Il faut avouer que la clinique que nous utilisons est un fatras. Il suffit de mettre en série les termes d'hystérie, de paranoïa et de schizophrénie pour s'en apercevoir. L'hystérie est un terme de la plus haute Antiquité qui s'est retrouvé refondu dans le discours analytique. La paranoïa est un terme qui émerge dans le discours psychiatrique vers le milieu du XIXe siècle. La schizophrénie est un terme de 1911 qui est le produit d'une transformation de la clinique psychiatrique sous l'influence de la psychanalyse. Voilà donc trois termes dont la naissance et l'histoire sont foncièrement différentes. C'est ce qui justifie que cette clinique est au fond un fatras, un bric-à-brac de morceaux qu'on a ramassés où on a pu et que l'on fait tenir ensemble. C'était là, je le souligne, la position de Lacan, puisqu'il considérait que seule l'hystérie avait trouvé dans le discours analytique une structuration satisfaisante, c'est-à-dire transmissible à partir de ses mathèmes.
Надо признать, что в клинике, которую мы используем, творится полная неразбериха. Достаточно объединить в серию термины: истерия, паранойя и шизофрения, чтобы заметить это. Термин истерия появился в глубокой древности и был пересмотрен в аналитическом дискурсе. Термин паранойя появился в психиатрическом дискурсе примерно в середине XIX века. Термин шизофрения стал продуктом трансформации психиатрической клиники под влиянием психоанализа и относится к 1911 году. Итак, вот три термина, возникновение и история которых принципиально отличаются. Это оправдывает то, что эта клиника, по сути дела, представляет собой сборную солянку, смесь, брик-а-брак из кусков, надерганных нами понемногу и отовсюду и удерживаемых вместе. Такова была, я подчеркиваю, позиция Лакана, поскольку он считал, что только истерия обрела в аналитическом дискурсе удовлетворительную, то есть передаваемую через матемы, структуризацию.
Lorsque nous parlons de clinique, c'est sur ce fond que nous parlons. Nous savons bien que les symptômes sont typés mais que néanmoins nous ne pouvons les mettre en formules. Nous savons les décrire, nous essayons de les reconnaître dans chaque cas, mais nous ne savons pas les écrire. En trente ans d'enseignement, Lacan n'a proposé d'écriture que pour l'hystérie. Les écritures dont nous disposons sont des écritures pour les formations de l'inconscient, pour le fantasme, pour le symptôme en général, mais il y a là un inachèvement tout à fait marqué de ce que nous appelons notre clinique. C'est une question que nous ne pourrons pas éluder longtemps. Il s'agit de savoir si cette clinique peut être achevée, au moins complétée dans un premier temps, ou si son inachèvement tient au contraire à des raisons essentielles. Nous avons, chez Lacan, l'écriture mathématique de la sexuation féminine et de la sexuation masculine, mais nous n'avons pas d'écritures comparables pour la paranoïa, la schizophrénie ou les autres psychoses, ainsi que pour les perversions et la névrose obsessionnelle. Est-ce que cet inachèvement doit être considéré comme essentiel au sujet même? Est-ce que cette écriture clinique doit être considérée comme impossible? Auquel cas, il s'agirait encore de savoir si cette impossibilité est démontrable. Est-ce que chercher la formalisation adéquate de ces types cliniques, nous trace notre travail pour les années à venir? Je pose la question sincèrement, et je dois dire que je n'en ai pas la réponse. Comme réponse, je n'ai que la conviction que ça doit être démontrable dans un sens et dans l'autre: écritures des types cliniques, ou leur éventuelle impossibilité.
Вот та основа, опираясь на которую мы говорим, когда мы говорим о клинике. Нам хорошо известно, что симптомы типизированы, но, тем не менее, мы не можем описать их формулами. Нам хорошо известны описания симптомов, мы стараемся распознать их в каждом конкретном случае, но мы не знаем, как их записать. За тридцать лет преподавания Лакан предложил запись только для истерии. Имеющиеся в нашем распоряжении записи представляют собой записи для образований бессознательного, для фантазма, для симптома в целом, но в том, что мы называем «нашей клиникой» имеется очень явная незавершенность (inachèvement). Мы не сможем долго уклоняться от этого вопроса. Может ли эта клиника быть доработана, по крайней мере, на начальном этапе, или же, наоборот, есть существенные причины для ее принципиальной незавершенности? Благодаря Лакану у нас есть математизированная запись женской сексуации и мужской сексуации, но у нас нет сопоставимых с ними записей для паранойи, шизофрении или других психозов, а также перверсий и неврозов навязчивости. Следует ли считать эту незавершенность существенной для самого субъекта? Следует ли считать такую клиническую запись невозможной? В таком случае все еще остается вопрос о доказуемости этой невозможности. Ориентирует ли поиск адекватной формализации этих клинических типов нашу работу на ближайшие годы? Я задаю вопрос искренне и я должен признаться, что у меня нет ответа. В качестве ответа у меня есть только убежденность в необходимости доказательства в одном и в другом смысле: доказательства возможности записи клинических типов или их возможной невозможности.
La paranoïa, j'ai rappelé que Freud en acceptait le terme et Lacan également. C'est un terme reçu du discours et de la clinique psychiatriques. Si nous n'en avons pas un mathème, nous en avons une formule, un dit de Lacan – ce n'est pas écrit, c'est une formule qu'il a prononcée à une de ses présentations de malades: "La paranoïa, c'est la personnalité." C'est évidemment à lui-même qu'il faisait écho, et plus précisément au titre de sa thèse: De la psychose paranoïaque et de ses rapports avec la personnalité. Cinquante ans après, il ne pensait plus qu'il y avait des rapports entre la paranoïa et la personnalité mais qu'il y avait équivalence.
Паранойя, я напомню, что Фрейд принял этот термин и Лакан тоже. Термин паранойя пришел из дискурса и клиники психиатрии. У нас нет матемы, зато у нас есть формула, представленная Лаканом в устной форме — она не записана; он произнес эту формулу на одной из своих клинических презентаций: «Паранойя — это личность». Очевидно, она вторила ему, точнее названию его диссертации: «О паранойяльном психозе и его отношении к личности». Пятьдесят лет спустя он стал думать, что между паранойей и личностью существует не связь, а эквивалентность.
C'est en définitive une position très freudienne, si on songe à ce que Freud explique dans son cas Schreber, à savoir que dans la paranoïa, la libido libérée se fixe sur le moi, est employée à l'amplitude du moi. Que la personnalité ait pour noyau constitutif le moi, ça nous conduit à formuler ce qui court dans tout l'enseignement de Lacan, à savoir que le moi est paranoïaque, que tout moi – c'est une formule que l'on retrouve aussi bien dans le Séminaire III – est gros de paranoïa. Le moi est paranoïaque parce qu'il est précisément formé à partir d'un toi ou moi avec l'autre. C'est la leçon du "Stade du miroir", du "Stade du miroir" non pas en tant que "formateur de la fonction du Je", mais en tant que formateur de la fonction du moi. Lacan a corrigé en 1948 le titre de sa communication. On se demande comment ce stade du miroir pourrait être formateur du Je. Il est formateur du moi.
В конечном итоге, это очень фрейдовская позиция, если принять во внимание то, что Фрейд объясняет в случае Шребера, а именно, что при паранойе высвобожденное либидо фиксируется на собственном я, используется в размахе (amplitude) собственного я. То, что у личности есть собственное я в качестве конститутивного ядра, приводит нас к проходящей через все преподавание Лакана формулировке, что собственное я паранойяльно, что любое собственное я — эту формулу мы также находим в III Семинаре — преисполнено паранойей. Собственное я паранойяльно, потому что оно в точности формируется исходя из тебя или меня с другим. Это урок «Cтадии зеркала» — «Cтадии зеркала» не в ее роли в «формировании функции Я (Je), но в формировании функции собственного я (moi)». Лакан исправил название своего доклада в 1948 году. Интересно, как стадия зеркала могла бы формировать Я. Она играет роль в формировании собственного я.
Ce stade du miroir, ce n'est pas la gentille petite histoire que l'on raconte chez les psychologues – ils sont tout prêts à l'ajouter aux autres stades qu'ils distinguent par ailleurs –, à savoir l'histoire de la normalisation de la personne. "Le stade du miroir" de Lacan expose que le moi de toute personne normale est paranoïaque. A cet égard, je dirai que nous avons évidemment tout de suite à établir un rapport entre cette paranoïa moïque et la schizophrénie, pour autant que la schizophrénie, elle, est du versant opposé, c'est-à-dire du côté du corps morcelé. C'est ce qui nous permet de faire une antithèse entre paranoïa et schizophrénie. La paranoïa est du moi, la schizophrénie est du corps morcelé.
Стадия зеркала не является милой маленькой историей, которую мы встречаем у психологов, которые готовы добавить ее к другим стадиям, выделенным ими в другом месте, в частности к истории нормализации личности. «Стадия зеркала» Лакана показывает, что собственное я любого нормального человека имеет параноидальную структуру. В связи с этим я бы сказал, что мы, очевидно, должны немедленно установить связь между этой мозаичной паранойей и шизофренией, поскольку шизофрения находится на противоположном полюсе — то есть на стороне фрагментированного тела (corps morcelé). Это то, что позволяет нам противопоставить шизофрению и паранойю. Паранойя есть собственное я, шизофрения — фрагментированное тело.
Ce stade du miroir nous encombre un petit peu parce que c'est un épisode qui ne fait pas partie du discours analytique. Il relève, tel qu'il est présenté, d'une observation de l'enfant qui n'a rien à voir avec la psychanalyse. C'est même une observation qui relève du mythe, qui relève aussi bien de la lecture de Hegel que de l'observation de l'enfant. Ce n'est pas du tout dénoncer le stade du miroir de dire que c'est un mythe. Ca implique, au contraire, qu'on en reconstitue la structure. Le mythe, selon la définition de Lacan, c'est la forme épique que prend la structure. Si donc on sépare ce mythe de ses oripeaux, on voit que le stade du miroir se réduit à mettre l'accent sur un plus-un, un plus- un par rapport à l'organisme.
Стадия зеркала представляет для нас небольшое препятствие, поскольку представляет собой эпизод, не являющийся частью аналитического дискурса. Она берет начало, в том виде в котором она есть сейчас, в наблюдении за ребенком, не имеющем ничего общего с психоанализом. Это даже наблюдение, которое берет начало в мифе, которое восходит как к чтению Гегеля, так и к наблюдению за ребенком. Вовсе не обязательно разоблачать стадию зеркала, чтобы сказать, что она представляет собою миф. Сказать это, наоборот, подразумевает воссоздание ее структуры. Согласно определению Лакана, миф — это структура, принимающая форму рассказа. Итак, если мы отделим миф от плевел, мы увидим, что стадия зеркала сводится к акценту на plus-un, плюс-одном по отношению к организму.
De quoi s'agit-il exactement? Lacan reprend, des écrits de Bolk, l'idée qu'à sa naissance l'organisme humain est spécialement inachevé et ne dispose pas de fonction de synthèse. Le morcellement du corps est une donnée native de l'organisme humain. C'est par après que cette unité vient à cet organisme, par le biais de ce qui s'y ajoute, le biais de l'image du corps. C'est cette image du corps, cette forme totale qui accomplit l'intégration de ce qui est vécu et éprouvé par le sujet comme disjoint, comme morcelé. A cet égard, l'image de l'autre - que Lacan écrira ensuite i(a) – fonctionne comme le plus-un de l'organisme, comme le plus-un qui de cet organisme fait un corps. Par là, le moi est en lui-même un supplément de l'organisme, et ce qui s'y oppose – les déficiences de ce moi, les déficiences de cette synthèse imaginaire – se répercute de l'autre côté par une résurgence de ce morcellement qui a à être maîtrisé par l'image.
О чем именно идет речь? Лакан заимствует из работ Болка идею о том, что в момент рождения человеческий организм является в некотором смысле незавершенным и не обладает функцией синтеза. Фрагментированность тела является врожденной данностью человеческого организма. Впоследствии организм приходит к состоянию единства путем добавления образа тела. Именно образ тела как целостная форма позволяет интегрировать разрозненные переживания субъектом своей расчлененности, фрагментированности. В этом отношении образ другого — который Лакан затем напишет i(a) — функционирует как плюс-один организма, как плюс-один, составляющий тело этого организма. Таким образом, собственное я само по себе является дополнением (supplément) к организму, и то, что ему противопоставляется — недостаточность собственного я, недостаточность воображаемого синтеза — отражается, с другой стороны, в возрождении этой фрагментированности, которая должна быть «освоена» (maîtrisé) образом.
Dans ce registre, paranoïa et schizophrénie se répondent l'une l'autre. Dans cette optique, on est schizophrène par défaut de paranoïa. Ca nous permet peut-être d'apercevoir en quoi schizophrénie et paranoïa sont antithétiques, et en même temps d'apercevoir comment on peut avoir un tableau clinique composite comme celui que représente le président Schreber. On comprend également comment on peut opposer deux espaces. Il y a un espace paranoïaque qui repose sur la délimitation et qui fait du paranoïaque un excellent créateur de sectes. j'ai assez vu ces sectes politiques pour penser qu'il y a effectivement une clinique de la politique, et que le paranoïaque est tout spécialement apte à sectoriser. A cette sectorisation paranoïaque, on peut opposer le morcellement schizophrénique. Je dirai que c'est la partie la plus convaincante du livre de Deleuze et Guattari que d'opposer ainsi la territorialisation paranoïaque à la foncière déterritorialisation schizophrénique. Le seul tort qu'ils ont, c'est d'en faire de la littérature et de s'imaginer que le morcellement schizophrénique soit le monde de la liberté.
В этом регистре паранойя и шизофрения эквивалентны друг другу. В этой оптике шизофреник — параноик по умолчанию. Возможно, это позволяет нам заметить, насколько шизофрения и паранойя противоположны, и в то же время понять, как возможна сложная клиническая картина, подобная той, что представляет президент Шребер. Наравне с этим мы понимаем, как можно противопоставить два пространства. Существует параноическое пространство, основанное на разграничении и делающее параноика прекрасным создателем сект. Я видел этих политических сект достаточно, чтобы считать, что действительно существует политическая клиника и что параноики особенно склонны к разделению всего на секторы. Этой параноической секторизации мы можем противопоставить шизофреническую фрагментацию. Я бы сказал, что противопоставление параноической территоризации фундаментальной шизофренической детерриторизации — это наиболее убедительная часть книги Делёза и Гваттари. Их единственная ошибка в том, что они превращают это в литературу и воображают будто шизофреническая фрагментация предполагает мир свободы.
La question schizophrénique et paranoïaque se partage entre i(a) et le sujet, le sujet que nous dirons schizé. Cette schize a évidemment deux versions essentielles: la schize schizophrénique et la schize hystérique. C'est parce que cette schize est commune aux deux, que peuvent naître des illusions, des illusions auxquelles on a essayé de donner une place dans la clinique. Il y aurait une psychose hystérique. Ca tient à ce que la schize dans le corps – ce que Lacan appelle la cisaille – est présente dans les deux cas. Quant à la paranoïa, si nous en restons à ces données premières, je dirai que c'est d'une autre position à l'endroit de l'image de l'autre qu'il s'agit.
Шизофренический и параноический вопрос разделяется между i(a) и субъектом — субъектом, которого мы будем называть расщепленным. Очевидно, что у этого расщепления есть две основные версии: шизофреническое расщепление и истерическое расщепление. Так как расщепление является общим для обоих, могут возникать иллюзии — иллюзии, которым мы пытались дать место в клинике. Был бы истерический психоз. Это связано с тем, что расщепление в теле — то, что Лакан называет cisaille, ножницами — присутствует в обоих случаях. Что касается паранойи, то, если придерживаться этих первичных данных, я бы сказал, что в паранойе речь идет о другой позиции по отношению к образу другого.
Pour nous, ce sujet schizé est de départ. J'ai mis l'accent là-dessus la dernière fois. Il est dès le départ dès lors que ce que nous essayons de situer est le sujet du signifiant. Le sujet du signifiant, comme tel, est schizé. En fait, nous partons de la dissociation que la clinique psychiatrique met en cause dans la schizophrénie. Nous partons de ça, nous partons du sujet dissocié, et ce que nous essayons de savoir, c'est ce qui le conduit à s'associer, c'est-à-dire de saisir quels sont les repères qui lui permettent de tourner à peu près dans le même espace et sur les mêmes rails. Nous cherchons quelle est l'armature signifiante qui se superpose à ce sujet schizé - armature signifiante qui est écrasante mais que nous ne pouvons absolument pas considérer comme normale. Si nous partons de ces prémisses, ce que nous considérons comme normal, c'est l'état primaire du sujet, c'est-à-dire son état dissocié. C'est dans cette veine-là que Lacan, à sa présentation de malades, qualifiait invariablement de normaux les patients visiblement fous comme des lapins et qui répondaient à cet état primaire de dissociation.
Для нас в начале есть расщепленный субъект. Я подчеркивал это в прошлый раз. Расщепление имеет место с самого начала, когда мы пытаемся определить субъекта означающего. Субъект означающего расщеплен как таковой. Фактически, мы начинаем с расщепления, диссоциации (dissociation), которое в психиатрии считается причиной шизофрении. Мы начинаем с этого, мы начинаем с диссоциированного, расщепленного субъекта (sujet dissocié) и пытаемся узнать, что позволяет ему соединиться (s'associer), — то есть ухватить, какие ориентиры позволяют субъекту ориентироваться примерно в том же пространстве и не сходить с тех же рельсов. Мы ищем то, что является означающим каркасом — «арматурой», на которую укладывается этот расщепленный субъект (sujet schizé) — означающим каркасом, который является чрезвычайно тяжелым, но который мы совершенно точно не можем рассматривать как нормальный. Исходя из этих предпосылок, тем, что мы считаем «нормальным» будет первичное состояние субъекта, то есть его расщепленное состояние. Именно в этом ключе Лакан неизменно определял в своих клинических презентациях в качестве «нормальных» явно «безумных, как мартовские зайцы» пациентов, которые реагировали на это первичное состояние расщепления, диссоциации (dissociation).
Il peut vous paraître choquant que je dise fous comme des lapins. C'est simplement pour qu'on s'aperçoive que je me situe là au niveau de la manifestation. Je n'entends pas en faire une clinique. C'est de l'ordre de la koinè. Ça me paraît plus respectueux que de dire schizo. C'est au contraire réinscrire la folie dans une table de relations humaines. Quand on considère la fonction du sujet dans toute "maladie mentale", on exclut de parler de déficit et de dissociation, sinon de déficit du signifiant et de dissociation du sujet.
Вам может показаться шокирующим, что я говорю безумных, как мартовские зайцы. Это просто для того, чтобы заметить, что я нахожусь здесь на уровне проявления, манифестации. Я не собираюсь превращать это в клинику. Это принадлежит порядку койне. Мне кажется, что так говорить более уважительно, чем говорить schizo, расщепление. Напротив, это перезапись безумия в таблице человеческих отношений. Когда кто-то рассматривает функцию субъекта при любом «психическом заболевании», разговоры о нехватке и расщеплении исключаются, кроме нехватки означающего и расщепления субъекта.
S'il y a une théorie à faire s'agissant de la paranoïa et de la schizophrénie, je pense que la théorie de la paranoïa est à édifier à partir de i(a) et que la théorie de la schizophrénie est à édifier à partir de $ au niveau du corps, mais en différenciant, là, schizophrénie et hystérie. Je n'entends évidemment pas remettre en cause la fonction de la forclusion. Il s'agit simplement de ce qui vient à la place de ce signifiant qui manque.
Если представить теорию паранойи и шизофрении, то я думаю, что теория паранойи должна строиться исходя из i(a), а теория шизофрении — исходя из $ на уровне тела, принимая во внимание дифференциацию, разведение шизофрении и истерии. Очевидно, что я не собираюсь ставить под сомнение функцию форклюзии. Просто речь будет идти о том, что приходит на место отсутствующего означающего.
La semaine dernière, j'insistais sur la nécessité de raffiner notre théorie du corps, et en particulier sur la nécessité de distinguer l'organisme et le corps. Comment un organisme devient-il un corps? Qu'est-ce qui le transforme? Quel est le supplément qui opère pour transformer un organisme en corps? Quand Lacan expose son "Stade du miroir", il donne une réponse à cette question. Il nous dit ce qui transforme cet organisme, cet organisme qui, au départ, est tout à fait dans le désordre des organes et des fonctions. Ce qui caractérise la transformation, c'est une unification imaginaire à partir de l'image de l'autre, ou, si vous voulez, à partir de la propre image du sujet comme décalée par rapport à ce qu'il éprouve de son propre corps. Autrement dit, la différence entre l'organisme et le corps au niveau du stade du miroir, c'est que le corps est comme l'unité de l'organisme.
На прошлой неделе я настаивал на необходимости уточнить нашу теорию тела, в частности, на необходимости различать тело и организм. Как организм становится телом? Что его трансформирует? Какое дополнение осуществляет преобразование организма в тело? Когда Лакан представляет «Стадию зеркала», он отвечает на этот вопрос. Он говорит нам о том, что осуществляет преобразование организма — организма, функции и органы которого первоначально ничем не упорядочены. Преобразование характеризует воображаемое единство образа другого или, если хотите, собственного образа субъекта, не совпадающего с тем, который переживается как принадлежащий собственному телу. Другими словами, различие между телом и организмом телом на стадии зеркала состоит в том, что тело появляется как единство организма.
C'est évidemment un point de vue délicat, difficile à soutenir jusqu'au bout, dans la mesure où, en définitive, l'organisme vivant a comme tel son unité, son unité individuelle, biologique, et que c'est même dans ce domaine que Aristote avait cherché le fondement de l'individualité et du corps vivant. Il n'est donc pas sûr qu'il faille maintenir ce point de départ de l'organisme en tant que morcelé. Lacan y renonce par la suite. Il s'est servi de Bolk pour nous présenter une schize de départ, précisément au moment où est tout à fait absente de sa réflexion la fonction du langage, la fonction comme telle morcelante du langage. Il n'a, à ce moment-là, aucun moyen de nous montrer le sujet schizé au départ, sinon à emprunter à Bolk son élucubration sur l'état inachevé du corps et de l'organisme humain à la naissance. C'est une prématuration sans doute fondée par ailleurs, mais la problématique de Lacan va virer exactement à l'opposé dès lors qu'il va isoler la dépendance du sujet à l'endroit du signifiant. A ce moment-là, le point de départ est au contraire l'unité du vivant, à quoi le signifiant apporte le morcellement. A mettre les choses en ordre de cette manière, on s'aperçoit que Lacan se contredit absolument à quinze ans de distance.
Это явно деликатная точка зрения, трудно придерживаться ее окончательно, поскольку в конечном итоге, живой организм обладает единством как таковым, своим индивидуальным биологическим единством, и именно в этой области Аристотель искал основания индивидуальности и живого тела. Следовательно, не ясно, следует ли нам придерживаться точки зрения, согласно которой первоначальным состоянием организма является фрагментированность. Позднее Лакан отказывается от нее. Он обращался к идеям Болка, чтобы представить нам исходное расщепление как раз в тот момент, когда в его размышлениях о функции языка полностью отсутствует фрагментирующая функция языка как таковая. В этот момент у него нет возможности показать нам первоначальное состояние субъекта как расщепленного, кроме как позаимствовать у Болка его разъяснения о состоянии незавершенности тела и человеческого организма при рождении. Эта преждевременность, несомненно, обоснована где-то еще, но проблематика Лакана обернется своей точной противоположностью, как только он выделит зависимость субъекта от места означающего. В этот момент сначала, напротив, появляется единство живого (unité du vivant), в котором означающее производит фрагментацию. Упорядочивая вещи таким образом, мы понимаем, что пятнадцать лет спустя Лакан полностью противоречит самому себе.
Le point de vue que je distingue comme second dans l'enseignement de Lacan, c'est de partir de l'organisme vivant comme d'une unité. C'est le point de vue aristotélicien, et la question est alors celle-ci: Comment s'introduit le sujet dans l'organisme? Comment s'introduit-il de telle sorte que cet organisme devienne un corps? Du point de vue aristotélicien, l'organisme est évidemment suffisant. Comme le note Goldstein - à qui Lacan fait référence dans un passage que j'ai déjà cité à d'autres fins -, la Gestalt corporelle, la structure de l'organisme comporte en elle-même des manques. Elle est en elle-même décomplétée.
Точка зрения, которую я выделяю в учении Лакана в качестве второй, состоит в том, чтобы исходить из живого организма как некоторого единства. Это аристотелевская точка зрения, и тогда возникает вопрос: Как субъект вводится в организм? Как ввести его так, чтобы этот организм стал телом? Если исходить из аристотелевской точки зрения, становится очевидно, что организма достаточно. Как отмечает Гольдштейн, — на которого Лакан ссылается в процитированном мной ранее для других целей отрывке, — телесный Gestalt, структура организма содержит в себе нехватку. Она сама по себе является незавершенной.
Qu'est-ce qui introduit donc le sujet dans l'organisme vivant? C'est - je l'ai évoqué la dernière fois - l'incorporation de l'ordre signifiant, l'incorporation du symbolique. C'est ce qui a retenu quelqu'un comme Bruno Bettelheim, et c'est ce que Lacan, dans ses textes d'après la guerre, relevait déjà de l'usage signifiant du corps comme d'une surface d'inscription, et qui peut amener jusqu'à l'inscription de blessures qui ne font alors que manifester et rendre apparente cette incorporation du symbolique dans l'organisme. Pour que cet organisme devienne humain, il faut par quelque côté le blesser. Nous pouvons voir à travers la culture se différencier ces blessures du corps, ces prélèvements faits sur le corps qui témoignent de son humanisation. Nous pouvons mettre en série ces jolis dessins de cicatrices que présentent certains peuples africains, la circoncision, et ce qu'on apporte traditionnellement de transformations aux pieds des femmes en Asie, c'est-à-dire tout ce que nous considérons à l'occasion comme de l'ordre de l'hygiène, et qui consiste finalement à supprimer indéfiniment quelque chose des productions de notre organisme: on se taille, on se rase, on s'épile, on s'enlève les odeurs. On peut très bien considérer cela sous le registre de l'hygiène, mais ça prend évidemment une autre allure si on le met en série avec ce que j'ai évoqué auparavant. Il n'apparaît pas que l'hygiène et ses exigences suffisent à rendre compte de toutes ces manipulations et ces mises en forme du corps. Bien entendu, il est intéressant de différencier ces différents traitements du corps, et de savoir pourquoi nous, nous avons besoin de cette justification hygiénique pour traiter notre corps.
Что же тогда вводит субъекта в живой организм? Я упоминал об этом в последний раз — инкорпорация означающего порядка, инкорпорация символического. Этот вопрос занимал некоторых вроде Бруно Беттельхейма, и это то, что Лакан в своих послевоенных текстах упоминал как использование тела в качестве поверхности для записи; и это может привести к нанесению ран, которые затем проявляют и делают очевидным инкорпорацию символического в организм. Для того, чтобы стать человеческим, организм должен быть каким-то образом ранен. Через культуру мы можем видеть дифференциацию этих телесных ран, образцы, взятые из тела, свидетельствуют о его гуманизации. Мы можем поставить в один ряд красивые рисунки шрамов, которые представляют некоторые африканские народы, обрезание и то, что мы традиционно называем бинтованием стоп у женщин в Азии; а также все то, что мы считаем в данном случае принадлежащим порядку гигиены, который, в конечном счете, заключается в удалении некоторых продуктов из нашего организма: мы стрижемся, бреемся, удаляем волосы, убираем неприятные запахи. Эти процедуры могут рассматриваться в ключе гигиены, но, очевидно, они приобретают другой аспект при сопоставлении с упоминаемым мной ранее. Кажется, что гигиены и ее требований недостаточно, чтобы учесть все перечисленные манипуляции с телом и коррекции его формы. Конечно, дифференцировать различные процедуры для тела весьма интересно, как и узнать, почему нам необходимо гигиеническое обоснование для заботы о нашем теле.
Au fond, nous avons là différents modes de la cisaille qu'évoque Lacan. Pour parler du symbolique, on peut toujours aller chercher cette réserve africaine de mises en scène du symbolique. J'ai vu ça moi-même dans un village du côté de Dakar, où sempiternellement viennent tous les ethno- psychanalystes et tous les ethno-psychologues, etc. On vous amène toujours au même endroit. On prend un taxi à Dakar et, au bout de quarante kilomètres, on arrive dans un village touristique où est censé exercer un marabout, dans une sorte d'hôpital psychiatrique de brousse dirigé par l'indigène lui-même et sa famille. On se fait là le plaisir de vous montrer comment on essaye de guérir par l'écriture de quelques versets sacrés, et par la composition d'une décoction que le patient est ensuite invité à déguster. C'est là une forme très immédiate, qui peut paraître grossière, d'incorporation du symbolique. Ce n'est évidemment pas tout à fait celle que j'évoquais avant, mais ça justifie que Lacan parle de corps du symbole. C'est en cela que le signifiant fait le corps humain.
По сути, здесь мы имеем дело с разными типами «ножниц», о которых начинает говорить Лакан. Говоря о символическом, мы всегда можем обратиться к африканской резервации для демонстрации установления (mises en scène) символического. Я сам наблюдал это в одной деревне недалеко от Дакара, куда постоянно приезжают все этнопсихоаналитики, этнопсихологи и т. д. Мы всегда привозим вас в одно и то же место. Мы берем такси в Дакаре и через сорок километров прибываем в туристическую деревню, где должен работать марабут, в чем-то вроде кустарной психиатрической больницы, которой управляет туземец и его семья. Мы рады показать вам, как мы пытаемся исцелить, написав несколько священных стихов и сварив отвар, который затем предлагается попробовать пациенту. Это очень непосредственная форма включения символического, которая может показаться грубой. Очевидно, это не совсем то, о чем я упоминал ранее, но это оправдывает рассуждения Лакана о теле символа. Именно означающее создает человеческое тело.
Vous connaissez la preuve que Lacan en donne, à savoir l'existence, à l'orée de la culture humaine, de ce qui peut servir à signaler que nous sommes entrés dans l'histoire des hommes, à savoir la sépulture. La sépulture veut dire que l'essentiel de ce qu'est un corps humain n'est pas sa vie mais ce qui subsiste après sa vie. C'est, si vous voulez, une pierre de touche. Une fois que la vie s'est retirée, il reste quand même quelque chose de ce corps. Ce corps mérite des soins, il mérite d'être conservé. Ce qu'il en reste, c'est effectivement le symbole qui a été incorporé par ce corps. C'est là ce qui poussait Lacan à identifier l'Autre, l'Autre en tant qu'il existe, au corps. Il y a, bien sûr, une phase de l'Autre où l'Autre n'existe pas, mais Lacan était poussé à identifier la matérialité de l'Autre au corps comme surface d'inscription. C'est le corps qui nous image et nous matérialise ce qu'est l'Autre comme lieu du signifiant.
Вы знаете доказательство, которое приводит Лакан, а именно наличие на обочине человеческой культуры того, что может служить сигналом о том, что мы вошли в историю человечества, а именно погребения. Погребение означает, что сущность человеческого тела — это не его жизнь, а то, что остается после его жизни. Надгробный камень, если угодно. Когда жизнь прекращается, нечто от тела все еще остается. Тело заслуживает заботы, заслуживает того, чтобы его сохранили. То, что от него осталось, фактически является символом, включенным в это тело. Это побудило Лакана соотнести Другого — Другого в том виде, в котором он существует — с телом. Конечно, есть фаза Другого, в которой Другого не существует, но Лакан был вынужден соотнести материальность Другого с телом как поверхностью для записи. Это тело представляет нас и материализует для нас Другого в качестве места означающего.
Si vous voulez voir là le balancement par rapport à la conception du stade du miroir, vous voyez qu'il ne s'agit pas ici d'un plus-un mais au contraire d'un moins-un. Ce qui est en valeur ici, n'est pas le supplément de l'image de l'autre, mais la valeur opératoire d'un prélèvement fait sur cet organisme. Ce que Lacan a donc mis en valeur ensuite, c'est un moins-un, qui est ce qui permet de transformer l'organisme en lieu du signifiant. C'est donc une perte et un supplément. Nous avons là deux valeurs de l'organisme. Ou on part de l'organisme désintégré que Bolk met en valeur, ou on part de l'organisme comme totalité vivante, comme unité ou individualité aristotélicienne, et on défait cette totalité par une soustraction essentielle.
Если вы хотите увидеть влияние конструкции стадии зеркала, вы увидите, что это не плюс, а минус. Здесь имеет значение не дополнение образа другого, а инструментальная (opératoire) ценность образца, взятого из организма. Далее Лакан выделяет минус-один, который позволяет превратить организм в место означающего. Поэтому это и потеря и дополнение. Здесь у нас есть две ценности организма. Либо мы начнем с дезинтегрированного организма, который выделяет Болк, либо мы начнем с организма как живого целого, как аристотелевское единство (unité) или индивидуальность, и уничтожим эту целостность путем первоначального вычитания.
La première valeur de cette soustraction – je l'ai déjà évoqué la dernière fois – c'est la soustraction de jouissance. Ce qui différencie vraiment l'idée que l'on peut avoir de l'organisme vivant de celle que l'on peut avoir d'un corps de sujet, c'est que le corps est divisé de sa jouissance. C'est ce qui conduisait Lacan à interroger son auditoire sur la jouissance de l'huître ou de l'arbre, c'est-à-dire la jouissance de vivants mais de vivants qui n'ont pas incorporé le symbolique. Ce sont des organismes vivants à part entière, de plein droit, mais qui n'ont pas incorporé le symbolique. Que nous ne sachions rien de leur jouissance tient justement au fait qu'ils n'en sont pas séparés. Evidemment, les animaux domestiques sont là une limite. Si Lacan avait pu évoquer le ronron du chat comme étant sa jouissance, c'est parce que dans la zone des animaux domestiques, il y a quand même une sorte de séparation en puissance de leur jouissance. Je n'ai pas d'animal domestique mais il y a la télévision. A cet égard, c'est plutôt les spectateurs qui sont les animaux domestiques de la télévision. Eh bien, chaque fois que j'ouvre cette télévision, je tombe sur une publicité de nourriture pour chien. Je la referme aussitôt, mais enfin, je regarde quand même un peu, et je vois qu'un tel jeu repose, comme pour nous, sur une séparation du corps et de la jouissance. Évidemment, c'est pour les maîtres que ça fonctionne. Si ça fonctionnait aussi pour nos amis à quatre pattes... C'est là la version qui concerne le chien mais il y a aussi la version chat.