Следующая клиническая секция состоится 17.11.24. Скоро анонс!
Следующая клиническая секция состоится 17.11.24. Скоро анонс!

Жак-Ален Миллер , курс 1981-1982 гг
Скандирования в учении Лакана // Диалектика желания и фиксированность фантазма
17 сеанс, 28 апреля 1982

Жак-Ален Миллер , курс 1981-1982 гг
Скандирования в учении Лакана // Диалектика желания и фиксированность фантазма
17 сеанс, 28 апреля 1982
Il faut avouer que la clinique que nous utilisons est un fatras. Il suffit de mettre en série les termes d'hystérie, de paranoïa et de schizophrénie pour s'en apercevoir. L'hystérie est un terme de la plus haute Antiquité qui s'est retrouvé refondu dans le discours analytique. La paranoïa est un terme qui émerge dans le discours psychiatrique vers le milieu du XIXe siècle. La schizophrénie est un terme de 1911 qui est le produit d'une transformation de la clinique psychiatrique sous l'influence de la psychanalyse. Voilà donc trois termes dont la naissance et l'histoire sont foncièrement différentes. C'est ce qui justifie que cette clinique est au fond un fatras, un bric-à-brac de morceaux qu'on a ramassés où on a pu et que l'on fait tenir ensemble. C'était là, je le souligne, la position de Lacan, puisqu'il considérait que seule l'hystérie avait trouvé dans le discours analytique une structuration satisfaisante, c'est-à-dire transmissible à partir de ses mathèmes.

Надо признать, что в клинике, которую мы используем, творится полная неразбериха. Достаточно объединить в серию термины: истерия, паранойя и шизофрения, чтобы заметить это. Термин истерия появился в глубокой древности и был пересмотрен в аналитическом дискурсе. Термин паранойя появился в психиатрическом дискурсе примерно в середине XIX века. Термин шизофрения стал продуктом трансформации психиатрической клиники под влиянием психоанализа и относится к 1911 году. Итак, вот три термина, возникновение и история которых принципиально отличаются. Это оправдывает то, что эта клиника, по сути дела, представляет собой сборную солянку, смесь, брик-а-брак из кусков, надерганных нами понемногу и отовсюду и удерживаемых вместе. Такова была, я подчеркиваю, позиция Лакана, поскольку он считал, что только истерия обрела в аналитическом дискурсе удовлетворительную, то есть передаваемую через матемы, структуризацию.

Lorsque nous parlons de clinique, c'est sur ce fond que nous parlons. Nous savons bien que les symptômes sont typés mais que néanmoins nous ne pouvons les mettre en formules. Nous savons les décrire, nous essayons de les reconnaître dans chaque cas, mais nous ne savons pas les écrire. En trente ans d'enseignement, Lacan n'a proposé d'écriture que pour l'hystérie. Les écritures dont nous disposons sont des écritures pour les formations de l'inconscient, pour le fantasme, pour le symptôme en général, mais il y a là un inachèvement tout à fait marqué de ce que nous appelons notre clinique. C'est une question que nous ne pourrons pas éluder longtemps. Il s'agit de savoir si cette clinique peut être achevée, au moins complétée dans un premier temps, ou si son inachèvement tient au contraire à des raisons essentielles. Nous avons, chez Lacan, l'écriture mathématique de la sexuation féminine et de la sexuation masculine, mais nous n'avons pas d'écritures comparables pour la paranoïa, la schizophrénie ou les autres psychoses, ainsi que pour les perversions et la névrose obsessionnelle. Est-ce que cet inachèvement doit être considéré comme essentiel au sujet même? Est-ce que cette écriture clinique doit être considérée comme impossible? Auquel cas, il s'agirait encore de savoir si cette impossibilité est démontrable. Est-ce que chercher la formalisation adéquate de ces types cliniques, nous trace notre travail pour les années à venir? Je pose la question sincèrement, et je dois dire que je n'en ai pas la réponse. Comme réponse, je n'ai que la conviction que ça doit être démontrable dans un sens et dans l'autre: écritures des types cliniques, ou leur éventuelle impossibilité.

Вот та основа, опираясь на которую мы говорим, когда мы говорим о клинике. Нам хорошо известно, что симптомы типизированы, но, тем не менее, мы не можем описать их формулами. Нам хорошо известны описания симптомов, мы стараемся распознать их в каждом конкретном случае, но мы не знаем, как их записать. За тридцать лет преподавания Лакан предложил запись только для истерии. Имеющиеся в нашем распоряжении записи представляют собой записи для образований бессознательного, для фантазма, для симптома в целом, но в том, что мы называем «нашей клиникой» имеется очень явная незавершенность (inachèvement). Мы не сможем долго уклоняться от этого вопроса. Может ли эта клиника быть доработана, по крайней мере, на начальном этапе, или же, наоборот, есть существенные причины для ее принципиальной незавершенности? Благодаря Лакану у нас есть математизированная запись женской сексуации и мужской сексуации, но у нас нет сопоставимых с ними записей для паранойи, шизофрении или других психозов, а также перверсий и неврозов навязчивости. Следует ли считать эту незавершенность существенной для самого субъекта? Следует ли считать такую клиническую запись невозможной? В таком случае все еще остается вопрос о доказуемости этой невозможности. Ориентирует ли поиск адекватной формализации этих клинических типов нашу работу на ближайшие годы? Я задаю вопрос искренне и я должен признаться, что у меня нет ответа. В качестве ответа у меня есть только убежденность в необходимости доказательства в одном и в другом смысле: доказательства возможности записи клинических типов или их возможной невозможности.

La paranoïa, j'ai rappelé que Freud en acceptait le terme et Lacan également. C'est un terme reçu du discours et de la clinique psychiatriques. Si nous n'en avons pas un mathème, nous en avons une formule, un dit de Lacan – ce n'est pas écrit, c'est une formule qu'il a prononcée à une de ses présentations de malades: "La paranoïa, c'est la personnalité." C'est évidemment à lui-même qu'il faisait écho, et plus précisément au titre de sa thèse: De la psychose paranoïaque et de ses rapports avec la personnalité. Cinquante ans après, il ne pensait plus qu'il y avait des rapports entre la paranoïa et la personnalité mais qu'il y avait équivalence.

Паранойя, я напомню, что Фрейд принял этот термин и Лакан тоже. Термин паранойя пришел из дискурса и клиники психиатрии. У нас нет матемы, зато у нас есть формула, представленная Лаканом в устной форме — она не записана; он произнес эту формулу на одной из своих клинических презентаций: «Паранойя — это личность». Очевидно, она вторила ему, точнее названию его диссертации: «О паранойяльном психозе и его отношении к личности». Пятьдесят лет спустя он стал думать, что между паранойей и личностью существует не связь, а эквивалентность.

C'est en définitive une position très freudienne, si on songe à ce que Freud explique dans son cas Schreber, à savoir que dans la paranoïa, la libido libérée se fixe sur le moi, est employée à l'amplitude du moi. Que la personnalité ait pour noyau constitutif le moi, ça nous conduit à formuler ce qui court dans tout l'enseignement de Lacan, à savoir que le moi est paranoïaque, que tout moi – c'est une formule que l'on retrouve aussi bien dans le Séminaire III – est gros de paranoïa. Le moi est paranoïaque parce qu'il est précisément formé à partir d'un toi ou moi avec l'autre. C'est la leçon du "Stade du miroir", du "Stade du miroir" non pas en tant que "formateur de la fonction du Je", mais en tant que formateur de la fonction du moi. Lacan a corrigé en 1948 le titre de sa communication. On se demande comment ce stade du miroir pourrait être formateur du Je. Il est formateur du moi.

В конечном итоге, это очень фрейдовская позиция, если принять во внимание то, что Фрейд объясняет в случае Шребера, а именно, что при паранойе высвобожденное либидо фиксируется на собственном я, используется в размахе (amplitude) собственного я. То, что у личности есть собственное я в качестве конститутивного ядра, приводит нас к проходящей через все преподавание Лакана формулировке, что собственное я паранойяльно, что любое собственное я — эту формулу мы также находим в III Семинаре — преисполнено паранойей. Собственное я паранойяльно, потому что оно в точности формируется исходя из тебя или меня с другим. Это урок «Cтадии зеркала» «Cтадии зеркала» не в ее роли в «формировании функции Я (Je), но в формировании функции собственного я (moi)». Лакан исправил название своего доклада в 1948 году. Интересно, как стадия зеркала могла бы формировать Я. Она играет роль в формировании собственного я.

Ce stade du miroir, ce n'est pas la gentille petite histoire que l'on raconte chez les psychologues – ils sont tout prêts à l'ajouter aux autres stades qu'ils distinguent par ailleurs –, à savoir l'histoire de la normalisation de la personne. "Le stade du miroir" de Lacan expose que le moi de toute personne normale est paranoïaque. A cet égard, je dirai que nous avons évidemment tout de suite à établir un rapport entre cette paranoïa moïque et la schizophrénie, pour autant que la schizophrénie, elle, est du versant opposé, c'est-à-dire du côté du corps morcelé. C'est ce qui nous permet de faire une antithèse entre paranoïa et schizophrénie. La paranoïa est du moi, la schizophrénie est du corps morcelé.

Стадия зеркала не является милой маленькой историей, которую мы встречаем у психологов, которые готовы добавить ее к другим стадиям, выделенным ими в другом месте, в частности к истории нормализации личности. «Стадия зеркала» Лакана показывает, что собственное я любого нормального человека имеет параноидальную структуру. В связи с этим я бы сказал, что мы, очевидно, должны немедленно установить связь между этой мозаичной паранойей и шизофренией, поскольку шизофрения находится на противоположном полюсе — то есть на стороне фрагментированного тела (corps morcelé). Это то, что позволяет нам противопоставить шизофрению и паранойю. Паранойя есть собственное я, шизофрения — фрагментированное тело.

Ce stade du miroir nous encombre un petit peu parce que c'est un épisode qui ne fait pas partie du discours analytique. Il relève, tel qu'il est présenté, d'une observation de l'enfant qui n'a rien à voir avec la psychanalyse. C'est même une observation qui relève du mythe, qui relève aussi bien de la lecture de Hegel que de l'observation de l'enfant. Ce n'est pas du tout dénoncer le stade du miroir de dire que c'est un mythe. Ca implique, au contraire, qu'on en reconstitue la structure. Le mythe, selon la définition de Lacan, c'est la forme épique que prend la structure. Si donc on sépare ce mythe de ses oripeaux, on voit que le stade du miroir se réduit à mettre l'accent sur un plus-un, un plus- un par rapport à l'organisme.

Стадия зеркала представляет для нас небольшое препятствие, поскольку представляет собой эпизод, не являющийся частью аналитического дискурса. Она берет начало, в том виде в котором она есть сейчас, в наблюдении за ребенком, не имеющем ничего общего с психоанализом. Это даже наблюдение, которое берет начало в мифе, которое восходит как к чтению Гегеля, так и к наблюдению за ребенком. Вовсе не обязательно разоблачать стадию зеркала, чтобы сказать, что она представляет собою миф. Сказать это, наоборот, подразумевает воссоздание ее структуры. Согласно определению Лакана, миф — это структура, принимающая форму рассказа. Итак, если мы отделим миф от плевел, мы увидим, что стадия зеркала сводится к акценту на plus-un, плюс-одном по отношению к организму.

De quoi s'agit-il exactement? Lacan reprend, des écrits de Bolk, l'idée qu'à sa naissance l'organisme humain est spécialement inachevé et ne dispose pas de fonction de synthèse. Le morcellement du corps est une donnée native de l'organisme humain. C'est par après que cette unité vient à cet organisme, par le biais de ce qui s'y ajoute, le biais de l'image du corps. C'est cette image du corps, cette forme totale qui accomplit l'intégration de ce qui est vécu et éprouvé par le sujet comme disjoint, comme morcelé. A cet égard, l'image de l'autre - que Lacan écrira ensuite i(a) – fonctionne comme le plus-un de l'organisme, comme le plus-un qui de cet organisme fait un corps. Par là, le moi est en lui-même un supplément de l'organisme, et ce qui s'y oppose – les déficiences de ce moi, les déficiences de cette synthèse imaginaire – se répercute de l'autre côté par une résurgence de ce morcellement qui a à être maîtrisé par l'image.

О чем именно идет речь? Лакан заимствует из работ Болка идею о том, что в момент рождения человеческий организм является в некотором смысле незавершенным и не обладает функцией синтеза. Фрагментированность тела является врожденной данностью человеческого организма. Впоследствии организм приходит к состоянию единства путем добавления образа тела. Именно образ тела как целостная форма позволяет интегрировать разрозненные переживания субъектом своей расчлененности, фрагментированности. В этом отношении образ другого — который Лакан затем напишет i(a) — функционирует как плюс-один организма, как плюс-один, составляющий тело этого организма. Таким образом, собственное я само по себе является дополнением (supplément) к организму, и то, что ему противопоставляется — недостаточность собственного я, недостаточность воображаемого синтеза — отражается, с другой стороны, в возрождении этой фрагментированности, которая должна быть «освоена» (maîtrisé) образом.

Dans ce registre, paranoïa et schizophrénie se répondent l'une l'autre. Dans cette optique, on est schizophrène par défaut de paranoïa. Ca nous permet peut-être d'apercevoir en quoi schizophrénie et paranoïa sont antithétiques, et en même temps d'apercevoir comment on peut avoir un tableau clinique composite comme celui que représente le président Schreber. On comprend également comment on peut opposer deux espaces. Il y a un espace paranoïaque qui repose sur la délimitation et qui fait du paranoïaque un excellent créateur de sectes. j'ai assez vu ces sectes politiques pour penser qu'il y a effectivement une clinique de la politique, et que le paranoïaque est tout spécialement apte à sectoriser. A cette sectorisation paranoïaque, on peut opposer le morcellement schizophrénique. Je dirai que c'est la partie la plus convaincante du livre de Deleuze et Guattari que d'opposer ainsi la territorialisation paranoïaque à la foncière déterritorialisation schizophrénique. Le seul tort qu'ils ont, c'est d'en faire de la littérature et de s'imaginer que le morcellement schizophrénique soit le monde de la liberté.

В этом регистре паранойя и шизофрения эквивалентны друг другу. В этой оптике шизофреник — параноик по умолчанию. Возможно, это позволяет нам заметить, насколько шизофрения и паранойя противоположны, и в то же время понять, как возможна сложная клиническая картина, подобная той, что представляет президент Шребер. Наравне с этим мы понимаем, как можно противопоставить два пространства. Существует параноическое пространство, основанное на разграничении и делающее параноика прекрасным создателем сект. Я видел этих политических сект достаточно, чтобы считать, что действительно существует политическая клиника и что параноики особенно склонны к разделению всего на секторы. Этой параноической секторизации мы можем противопоставить шизофреническую фрагментацию. Я бы сказал, что противопоставление параноической территоризации фундаментальной шизофренической детерриторизации — это наиболее убедительная часть книги Делёза и Гваттари. Их единственная ошибка в том, что они превращают это в литературу и воображают будто шизофреническая фрагментация предполагает мир свободы.

La question schizophrénique et paranoïaque se partage entre i(a) et le sujet, le sujet que nous dirons schizé. Cette schize a évidemment deux versions essentielles: la schize schizophrénique et la schize hystérique. C'est parce que cette schize est commune aux deux, que peuvent naître des illusions, des illusions auxquelles on a essayé de donner une place dans la clinique. Il y aurait une psychose hystérique. Ca tient à ce que la schize dans le corps – ce que Lacan appelle la cisaille – est présente dans les deux cas. Quant à la paranoïa, si nous en restons à ces données premières, je dirai que c'est d'une autre position à l'endroit de l'image de l'autre qu'il s'agit.

Шизофренический и параноический вопрос разделяется между i(a) и субъектом — субъектом, которого мы будем называть расщепленным. Очевидно, что у этого расщепления есть две основные версии: шизофреническое расщепление и истерическое расщепление. Так как расщепление является общим для обоих, могут возникать иллюзии — иллюзии, которым мы пытались дать место в клинике. Был бы истерический психоз. Это связано с тем, что расщепление в теле — то, что Лакан называет cisaille, ножницами — присутствует в обоих случаях. Что касается паранойи, то, если придерживаться этих первичных данных, я бы сказал, что в паранойе речь идет о другой позиции по отношению к образу другого.

Pour nous, ce sujet schizé est de départ. J'ai mis l'accent là-dessus la dernière fois. Il est dès le départ dès lors que ce que nous essayons de situer est le sujet du signifiant. Le sujet du signifiant, comme tel, est schizé. En fait, nous partons de la dissociation que la clinique psychiatrique met en cause dans la schizophrénie. Nous partons de ça, nous partons du sujet dissocié, et ce que nous essayons de savoir, c'est ce qui le conduit à s'associer, c'est-à-dire de saisir quels sont les repères qui lui permettent de tourner à peu près dans le même espace et sur les mêmes rails. Nous cherchons quelle est l'armature signifiante qui se superpose à ce sujet schizé - armature signifiante qui est écrasante mais que nous ne pouvons absolument pas considérer comme normale. Si nous partons de ces prémisses, ce que nous considérons comme normal, c'est l'état primaire du sujet, c'est-à-dire son état dissocié. C'est dans cette veine-là que Lacan, à sa présentation de malades, qualifiait invariablement de normaux les patients visiblement fous comme des lapins et qui répondaient à cet état primaire de dissociation.

Для нас в начале есть расщепленный субъект. Я подчеркивал это в прошлый раз. Расщепление имеет место с самого начала, когда мы пытаемся определить субъекта означающего. Субъект означающего расщеплен как таковой. Фактически, мы начинаем с расщепления, диссоциации (dissociation), которое в психиатрии считается причиной шизофрении. Мы начинаем с этого, мы начинаем с диссоциированного, расщепленного субъекта (sujet dissocié) и пытаемся узнать, что позволяет ему соединиться (s'associer), — то есть ухватить, какие ориентиры позволяют субъекту ориентироваться примерно в том же пространстве и не сходить с тех же рельсов. Мы ищем то, что является означающим каркасом — «арматурой», на которую укладывается этот расщепленный субъект (sujet schizé) — означающим каркасом, который является чрезвычайно тяжелым, но который мы совершенно точно не можем рассматривать как нормальный. Исходя из этих предпосылок, тем, что мы считаем «нормальным» будет первичное состояние субъекта, то есть его расщепленное состояние. Именно в этом ключе Лакан неизменно определял в своих клинических презентациях в качестве «нормальных» явно «безумных, как мартовские зайцы» пациентов, которые реагировали на это первичное состояние расщепления, диссоциации (dissociation).

Il peut vous paraître choquant que je dise fous comme des lapins. C'est simplement pour qu'on s'aperçoive que je me situe là au niveau de la manifestation. Je n'entends pas en faire une clinique. C'est de l'ordre de la koinè. Ça me paraît plus respectueux que de dire schizo. C'est au contraire réinscrire la folie dans une table de relations humaines. Quand on considère la fonction du sujet dans toute "maladie mentale", on exclut de parler de déficit et de dissociation, sinon de déficit du signifiant et de dissociation du sujet.

Вам может показаться шокирующим, что я говорю безумных, как мартовские зайцы. Это просто для того, чтобы заметить, что я нахожусь здесь на уровне проявления, манифестации. Я не собираюсь превращать это в клинику. Это принадлежит порядку койне. Мне кажется, что так говорить более уважительно, чем говорить schizo, расщепление. Напротив, это перезапись безумия в таблице человеческих отношений. Когда кто-то рассматривает функцию субъекта при любом «психическом заболевании», разговоры о нехватке и расщеплении исключаются, кроме нехватки означающего и расщепления субъекта.

S'il y a une théorie à faire s'agissant de la paranoïa et de la schizophrénie, je pense que la théorie de la paranoïa est à édifier à partir de i(a) et que la théorie de la schizophrénie est à édifier à partir de $ au niveau du corps, mais en différenciant, là, schizophrénie et hystérie. Je n'entends évidemment pas remettre en cause la fonction de la forclusion. Il s'agit simplement de ce qui vient à la place de ce signifiant qui manque.

Если представить теорию паранойи и шизофрении, то я думаю, что теория паранойи должна строиться исходя из i(a), а теория шизофрении — исходя из $ на уровне тела, принимая во внимание дифференциацию, разведение шизофрении и истерии. Очевидно, что я не собираюсь ставить под сомнение функцию форклюзии. Просто речь будет идти о том, что приходит на место отсутствующего означающего.

La semaine dernière, j'insistais sur la nécessité de raffiner notre théorie du corps, et en particulier sur la nécessité de distinguer l'organisme et le corps. Comment un organisme devient-il un corps? Qu'est-ce qui le transforme? Quel est le supplément qui opère pour transformer un organisme en corps? Quand Lacan expose son "Stade du miroir", il donne une réponse à cette question. Il nous dit ce qui transforme cet organisme, cet organisme qui, au départ, est tout à fait dans le désordre des organes et des fonctions. Ce qui caractérise la transformation, c'est une unification imaginaire à partir de l'image de l'autre, ou, si vous voulez, à partir de la propre image du sujet comme décalée par rapport à ce qu'il éprouve de son propre corps. Autrement dit, la différence entre l'organisme et le corps au niveau du stade du miroir, c'est que le corps est comme l'unité de l'organisme.

На прошлой неделе я настаивал на необходимости уточнить нашу теорию тела, в частности, на необходимости различать тело и организм. Как организм становится телом? Что его трансформирует? Какое дополнение осуществляет преобразование организма в тело? Когда Лакан представляет «Стадию зеркала», он отвечает на этот вопрос. Он говорит нам о том, что осуществляет преобразование организма — организма, функции и органы которого первоначально ничем не упорядочены. Преобразование характеризует воображаемое единство образа другого или, если хотите, собственного образа субъекта, не совпадающего с тем, который переживается как принадлежащий собственному телу. Другими словами, различие между телом и организмом телом на стадии зеркала состоит в том, что тело появляется как единство организма.

C'est évidemment un point de vue délicat, difficile à soutenir jusqu'au bout, dans la mesure où, en définitive, l'organisme vivant a comme tel son unité, son unité individuelle, biologique, et que c'est même dans ce domaine que Aristote avait cherché le fondement de l'individualité et du corps vivant. Il n'est donc pas sûr qu'il faille maintenir ce point de départ de l'organisme en tant que morcelé. Lacan y renonce par la suite. Il s'est servi de Bolk pour nous présenter une schize de départ, précisément au moment où est tout à fait absente de sa réflexion la fonction du langage, la fonction comme telle morcelante du langage. Il n'a, à ce moment-là, aucun moyen de nous montrer le sujet schizé au départ, sinon à emprunter à Bolk son élucubration sur l'état inachevé du corps et de l'organisme humain à la naissance. C'est une prématuration sans doute fondée par ailleurs, mais la problématique de Lacan va virer exactement à l'opposé dès lors qu'il va isoler la dépendance du sujet à l'endroit du signifiant. A ce moment-là, le point de départ est au contraire l'unité du vivant, à quoi le signifiant apporte le morcellement. A mettre les choses en ordre de cette manière, on s'aperçoit que Lacan se contredit absolument à quinze ans de distance.

Это явно деликатная точка зрения, трудно придерживаться ее окончательно, поскольку в конечном итоге, живой организм обладает единством как таковым, своим индивидуальным биологическим единством, и именно в этой области Аристотель искал основания индивидуальности и живого тела. Следовательно, не ясно, следует ли нам придерживаться точки зрения, согласно которой первоначальным состоянием организма является фрагментированность. Позднее Лакан отказывается от нее. Он обращался к идеям Болка, чтобы представить нам исходное расщепление как раз в тот момент, когда в его размышлениях о функции языка полностью отсутствует фрагментирующая функция языка как таковая. В этот момент у него нет возможности показать нам первоначальное состояние субъекта как расщепленного, кроме как позаимствовать у Болка его разъяснения о состоянии незавершенности тела и человеческого организма при рождении. Эта преждевременность, несомненно, обоснована где-то еще, но проблематика Лакана обернется своей точной противоположностью, как только он выделит зависимость субъекта от места означающего. В этот момент сначала, напротив, появляется единство живого (unité du vivant), в котором означающее производит фрагментацию. Упорядочивая вещи таким образом, мы понимаем, что пятнадцать лет спустя Лакан полностью противоречит самому себе.

Le point de vue que je distingue comme second dans l'enseignement de Lacan, c'est de partir de l'organisme vivant comme d'une unité. C'est le point de vue aristotélicien, et la question est alors celle-ci: Comment s'introduit le sujet dans l'organisme? Comment s'introduit-il de telle sorte que cet organisme devienne un corps? Du point de vue aristotélicien, l'organisme est évidemment suffisant. Comme le note Goldstein - à qui Lacan fait référence dans un passage que j'ai déjà cité à d'autres fins -, la Gestalt corporelle, la structure de l'organisme comporte en elle-même des manques. Elle est en elle-même décomplétée.

Точка зрения, которую я выделяю в учении Лакана в качестве второй, состоит в том, чтобы исходить из живого организма как некоторого единства. Это аристотелевская точка зрения, и тогда возникает вопрос: Как субъект вводится в организм? Как ввести его так, чтобы этот организм стал телом? Если исходить из аристотелевской точки зрения, становится очевидно, что организма достаточно. Как отмечает Гольдштейн, — на которого Лакан ссылается в процитированном мной ранее для других целей отрывке, — телесный Gestalt, структура организма содержит в себе нехватку. Она сама по себе является незавершенной.

Qu'est-ce qui introduit donc le sujet dans l'organisme vivant? C'est - je l'ai évoqué la dernière fois - l'incorporation de l'ordre signifiant, l'incorporation du symbolique. C'est ce qui a retenu quelqu'un comme Bruno Bettelheim, et c'est ce que Lacan, dans ses textes d'après la guerre, relevait déjà de l'usage signifiant du corps comme d'une surface d'inscription, et qui peut amener jusqu'à l'inscription de blessures qui ne font alors que manifester et rendre apparente cette incorporation du symbolique dans l'organisme. Pour que cet organisme devienne humain, il faut par quelque côté le blesser. Nous pouvons voir à travers la culture se différencier ces blessures du corps, ces prélèvements faits sur le corps qui témoignent de son humanisation. Nous pouvons mettre en série ces jolis dessins de cicatrices que présentent certains peuples africains, la circoncision, et ce qu'on apporte traditionnellement de transformations aux pieds des femmes en Asie, c'est-à-dire tout ce que nous considérons à l'occasion comme de l'ordre de l'hygiène, et qui consiste finalement à supprimer indéfiniment quelque chose des productions de notre organisme: on se taille, on se rase, on s'épile, on s'enlève les odeurs. On peut très bien considérer cela sous le registre de l'hygiène, mais ça prend évidemment une autre allure si on le met en série avec ce que j'ai évoqué auparavant. Il n'apparaît pas que l'hygiène et ses exigences suffisent à rendre compte de toutes ces manipulations et ces mises en forme du corps. Bien entendu, il est intéressant de différencier ces différents traitements du corps, et de savoir pourquoi nous, nous avons besoin de cette justification hygiénique pour traiter notre corps.

Что же тогда вводит субъекта в живой организм? Я упоминал об этом в последний раз — инкорпорация означающего порядка, инкорпорация символического. Этот вопрос занимал некоторых вроде Бруно Беттельхейма, и это то, что Лакан в своих послевоенных текстах упоминал как использование тела в качестве поверхности для записи; и это может привести к нанесению ран, которые затем проявляют и делают очевидным инкорпорацию символического в организм. Для того, чтобы стать человеческим, организм должен быть каким-то образом ранен. Через культуру мы можем видеть дифференциацию этих телесных ран, образцы, взятые из тела, свидетельствуют о его гуманизации. Мы можем поставить в один ряд красивые рисунки шрамов, которые представляют некоторые африканские народы, обрезание и то, что мы традиционно называем бинтованием стоп у женщин в Азии; а также все то, что мы считаем в данном случае принадлежащим порядку гигиены, который, в конечном счете, заключается в удалении некоторых продуктов из нашего организма: мы стрижемся, бреемся, удаляем волосы, убираем неприятные запахи. Эти процедуры могут рассматриваться в ключе гигиены, но, очевидно, они приобретают другой аспект при сопоставлении с упоминаемым мной ранее. Кажется, что гигиены и ее требований недостаточно, чтобы учесть все перечисленные манипуляции с телом и коррекции его формы. Конечно, дифференцировать различные процедуры для тела весьма интересно, как и узнать, почему нам необходимо гигиеническое обоснование для заботы о нашем теле.

Au fond, nous avons là différents modes de la cisaille qu'évoque Lacan. Pour parler du symbolique, on peut toujours aller chercher cette réserve africaine de mises en scène du symbolique. J'ai vu ça moi-même dans un village du côté de Dakar, où sempiternellement viennent tous les ethno- psychanalystes et tous les ethno-psychologues, etc. On vous amène toujours au même endroit. On prend un taxi à Dakar et, au bout de quarante kilomètres, on arrive dans un village touristique où est censé exercer un marabout, dans une sorte d'hôpital psychiatrique de brousse dirigé par l'indigène lui-même et sa famille. On se fait là le plaisir de vous montrer comment on essaye de guérir par l'écriture de quelques versets sacrés, et par la composition d'une décoction que le patient est ensuite invité à déguster. C'est là une forme très immédiate, qui peut paraître grossière, d'incorporation du symbolique. Ce n'est évidemment pas tout à fait celle que j'évoquais avant, mais ça justifie que Lacan parle de corps du symbole. C'est en cela que le signifiant fait le corps humain.

По сути, здесь мы имеем дело с разными типами «ножниц», о которых начинает говорить Лакан. Говоря о символическом, мы всегда можем обратиться к африканской резервации для демонстрации установления (mises en scène) символического. Я сам наблюдал это в одной деревне недалеко от Дакара, куда постоянно приезжают все этнопсихоаналитики, этнопсихологи и т. д. Мы всегда привозим вас в одно и то же место. Мы берем такси в Дакаре и через сорок километров прибываем в туристическую деревню, где должен работать марабут, в чем-то вроде кустарной психиатрической больницы, которой управляет туземец и его семья. Мы рады показать вам, как мы пытаемся исцелить, написав несколько священных стихов и сварив отвар, который затем предлагается попробовать пациенту. Это очень непосредственная форма включения символического, которая может показаться грубой. Очевидно, это не совсем то, о чем я упоминал ранее, но это оправдывает рассуждения Лакана о теле символа. Именно означающее создает человеческое тело.

Vous connaissez la preuve que Lacan en donne, à savoir l'existence, à l'orée de la culture humaine, de ce qui peut servir à signaler que nous sommes entrés dans l'histoire des hommes, à savoir la sépulture. La sépulture veut dire que l'essentiel de ce qu'est un corps humain n'est pas sa vie mais ce qui subsiste après sa vie. C'est, si vous voulez, une pierre de touche. Une fois que la vie s'est retirée, il reste quand même quelque chose de ce corps. Ce corps mérite des soins, il mérite d'être conservé. Ce qu'il en reste, c'est effectivement le symbole qui a été incorporé par ce corps. C'est là ce qui poussait Lacan à identifier l'Autre, l'Autre en tant qu'il existe, au corps. Il y a, bien sûr, une phase de l'Autre où l'Autre n'existe pas, mais Lacan était poussé à identifier la matérialité de l'Autre au corps comme surface d'inscription. C'est le corps qui nous image et nous matérialise ce qu'est l'Autre comme lieu du signifiant.

Вы знаете доказательство, которое приводит Лакан, а именно наличие на обочине человеческой культуры того, что может служить сигналом о том, что мы вошли в историю человечества, а именно погребения. Погребение означает, что сущность человеческого тела — это не его жизнь, а то, что остается после его жизни. Надгробный камень, если угодно. Когда жизнь прекращается, нечто от тела все еще остается. Тело заслуживает заботы, заслуживает того, чтобы его сохранили. То, что от него осталось, фактически является символом, включенным в это тело. Это побудило Лакана соотнести Другого — Другого в том виде, в котором он существует — с телом. Конечно, есть фаза Другого, в которой Другого не существует, но Лакан был вынужден соотнести материальность Другого с телом как поверхностью для записи. Это тело представляет нас и материализует для нас Другого в качестве места означающего.

Si vous voulez voir là le balancement par rapport à la conception du stade du miroir, vous voyez qu'il ne s'agit pas ici d'un plus-un mais au contraire d'un moins-un. Ce qui est en valeur ici, n'est pas le supplément de l'image de l'autre, mais la valeur opératoire d'un prélèvement fait sur cet organisme. Ce que Lacan a donc mis en valeur ensuite, c'est un moins-un, qui est ce qui permet de transformer l'organisme en lieu du signifiant. C'est donc une perte et un supplément. Nous avons là deux valeurs de l'organisme. Ou on part de l'organisme désintégré que Bolk met en valeur, ou on part de l'organisme comme totalité vivante, comme unité ou individualité aristotélicienne, et on défait cette totalité par une soustraction essentielle.

Если вы хотите увидеть влияние конструкции стадии зеркала, вы увидите, что это не плюс, а минус. Здесь имеет значение не дополнение образа другого, а инструментальная (opératoire) ценность образца, взятого из организма. Далее Лакан выделяет минус-один, который позволяет превратить организм в место означающего. Поэтому это и потеря и дополнение. Здесь у нас есть две ценности организма. Либо мы начнем с дезинтегрированного организма, который выделяет Болк, либо мы начнем с организма как живого целого, как аристотелевское единство (unité) или индивидуальность, и уничтожим эту целостность путем первоначального вычитания.

La première valeur de cette soustraction – je l'ai déjà évoqué la dernière fois – c'est la soustraction de jouissance. Ce qui différencie vraiment l'idée que l'on peut avoir de l'organisme vivant de celle que l'on peut avoir d'un corps de sujet, c'est que le corps est divisé de sa jouissance. C'est ce qui conduisait Lacan à interroger son auditoire sur la jouissance de l'huître ou de l'arbre, c'est-à-dire la jouissance de vivants mais de vivants qui n'ont pas incorporé le symbolique. Ce sont des organismes vivants à part entière, de plein droit, mais qui n'ont pas incorporé le symbolique. Que nous ne sachions rien de leur jouissance tient justement au fait qu'ils n'en sont pas séparés. Evidemment, les animaux domestiques sont là une limite. Si Lacan avait pu évoquer le ronron du chat comme étant sa jouissance, c'est parce que dans la zone des animaux domestiques, il y a quand même une sorte de séparation en puissance de leur jouissance. Je n'ai pas d'animal domestique mais il y a la télévision. A cet égard, c'est plutôt les spectateurs qui sont les animaux domestiques de la télévision. Eh bien, chaque fois que j'ouvre cette télévision, je tombe sur une publicité de nourriture pour chien. Je la referme aussitôt, mais enfin, je regarde quand même un peu, et je vois qu'un tel jeu repose, comme pour nous, sur une séparation du corps et de la jouissance. Évidemment, c'est pour les maîtres que ça fonctionne. Si ça fonctionnait aussi pour nos amis à quatre pattes... C'est là la version qui concerne le chien mais il y a aussi la version chat.
Первое значение этого вычитания — я уже упоминал об этом в последний раз — это вычитание наслаждения. Отделенность тела от своего наслаждения, разделенность тела этим наслаждением — это то, что действительно отличает представление о теле субъекта от представления о живом организме. Это то, что побудило Лакана расспросить свою аудиторию о наслаждении устрицы или дерева, то есть о наслаждении живых существ, не инкорпорирующих символическое. Они являются живыми организмами полностью, сами по себе, но они не инкорпорируют символическое. Мы ничего не знаем об их наслаждении именно потому, что они не отделены от него. Очевидно, домашние животные составляют некоторый предел. Если Лакан мог назвать кошачье мурлыканье своим понятием «наслаждение», то потому, что среди домашних животных все равно существует своего рода разделение по интенсивности наслаждения. У меня нет домашних животных, зато есть телевизор. В этом смысле любимцами телевидения являются, скорее, зрители. Ну, каждый раз, когда я включаю телевизор, я попадаю на рекламу корма для собак. Я немедленно переключаю ее, но, наконец, я все равно немного смотрю и вижу, что такая игра основана, как и для нас, на отделении тела и наслаждения. Очевидно, реклама рассчитана на хозяев. Если бы она срабатывала и на наших четвероногих друзей... Это версия для собак, но есть ещё и версия для кошек.

Cette séparation du corps et de la jouissance est une idée importante, parce que l'on comprend alors cette expression de désert de jouissance chez Lacan. La jouissance, foncièrement, déserte le corps du sujet. La découverte de Freud, celle des zones érogènes, c'est la découverte que cette jouissance se concentre dans certaines zones-limites du corps. La zone érogène freudienne, c'est la zone pulsionnelle. Ce n'est pas seulement de savoir que de chatouiller le partenaire derrière l'oreille lui donne des frissons. C'est une fonction beaucoup plus essentielle, bien qu'il ne faut pas non plus méconnaître cette géographie spéciale du chatouilli qui signale justement que la jouissance fait retour dans certaines zones parfois improbables du corps. Il y a effectivement des personnes qui sont spécialement sensibles, d'après leurs témoignages en analyse, à certaines caresses dans des endroits parfaitement improbables. Ce n'est pas comme le chat qui, lui, produit son ronron grâce à des manipulation, s qui sont tout de même tout à fait standards. Ne négligeons donc pas cette géographie spéciale où des oasis de jouissance sont distribués de façon particulière dans ce désert. On voit bien, à cet égard, ce qu'il y a d'illusoire à vouloir faire refleurir le corps. C'est l'idée de Michèle Montrelay: faire retrouver à un obsessionnel la jouissance de parties déshabitées de son corps. C'est tout à son honneur d'avoir cette ambition, mais c'est tout de même à côté de la radicalité de cette séparation fondamentale de la jouissance et du corps. Les retours de jouissance ne sont toujours que localisés, ils n'atteignent pas la totalité. Il n'y a pas de jouissance continue.

Разделение тела и наслаждения — важная идея; благодаря которой становится понятным выражение пустыня наслаждения у Лакана. Наслаждение, по сути дела, покидает тело (déserte le corps) субъекта. Открытие Фрейдом эрогенных зон — это открытие сосредоточенности наслаждения в определенных пограничных зонах тела. Эрогенная зона Фрейда — это зона влечения. Дело не только в том, что щекотание партнера за ухом вызывает у него мурашки. Это гораздо более важная функция, хотя не следует игнорировать особую географию щекотки, которая точно сигнализирует о возвращении наслаждения в определенные, иногда невероятные области тела. Действительно, есть люди, которые, согласно их свидетельствам в анализе, особенно чувствительны к определенным ласкам в совершенно невероятных местах. Человек — не кошка, которая будет мурлыкать благодаря стандартным поглаживаниям. Поэтому не будем пренебрегать особой географией расположения оазисов наслаждения по этой пустыне. Отсюда становится ясно, что желание вновь оживить тело иллюзорно. В этом состоит идея Мишель Монтреле: позволить невротику навязчивости вернуть себе наслаждение от опустошенных от него, необитаемых частей своего тела. Его заслуга в его стремлении, но это все равно, если не считать радикальности основополагающего разделения наслаждения и тела. Возвращение наслаждения не всегда локализовано, оно не достигает полноты. Не бывает непрерывного наслаждения.

Ces considérations pourraient nous faire penser que le problème du schizophrène, c'est précisément que cette barrière de la jouissance soit chez lui levée, et qu'ainsi la jouissance fasse retour à son corps sous une forme d'effraction dont Schreber nous donne l'exemple. Ca fait comprendre pourquoi la schizophrénie se trouve tout spécialement hors discours, dès lors qu'un discours se définit à partir de l'impuissance, une impuissance à chaque fois déterminée mais qui est fondée pour tout discours à partir de la barrière de la jouissance. C'est une disjonction qui dans la schizophrénie ne se produit pas. Ce défaut peut justifier pour le schizophrène son branchement sur un autre corps du symbolique. C'est ce qui est mis en évidence dans l'affinité du schizophrène à la machine. On n'a pas eu besoin pour cela d'attendre Deleuze et Guattari. Dans le premier traité de Kraepelin sur la démence précoce, figure déjà l'image du dément précoce avec le branchement qu'il imagine sur des sources d'émissions de voies et d'influences. Qu'est-ce que ce sont ces agencements machiniques, sinon la mise en évidence d'un corps symbolique de substitution, qui évidemment ne se traduit par aucune libération mais par un assujettissement renforcé au corps du symbolique.

Эти соображения могли бы навести нас к мысль, что проблема шизофреника как раз и состоит в том, что барьер наслаждения у него снимается, и как следствие, наслаждение возвращается в тело в форме вторжения, пример которого дает нам Шребер. Это проясняет, почему шизофрения обнаруживается сугубо вне дискурса, поскольку дискурс определяется бессилием, бессилием, определяемым каждый раз, но которое основано на всем дискурсе, стоящем за барьером наслаждения. Дискурс предполагает дизъюнкцию, которой не бывает при шизофрении. Этот недостаток может оправдать для шизофреника его «подключение» через другое тело к символическому. Об этом свидетельствует близость шизофреника к машине. Нам не нужно было дожидаться для этого Делёза и Гваттари. В первом трактате Крепелина о dementia praecox, образ деменции прекокс уже фигурирует в связи с воображаемым подключением к источникам излучения и влияния. Что представляют собой «машинные сборки», «машинные ассамбляжи», как не выделение символического тела замещения, которое, очевидно, можно перевести не как освобождение, а как усиленное подчинение тела символическому.

C'est là qu'il nous faut passer par la refonte du concept de libido. Ca nous intéresse non seulement pour cette clinique, mais surtout pour ce qu'il en est du concept même de jouissance qui constitue l'horizon de notre cours. Il nous faut passer par cette déduction tout à fait surprenante qu'opère Lacan de la libido à l'organe. C'est ce que vous trouvez dans "Position de l'inconscient" qui est un des pivots de mon cours de cette année. Lacan a éliminé tout ce que les naïfs avaient cru pouvoir construire de l'énergétique libidinale, puisque cette libido freudienne, qui se caractérise par ses déplacements, est tout à fait incapable d'être mesurée. Cette libido peut donc être tout à fait retraduite de la façon même dont elle fonctionne dans les textes de Freud, à savoir en termes signifiants, c'est-à-dire en termes de places. On obtient alors exactement la même construction théorique de Freud avec son énergie libidinale, et on dispose du concept de place et de celui de déplacement. Ca fait que la libido freudienne peut en définitive s'écrire moins-phi. La libido freudienne, c'est la castration. C'est en définitive ce que développe "Position de l'inconscient". Cette équivalence est tout à fait essentielle dans le rapport de Lacan à Freud. C'est là une déduction géniale. C'est de l'ordre de E = MC2. Libido égale moins-phi:

Здесь нам следует перейти к обновлению понятия либидо. Оно интересует нас не только в его клиническом аспекте, но прежде всего, из-за того, что оно входит в состав понятия наслаждения, составляющего горизонт нашего курса. Мы должны перейти от либидо к органу — этой совершенно неожиданной осуществленной Лаканом дедукции. Вы найдете ее в «Позиции бессознательного» — одном из краеугольных камней моего курса в этом году. Лакан исключил всё, что наивный человек считал способным сконструировать из либидинальной энергии, поскольку фрейдовское либидо, характеризующееся его смещениями, совершенно не поддается измерению. Следовательно, либидо может быть полностью переведено в том виде, в каком оно функционирует в текстах Фрейда, а именно в терминах означающего, то есть в терминах мест. Тогда мы получаем точно такую же теоретическую конструкцию Фрейда с его либидинальной энергией, и у нас есть концепции места (place) и смещения (déplacement). Это означает, что фрейдовское либидо в конечном итоге может быть записано как минус фи. Фрейдовское либидо — это кастрация. В конечном итоге этот тезис выводится из «Позиции бессознательного». Эквивалентность либидо и кастрации абсолютно необходима в отношении Лакана к Фрейду. Это блестящий вывод. Он принадлежит порядку E = MC2. Либидо равно минус фи:

L = (– φ )

Vous connaissez le mythe de la libido que propose Lacan, celui de la libido comme une lamelle, comme la partie perdue lors de la division sexuelle. Mais Lacan resserre encore son mythe, jusqu'à construire cette libido comme un organe du corps. Comme je vous ai donné tout de suite sa définition, vous pouvez comprendre que l'organe en question, c'est le phallus, le phallus signifiant. Cet organe est un organe qui n'est pas réel au sens du réel de l'organisme – il n'est pas traitable par la chirurgie ni d'une façon médicamenteuse – mais ça ne veut pas dire qu'il est inexistant. C'est un organe irréel, c'est-à-dire symbolique. Lacan l'appelle aussi un organe de l'incorporel. Ceci nous parle tout à fait par rapport au corps du symbolique, puisque la fonction incorporelle du symbolique est ce qui reste de son incorporation dans l'organisme.

Вы знаете миф о либидо, предложенный Лаканом, миф о либидо как о ломтике, ламели, как о части, утраченной при разделении полов. Но Лакан еще больше усиливает свой миф, конструируя либидо в качестве органа тела. Поскольку я сразу дал вам его определение, вы можете понять, что рассматриваемый орган представляет собой фаллос, означающий фаллос. Этот орган не реален в смысле реального организма — он не поддается ни хирургическому, ни медикаментозному лечению — но это не означает, что его не существует. Фаллос — это нереальный, то есть символический, орган. Лакан также называет его органом бестелесного. Он полностью говорит нам о теле символического, поскольку бестелесная функция символического — это то, что остается от включения в организм.

C'est au point que le schéma que j'évoquais tout à l'heure de cette incorporation du symbolique, laisse comme rebut pour nous les mathématiques. C'est exactement ce qu'en dit Lacan: la fonction incorporelle du symbolique, c'est-à-dire ce qui reste de l'incorporation dans l'organisme, c'est ce qui fait réalité de la mathématique. Alors que l'opération du symbolique est un phénomène universel, il faut se demander pourquoi les mathématiques, qui se soutiennent du reste incorporel du symbolique, ne sont pas un phénomène universel. Peut-être que ça a affaire avec les différents modes d'incorporation du symbolique. Quand vous incorporez le symbolique au point que ça vous revienne en blessures sur tout le corps, peut-être que ça n'en laisse plus assez au dehors pour que vous puissiez faire des mathématiques. Par contre, si vous êtes épongé à la surface du corps, peut-être que ça laisse alors au dehors un résidu suffisant pour faire des mathématiques. C'est d'ailleurs, à l'Ecole Normale, ce qui différenciait les élèves de lettres et les élèves de science. Je n'avais pas vu le rapport mais c'est vrai que les élèves de lettre de l'Ecole Normale étaient très élégants, alors que les élèves de science étaient au contraire très négligés, comme s'il fallait qu'ils n'incorporent pas trop de symbolique pour pouvoir en faire à côté. C'est là, évidemment, une explication un peu risquée.

Дело в том, что схема инкорпорации символического, о которой я упоминал ранее, оставляет для нас математику в качестве отброса. Именно об этом говорит Лакан: бестелесная функция символического, то есть то, что осталось от включения в организм, составляет математическую реальность. Хотя действие символического — универсальный феномен, мы должны спросить себя, почему математика, поддерживаемая бестелесным остатком символического, не является универсальным явлением. Возможно, это связано с различными способами включения символического. Когда вы инкорпорируете так много символического, что оно возвращается к вам в виде ран по всему телу, может быть, этого недостаточно, чтобы вы могли заниматься математикой. С другой стороны, если вы промокаете поверхность тела губкой, то, возможно, это оставляет достаточно остатков снаружи для выполнения математических расчетов. Более того, это то, что отличало студентов гуманитарных наук от студентов естественно-научных факультетов в Высшей нормальной школе. Я не видел отчета, но это правда, что студенты-гуманитарии Высшей нормальной школы были очень элегантными, в то время как студенты факультетов естественных наук, наоборот, очень запущенными, как если бы они должны были инкорпорировать не слишком много символического, чтобы иметь возможность делать это на стороне. Это, конечно, несколько рискованное объяснение.

La libido comme organe de l'incorporel n'est donc pas un organe de l'imaginaire. Sa mise en place par Lacan se situe exactement au temps où s'opère cette fameuse séparation dont j'ai parlé il y a quinze jours. J'avais mis en valeur que cette séparation est la séparation du sujet. La séparation est ce qui répond à la disparition du sujet sous le signifiant. Ca constitue pour le sujet une séparation par rapport à la perte signifiante. Cette séparation est tout de même la condition pour que le sujet puisse être représenté par le signifiant. Quand Lacan évoque la séparation dans "Position de l'inconscient", il dit, entre autres choses, que c'est ce qui permet au sujet "de se parer du signifiant sous lequel il succombe". C'est difficile à saisir. On se dit que c'est une opération qui concerne le signifiant, alors qu'elle concerne en fait la séparation du sujet par rapport au signifiant. La séparation, c'est ce qui permet au sujet de se parer du signifiant sous lequel il succombe. Ça dit bien que si cette opération ne se produit pas, le sujet succombe alors purement et simplement sous le signifiant. Il succombe sans pouvoir s'y représenter de façon qui convienne. Il ne peut pas s'en parer, s'y représenter d'une façon qui lui paraisse satisfaisante, au moins fugitivement. Qu'est-ce qui nous image mieux ce succombe sous le signifiant sans pouvoir s'en parer que ce que Clérembault a appelé l'automatisme mental? C'est là une façon de succomber sous le signifiant.

Следовательно, либидо как бестелесный орган не является воображаемым органом. Его учреждение Лаканом происходит как раз в то время, когда происходит знаменитая сепарация, о которой я говорил две недели назад. Я подчеркнул, что сепарация — это сепарация субъекта. Сепарация отвечает на исчезновение субъекта под означающим. Это составляет для субъекта отделение по отношению к утрате означающего. Это отделение является также условием для того, чтобы субъект мог быть представлен означающим. Когда Лакан начинает говорить о сепарации в «Позиции бессознательного», он говорит, среди прочего, что это то, что позволяет субъекту «украсить себя означающим, которому он уступает». Суть этого нелегко схватить. Мы говорим себе, что отделение является операцией, имеющей отношение к означающему, тогда как на самом деле она касается отделения субъекта от означающего. Сепарация позволяет субъекту украсить себя означающим, которому он уступает. Он действительно говорит, что, если эта операция не выполняется, субъект уступает только означающему. Он уступает, не будучи в состоянии представить это подходящим образом. Он не может украсить себя им, представить себя тем способом, который кажется ему удовлетворительным, хотя бы на время, мимолетно. Есть ли лучшая иллюстрация для этого уступает означающему, не будучи в состоянии себя им украсить, чем то, что Клерамбо называл психическим автоматизмом? Это способ уступить означающему.

Voyons maintenant si ce n'est pas le défaut de cette séparation qui permettrait de situer justement ce qui concerne la psychose.

Давайте теперь посмотрим, не является ли провал этой сепарации тем, что позволило бы нам точно определить положение дел относительно психоза.

Cette séparation du sujet est ce qui répond à ce que Lacan appelle la perte originelle du sujet. La perte originelle du sujet, c'est celle qui s'écrit $ et qui tient uniquement à son rapport au signifiant. Ce que Lacan essaye de situer avec la séparation, c'est la façon dont le sujet, dans un deuxième temps, obtient une identité en opérant avec sa propre perte signifiante. Ca donne l'allure de ce que j'appelais un auto-engendrement. Lacan emploie également le terme de separere qui veut dire en latin s'engendrer soi-même. L'exemple majeur en est le suicide, spécialement celui d'Empédocle. Le suicide est le meilleur exemple de l'auto-engendrement hors du signifiant. C'est se faire objet de perte. Le sujet peut opérer avec la perte signifiante en en faisant sa mort, c'est-à-dire en se niant comme vivant. Il opère aussi bien avec sa perte en se rapportant à l'objet a. Ne dissimulons pas l'aspect volontariste de la chose, l'aspect du sujet qui opère avec, qui donne d'autres formes à sa perte signifiante. Dans le texte qui suit "Position de l'inconscient", Lacan prend même comme exemple l'automutilation du lézard qui, au moment du danger, se défait lui-même d'une de ses parts. Ce que Lacan essaie de saisir avec la séparation, c'est donc une façon de faire avec la perte signifiante, une façon de faire du sujet avec sa perte signifiante. A cet égard, la libido apparaît exactement comme "cela de l'organisme que le sujet vient à placer au temps où opère sa séparation". C'est ce dont il se déleste et c'est ce qui donne naissance à la signification phallique.

Это отделение субъекта соответствует тому, что Лакан называет первоначальной утратой субъекта. Первоначальная утрата субъекта записывается как $ и происходит исключительно из его отношения к означающему. Лакан пытается связать с разделением способ, с помощью которого субъект во втором такте обретает идентичность, оперируя своей собственной утратой означающего. Это создает видимость того, что я назвал самовоспроизведением, самопорождением (auto-engendrement). Лакан также использует термин separere, что на латыни означает порождать самого себя. Главный пример — самоубийство, особенно самоубийство Эмпедокла. Самоубийство — лучший пример самовоспроизводства вне означающего. Самоубийство означает стать объектом утраты. Субъект может оперировать утратой означающего, сделав его своей смертью, то есть отрицая себя живым. Он также хорошо справляется со своими утратами, относясь к объекту a. Не будем скрывать волюнтаристский аспект вещи, аспект оперирующего с ней субъекта, который придает другие формы ее означающей утрате. В тексте, который следует за «Позицией бессознательного», Лакан даже приводит в качестве примера членовредительство ящерицы, которая в момент опасности уничтожает одну из своих частей. То, что Лакан пытается понять с помощью сепарации, является, таким образом, способом работы со утратой означающего, способом работы с субъектом с его утратой означающего. В этом отношении либидо появляется точно как «либидо организма, на месте которого оказывается субъект во время своего отделения». Это то, от чего он избавляется, и это то, что рождает фаллическое значение.

C'est ensuite à cette même place que viennent s'inscrire les objets a.

Именно в это место вписываются объекты а.

Essayons de concentrer cette mise en place et essayons surtout de la justifier, puisque c'est une partie de l'enseignement de Lacan qui n'a jamais été commentée. Il suffit là de vous citer ce qui est la conclusion de "Position de l'inconscient": "La métaphore paternelle, principe de la séparation..." A partir de là, on peut déjà se dire que l'échec de la métaphore paternelle – que nous situons comme cause de la psychose - est exactement l'échec de la séparation du sujet, l'échec des conditions de sa représentation signifiante. Rappelons-nous la formule bien connue de la métaphore paternelle. Cet x du sujet, c'est ce qui de la métaphore paternelle reçoit la signification phallique. Eh bien, la séparation, ce n'est rien d'autre que ça. La séparation du sujet, c'est ce qui lui permet de recevoir la signification phallique et donc de rentrer dans un rapport réglé avec les objets où se réfugie sa jouissance:

Давайте попробуем сконцентрировать эту реализацию (mise en place) и особенно постараемся ее оправдать, поскольку это часть учения Лакана, которую никогда не комментировали. Здесь достаточно процитировать вам, каков вывод из работы «Позиции бессознательного»: «Отцовская метафора, принцип сепарации...». Отсюда мы уже можем сказать, что неудача отцовской метафоры, которую мы выдвигаем в качестве причины психоза состоит как раз в невыполнении сепарации субъекта, невыполнение условий его представления через означающее. Вспомним известную формулу отцовской метафоры. Этот x субъекта — это то, что получает фаллическое значение из отцовской метафоры. Итак, сепарация, не более того. Сепарация субъекта позволяет ему получить фаллическое значение и, следовательно, вступить в регулируемые отношения с объектами, в которых его наслаждение находит прибежище:
Dès lors que cette métaphore paternelle est supposée ne pas fonctionner, nous avons aussi bien une atteinte faite à la séparation, qui empêche précisément le sujet de se parer du signifiant sous lequel il succombe. Ca le laisse succomber au signifiant. Ca l'empêche aussi bien de s'identifier à son état civil, d'acquérir un état civil qui tienne le coup. Ce n'est pas qu'il ne se trouve pas représenté par le signifiant, mais qu'il se retrouve représenté par un nombre absolument indéfini de signifiants. Il ne cesse pas d'être sollicité par les signifiants qui le représentent mais il n'y a pas ce qui centre cette opération signifiante, il n'y a pas ce sur quoi cette représentation pourrait se déposer. Ca nous conduit à voir que nous pourrions compléter la théorie de la psychose, théorie qui a été construite par Lacan sur le versant de la métaphore paternelle, à partir de la séparation du sujet, en essayant de définir les états de non-séparation du sujet.

Как только предполагается, что эта отцовская метафора не работает, мы также наносим ущерб сепарации, которая как раз не позволяет субъекту украсить себя означающим, которому он уступает. Это позволяет ему уступить означающему. Это также мешает ему идентифицироваться со своим семейным статусом, от приобретения семейного статуса, который остается в силе. Дело не в том, что он не представлен означающим, а в том, что он обнаруживает себя представленным абсолютно неопределенным числом означающих. Его не перестают требовать означающие, которые его представляют, но не существует того, на чем центрируется эта означающая операция, нет того, на что это представление могло бы быть помещено. Это приводит нас к выводу, что мы могли бы завершить теорию психоза, теорию, которая была выстроена Лаканом на стороне отцовской метафоры, исходя из сепарации субъекта, пытаясь определить состояния неотделенности, несепарированности субъекта.

Cette lecture me paraît fondée dans le texte de Lacan. Quand il évoque l'objet a comme cela où vient se restaurer la perte originelle du sujet, c'est bien dire que la perte originelle du sujet ne tient pas à l'objet a mais à son rapport au signifiant. Il faut là bien distinguer le sujet en tant que sujet du signifiant et le sujet de la jouissance. A cet égard, la formule de la métaphore paternelle prépare l'écriture des formules de la sexuation, où le sujet x est saisi par la fonction phallique pour devenir quelque chose. De la même façon que cette formule permet l'émergence de la signification phallique, elle a comme résultat que le sujet x ne reçoit de valeur que de s'inscrire dans la fonction phallique.

Мне кажется, что это прочтение основано на тексте Лакана. Когда он начинает говорить об объекте а как том, в чем восстанавливается первоначальная утрата субъекта, это означает, что первоначальная утрата субъекта зависит не от объекта а, а от его отношения к означающему. Здесь мы должны провести четкое различие между субъектом как субъектом означающего и субъектом как субъектом наслаждения. В этом отношении формула отцовской метафоры подготавливает написание формул сексуации, где субъект x схватывается фаллической функцией, чтобы чем-то стать. Точно так же, как эта формула допускает возникновение фаллического значения, она приводит к тому, что субъект x получает значение только от того, что он вписан в фаллическую функцию.

La psychose nous apparaîtrait donc comme un échec, une atteinte faite à la séparation du sujet. C'est ce qui peut être aussi bien abordé à partir de la significantisation de l'organe. En effet, la castration suppose qu'un organe passe au signifiant. Cette castration est une castration de signifiant et non pas une castration d'organe. La castration n'est pas cet idéal de métamorphose physique qui a été parfois pratiqué dans le but de donner une jolie voix aux jeunes garçons. C'est une castration au niveau signifiant qui peut même concerner la partie de l'humanité qui ne dispose pas de cet organe dans la réalité. Ça a pour effet de mettre, pour les deux sexes, cet organe hors, de mettre, en tout cas, la jouissance hors corps.

Поэтому психоз может показаться нам неудачей, атакой на сепарацию субъекта. К этому можно также подойти, исходя из значения органа. Фактически, кастрация предполагает, что орган переходит к означающему. Данная кастрация — это кастрация означающего, а не кастрация органа. Кастрация вовсе не является идеалом физической трансформации, которую иногда практикуют для того, чтобы сохранить у молодых мальчиков красивый голос. Кастрация на уровне означающего может коснуться даже той части человечества, которая в действительности этого органа не имеет. Это приводит к тому, что оба пола выводят этот орган вовне, что, в любом случае, выводит наслаждение за пределы тела.

C'est même là que je vois la racine de l'illusion qui, chez Deleuze et Guattari, s'est appelée le corps sans organes du schizophrène. D'une certaine façon, puisqu'il y a une significantisation généralisée du corps, ce sont tous les organes qui sont hors corps. Il y a une division entre le corps et ses organes. C'est ce qui peut effectivement apparaître comme un corps sans organe, mais ce corps sans organes est précisément ce que nie Lacan. Le schizophrène ne fait pas le vide, il reste au contraire pris dans le problème de donner une fonction à ces organes-là – ce qui est au fond le problème de tout sujet schizé. Le sujet, en effet, n'a aucun savoir natif de ce qu'il doit faire comme corps, il faut qu'il apprenne ce qu'il doit faire de ses organes. Les discours servent à ça. Ils servent à enseigner au sujet le bon usage de ses organes. C'est là que le terme de schizophrène vient sous la plume de Lacan dans L'Etourdit: "Le dit schizophrène se spécifie d'avoir à trouver une fonction à ses organes sans l'aide d'aucun discours établi." C'est donc moins d'un corps sans organes qu'il s'agit, que d'un corps hors discours, d'un corps sans discours.

Именно в этом я вижу корень иллюзии, которая у Делёза и Гваттари названа «телом без органов» шизофреника. В некотором смысле, поскольку есть всеобщее означивание тела, все органы находятся вне тела. Происходит разделение между телом и его органами. Оно может эффективно выдавать себя за «тело без органов», но как раз «тело без органов» Лакан и отрицает. Шизофреник не создает пустоты, ровно наоборот: он остается захваченным проблемой наделения органов функцией, которая, по сути дела, является проблемой любого расщепленного субъекта. Фактически, субъект не обладает врожденным знанием о том, что ему делать в качестве тела, ему нужно научиться тому, что он ему делать со своими органами. Для этого используются дискурсы. Они используются, чтобы научить субъекта правильному использованию своих органов. Именно здесь термин «шизофреник» сошел с пера Лакана в L'Etourdit: «Так называемый шизофреник указывает на то, что он должен найти функцию для своих органов без помощи какого-либо устоявшегося дискурса». Следовательно, речь идет не столько о «теле без органов», сколько о «теле вне дискурса», о «теле без дискурса».

Si nous voulons maintenant essayer de préciser le rapport entre paranoïa et schizophrénie dans la sphère de la psychose, il s'agit de savoir où la jouissance est située dans l'un et l'autre types de symptômes, dès lors que cette jouissance n'est pas localisée comme il faut par le défaut de séparation du sujet.

Если теперь мы хотим попытаться прояснить взаимосвязь между паранойей и шизофренией в области психозов, речь будет идти о месте наслаждения в том или ином типе симптомов, поскольку наслаждение не локализуется должным образом ввиду отсутствия сепарации субъекта.

La métaphore paternelle, quand on la voit par ce biais, c'est quoi? C'est avant tout une opération d'organisation de la jouissance. C'est permettre au sujet de se repérer comme il faut par rapport à la jouissance. C'est d'ailleurs ce qui se voit dans le petit Hans qui construit sa phobie à partir du moment où il ne sait plus quoi faire du réel traumatique qui émerge avec la jouissance pénienne. C'est parce qu'il ne sait pas quoi faire de ce remuement-là, qu'il fait précisément appel au Nom-du-Père. Et c'est parce que cette construction ne le satisfait pas, qu'il s'invente lui-même une métaphore paternelle de remplacement qui est sa phobie. C'est alors effectivement un Nom-du-Père déchaîné qui a des airs de surmoi obscène et féroce. Nous sommes-là dans une frontière clinique que les Journées de la Section clinique ne nous ont pas encore permis de cerner. La métaphore paternelle est une opération qui a pour résultat de fixer le sujet dans un rapport réglé à la jouissance. On a mis l'accent sur la normalisation du désir que la métaphore paternelle implique, mais, si on la voit par le biais de la séparation du sujet dont elle est le principe, elle apparaît alors aussi bien comme ce qui coordonne la jouissance de l'objet a au semblant phallique.

Чем является отцовская метафора, если посмотреть на нее в этом разрезе? Отцовская метафора — это, прежде всего, операция по организации наслаждения. Она позволяет субъекту как следует сориентироваться по отношению к наслаждению. То же самое наблюдается и у маленького Ганса, чья фобия развивается, начиная с момента, когда он больше не знает, что делать с травмирующим Реальным, возникающим при наслаждении пенисом. Так как он не знает, что делать с этим волнением, он обращается к Имени Отца. И именно потому, что эта конструкция не удовлетворяет его, он изобретает себе замену отцовской метафоры в виде фобии. В таком случае фактически получается неистовое Имя Отца, имеющее вид непристойного и жестокого Сверх-Я. Мы находимся на переднем крае клиники, которую Дни Клинических секций еще не позволили нам определить. Отцовская метафора — это операция, в результате которой субъект фиксируется на определенном отношении к наслаждению. Акцент был сделан на нормализации желания, которая подразумевается отцовской метафорой, но если мы посмотрим на нее под углом отделения субъекта, принципом которого он является, тогда она проявляется так же, как и то, что координирует наслаждение от объекта а до фаллической кажимости.

Dès lors que nous supposons que dans la psychose la séparation du sujet ne s'est pas faite, la question qui s'ouvre pour différencier les psychoses, c'est la localisation de la jouissance, la localisation différenciée de la jouissance selon les psychoses. A cet égard, qu'est-ce qui caractérise Schreber? Schreber s'offre à la jouissance de Dieu. Tant qu'il pense, tant qu'il reste sujet du signifiant, Dieu jouit de lui. Par contre, quand il tombe dans la "pensée de rien", Dieu s'efface, et c'est alors le "miracle de hurlement" où le sujet apparaît absent. Ca nous aide à nous définir ce cas comme une localisation de la jouissance dans le lieu de l'Autre même.

Как только мы предполагаем, что в психозе не произошло сепарации субъекта, вопрос, который открывается для дифференциации психозов, — это вопрос локализации наслаждения, дифференцированной локализации наслаждения в соответствии с психозами. Что в этом плане характеризует Шребера? Шребер предлагает себя для наслаждения Бога. Пока он думает, пока он остается субъектом означающего, Бог наслаждается им. С другой стороны, когда предается «мыслям ни о чем», Бог стирается, и тогда там, где субъект отсутствует, появляется «чудо воя». Это помогает нам определить этот случай как локализацию наслаждения в месте Другого.

Je vais maintenant amener un texte de Lacan qui a été complètement oublié. Je voulais le rappeler à la fin de la Section clinique consacrée au président Schreber, mais comme on était encore assez loin de cette problématique, j'avais pensé que ce n'était pas la peine. Il y a un texte tout à fait essentiel de Lacan qui complète son texte sur la psychose et qui est justement l'amorce de cette reconsidération de la psychose, reconsidération que nous avons tentée à la Section clinique, et qui, même si elle n'a pas été totalement conclusive, a laissé à ceux qui veulent travailler le souvenir d'une avancée. Nous avions bien sûr perçu que nous ne pouvions pas simplement ânonner le texte de Lacan des années 54-55, alors que ses catégories elles-mêmes avaient depuis lors changé. C'est d'ailleurs l'effort que Lacan faisait lui-même en 66, l'année même de la publication de ses Ecrits, en préfaçant dans les Cahiers pour l'analyse – revue dont je m'occupais à l'époque – le début de la traduction des Mémoires du président Schreber, puisque, avant de paraître en volume, cette traduction est parue sous forme de feuilleton dans cette revue d'étudiants. Lacan avait été assez gentil pour faire cette présentation des Mémoires de Schreber, et c'est dans cette préface que nous voyons comment cette problématique se boucle sur celle que j'évoquais.

Теперь я приведу текст Лакана, который был совсем позабыт. Я хотел напомнить о нем на завершении Клинической секции, посвященной президенту Шреберу, но, поскольку мы все еще были довольно далеки от этой проблематики, я подумал, что он будет не к месту. Есть очень важный текст Лакана, завершающий его текст о психозах и как раз представляющий собой начало переосмысления психоза, переосмысления, которое мы предприняли в Клинической секции и которое даже в виде наброска оставило тем, кто хочет работать воспоминание о некотором продвижении вперед. Мы, разумеется, понимали, что не можем просто критиковать текст Лакана 1954-1955 годов, когда с тех пор изменились сами его категории. Более того, усилие, которое сам Лакан предпринял в 1966 году, в тот самый год публикации его Écrits, предваряя Cahiers pour l'analyse — журнал, за издание которого я в то время отвечал, — начало перевода Мемуаров президента Шребера, поскольку перед тем, как появиться в книге, этот перевод появлялся в серии выпусков этого студенческого журнала. Лакан был достаточно любезен, чтобы согласиться сделать презентацию Мемуаров Шребера, и именно в этом предисловии мы видим, как эта проблематика закольцовывается вокруг той проблематики, о которой я начал говорить.

Dans cette préface, Lacan évoque une définition de la paranoïa: "La thématique que nous mesurons à la patience qu'exige le terrain où nous avons à la faire attendre, dans la polarité, la plus récente à s'y promouvoir, du sujet de la jouissance au sujet que représente le signifiant pour un signifiant toujours autre, n'est-ce pas là ce qui va nous permettre une définition plus précise de la paranoïa comme identifiant la jouissance dans ce lieu de l'Autre comme tel." La paranoïa identifie la jouissance dans le lieu de l'Autre comme tel. Voilà la définition que Lacan propose de la paranoïa. C'est là un écrit et non la transcription d'un séminaire. Mon regret, d'ailleurs, c'est que Lacan avait dit qu'il accompagnerait d'une petite présentation chaque numéro des Cahiers pour l'analyse, mais que ce soit là la seule qu'il ait rédigée. Ça nous prive de sa doctrine de l'époque sur la psychose. Cette préface est quand même le témoignage que le chemin dans lequel nous nous étions engagés à la Section clinique, à savoir celui de réactualiser la théorie de Lacan, est bien conforme à sa propre démarche à lui. C'est en même temps la seule fois où Lacan propose cette expression de sujet de la jouissance qui est évidemment une expression tout à fait problématique. C'est toute la question. Y a-t-il un sujet de la jouissance? Est-ce qu'il y a un je pense de la jouissance? La position définitive de Lacan, c'est que ça ne peut se dire qu'à l'impersonnel: ça se jouit, là.

В этом предисловии Лакан приводит определение паранойи: «Тема, к которой мы подходим с терпением, которого требует изучаемая область, где мы должны заставить ее ждать до последнего, в полярности, чтобы продвинуться в ней от субъекта наслаждения к субъекту, которого означающее всегда представляет для другого означающего, разве это не то, что позволит дать нам более точное определение паранойи как определения наслаждения в месте Другого как такового». При паранойе наслаждение соотносится с местом Другого как такового. Это определение паранойи Лаканом. Это запись, а не стенограмма семинара. Более того, я сожалею о том, что Лакан сказал, что он будет сопровождать каждый выпуск Cahiers pour l'analyse небольшой презентацией, но это был единственный выпуск, в котором он принял участие. Это лишает нас его учения о психозах того времени. Тем не менее это предисловие является свидетельством того, что путь, на который мы вступили в Клинической секции, а именно путь обновления, реактуализации теории Лакана, действительно соответствует его собственному подходу. В то же время, это единственный раз, когда Лакан предлагает выражение «субъект наслаждения», которое, очевидно, является выражением крайне проблематичным. В этом вся суть. Существует ли субъект наслаждения? Может ли быть некоторое я думаю о наслаждении? Окончательная позиция Лакана состоит в том, что это может быть сказано только в безличной форме: оно наслаждается, ça se jouit, là.

La paranoïa maintient un lien avec le lieu de l'Autre en y situant la jouissance, et la schizophrénie également, dans la mesure où ce lieu de l'Autre est le corps. Ce qui dans la paranoïa comme dans la schizophrénie n'opère pas, c'est la division du corps et de la jouissance. C'est là, si vous voulez, la formule générale. Elle nous dit bien que pour le sujet normal, le lieu de l'Autre c'est le désert de jouissance. C'est ce que j'avais déjà évoqué cette année en citant ces termes de Lacan: "le terre-plein nettoyé de la jouissance". Le lieu de l'Autre est foncièrement antinomique avec la jouissance. Le lieu du signifiant ne se constitue que vidé de jouissance. La psychose, que ce soit la paranoïa ou la schizophrénie, constitue la réintroduction de la jouissance dans le lieu de l'Autre.

Паранойя поддерживает связь (lien) с местом (lieu) Другого, помещая туда наслаждение, наравне с шизофренией, поскольку этим местом Другого является тело. Разделение тела и наслаждения — вот, что не работает как в паранойе, так и в шизофрении. Это, если хотите, общая (générale) формула. Она очень точно говорит нам, что для нормального субъекта место Другого — это пустыня наслаждения. Об этом я уже говорил в этом году, цитируя слова Лакана: «место, расчищенное от наслаждения», «le terre-plein nettoyé de la jouissance». Место Другого принципиально антиномично наслаждению. Место означающего конституируется только из пустоты наслаждения. Психоз, будь то паранойя или шизофрения, представляет собой возвращение наслаждения в место Другого.

Ceci dit, qu'est-ce qui fait la différence entre paranoïa et schizophrénie? C'est que dans la schizophrénie la jouissance fait retour dans le corps, alors que dans la paranoïa elle fait retour dans l'Autre comme tel. Ça nous oblige à cliver l'Autre et le corps. Paranoïa et schizophrénie nous empêchent d'identifier l'Autre et le corps, et nous montrent en même temps comment et dans quelle mesure elles peuvent venir à former un tableau composite, comme c'est le cas chez le président Schreber.

Исходя из этого, в чем заключается различие между паранойей и шизофренией? При шизофрении наслаждение возвращается в тело, а при паранойе — к Другому как таковому. Это диктует нам необходимость разделить Другого и тело. Паранойя и шизофрения препятствуют идентификации Другого с телом, и в то же время показывают нам, как и в какой степени они могут сформировать сложную картину, как в случае президента Шребера.

Je vais m'arrêter là.

Я остановлюсь на этом.

Перевод с французского Полины Чижовой




Made on
Tilda