette métaphore qui – c'est à quoi Lacan est arrivé à la fin – n'est pas moins délirante que les autres. C'est une métaphore aussi délirante mais qui, à la différence de la métaphore délirante de Schreber, permet au sujet de se séparer, et spécialement de se séparer comme corps de sa jouissance.

Я полагаю, что нам удалось возродить ценность отцовской метафоры, которая немного ratiocinée. Мы возродили значение этого x. Эта отцовская метафора действительно является принципом отделения, то есть одновременно принципом отделения субъекта и отделения наслаждения. Появление фаллического значения означает, что наслаждение отделяется от тела. Это условие не для того, чтобы существовал субъект – субъект существует, даже если этого не происходит, — но для того, чтобы субъект отделился, был в состоянии украсить себя означающим, чтобы иметь возможность стабилизироваться в этой метафоре — это то, к чему в конце концов пришел Лакан, — не менее бредовый, чем другие. Это также бредовая метафора, но которая, в отличие от бредовой метафоры Шребера, позволяет субъекту отделиться, и особенно отделиться в качестве тела его наслаждения.

Le début de cet abord premier permet de relever quelle est la valeur de l'asymptote schrébérienne. Il y a pour Schreber la jouissance au lieu de l'Autre, que cet Autre soit isolé comme son corps ou comme son Dieu, puisque, de toute façon, son corps et son Dieu – c'est tout le problème de son délire – rentrent dans une connexion de plus en plus étroite. C'est là précisément qu'on vérifie en quoi l'Autre et le corps sont en passe de ne faire qu'un. Ils sont en passe mais ça ne va justement pas jusque là. On peut supposer que c'est précisément ce qui sépare Schreber de la schizophrénie pure, que c'est pourquoi il reste un paranoïaque avec des phénomènes schizophréniques. C'est la valeur que je donne à ce que j'ai prélevé sur le texte oublié de Lacan que j'ai évoqué la dernière fois, à savoir que "la paranoïa identifie la jouissance dans le lieu de l'Autre". C'est évidemment une définition très ramassée sur elle-même. On peut la lire de plusieurs façons, mais moi, ce que j'y entends, c'est que Lacan n'a pas dit identifie la jouissance et le lieu de l'Autre, mais qu'il a dit dans le lieu de l'Autre, ce qui veut dire qu'elle y reste encore localisée. C'est cela l'asymptote chez Schreber. Le fait qu'il se promette pour le futur une transformation totale, c'est la promesse de la vieille dementia praecox – qu'ici on peut appeler dementia futura – où le corps comme lieu de l'Autre serait confondu avec la jouissance de l'Autre. C'est en tout cas ce qui nous permettrait d'ordonner paranoïa et schizophrénie, tout au moins la trajectoire de Schreber.

Начало этого первого подхода позволяет отметить, каково значение шреберовской асимптоты. Для Шребера существует наслаждение в месте Другого, независимо от того, изолирован ли этот Другой, как его тело или как его Бог, поскольку, в любом случае, между его телом и его Богом — в этом вся проблема его бреда — устанавливается все более тесная связь. Именно здесь мы задаемся вопросом, что же за процесс происходит между Другим и телом, что они становятся единым целым. Между ними происходит этот процесс, но до конца это все же не доходит. По-видимому, именно это отличает Шребера от чистой шизофрении, поэтому он остается параноиком с шизофреническими феноменами. Вот ценность, которую я придаю тому, что я почерпнул из забытого текста Лакана, который я упомянул в прошлый раз, а именно, что паранойя идентифицирует наслаждение в месте Другого. Очевидно, что это само по себе очень собранное определение. Мы можем читать это по-разному, но то, что я слышу здесь, что Лакан не сказал, что он идентифицирует наслаждение и место Другого, но он сказал в месте Другого, что означает, что оно все еще остается локализованным в нем. Это асимптота по Шреберу. Именно этот факт, что он обещает в будущем полную трансформацию, является обещанием старой dementia praecox — которое здесь мы можем назвать dementia futura — где тело как место Другого можно было бы спутать с наслаждением Другого. В любом случае, это то, что позволило бы нам упорядочить паранойю и шизофрению, по крайней мере, по траектории Шребера.

Ça nous montre qu'il n'y a pas de place pour le narcissisme primaire dans l'enseignement de Lacan. Il n'y a pas place pour le narcissisme primaire, puisque le narcissisme dont il s'agit, c'est le narcissisme paranoïaque, et que c'est la division du sujet qui est fondamentale dans cette théorie. Le narcissisme n'est pas primaire, puisque ce qui est primaire dans l'imaginaire, c'est le rapport paranoïaque à l'autre. Ça a un sens de dire paranoïa primaire et non de dire narcissisme primaire. Qu'est-ce que Freud ou les analystes ont visé par ce narcissisme primaire, voire par cet auto-érotisme de départ? - sinon le sentiment qu'ils pouvaient avoir de la suffisance de la jouissance, de la fermeture sur soi de la jouissance, et disons de sa position d'exclusion par rapport au symbolique.

Это показывает нам, что в учении Лакана нет места первичному нарциссизму. Здесь нет места первичному нарциссизму, поскольку рассматриваемый нарциссизм является паранойяльным нарциссизмом, и фундаментальным в этой теории является разделение субъекта. Нарциссизм не первичен, поскольку первичными в Воображаемом являются паранойяльные отношения с другим. Имеет смысл говорить о первичной паранойе, а не о первичном нарциссизме. К чему стремились Фрейд или аналитики этим первичным нарциссизмом, даже этим изначальным аутоэротизмом? — если бы не чувство, которое они могли бы испытывать относительно достаточности наслаждения, замыкания наслаждения на себе и, скажем, о его позиции исключения по отношению к символическому.

Evidemment, nous sommes là très stricts. Nous sommes très stricts dans cette clinique. Ça ne tient pas seulement à la rigueur qui serait propre à Lacan, mais à la rigueur de la clinique dont nous sommes de façon indigne les héritiers, la clinique française et allemande. Il est d'autant plus surprenant que ce soit tout à fait oublié chez d'autres héritiers de cette clinique, qui ont le bonheur, ou le malheur, de se retrouver de l'autre côté de l'Atlantique, et même d'abord de l'autre côté de la Manche. On peut d'ailleurs passer de l'autre coté de la Manche à l'autre côté de l'Atlantique, ça ne donne pas des résultats extraordinaires. On fait crédit aux Anglais de s'occuper bien mieux que nous, avec plus de dévouement en tout cas, des psychotiques. Ce n'est pas faux. On peut être impressionné par ce qu'on peut lire de tel ou tel traitement de monsieur Rosenfeld, quand il va tous les jours voir un schizophrène pommé. Il y a quand même des embouteillages et je suppose que ça lui prend un temps fou. On ne voit absolument pas cela chez les analystes ici. Il y a donc cet aspect, et je dirai que ça pourrait être une des tâches de la Section clinique de créer dans l'avenir des lieux où tout de même nous puissions faire preuve aussi de ce dévouement, où nous puissions, en tout cas, mettre à l'épreuve nos constructions sur la psychose dans les milieux convenables. Mais ce que je dis là, je dois aussi le limiter par le sentiment que ceux qu'ils appellent psychotiques sont des personnes qui seraient ici traitées très simplement comme des névrosés. La Section clinique, après de nombreuses élaborations et discussions de ses enseignants, va, l'année prochaine, essayer de faire une relecture lacanienne de cas de psychose anglo-américains. C'est dire la révérence que nous avons pour nos collègues d'outre Atlantique. Mais on est en même temps forcé de se demander s'il ne faudrait pas mettre un certain point d'interrogation pour quelques-uns de ces psychotiques en analyse.

Очевидно, мы там очень строги. В этой клинике мы очень строги. Это происходит не только из-за строгости, присущей Лакану, но и из-за строгости клиники, наследниками которой мы быть недостойны — французской и немецкой клиники. Тем удивительнее, что об этом полностью забывают другие наследники этой клиники, которым выпало счастье или несчастье оказаться по ту сторону Атлантики и даже прежде всего по ту сторону Ла-Манша. Мы также можем перейти с другой стороны Ла-Манша на другую сторону Атлантики, что не дает выдающихся результатов. Считается, что англичане гораздо лучше, чем мы, заботятся о психотиках, и в любом случае они проявляют большую самоотдачу. Это не ложь. Нас может впечатлить то, что можно прочитать о том или ином лечении с господином Розенфельдом, когда он каждый день навещает одного круглого шизофреника. Еще бывают пробки, и я думаю, это займет у него много времени. Мы абсолютно не видим этого среди аналитиков здесь. Итак, есть этот аспект, и я бы сказал, что одной из задач Клинического Секции может быть создание в будущем мест, где мы также сможем продемонстрировать эту преданность делу, где мы в любом случае сможем проверить наши конструкции психоза в подходящих условиях. Но то, что я говорю здесь, я должен также ограничить тем чувством, что те, кого они называют психотиками, — это люди, с которыми здесь обращались бы очень просто, как с невротиками. Клиническая Секция для создания в будущем мест, где мы все равно сможем продемонстрировать эту преданность делу, где мы в любом случае сможем проверить наши конструкции психоза в подходящей обстановке. Но то, что я там говорю, я должен также ограничить тем чувством, что те, кого они называют психотиками, — это люди, с которыми здесь обращались бы очень просто, как с невротиками. Клиническая Секция, после многих доработок и обсуждений со стороны своих преподавателей, в следующем году попытается провести лакановское перечитывание англо-американских случаев психоза. Это свидетельствует о нашем уважении к нашим коллегам по ту сторону Атлантики. Но в то же время мы вынуждены задаться вопросом, не следует ли нам ставить вопросительный знак для некоторых из этих психотиков в анализе.

Je prends par exemple ce concept de schizoïdie qui fait vraiment les dimanches et les choux gras de monsieur Gultrip. Il a écrit un ouvrage en 1968 qui a connu trois réimpressions, la troisième étant de 77. C'est quand même un succès d'édition. Monsieur Gultrip est un élève de monsieur Ferbern que vous devez connaître puisque Lacan en parle dans un des Séminaires publiés. Il y a un chapitre entier consacré à la théorie de Ferbern, théorie qui a fait quelques vagues à l'époque, parce qu'il avait remplacé le concept de libido freudienne – qu'il considérait comme la libido qui cherche du plaisir: pleasur seeking – par l'idée que la libido cherche l'objet: object seeking. Il a construit les choses à partir de là. Gultrip est un pur produit de la théorie de Ferbern, mais je passe sur la filiation Ferbern-Gultrip.

Я беру, например, концепцию шизоидности, которую ценят и которая кормит господина Галтрипа. В 1968 году он написал книгу, которая была переиздана трижды, третье — в 1977 году. Она до сих пор пользуется успехом в издательстве. Мистер Галтрип — ученик господина Фейрберна, которого вы должны знать, поскольку Лакан говорит о нем в одном из опубликованных семинаров. Целая глава посвящена теории Фейрберна, теории, которая в то время произвела фурор, потому что она заменила концепцию фрейдовского либидо, которое он видел как либидо, которое ищет удовольствия: поиск удовольствия — идеей о том, что либидо ищет объект: поиск объекта. Он выстраивал теорию исходя из этого. Галтрип — продукт теории Фейрберна в чистом виде, но я передаю преемственность Фейрберна-Галтрипа.

Il faut voir comment ce monsieur définit ce qu'il appelle la personnalité schizoïde. C'est dans un des articles qui datent des années 50 et qui sont republiés dans cet ouvrage récent, ouvrage qui est une sorte de manuel, puisque ce n'est pas extrêmement courant que les ouvrages connaissent, comme ça, trois éditions dans les dix dernières années qui suivent leur parution. Je dois dire que quand on lit ça, on n'en revient pas. En plus, il y a chez lui des échanges avec Winnicott. Il essaie de savoir en quoi son concept de schizoïdie recouvre le concept du vrai self et du faux self de Winnicott. On se rend compte que pour tout un domaine que ces personnes pensent avoir ajouté à l'exercice de la psychanalyse, il n'est pas du tout démontré qu'il s'agit de psychotiques. Voilà les traits caractéristiques du schizoïde selon monsieur Gultrip. Je ne dirai pas que c'est le portrait de tout le monde mais c'est une description qui n'est absolument pas discriminante par rapport à la structure. Je veux dire que c'est là qu'on vérifie ce que Lacan veut dire quand il pose qu'aucune formation imaginaire n'est probante et pertinente quant à la structure.

Следует посмотреть, как этот господин определяет то, что он называет шизоидной личностью. Определение дается в одной из статей, датируемых 1950-ми годами и переизданных в этой недавней работе, работе, которая является своего рода руководством, поскольку не так уж часто работы переиздают три раза в течение десяти лет после их публикации. Я должен сказать, что когда читаешь ее, не можешь в это поверить. Более того, прослеживаются связи с Винникоттом. Он пытается выявить, как его понятие шизоидности пересекается с понятиями истинного и ложного self Винникотта. Мы понимаем, что для целой области, которую, по мнению этих людей, они добавили к психоаналитическому опыту, они вовсе не были психотиками. Вот характерные черты шизоидности согласно господину Галтрипу. Я не скажу, что это портрет каждого, но это описание, которое абсолютно не отличается от структуры. Я имею в виду, что именно здесь мы проверяем, что имеет в виду Лакан, когда он утверждает, что никакая воображаемая формация не является убедительной и актуальной в отношении структуры.

Nous avons donc, comme premier trait du schizoïde, l'introversion. Le deuxième trait, c'est withdrawness, qui est le fait de se retirer. C'est défini en deux lignes parce que ça veut dire à peu près la même chose que l'introversion.Introversion veut dire celui qui se retourne vers lui, et withdrawness celui qui se retire du monde. Ca fait deux concepts. Troisième trait: le narcissisme, qui tient à la vie intérieure du schizoïde de façon prédominante. Il y a une vie intérieure prédominante qui est le narcissisme. Quatrième trait: l'autosuffisance. Exemple: "J'ai eu une patiente qui ne tenait aucun compte de son mari comme d'une personne extérieure." Gultrip a besoin du concept de schizoïdie pour vérifier qu'une dame peut ne tenir aucun compte de son mari comme d'une personne extérieure. Cette absence d'intérêt pour un proche, et spécialement pour le conjoint, est un trait que Lacan notait dans son texte, Le Mythe individuel du névrosé, comme étant chez l'obsessionnel un trait tout à fait courant et pas du tout discriminant. Cinquième trait: un sentiment de supériorité. Sentiment qui va nécessairement avec l'autosuffisance, puisque, si on n'a pas besoin des autres gens, on peut alors s'en passer. On imagine en contrepoint le portrait du non-schizoïde selon monsieur Gultrip: celui qui est gentil avec les gens autour, qui fait attention à eux, etc. D'ailleurs, il y a eu de ces sortes de portraits à un certain moment. Sixième trait: perte d'affect dans des situations extérieures. Exemple: "Un homme, qui est vers la fin de sa quarantaine, me dit: Je trouve vraiment difficile d'être avec ma mère. je devrais être plus sympathique avec elle que je ne peux l'être. Je pense toujours que je ne fais pas assez attention à ce qu'elle dit [il va avoir cinquante ans!] Je peux être assez froid avec tous les gens qui sont près de moi et qui me sont chers. Quand ma femme et moi avons des relations sexuelles, elle me dit souvent: Est-ce que tu m'aimes? et je réponds: Bien sûr. Mais le sexe, ce n'est pas l'amour, c'est seulement une expérience." Septième trait, qui est le résultat: la solitude. La solitude est un résultat auquel on ne peut pas échapper. Vous comprenez que quand on est méchant comme ça avec son entourage, eh bien, on se retrouve seul. Ça se révèle dans des aspirations intenses à des amitiés, à de l'amour, etc. Huitième trait: la dépersonnalisation, perte de sens de l'identité et de l'individualité, perte de soi-même. Exemple: "Je n'arrive pas à saisir les idées que j'ai, j'ai peur de regarder autour de moi, je ne trouve pas de sens à ma vie", etc. Neuvième trait: la régression. "Le schizoïde succombe au monde extérieur et désire retourner à la sécurité du ventre maternel." Voilà. Tout ça s'étale sur quatre pages. Ce sont là les critères du schizoïde.

Итак, в качестве первой черты шизоидности мы имеем интроверсию. Вторая черта — withdrawness, замкнутость, то есть стремление к уединению. Определение дано в паре слов, потому что означает почти то же самое, что и интроверсия. Интроверсия означает обращенность внутрь себя, а замкнутость означает отстранение от мира. Это создает два понятия. Третья черта: нарциссизм, который преимущественно связан с внутренней жизнью шизоида. Во внутренней жизни преобладает нарциссизм. Четвертая черта: самодостаточность. Пример: «У меня была пациентка, которая игнорировала своего мужа как постороннего». Галтрипу необходимо понятие шизоидности, чтобы убедиться, что женщина может игнорировать своего мужа как постороннего. Отсутствие интереса к любимому человеку и особенно к супругу — это черта, которую Лакан отметил в своем тексте Индивидуальный миф невротика, как навязчивую идею, очень распространенную и вовсе не дискриминирующую. Пятая черта: чувство превосходства. Ощущение, которое обязательно сопровождается самодостаточностью, поскольку, если нам не нужны другие люди, мы можем обойтись без них. В качестве контрапункта мы представляем себе портрет нешизоида в соответствии с господином Галтрипом: того, кто добр к окружающим, обращает на них внимание и т. д. Более того, в свое время были такие портреты. Шестая черта: потеря аффекта во внешних ситуациях. Пример: «Мужчина около пятидесяти лет, говорит мне: «Мне действительно трудно быть с моей матерью. Я должен относиться к ней с большей симпатией, чем могу. Я все еще думаю, что не обращаю достаточного внимания на то, что она говорит [ему будет пятьдесят!] ты любишь меня? И я отвечаю: Конечно. Но секс — это не любовь, это только опыт». Седьмая черта, которая является результатом: одиночество. Одиночество — результат, которого невозможно избежать. Вы понимаете, что когда вы так злы по отношению к окружающим, ну, вы оказываетесь в одиночестве. Это проявляется в сильном стремлении к дружбе, любви и т. д. Восьмая черта: деперсонализация, потеря чувства идентичности и индивидуальности, потеря себя. Пример: «Я не могу понять свои идеи, я боюсь оглянуться вокруг, я не могу найти смысл в своей жизни» и т. д. Девятая черта: регресс. «Шизоид уступает внешнему миру и желает вернуться в безопасное лоно». Вот. Все это изложено на четырех страницах. Это критерии шизоидности.

Disons que ça vend beaucoup mieux la mèche que Winnicott. On lit Winnicott en se disant qu'il parle de psychotiques, alors qu'il parle de ces soit- disants schizoïdes, que nous sommes bien loin, nous, de placer parmi les psychotiques. J'en vois les marques dans tel article de monsieur Rosenfeld, cet article qu'il est question d'apporter l'année prochaine dans cet ensemble d'enseignements qu'est la Section clinique. Je demanderai là-dessus l'avis d'Eric Laurent, puisque c'est lui qui a fait tout le plan des enseignements et des conférences de l'année prochaine. J'ai donc lu cette analyse de monsieur Rosenfeld, intitulée Etat schizophrénique accompagné de dépersonnalisation". On peut dire que sa patiente, Mildred, jeune femme âgée de 29 ans qui a servi dans les troupes anglaises, ne nous persuade pas le moins du monde qu'on ait affaire à une schizophrène. Rosenfeld dit état schizophrénique, mais on a simplement l'impression d'avoir là la description d'une hystérique pommée et non d'une schizophrénie accompagnée de dépersonnalisation. Je ne vais pas en énumérer les traits. J'aimerais plutôt demander son sentiment à Eric Laurent, s'il veut bien le donner.

Скажем, он продается намного лучше, чем Винникотт. Мы читаем Винникотта, говоря себе, что он говорит о психотиках, тогда как он говорит об этих так называемых шизоидах, которых мы очень далеки от того, чтобы относить их к психотикам. Я вижу следы этого в такой-то статье господина Розенфельда, в статье, о которой мы поговорим в следующем году, в цикле обучающих встреч под названием Клиническая Секция. Я спрошу мнение Эрика Лорана по этому поводу, поскольку именно он составил все планы занятий и конференций на следующий год. Итак, я прочитал этот анализ господина Розенфельда под названием Шизофреническое состояние с деперсонализацией. Мы можем сказать, что его пациентка Милдред, молодая женщина 29 лет, служившая в английских войсках, нисколько не убеждает нас, что мы имеем дело с шизофреником. Розенфельд говорит о шизофреническом состоянии, но у нас просто создается впечатление, что мы имеем здесь описание 100 % истерии, а не шизофрении, сопровождающейся деперсонализацией. Я не буду перечислять особенности. Я бы лучше спросил Эрика Лорана о его впечатлении, если он готов поделиться.

ERIC LAURENT: – Sur ce que dit Rosenfeld lui-même, il faudrait prendre le cas, le présenter, et pouvoir ainsi l'étudier de près. Je dirai plutôt que c'est cette idée de schizoïdie qui dans le monde anglo-saxon a donné, au moins à quelques analystes, le goût de s'intéresser à des marges de la psychose. Mais où est le passage?

ЭРИК ЛОРАН: – По словам самого Розенфельда, мы должны были бы взять случай, представить его и, таким образом, иметь возможность внимательно его изучить. Я бы скорее сказал, что в англосаксонском мире именно эта идея шизоидности привила, по крайней мере некоторым аналитикам, вкус к тому, чтобы интересоваться периферией психоза. Но где же проход?

J.-A. MILLER: – Voilà le passage qui concerne la dépersonnalisation: "Un détachement rigide, un refus de tout sentiment marquaient son comportement conscient pendant l'analyse – attitude qui, en de rares moments, était interrompue par des soupçons paranoïdes ou par le désespoir que lui causait l'absence de progrès. Déjà, au tout début de l'analyse, elle décrivait des symptômes et des sensations de type schizoïde très net et des sentiments de dépersonnalisation. Elle se sentait éteinte et somnolente, à moitié inconsciente et pouvait difficilement rester éveillée. Parfois, en décrivant son expérience, elle disait qu'il y avait quelque chose comme un rideau la séparant du reste du monde, qu'elle se sentait morte, ou pas ici, ou détachée d'elle-même." Je veux dire que cette présentation d'une soi-disante schizophrénie accompagnée de dépersonnalisation est un tableau extrêmement peu spécifique.

Ж.-А. МИЛЛЕР: – Вот отрывок, касающийся деперсонализации: «Жесткая отстраненность, отказ от всех чувств характеризовали его сознательное поведение во время анализа — отношение, которое в редкие моменты прерывалось параноидальными подозрениями или отчаянием, вызванным отсутствием прогресса. Уже в самом начале анализа она описала очень отчетливые шизоидные симптомы, ощущение и чувство деперсонализации. Она чувствовала себя потухшей и сонной, пребывающей в полубессознательном состоянии и с трудом могла бодрствовать. Иногда, описывая свой опыт, она говорила, что было что-то вроде занавеса, отделяющего ее от остального мира, что она чувствовала себя мертвой, отсутствующей или отделенной от самой себя». Я имею в виду, что проявление так называемой шизофрении, сопровождающейся деперсонализацией, — крайне неспецифическая картина.

E. LAURENT: – Absolument. Dans cette énumération de Gultrip, dans ce sac, on voit que la seule chose qui compte, qui est le poids constant, c'est la dépersonnalisation. C'est une variation sur le thème de la dépersonnalisation, qui est effectivement le noyau dur de toutes ces questions. Mais qu'est-ce qu'on appelle perte de l'identité? Qu'est-ce qu'on appelle dépersonnalisation? Ca peut être simplement une dissolution de l'identité imaginaire que l'on retrouve tout à fait dans l'hystérie. C'est un point classique, y compris dans ce qui s'appelait autrefois les folies hystériques. A ce moment-là, on a toute la frange des folies hystériques qui s'ouvrent à l'analyse. Il y a là-dessus des textes de Maleval qu'il a repris de la clinique française, et il y a aussi les travaux de Bercherie, qui situent bien comment, au moment où Freud intervient, psychose et névrose sont des termes qui ne s'opposent pas. C'est la construction freudienne qui les fait s'opposer. Au moment où Freud intervient, ces phénomènes-là ne sont donc absolument pas séparés de l'hystérie, d'où le fait que les Anglo-Saxons, qui maintenant relisent les cas d'hystérie de Freud – par exemple les Etudes sur l'hystérie –, se disent que toutes ces patientes ne sont pas hystériques mais schizoïdes. Ils ne font là qu'oublier l'effet qu'a eu l'intervention de Freud, c'est-à-dire la coupure entre névrose et psychose. Il faut retrouver cette tradition clinique, et Bercherie, même s'il n'a pas un mode de lecture lacanien de ces textes, est ici précieux. Il faut retrouver cette tradition classique, car ces textes présentent très précisément cette fonction d'oubli de la clinique qui leur fait retrouver la schizoïdie.

Э. ЛОРАН: – Совершенно верно. В этом перечислении Галтрипа, в этой сумке, мы видим, что единственное, что имеет значение, а именно постоянный вес — деперсонализация. Это вариация на тему деперсонализации, которая действительно лежит в основе всех этих вопросов. Но что называется потерей идентичности? Что называется деперсонализацией? Это может быть просто растворение воображаемой идентичности, которую человек находит в истерии. Это классический момент, в том числе в том, что раньше называлось истерическим психозом, истерическим безумием (folies hystériques). В то время у нас есть все грани истерического психоза, которые открыты для анализа. Есть тексты Мальваля по этому поводу, которые он взял из французской клиники, а также есть работы Бершери, в которых четко показано, что в момент, когда вмешивается Фрейд, понятия психоз и невроз не противопоставляются. Не возражайте. Это фрейдовская конструкция, которая заставляет их противостоять. В то время, когда вмешивается Фрейд, эти феномены, таким образом, абсолютно неотделимы от истерии, отсюда и тот факт, что англосаксы, которые теперь перечитывают случаи истерии Фрейда — например, Исследования истерии — говорят себе, что все эти пациенты не истерички, а шизоиды. Они забывают только про эффект интервенции Фрейда — то есть разрыв между неврозом и психозом. Мы должны заново открыть для себя эту клиническую традицию, и Бершери, даже если у него нет лакановского способа чтения этих текстов, здесь ценен. Мы должны заново открыть для себя эту классическую традицию, потому что в этих текстах очень точно представлена функция забвения клиники, которая заставляет их заново открывать шизоидность.

Il me semple par là, que la construction de Lacan permet au contraire de durcir les angles. Elle nous fait sentir que l'opposition schizoïdie/psychose est évidemment à jouer, et qu'il ne faut pas confondre ce qui est perte de l'identité imaginaire avec ces troubles psychotiques de l'identité où le sujet succombe réellement sous le signifiant, sous le S1 ou sous le S2, soit dans le nom que peut venir à se donner le psychotique, comme Schreber qui peut devenir le Grand Mongol, etc., soit dans son rapport à l'Autre du savoir, un savoir qu'il trouve partout autour de lui, le milieu ambiant devenant savoir.

Мне кажется, что конструкция Лакана, наоборот, позволяет не сглаживать острые углы. Она создает у нас чувство, что оппозиция шизоидность/психоз, очевидно, вступает в игру, и что мы не должны спутывать потерю воображаемой идентичности с психотическими расстройствами идентичности, когда субъект реально уступает означающему (succombe réellement sous le signifiant), согласно S1 или согласно S2, либо имени, которое психотик может дать себе, как Шребер, который может стать Великим Монголом, и т. д., либо в его отношении к Другому знания, знания, которое он находит повсюду вокруг себя, окружающая среда становится знанием.

J.-A. MILLER: – C'est ce qui a conduit à ce que Mélanie Klein appelait le noyau psychotique. Tous les kleiniens s'étaient mis à considérer qu'une analyse n'était pas achevée si on n'avait pas touché à ce noyau. Cela consiste finalement à construire toutes les névroses comme des défenses contre la psychose. C'est un schéma massif qui permet d'espérer peler les couches névrotiques, pour en définitive arriver à la psychose centrale.

Ж.-А. МИЛЛЕР: – Это привело к тому, что Мелани Кляйн назвала психотическим ядром. Все кляйнианцы начали считать, что анализ не был бы завершен, если бы мы не коснулись этого ядра. В конечном итоге он состоит в построении всех неврозов в качестве защиты от психозов. Это масштабная схема, которая позволяет нам очистить невротические слои как кожуру с плода и прийти, наконец, к центральному психозу.

E. LAURENT: – Ce qui m'intéresse spécialement, c'est de reprendre les choses que tu as développées sur la différence entre schizophrénie et paranoïa, et particulièrement pour ce qui concerne la psychose chez l'enfant, puisque c'est le point fort de ces Anglo-Saxons, dans la mesure où leur théorie est une théorie du développement et qu'ils considèrent que la dimension de la psychose dans l'enfance vérifie absolument toute leur construction. On peut voir en effet – c'est pratiquement observable - la position schizo-paranoïde et la position dépressive s'incarner chez l'enfant. C'est donc beaucoup plus chez les enfants que chez les adultes que les Anglo-Saxons élaborent leur clinique, ce qui a fait que l'effet de nouveauté de la clinique de la psychose dans l'après-guerre, a consisté essentiellement à remplacer un par un tous les faits connus de la clinique, en tant qu'elle a été repérée du côté de la psychose constituée de l'adulte, par des faits d'observation de l'enfant. Il s'agit donc de réinterprétations par des traits tirés de l'observation des enfants.

Э. ЛОРАН: – Меня особенно интересует то, как вы пришли к выводу о различии между шизофренией и паранойей, особенно в отношении детского психоза, поскольку это опорный пункт англосаксов, так как их теория — это теория развития, и они считают, что измерение психоза в детстве абсолютно подтверждает их конструкцию. Мы действительно можем видеть — наблюдать в практике — параноидно-шизоидную позицию и депрессивную позицию, которые воплощаются в ребенке. Поэтому англосаксы гораздо больше разрабатывают детскую, а не взрослую клинику, поэтому эффект новизны клиники психозов в послевоенный период заключался, по сути дела, в замене одного за другим всех фактов, известных клинике, постольку, поскольку они были обнаружены на стороне психоза, созданного взрослым, по фактам наблюдения за ребенком. Следовательно, речь идет о переосмыслении черт, почерпнутых из наблюдений за детьми.

Je me suis dit que ce qui semblait toujours difficile dans l'étude de Lacan, c'était d'aborder cette question de la psychose chez l'enfant, parce qu'en l'abordant par la question de la métaphore paternelle, on obtenait très peu d'efficacité proprement clinique. Quand tu construisais tout à l'heure ce repérage de la métaphore paternelle autour de la séparation et de l'aliénation, ça permettait de relire les textes de Lacan, et de s'apercevoir qu'il y a, dans la période 64-69, du 10 juin 64 où il répond à Maud Mannoni, au 26 septembre 69 où il intervient au congrès sur l'enfance aliénée, une possibilité de saisir la position de l'enfant en tant que les cas de la clinique de la psychose se définissent par rapport à la position du sujet quant à sa jouissance, quant à l'objet a - ce qui permettrait de construire là un essai de clinique structurale par rapport à la jouissance. A ce moment-là, il faudrait reprendre tout ce qui, dans la clinique de l'enfant, peut se mettre en série, et voir comment la séparation impossible devient tout entière réelle. Le sujet est tout plein de sa jouissance, et l'objet qu'il abandonne normalement à la chaîne – la livre de chair – devient pour lui réel. Ca peut alors donner toute une série de cas, depuis l'automutilation jusqu'au sujet qui est obligé de faire une manœuvre très compliquée parce qu'il explique que sa main gauche n'est pas lui. Ce n'est pas là une conversion hystérique, c'est que cette main est un retour de la jouissance sur son corps. Ça ne prend pas du tout les traits de l'anatomie imaginaire, c'est de l'anatomie réelle. Le retour de la jouissance comme en infraction sépare cette main.

Я сказал себе, что при изучении Лакана всегда казалось трудным подойти к вопросу детского психоза, потому что, подходя к нему через вопрос отцовской метафоры, мы получили очень небольшую клиническую эффективность. Когда ранее вы выстраивали определение отцовской метафоры вокруг отделения и отчуждения, это позволило перечитать тексты Лакана и понять, что в период 1964-1969, с 10 июня 1964 года, он отвечает Мод Маннони до 26 сентября 1969 года, где он выступает на конгрессе по детским психозам, возможность понять позицию ребенка, поскольку случаи клиники психоза определяются по отношению к позиции субъекта в отношении его наслаждения, как и в отношении объекта а — что позволило бы построить здесь структурный клинический опыт в отношении наслаждения. В этот момент необходимо было бы снова взять все то, что в детской клинике может быть помещено в серию, и посмотреть, как невозможное отделение становится полностью реальным. Субъект переполнен своим наслаждением, и объект, от которого он обычно отказывается в цепи — фунт плоти — становится для него реальным. Затем им приводится ряд случаев, от членовредительства до субъекта, который вынужден выполнить очень сложный маневр, потому что он объясняет, что его левая рука ему не принадлежит. Это отнюдь не истерическая конверсия: рука — это возвращение наслаждения в тело. Она не приобретает черты воображаемой анатомии, это реальная анатомия. Возвращение наслаждения в качестве инфракции отделяет эту руку.

Nous pouvons donc considérer toute une série de cas qui permettent de saisir les dimensions de la psychose chez l'enfant. C'est par là qu'on peut trouver comment séparer cette dimension que les Anglo-Saxons appellent la schizoïdie dans l'enfance, et qui a été à un moment porteuse d'espoir. Les débats tournent toujours autour de l'autisme et de la schizophrénie infantile, et il me semble qu'en abordant la psychose par ce biais-là, c'est-à-dire par cette séparation en tant qu'elle peut être réelle, ou par l'aliénation réelle obtenue par la forclusion du Nom-du-Père, on peut obtenir des précisions beaucoup plus grandes que de répéter que tout se joue toujours à la frontière de l'autisme et de la schizophrénie infantile. On peut obtenir des précisions proprement cliniques, spécialement cette dialectique de l'objet hors corps et du corps de l'enfant.

Таким образом, мы можем рассмотреть целый ряд случаев, которые позволяют нам ухватить измерения психоза у детей. Вот как мы можем найти способ отделить измерение, которое англосаксы называют детской шизоидностью и на которое когда-то возлагали большие надежды. Дебаты по-прежнему вращаются вокруг аутизма и детской шизофрении, и мне кажется, что подходя к психозу с этой точки зрения, то есть через это разделение, поскольку оно может быть реальным, или через реальное отчуждение, полученное путем форклюзии Имени Отца, можно добиться гораздо большей точности, чем повторять, что все всегда разворачивается на границе аутизма и детской шизофрении. Мы можем получить конкретные клинические детали, в особенности диалектику тела ребенка и объекта вне тела.

J.-A. MILLER: – On va en rester là, et se retrouver la semaine prochaine dans cette même salle.

Ж.-А. МИЛЛЕР: – Остановимся здесь и встретимся через неделю в этой же аудитории.

Перевод с французского Полины Чижовой

НА ГЛАВНУЮ

Жак-Ален Миллер , курс 1981-1982 ггСкандирования в учении Лакана // Диалектика желания и фиксированность фантазма18 сеанс, 5 мая 1982

Жак-Ален Миллер , курс 1981-1982 гг
Скандирования в учении Лакана // Диалектика желания и фиксированность фантазма
18 сеанс, 5 мая 1982