Жак-Ален Миллер , курс 1981-1982 гг
Скандирования в учении Лакана // Диалектика желания и фиксированность фантазма
10 сеанс, 3 февраля 1982

Il y a quelques références d'huîtres que je nous avais pas données dans mon petit tour d'horizon de la dernière fois. je ne vous avais donné qu'une huître du XVIIe siècle, une du XVIIIe et une du XIXe. Mais je ne vais pas là vous servir des huîtres nouvelles. Je vais plutôt faire appel à vos lectures et à votre intérêt éventuel pour cette chasse à l'huître. Lorsque j'en aurai un nombre suffisant, une douzaine, je pourrai essayer de vous les resservir. Il n'est d'ailleurs pas interdit que vous y joignez vos propres commentaires. On peut même aller un peu au-delà de l'huître. Je veux dire que quand il y a coquille ou conque, j'accepte aussi. Je l'accepte parce qu'on m'a envoyé chez Freud, pas le Freud analyste mais celui de la correspondance avec sa femme Martha. Donc, en élargissant ainsi la position de l'huître, et avec votre collaboration, j'espère que nous atteindrons cette douzaine.

Есть несколько упоминаний об устрицах, которые я не давал нам в прошлый раз в своем небольшом обзоре. Я дал вам только устрицу XVII века, устрицу XVIII века и устрицу XIX века. Но я не собираюсь подавать вам новые устрицы. Скорее, я обращусь к вашим чтениям и к вашему возможному интересу к этой охоте на устриц. Когда у меня будет достаточное количество, дюжина, я смогу их снова подать. И между прочим, также не запрещено присоединить собственные комментарии. Мы можем даже немного выйти за пределы устрицы. Я имею в виду, что когда есть оболочка или раковина, это я тоже принимаю. Я принимаю это, потому что меня послали к Фрейду, не к Фрейду аналитику, а к тому, кто занимается перепиской с его женой Мартой. Итак, расширяя таким образом позиции устриц, и с вашим участием, я надеюсь, мы достигнем этой дюжины.

Ca me conduit à rester un petit peu sur cette reprise de la métaphore et de la métonymie, pour évidemment essayer de la retourner, de retourner cette opposition où l'on a trop voulu résumer l'enseignement de Lacan. Lacan doit cette opposition – je vous l'ai dit – à un article de Jakobson intitulé Deux formes d'aphasie, et nous avons l'avantage, dans le Séminaire III, de saisir précisément le moment où Lacan la prend en compte. Ce sont deux figures qui viennent un petit peu comme un cheveu sur la soupe dans la suite de ce Séminaire III. C'est une nouveauté qui n'avait pas été préparée. Est perceptible, dans le commentaire qu'en fait Lacan, dans cette reprise presque brute qu'il en fait, l'enthousiasme qu'il a pu ressentir. Je veux dire que c'est assez rare de trouver, dans les Séminaires de Lacan, ce qui n'est pas là à proprement parler un commentaire de texte mais une redite. A cet égard, tout le Séminaire III se déroule sans la métaphore paternelle, sans la mise en ordre par cette métaphore, qui ne viendra que comme un après-coup de la lecture de Jakobson, comme une reformulation de l'Œdipe à partir de ces lois du langage que Lacan trouve dans les deux mécanismes dégagés par le linguiste.

Я вынужден задержаться на том, чтобы обратиться к метафоре и метонимии, чтобы, очевидно, попытаться повернуть это вспять, развернуть эту оппозицию в том смысле, где мы слишком хотели резюмировать этим учение Лакана. Лакан обязан этой оппозицией — как я уже говорил вам — статье Якобсона, озаглавленной «Две формы афазии», и в III Семинаре у нас есть возможность уловить именно тот момент, когда Лакан принимает это во внимание. Эти два понятия, немного напоминают волосы в супе в продолжении этого III Семинара. Это нововведение не было продумано. И в комментариях Лакана на этот счет, в этом практически грубом воспроизведении, чувствуется энтузиазм, который он испытывает. Я имею в виду, что в семинарах Лакана довольно редко можно найти то, что, строго говоря, не является комментарием текста, а является его пересказом (redite). В связи с этим весь III Семинар проходит без отцовской метафоры, без упорядочивания этой метафорой, которая возникнет только как последствие прочтения Якобсона, как переформулировка Эдипа исходя из законов языка, которые Лакан находит в двух механизмах, выделенных лингвистом.

J'essaye donc de remettre en cause la prévalence accordée à cette première version de la métaphore et de la métonymie dans la compréhension de l'enseignement de Lacan. C'est évidemment risqué, puisque, par un autre côté, nous ne sommes pas à la mesure de cette reformulation. Par exemple, lorsque nous étudions les textes de Freud, nous parlons encore, emportés par la redite, d'entrée et de sortie de l'Œdipe, sans nous apercevoir que la reformulation de l'Œdipe comme métaphore paternelle devrait, sinon nous interdire ce langage, du moins nous le rendre quand même beaucoup plus difficile. Entrée et sortie de la métaphore paternelle, il y a là quelque chose qui ne tourne pas aussi rond que lorsqu'on fait de l'Œdipe un morceau d'histoire. Il n'est pas dit que nous soyons à la mesure de l'effacement de la considération du développement qu'implique l'enseignement de Lacan. On considère en effet que la discipline que Lacan a essayé d'imposer est de bannir toute considération du développement. A cet égard, s'il y a une diachronie de son enseignement – c'est ce que je mets en valeur dans ce cours -, elle va toujours davantage à annuler les considérations analytiques issues du développement. C'est, dans sa radicalité, extrêmement difficile à pratiquer, à mettre en œuvre dans l'expérience analytique elle-même.

Заметно, что в комментарии, сделанном Лаканом, в этом почти грубом возобновлении, которое он делает, заметен энтузиазм, который он, возможно, испытывал. Я имею в виду, что довольно-таки редко возможно найти в Семинарах Лакана то, что, строго говоря, не является текстовым комментарием, а является пересказом. В связи с этим весь 3 Семинар проходит без отцовской метафоры, без приведения в порядок этой метафоры, которая придет лишь как заглавие из чтения Якобсона, как переформулирование Эдипа из тех законов языка, которые Лакан находит в двух механизмах, выделенных лингвистом.

Le concept au fond central de cette affaire de métaphore et de métonymie n'est pas à proprement parler de Jakobson. Il est du linguiste Guillaume que Lacan, à l'occasion, cite ici et là dans les Ecrits. Le concept pivot, c'est celui de l'effet de sens, qui, si le pauvre Guillaume n'était pas aujourd'hui bien oublié, signerait tout de suite cette appartenance. Je veux dire que seuls Guillaume et ses élèves ont essayé de mettre à la mode le terme d'effet de sens, et que métaphore et métonymie se distinguent l'une l'autre quant à cet effet de sens. D'abord en ce que la métaphore, elle, effectue, réalise cet effet de sens, et qu'elle vaut par là comme une déflagration de cet effet de sens. C'est par exemple ce qui conduit Lacan à formuler, dans "La direction de la cure", spécialement dans son analyse du rêve de la belle bouchère, que la métaphore est un effet de sens positif. La métonymie, au contraire, s'y oppose comme un effet de sens négatif, un effet de sens qui n'est pas réalisé, qui n'est pas effectif. Vous savez que Lacan a qualifié la métonymie du peu de sens.

Концепция, лежащая в основе этого процесса метафоры и метонимии, строго говоря, не принадлежит Якобсону. Он принадлежит лингвисту Гийому, которого Лакан время от времени цитирует в своих Écrits. Центральная концепция — это эффект смысла, который, если бы бедный Гийом не был сильно забыт сегодня, то немедленно обозначил бы свою причастность. Я имею в виду, что только Гийом и его ученики пытались ввести в моду термин эффект смысла, и то, что метафора и метонимия отличаются друг от друга в отношении этого эффекта смысла. Прежде всего, это касается того, в чем, метафора исполняет, реализует этот эффект смысла, и, того, как через это она вызывает взрывную волну этого эффекта смысла. Это например, и есть то, что заставляет Лакана сформулировать в «Направлении лечения», особенно в анализе сновидения прекрасной супруги мясника, что метафора — это эффект положительного смысла. Метонимия, напротив, ей противостоит как отрицательный смысловой эффект, смысловой эффект, который не реализуется, который не эффективен. Вы знаете, что Лакан обозначил метонимию как ту, где мало смысла.

Cette répartition entre métaphore et métonymie est en même temps une répartition entre le symptôme et le désir. Dans "L'instance de la lettre", ces deux termes se trouvent exactement répartis sur cette opposition de base: symptôme du côté de la métaphore, donc comme un effet de sens positif, même s'il est retenu, et désir du côté de la métonymie, en tant qu'il se structure selon sa ligne de fuite.

Это разделение между метафорой и метонимией в то же время является разделением между симптомом и желанием. В «Инстанции буквы» эти два термина точно распределены согласно этой базовой оппозиции: симптом на стороне метафоры, следовательно, как эффект позитивного значения, даже если оно сохраняется, а желание — на стороне метонимии поскольку оно структурируется согласно линии ускользания (ligne de fuite).

D'où le paradoxe que j'ai souligné, et dont j'ai eu ensuite le témoignage qu'il était passé inaperçu à beaucoup de ceux qui s'attachent à lire sérieusement cet enseignement, à savoir que Lacan, dans sa répartition, articule la métonymie du côté de la jouissance. Cette bascule constitue – je l'ai déjà dit – un remaniement tout à fait essentiel de l'enseignement de Lacan. Ce remaniement est simultané avec l'émergence comme catégorie de ce qu'il a baptisé cause du désir - expression quasiment absente des Ecrits, même si elle figure, je crois pour la première fois, dans "La signification du phallus" – je vous en ai donné la référence la dernière fois. Elle y figure mais sous une forme qui ne la dégage pas, sous une forme très implicite, à savoir – c'est en tout cas ce que Lacan semble montrer du rêve de la spirituelle hystérique – que cette fonction de cause y apparaît, non pas supportée par l'objet a, mais par le signifiant. Ce qui fait fonction de cause du désir au niveau de l'équilibre classique des Écrits, c'est le signifiant. C'est seulement au moment où Lacan, en 1970, articule la jouissance à la métonymie que se dégage cette fonction de cause du désir à proprement parler – ce qui implique aussitôt une schize dans le désir entre la cause et l'objet.

Отсюда парадокс, на который я указывал, и о котором впоследствии свидетельствовал то, что он остался незамеченным для многих из тех, кто серьезно относится к чтению этого учения, а именно, что Лакан в своем разделении определяет метонимию со стороны наслаждения. Этот сдвиг утверждает — я это уже говорил — вполне существенную реорганизацию учения Лакана. Эта реорганизация происходит одновременно с появлением в качестве категории того, что он окрестил причиной желания — выражения, почти отсутствующего в Écrits, хотя оно фигурирует, я думаю, впервые, в «Значении фаллоса» — я вам давал ссылку в прошлый раз. Она появляется там, но в форме, которая ее не выделяет, в очень неявной форме, а именно — в любом случае это то, что Лакан, кажется, показывает в отношении сновидения остроумной истерички — что эта функция причины здесь появляется, поддерживаемая не объектом а, а означающим. То, что функционирует как причина желания на уровне классического сбалансированного подхода в Écrits, это означающее. Только в тот момент, когда Лакан, в 1970, актикулирует наслаждение как метонимию- возникает эта функция причины желания, собственно говоря, что немедленно влечет за собой разделение в желании между причиной и объектом.

Ca peut évidemment être obscurci dans sa rigueur, puisque la cause du désir c'est l'objet a, et que Lacan peut alors parler d'objet cause. N'empêche que là, dans une construction méthodique, nous, nous distinguons dans le désir, fidèles à l'architecture de Lacan, la cause et l'objet, le statut réel de la cause et le statut imaginaire de l'objet, et cela en continuant de voir dans le désir un effet proprement symbolique.

Очевидно, это затуманивает ясность, поскольку причиной желания является объект а, и тогда Лакан может говорить об объекте-причине. Тем не менее здесь, в методическом построении, мы разграничивающие в желании, верные архитектуре Лакана, причину и объект, реальный статус причины и воображаемый статус объекта, мы при этом продолжаем рассматривать желание как собственно символический эффект.

Il faut dire que ce clivage de la cause et de l'objet a cet avantage, tel qu'il est formulé, de permettre à Lacan de maintenir, à travers toute cette variation théorique qui se poursuit sur plusieurs années, sa référence au même mathème de ($ <> a), alors même que sa traduction change du tout au tout selon que ce petit a est la cause ou l'objet, la cause comme réel ou l'objet comme imaginaire. C'est l'avantage de l'écriture bien pensée de Lacan, qu'elle puisse rester invariable malgré cette transformation théorique. Mais si on ne reconstitue pas pour soi-même ce virage, on piétine tout ce qui fait le sel et la vertu de cet enseignement à partir de 1970. C'est pour cela qu'on peut sourire quand on trouve simplement comme citation la reproduction de ce mathème qui est pourtant susceptible de lectures tout à fait opposées. C'est un exercice à faire que d'y mettre à l'occasion, selon l'usage qu'en fait Lacan, l'indice (I) ou l'indice (R).

Следует сказать, что это разделение причины и объекта имеет преимущество, в том как он был сформулирован, позволяя Лакану провести через всю эту теоретическую вариацию, которая продолжается в течение нескольких лет, свою отсылку к одной и той же матеме ($ <> a), тогда как ее перевод меняется в зависимости от того, чем это маленькое а является — причиной или объектом — причиной как реальным или объектом как воображаемым. Преимущество хорошо продуманной записи Лакана в том, что оно может оставаться неизменным, несмотря на эту теоретическую трансформацию. Но если мы не восстановим для себя этот поворот, то с 1970 года попираем все, что составляет соль и силу этого учения. Вот почему мы можем улыбаться, когда просто находим в качестве цитаты воспроизведение этой матемы, которая, тем не менее, может быть подвержена совершенно противоположным прочтениям. Это упражнение, которое нужно делать, чтобы иногда ставить, в соответствии с использованием Лакана, индекс (I) или индекс (R).

La duplicité de cette écriture a cependant aussi son avantage, puisque, entre l'objet et la cause, il y a, dans cet enseignement, un rapport de couverture qu'on pourrait écrire: a sur a, a/a – l'un imaginaire et l'autre réel. Ce n'est pas un mathème qui est dans Lacan, mais qui peut se repérer implicitement dans les quatre discours. L'objet a, tel qu'il figure dans les quatre discours, c'est le petit a réel. Ca n'a rien à faire avec le petit a imaginaire. Cette petite cartographie est le b-a-ba, le b-aI-baR, pour s'orienter dans la petite danse des quatre discours:

Двойственность этой записи также имеет, однако, и свое преимущество, поскольку в этом учении между объектом и причиной есть отношение, где одно покрывает другое (rapport de couverture), которое можно было бы записать: а над а, а/а (a sur a, a/a), где один (объект) воображаемый, а другой — реальный. Эту матему Лакана, невозможно явно обнаружить в четырех дискурсах. Объект а в том виде, в котором он появляется в четырех дискурсах, является реальным маленьким а. Это не имеет ничего общего с воображаемым маленьким а. Эта небольшая картография: b-a-ba, b-aI-baR поможет сориентироваться в маленьком танце четырех дискурсов:

aI
----
aR

Nous avons, chez Lacan, une référence constante à ce triple que constituent la métaphore, l'interprétation et le symptôme, et je dirai que ces trois termes méritent l'adjectif de paternel. Lacan a fait valoir ces virtualités, en faisant d'abord du symptôme une métaphore – c'est ce qui se voit dans "L'instance de la lettre" –, en marquant ensuite que l'interprétation était elle-même une métaphore - tout le monde s'en est absolument réjoui –, et en démontrant enfin – et ça a été moins apparent – que l'interprétation peut avoir la fonction du symptôme. La considération qui a soutenu tout l'effort de Lacan concernant les nœuds, c'est que la métaphore paternelle est aussi bien un symptôme. Je dirai que l'appel que les auditeurs de Lacan ont pu sentir des dernières années de son enseignement, est un appel à défaire ce triple de la métaphore, de l'interprétation et du symptôme. C'est un appel à une interprétation qui ne serait plus paternelle. C'est l'appel à défaire le symptôme proprement analytique.

У Лакана есть постоянная отсылка к тройке, которую образуют метафора, интерпретация и симптом, и я бы сказал, что эти три термина достойны прилагательного производного от отца. Лакан получил эти возможности, сделав прежде всего симптом метафорой — это то, что мы видим в «Инстанции буквы» — затем отметив, что интерпретация сама по себе метафора — все были этим абсолютно удовлетворены — и продемонстрировав, наконец — что было менее очевидно — что интерпретация может иметь функцию симптома. Соображение, которое поддерживало Лакана во всех усилиях касательно узлов, это что отцовская метафора также может быть симптомом. Я бы сказал, что призыв, который слушатели Лакана могли почувствовать в последние годы его учения, — это призыв распутать эту тройку из метафоры, интерпретации и симптома. Это призыв к интерпретации, которая не будет больше отцовской. Это призыв избавиться от чисто аналитического симптома.

Je crois que je résume par là un appel de Lacan au-delà de ce que quelque part il nomme le désert de l'analyse. Le désert de l'analyse, c'est cette frontière où Freud s'est arrêté. Il y a souvent cette métaphore chez Lacan, cette image du pays, de l'endroit où Freud emmenait ses patients. Il s'exprime dans ces termes dans Télévision, en 1973, mais il évoque aussi ce pays dans un passage de 1958 qui ne fait pas douter sur son ambition, à savoir qu'elle n'est pas celle de dépasser Freud – il a des mots très dur pour l'idéologie du dépassement – mais d'amener néanmoins ses patients au-delà du point qui faisait butée pour Freud, au-delà de ce que Freud a situé comme incontournable et irréductible, c'est-à-dire le complexe de castration. Si je voulais d'un seul mouvement rassembler ce qu'est l'effort de Lacan par rapport à Freud, je ne mettrais pas l'accent seulement sur la soit-disante interprétation linguistique de l'inconscient, je mettrais l'accent sur cette volonté réaffirmée de Lacan d'aller au-delà du point qui faisait butée pour Freud dans l'expérience analytique. Le moment où Lacan a pensé qu'il outrepassait vraiment cette limite, c'est quand il a dégagé la cause et l'objet du désir, c'est-à-dire quand il a fait la théorie de l'objet a comme réel. Cette problématique que je dégage en ce moment, me paraît être celle qui permet le mieux d'essayer de cerner cet effort inlassable de Lacan, de retrouver sa direction et de pouvoir nommer son unité.

Я полагаю что подытожил таким образом обращение Лакана к тому, что где-то он называет пустыней анализа. Пустыня анализа — вот та граница, на которой остановился Фрейд. Эта метафора часто встречается у Лакана, эта картина страны, того места, куда Фрейд вел своих пациентов. Он выражается в этих же терминах в «Телевидении» в 1973 году, но он отсылает также к этой стране в отрывке в 1958 году, который не ставит под сомнение его амбиции, и это не стремление выйти за пределы Фрейда, у него есть очень грубые слова для идеологии превосходства, выхода за пределы — но тем не менее вывести своих пациентов за пределы той точки, которая была для Фрейда преградой, за пределы того, что Фрейд установил как неизбежное и непреодолимое, то есть комплекс кастрации. Если бы я хотел одним движением объединить усилия Лакана по отношению к Фрейду, я бы не делал акцент исключительно на так называемой лингвистической интерпретации бессознательного, я бы сделал акцент на этом вновь подтвержденном желании Лакана выйти по ту сторону того, что для Фрейда являлось точкой опоры в аналитическом опыте (au-delà du point qui faisait butée). Момент, когда Лакан подумал, что он действительно перешел этот предел, — это когда он высвободил причину и объект желания, то есть когда он сконструировал теорию объекта а как реального. Эта проблематика, которую я сейчас выделяю, представляется мне наиболее подходящей для того, чтобы попытаться очертить эти неустанные усилия Лакана по нахождению своего направления и способности его единого именования.

Distinguer l'effet de sens et l'objet, c'est très explicitement ce à quoi Lacan invite dans ce texte-pivot qui s'appelle "Position de l'inconscient", spécialement lorsqu'il introduit, page 843, l'opération de la séparation: "C'est sous l'incidence où le sujet éprouve l'Autre chose à le motiver que les effets de sens dont le sollicite un discours, qu'il rencontre effectivement le désir de l'Autre, avant même qu'il puisse seulement le nommer désir, encore bien moins imaginer son objet." Je vais vous simplifier cette phrase, même s'il vaudrait mieux, évidemment, la prendre dans sa littéralité: Le sujet rencontre effectivement le désir de l'Autre, dans la mesure où il éprouve Autre chose que sa relation à des effets de sens. Ce dont il s'agit dans ce texte, et qui est voilé, maquillé, c'est déjà de la dimension de l'objet comme réel, c'est-à-dire comme hors de sens. Il s'agit de savoir si dans l'expérience analytique le sujet n'est sollicité que par des effets de sens, qui comprennent d'ailleurs aussi bien les effets de non-sens. C'est une question décisive.

Лакан явно приглашает к различению эффекта смысла и объекта в этом ключевом тексте, названном Position de l'inconscient, особенно когда он вводит на стр. 843 операцию сепарации: «Именно в ситуации, в которой субъект сталкивается с Другой вещью, которая побуждает его помимо эффектов смысла, к которым принуждает его дискурс, он действительно встречает желание Другого, еще до того, как он может именовать это как желание, не говоря уже о том, чтобы вообразить его объект». Я упрощу эту фразу для вас, хотя было бы лучше очевидно понять ее буквально: Субъект действительно встречает желание Другого, в той мере, в какой он испытывает нечто иное, кроме своего отношения к эффектам смысла. То, о чем идет речь в этом тексте, и то, что завуалировано, замаскировано, — это уже измерение объекта как реального, то есть вне-смысла. Речь идет о том, чтобы узнать, вызывается ли субъект в аналитическом опыте только посредством эффектов смысла, которые включают также эффект бессмыслицы. Это решающий вопрос.

Pendant tout un temps, je n'ai pas compris - je prends cela comme repère – comment Lacan, avec ce qu'il disait de l'inconscient structuré comme un langage, pouvait analyser des gens en français quand ça n'était pas leur langue maternelle. Ca me paraissait contrevenir au plus ras de ce qu'on pouvait déduire de son exposition et ça me faisait un problème. Eh bien, je dirai aujourd'hui que c'est bien parce que le sujet est sollicité par autre chose que des effets de sens, qu'il est possible – à condition évidemment que le sujet ait un maniement suffisant de la langue qui ne lui est pas maternelle - d'analyser un sujet de langue étrangère. Ca ne peut se concevoir qu'à la condition de dégager, de spéculer essentiellement sur le hors-sens de la dimension de l'objet. Ca a d'ailleurs été tout à fait conforme, dans la pratique de Lacan, à ce que tout le monde a perçu comme son évolution, à savoir la réduction de ce qui était l'impact, l'ampleur, l'empan des effets de sens. C'est une question que j'ai été amené à me poser moi-même: Est-il possible d'accepter des demandes d'analyse dans une langue étrangère? Avant de saisir cette articulation que j'essaye de reconstituer devant vous, j'aurais répondu non. Voilà au moins une incidence de la théorique sur la pratique: je comprends comment c'est possible.

В течение какого-то времени я не понимал — я беру это в качестве ориентира — как Лакан, с учетом того, что он говорит, что бессознательное структурировано как язык, может анализировать людей на французском, в то время как это не их родной язык. Это мне казалось максимально противоречащим тому, что можно было вывести из его представлений, и это создавало для меня проблему. Так вот, сегодня я скажу, что именно потому, что субъекта взывается чем-то иным, чем эффекты смысла, и возможно — очевидно, при условии, что субъект в достаточной степени владеет языком, который для него не материнский — анализировать субъекта на иностранном для него языке. Это может быть понято только при условии извлечения, главным образом спекулировании на измерении объекта вне-смысла. Более того, это вполне соответствовало в практике Лакана тому, что все воспринимали как ее эволюцию, а именно уменьшению воздействия, масштабов, охвата эффектов смысла. Это вопрос, который мне пришлось задать самому себе: можно ли принимать запросы на анализ на иностранном языке? Прежде чем уловить эту связку, который я пытаюсь реконструировать перед вами, я бы ответил «нет». Вот хоть какое-то воздействие теории на практику: я понимаю, как это возможно.

Est-ce que l'aliénation et la séparation, qui sont les deux concepts que Lacan met en regard dans "Position de l'inconscient", se répartissent sur le versant de la métaphore et de la métonymie? Est-ce que c'est comme ça qu'il faut lire cette opposition que Lacan nous propose? Je vous dis tout de suite que je ne le crois pas du tout. Alors qu'on peut très bien appliquer sur métaphore et métonymie le symptôme et le désir, on ne peut pas y appliquer l'opposition de l'aliénation et de la séparation. Ce que Lacan, dans le Séminaire XI, comme dans "Position de l'inconscient", appelle aliénation, c'est une partie de discours. Non pas une partie de discours au sens de la grammaire et de la rhétorique classique, mais une partie de discours au sens de Lacan, à savoir un tronçon, un trois-quart de discours.

Неужели отчуждение и отделение, которые являются двумя понятиями, которые Лакан ставит в Position de l'inconscient, разделяют по флангам метафору и метонимию? Именно так следует читать ту оппозицию, которую предлагает нам Лакан? Сразу скажу, что я вообще в это не верю. Хотя к метафоре и метонимии симптом и желание вполне можно применить, к ним нельзя применить противопоставление отчуждения и отделения. То, что Лакан в XI Семинаре, как и в Position de l'inconscient, называет отчуждением, есть часть дискурса. Не часть дискурса в смысле грамматики и классической риторики, а часть дискурса в смысле Лакана, а именно отрезок, три четверти дискурса.

Il faut voir que ce concept réunit à la fois métaphore et métonymie et les articule. Ce que Lacan abrège ainsi, c'est d'abord la métaphore: S1/$, et la métonymie: S1...S2. C'est là que l'on peut retrouver la reprise presque littérale des articulations de "L'instance de la lettre":

Следует заметить, что это понятие (отделения) объединяет метафору и метонимию и соединяет. Таким образом Лакан дает кратко прежде всего метафору: S1 /$, и метонимию S1 ...S2. Именно здесь мы можем найти почти буквальное возобновление артикуляции «Инстанции буквы»:

S1
----
$

S1 ... S2

Ces abréviations, on peut évidemment les compléter. J'ai déjà fait valoir que ce que Lacan reprendra en 70 comme le discours du maître - je l'ai déjà fait valoir et j'ai eu l'occasion agréable de m'apercevoir que les cours d'il y a dix ans, où j'évoquais ces points sans avoir l'idée du développement de l'enseignement de Lacan, permettent à un certain nombre de personnes de faire leurs articles sur un certain nombre de torchons - j'ai donc fait valoir, à l'époque, que ce fameux discours du maître était, de façon tout à fait explicite dans les quatre discours, le discours de l'inconscient. C'est, après tout, ce qui rassemble l'enseignement de Lacan sur l'inconscient, ses métaphores et ses métonymies les plus chéries et les plus répétées s'agissant de l'inconscient. C'est l'inconscient qui est le maître. Mettez sur une fiche: l'inconscient est le maître, et vous verrez que vous pourrez y inscrire en vrac - il y en a beaucoup - les citations de Lacan qui ne font que commenter ce thème. Ceci au point que le discours de l'analyste comporte que la maîtrise de l'inconscient est impossible. C'est ce qui est écrit à la dernière ligne du discours du maître: pas de maîtrise du savoir inconscient. L'analyste n'est pas le maître du maître.

Эти аббревиатуры, очевидно, можно дополнить. Я уже утверждал, что то, что Лакан продолжит в 1970-х как дискурс господина — я уже утверждал это и имел приятную возможность заметить, что курсы десятилетней давности, где я говорил об этих моментах, не имея представления о развитии учения Лакана, позволяют ряду людей делать свои статьи на основе нескольких отрывков, — поэтому я утверждал, что в то время этот знаменитый дискурс господина был, совершенно явственно во всех четырех дискурсах, дискурсом бессознательного. В конце концов, это то, что объединяет учение Лакана о бессознательном, его самые заветные и повторяемые по поводу бессознательного: его метафор и его метонимий. Это бессознательное — господин. Поместите на карточку: бессознательное — это господин, и вы увидите, что сможете вписать в нее навалом — их много — цитат Лакана, которые только комментируют эту тему. Это подводит к мысли, что аналитический дискурс подразумевает невозможность овладения бессознательным. Вот что написано в последней строке дискурса господина: никакого овладения бессознательным знанием нет. Аналитик — не господин господина.

A cet égard, l'inconscient est un maître aveugle. Ca se voit très bien au début des analyses, soit par le raidissement ou soit par l'abandon du névrosé à ce maître aveugle. Ca peut donner, lorsque c'est déjà élaboré, lorsque le sujet a un accrochage spécial au regard, cette idée que ce serait formidable de faire son analyse un peu comme les speakers de la télévision qui ne font pas d'erreurs parce qu'ils connaissent leur texte. Plus exactement, ce n'est pas qu'ils le connaissent mais qu'ils le voient défiler, de façon qui n'est pas perceptible pour le téléspectateur, sur un téléprompteur. C'est ce qui fait que vous avez des gens qui pendant une demie-heure vous débitent l'actualité à peu près sans faux pas. On a l'impression que c'est tout à fait spontané. Eh bien, c'est une très jolie représentation de l'analyse telle que la voudrait le névrosé.

В этом отношении бессознательное — слепой господин. Это очень хорошо видно в начале анализа, либо по ужесточению, либо по отдаче невротика этому слепому господину. Может получиться, когда есть проработка, когда субъект имеет особую привязанность к взгляду, идея, что было бы здорово сделать его анализ наподобие телевизионных дикторов, которые не делают ошибок, потому что они знают свой текст. Точнее, дело не в том, что они его знают, а в том, что они видят, как он прокручивается, на телесуфлере, невидимый для телезрителя. Вот и получается, что у вас есть люди, которые в течение получаса выкладывают вам новости почти без ошибок. Создается впечатление, что это совершенно спонтанно. Что ж, очень красивое представление анализа, как того хотелось бы невротику.

Ce que Lacan ajoute quand il parle de séparation, c'est un quatrième terme, un quatrième terme qui est d'une autre sorte que les trois précédents. Il y ajoute le produit, et aussi bien la chute, engendré de l'effet de cisaille du signifiant. Ca, c'est ce que tout le monde raconte. C'est ce qu'au bout de dix ans tout le monde a fini par lire dans Lacan. Mais c'est là qu'il faut se rendre compte d'un clivage, que je vais vous résumer comme il se doit par un premièrement et un deuxièmement.

То, что Лакан добавляет, когда говорит об отделении, — это четвертое понятие, четвертое понятие, которое отличается от предыдущих трех. Он добавляет к нему продукт, а также провал, порожденный эффектом ножниц означающего. Это то, о чем все говорят. Вот чем через десять лет все закончили читать Лакана. Но тут надо принять в расчет разделение, которое я собираюсь резюмировать для вас, как и должно быть, через первое и второе.

Premièrement, le schéma S1/$, qui reproduit l'axiome de Lacan selon lequel le sujet est représenté par le signifiant pour un autre signifiant, implique que la chaîne ou la métonymie signifiante véhicule la représentation du sujet. C'est par conséquent une représentation toujours incomplète, puisque, représenté par un signifiant, le sujet ne l'est pas par l'autre signifiant. Il est donc vain que le sujet espère l'intégralité de sa représentation par le discours. C'est pour ça qu'il continue à parler. C'est ce que comporte cette articulation: le sujet est représenté par un signifiant mais toujours pour un autre signifiant qui ne le représente pas. Ce qui s'isole chaque fois qu'il y a collapse des signifiants, chaque fois qu'il y a interprétation, c'est le sujet. Car cette métonymie, ou bien elle comporte un élément qui ne représente rien, ou bien elle comporte un élément qui représente le sujet. Ou bien tous les signifiants représentent le sujet sauf un, ou bien il y en a un qui représente le sujet sauf tous les autres. Mais le seul clivage, c'est le signifiant en tant qu'il représente le sujet.

Во-первых, схема S1/$, которая воспроизводит аксиому Лакана о том, что субъект представлен означающим для другого означающего, подразумевает, что цепочка означающих или метонимия передает представление субъекта. Следовательно, это всегда неполное представление, так как, представленный одним означающим, субъект не является им через другое означающее. Поэтому напрасно субъект надеется на полноту своего представления речью. Вот почему он продолжает говорить. Вот в чем заключается это сочленение: субъект представлен означающим, но всегда для другого означающего, которое его не представляет. То, что изолируется всякий раз, когда есть слипание означающих, всякий раз, когда есть интерпретация, — это субъект. Поскольку эта метонимия либо включает в себя элемент, который ничего не представляет, или же она содержит элемент, представляющий субъекта. Или все означающие представляют субъекта, кроме одного, или же есть одно, которое представляет субъекта, кроме всех остальных. Но единственно разделение — это означающее как оно представляет субъекта.

Deuxièmement, on s'aperçoit que Lacan a été capable de faire un deuxième tour de son propre enseignement. Il s'est vanté d'avoir fait le deuxième tour de l'enseignement de Freud, conformément à la structure de la bande de Moebius, mais ce que j'essaye de montrer, c'est comment lui-même a fait le deuxième tour de son propre enseignement. Il a fait ce deuxième tour en posant que la métonymie ne véhicule pas seulement la représentation du sujet mais aussi la jouissance, ce qui veut dire que cette métonymie ne s'accroche pas seulement au sujet barré mais aussi à un quatrième terme qui est petit a. Bien que Lacan n'en ait pas dégagé la formule avec la même netteté, le fameux sujet représenté par un signifiant pour un autre demande à être complété par ceci, que l'objet est cause du désir. Et il faut en tirer les conséquences. L'objet est cause du désir veut dire qu'il est cause de la métonymie du désir, c'est-à-dire qu'il est cause de la représentation du sujet par un signifiant pour un autre signifiant. Ca oblige dès lors à distinguer, corrélativement aux termes que je vous ai déjà appris à distinguer, l'effet du signifiant et le produit du signifiant, le sujet barré comme effet du signifiant et le petit a comme produit du signifiant.

Во-вторых, получается, что Лакан смог провести второй круг собственного учения. Он хвастался, что прошел второй круг учения Фрейда в соответствии со структурой ленты Мёбиуса, но то, что я пытаюсь показать, — это то, как он сам проделал второй круг собственного учения. Он сделал этот второй круг, предположив, что о метонимия не только представляет субъекта, но и наслаждение, а значит, эта метонимия цепляется не только за перечеркнутого субъекта, но и за четвертое понятие, которым является маленькое а. Хотя Лакан не определил формулу с той же ясностью, пресловутый субъект, представленный означающим для другого, просится дополнить его тем, что объект является причиной желания. И надо извлечь из этого последствия. Объект является причиной желания означает, что он является причиной метонимии желания, то есть он является причиной представления субъекта одним означающим для другого означающего. Поэтому необходимо отсюда различать, соотнося с понятиями, которые я уже научил вас различать, эффект означающего и продукт означающего, перечеркнутого субъекта как эффект означающего и маленький объект а как продукт означающего.

Pour s'en apercevoir, il faut évidemment rassembler beaucoup de textes de Lacan. La distinction de la cause et de l'objet, Lacan l'écrit dans son texte de Radiophonie en 70, et la distinction de l'effet et du produit, il l'écrit seulement deux ans après, dans le texte de L'étourdit. Comme les délais de publication ont été très longs, on a l'impression que ce sont là des textes très éloignés l'un de l'autre.

Чтобы понять это, необходимо, очевидно, собрать много текстов Лакана. Различение причины и объекта Лакан записал в своем тексте «Радиофония» в 1970 году, а различие эффекта и продукта он записал лишь через два года, в тексте L'étourdit. Поскольку сроки публикации были очень длинные, создается впечатление, что это очень далекие друг от друга тексты.

Entre effet et produit, une différence est majeure, à savoir que l'effet ne devient jamais cause. Vous ne trouvez jamais cela chez Lacan. Il n'y est pas mentionné une seule fois que le sujet serait la cause du signifiant. Par contre, ce qui en distingue le produit, c'est que le produit, lui, devient cause. Je vous demande de vérifier cela dans le texte de Lacan, et je m'excuse de ce qu'a d'aride cette présentation, qui suppose, bien entendu, que l'on se soit déjà cassé la tête sur les textes de Lacan, pour saisir ce qu'ils donnent comme repères et comme orientation.

Между эффектом и продуктом одно существенное различие, а именно то, что эффект никогда не становится причиной. Вы никогда не найдете этого у Лакана. Нет ни одного упоминания, что субъект является причиной означающего. С другой стороны, что отличает его от продукта, так это то, что продукт, он, становится причиной. Я прошу вас проверить это в тексте Лакана и приношу извинения за это изложение, которое, разумеется, предполагает, что мы уже ломали голову над текстами Лакана, чтобы понять, что они дают в качестве направляющих и ориентиров.

C'est seulement cette présentation des choses qui permet aussi bien de saisir ce que Lacan a voulu cerner avec la théorie de la passe. La théorie de la passe suppose cette partition que je fais sur le discours, puisque ce qui est de l'ordre de l'Autre répond en fait aux trois termes de l'articulation de la métaphore et de la métonymie, alors que ce que Lacan baptise la passe répond précisément à l'abord du quatrième terme en tant que hors de sens. Je dirai que si ces quatre termes étaient homogènes, la théorie de la passe ne pourrait être localisée en aucun point de l'expérience analytique.

Только такое представление вещей позволяет также понять то, что Лакан хотел определить с помощью теории пасса. Теория пасса предполагает это распределение, которое я делаю в дискурсе, так как то, что относится к порядку Другого, на самом деле отвечает трем понятиям артикуляции метафоры и метонимии, тогда как то, что Лакан окрестил Пассом, отвечает именно первому из четырех понятий как вне-смысла. Скажу, что если бы эти четыре понятия были однородными, то теория Пасса не могла бы быть локализована ни в одной точке аналитического опыта.

Le lieu où s'inscrivent ces trois termes, c'est ce que Lacan appelle le sujet supposé savoir. Ce paradoxe, je l'ai d'abord repéré comme tout le monde, à savoir dans l'opposition qu'il y a, dans l'enseignement de Lacan, à situer d'abord l'analyste au lieu de l'Autre et de proposer ensuite qu'il tient en fait la place de l'objet a. C'est là toute l'opposition qu'il y a entre l'analyste comme maître de la vérité dans l'expérience et le rappel que Lacan fait dans Radiophonie, à savoir que le désir d'être le maître contredit le fait même du psychanalyste. En disant cela, c'est à son propre enseignement que Lacan s'adresse. En effet, de quoi est brûlant encore le Rapport de Rome? - sinon du brûlant désir d'être le maître de la vérité. C'est ce changement de la place de l'analyste qui permet l'analyse dans une langue qui pour le sujet n'est pas sa langue maternelle. Ca implique, aussi bien, le devoir de l'analyste qui est devoir de devoir causer du désir, et non pas de l'éteindre. Ce n'est pas seulement analyser le désir mais, à proprement parler, le causer, et à l'occasion en faire causer.

Место, куда вписываются эти три понятия, — это то, что Лакан называет субъектом предположительно знающим. Этот парадокс я впервые заметил, как и все остальные, в противопоставлении, которое существует в учении Лакана, в расположении сначала аналитика на месте Другого, и в последующем предложении того , что он на самом деле занимает место объекта а. Именно в этом состоит вся оппозиция между аналитиком как господином истины в опыте и напоминанием, которое Лакан делает в «Радиофонии», а именно, что желание быть господином противоречит самому явлению психоаналитик. Говоря это, Лакан обращается к собственному учению. Действительно, что все еще зажигает в Римcкой речи? — если не жгучее желание быть господином истины. Именно это изменение положения аналитика позволяет проводить анализ на языке, который для субъекта не является его родным языком. Это подразумевает и долг аналитика, который обязан вызывать желание, а не гасить его. Это не только анализировать желание, но, по правде говоря стать его причиной и при случае выделить эту причину и случай, делающий его причиной.

Pour s'apercevoir de la différence, il suffit de comparer un modèle de cure d'hystérique par tel analyste américain avec ce qu'on peut recomposer d'une cure à partir des Séminaires et des Ecrits de Lacan. Je me suis appuyé des récits de cure par des analystes américains. J'ai pris ça chez un inconnu, ou à peu près, parce que ça peut témoigner pour tous les autres. On sent bien que la seule chose qui anime cet analyste, c'est précisément d'éteindre le désir dont témoigne - avec évidemment le dérangement que ça amène - l'hystérique. C'est justement ce qui donne son sens à cette fameuse expression de Lacan, où il recommande pour la cure de l'hystérique ce qu'il appelle "la vacillation calculée de la neutralité de l'analyste". Cette vacillation calculée, ce n'est pas simplement de bouger un petit peu sur place, ce n'est pas simplement de faire des sourires ou d'être malveillant, de faire grise mine au lieu d'être le sempiternel factionnaire de son cabinet. Ce que Lacan appelle la vacillation calculée de l'analyste, et avant que lui-même ait à sa disposition la théorie de l'analyste comme objet a, c'est exactement la même chose que ce qu'il recommande ensuite, à savoir d'occuper la place de l'objet cause du désir.

Чтобы понять разницу, достаточно сравнить модель истерического лечения американским аналитиком с тем, что можно вычитать из Семинаров и Écrits Лакана. Я опирался на отчеты американских аналитиков о лечении. Я взял это у неизвестного аналитика или несильно известного, потому что это может свидетельствовать обо всех остальных. Чувствуется, что единственное, что оживляет этого аналитика, — это именно погасить желание, о котором свидетельствует истеричка и которое очевидно приносит неудобства. Именно это придает смысл этой знаменитой фразе Лакана, где он рекомендует для лечения истерии то, что он называет «расчетливое колебание нейтральности аналитика». Это расчетливое колебание — это не просто чуть-чуть пошевелиться на месте, не просто ухмыльнуться или быть недружелюбным, сделать кислую мину вместо того, чтобы быть верным стражем своего кабинета. То, что Лакан называет расчетливым колебанием аналитика, и до того, как он сам имел в своем распоряжении теорию аналитика как объекта а, в точности совпадает с тем, что он затем будет рекомендовать, а именно занять место объекта-причины желания.

Ce qu'impliquerait cette approche, c'est que nous soyions capables - et je dois dire que j'y peine - de réécrire complètement l'analyse de l'hystérie spirituelle de la belle bouchère que l'on trouve dans "La direction de la cure". Si nous saisissions vraiment l'implication de tout ça, nous devrions pouvoir proposer une nouvelle analyse du rêve de la belle bouchère. J'y ai réfléchi et je trouve que cela n'a pas été couronné de succès. C'est sans doute parce que c'est d'un rêve qu'il s'agit. Mais ce qui m'apparaît grâce à cette construction, c'est ce que Lacan veut dire quand il évoque la jouissance de maquereau de Bel-Ami, inspiratrice de la métonymie de l'huître, comme ce qu'il faut "pour payer l'écot" que demande l'hystérique afin que son désir en soit causé. Qu'est-ce que c'est que cet écot? Ce n'est pas l'écho au sens où ça répète la voix, encore qu'il y ait de ça. C'est l'écot au sens de la dîme, de ce qu'il faut donner, de la petite part qu'il faut donner pour pouvoir causer le désir de l'hystérique. Il faut donner quelque chose.

Такой подход подразумевал бы, что мы можем — и я должен сказать, что я за это борюсь — полностью переписать анализ остроумной истерии прекрасной супруги мясника, который мы находим в «Направлении лечения». Если мы действительно поймем значение всего этого, мы сможем предложить новый анализ сновидения прекрасной супруги мясника. Я думал об этом и считаю, что это не увенчалось успехом. Несомненно, потому, что речь идет о сне. Но то, что появляется у меня благодаря этой конструкции, — это то, что имеет в виду Лакан, когда упоминает о наслаждении сутенера в «Милом Друге», вдохновительницу метонимии устрицы, как о том, что нужно «заплатить свою долю», которую требует истеричка, для того, чтобы быть причиной этого желания. Что это за «своя доля (écot)»? Это не эхо (écho) в том смысле, что оно повторяет голос, хотя есть и такое. Это «доля» в смысле десятины, того, что нужно дать, той малой доли, которую нужно отдать, чтобы иметь возможность быть причиной желания истерички. Надо что-то дать.

Dans l'enseignement de Lacan, la première chose qu'il faut donner dans la cure de l'hystérique, c'est le désir de l'Autre. Vous savez que c'est spécialement à propos de l'hystérique que Lacan a mis en valeur la formule que le désir est le désir de l'Autre. Par exemple, si c'est une femme, le désir est celui de l'Autre femme. A cet égard, le sujet comme hystérique comporte effectivement une ouverture, un accrochage à l'Autre, qui contraste, au niveau même de la phénoménologie, avec ce style de débat avec soi-même dont l'obsessionnel est visiblement encombré. Il arrive quand même qu'il s'en aperçoive, ce qui le conduit à venir débattre avec lui-même chez le psychanalyste. Mais c'est néanmoins l'hystérique qui, à certains égards, fait la clinique unique du discours analytique, puisque, en ce qui concerne l'obsessionnel, il s'agit d'obtenir son hystérisation, c'est-à-dire sa relation avec ce désir de l'Autre.

Согласно учению Лакана, желание Другого – первое, что следует учитываться при лечении истерика. Вам известно, что именно в отношении истериков Лакан применял формулу, согласно которой желание – это желание Другого. Например, в случае женщины, желание будет принадлежать Другой женщине. В этом отношении субъект, как истерический, фактически включает в себя раскрытие (ouverture), зацепление с Другим (accrochage à l'Autre), что на том же феноменологическом уровне контрастирует со стилем беседы с самим собой, которым явно обременены невротики навязчивости. Все же случается, что он это замечает, что побуждает его прийти и поспорить с самим собой у психоаналитика. Но, тем не менее, именно истерик, в некоторой степени, создает уникальную клинику аналитического дискурса, поскольку, в отношении невротика навязчивости, речь будет идти о достижении его истеризации, то есть, о вопросе его отношения с желанием Другого.

La nécessité de problématiser le désir de l'analyste vient exactement de là. S'il y a eu un problème du désir chez l'analyste, c'est bien que le sujet en analyse est foncièrement, potentiellement, structuralement ou essentiellement un sujet hystérique. La thèse comme quoi l'analyse hystérise le sujet est tout à fait corrélée à la problématisation du désir de l'analyste par Lacan. On ne s'en aperçoit pas tout à fait, parce qu'il a commencé à attirer l'attention sur le désir de l'analyste et que c'est seulement ensuite qu'il a appris aux analystes que ce qu'ils faisaient était d'hystériser le sujet. Mais ces deux thèses vont ensemble.

Необходимость проблематизировать желание аналитика исходит именно оттуда. Если у аналитика возникла проблема желания, то это потому, что субъект в анализе фундаментально, потенциально, структурно или по существу является истерическим субъектом. Тезис о том, что анализ истеризует субъекта, вполне коррелирует с проблематизацией желания аналитика Лаканом. Это не совсем понятно, потому что он начал обращать внимание на желание аналитика и только потом он разъяснил аналитикам, что то, что он делал — был истеризацией субъекта. Но эти два тезиса идут вместе.

Si on suit cette construction, il est évidemment impensable que l'on puisse définir l'analyste comme sans désir, ce qui a été, il faut bien le dire, la tarte à la crème de la définition de la position de l'analyste, et qui a même donné naissance à l'allure sociale qui a été pendant très longtemps de mise pour le psychanalyste: l'homme sans désir. Il y a un livre célèbre du XVIIIe siècle qui s'appelait L'Homme de désir, mais ce qu'on a réussi à mettre au point en plein XXe siècle, c'est l'homme sans désir. Ce que relève Lacan, c'est que c'est précisément ce que désire l'obsessionnel: avoir affaire à l'homme sans désir. A cet égard, on peut dire que le psychanalyste offrait à l'obsessionnel de le combler dans ce désir. Au contraire, pour des raisons de structure que pose Lacan, le psychanalyste doit présenter, non son propre désir, mais la structure du désir de l'Autre. Ca passe évidemment par le rapport du psychanalyste avec son propre désir, du fait qu'il se présente aussi comme un sujet aux prises avec le désir.

Если следовать этой конструкции, то, очевидно немыслимо определить аналитика как лишенного желания, что, надо сказать, было лакомым кусочком определения позиции аналитика и даже породило тот социальный облик, который очень долго примерялся на аналитика: человек без желания. Есть знаменитая книга XVIII века, которая называется «Человек желаний», но то, что удалось разработать в середине XX века, — «человек без желания». Лакан указывает, что именно этого хочет невротик обсессивный: иметь дело с человеком без желания. В связи с этим можно сказать, что психоаналитик предлагал обсессивному восполнить его в этом желании. Напротив, по причинам структуры, которые определяет Лакан, психоаналитик должен представить не свое собственное желание, а структуру желания Другого. Очевидно, это связано с отношением психоаналитика к собственному желанию, с тем, что он также представляет себя субъектом, захваченным желанием.

Tout ça est repris dans un autre langage, lorsque Lacan met en avant, non pas que le désir est le désir de l'Autre, mais que le désir a une cause. Ce qu'il disait avant, c'est que la cause du désir est le désir de l'Autre. C'était articulé à partir du signifiant, à partir de la boucle de l'après-coup signifiant. Mais ce qu'implique la problématique de la cause, lorsque Lacan met en valeur la cause du désir, non pas comme le désir de l'Autre, mais comme l'objet a réel, c'est alors que l'analyste soit susceptible de présenter au sujet un plus-de-jouir. Pas de le lui représenter mais de le lui présenter. On parle de représentation quand on est dans le registre du sujet, mais quand on est dans le registre de l'objet, il s'agit de présentation, puisque cet objet est hors de sens. Que ça pousse l'hystérique à désirer qu'on jouisse d'elle est un effet bien connu. Le plus-de-jouir dont il s'agit a tout intérêt à être tout de même à côté.

Все это подхватывается на другом языке, когда Лакан выдвигает не то, что желание есть желание Другого, а то, что желание имеет причину. Раньше он говорил, что причина желания — желание Другого. Это было артикулировано из означающего, петли означающего в последействии. Но то, что подразумевает проблематика причины, когда Лакан выделяет причину желание не как желание Другого, а как реальный объект а, — именно тогда аналитик способен предоставить субъекту прибавочное наслаждение. Не представлять его ему снова, а его ему сделать представленным. Мы говорим о репрезентации, представлении, когда мы находимся в регистре субъекта, но когда мы находимся в регистре объекта, речь идет о представленности, так как этот объект не имеет смысла. Широко известно, что истеричку заставляет желать то, что ей наслаждаются. Прибавочное наслаждение, о котором идет речь, здесь и всецело остается в стороне.

Payer l'écot à l'hystérique, c'est payer cet écot de jouissance. C'est ce que lui refuse le psychanalyste-Bouddha. Mais ce n'est là pas un bon exemple, puisque Bouddha est une figure du plus-de-jouir. Je ne sais pas comment on pourrait les qualifier, ces analystes. Je ne les connais pas tellement bien, ces psychanalystes impavides. C'est d'ailleurs ce qui a fait qu'on ait pris au départ Lacan pour un rigolo. Il faut bien dire qu'il l'était aussi, rigolo. Il s'échinait à payer son écot à l'hystérique. Et il payait cher, contrairement aux apparences où on croit que c'est de l'autre côté que ça se passait. Il y a d'ailleurs, à cet égard, un phénomène d'écho.

Платить долю истерику — это платить долю наслаждением. Это то, в чем ему отказывает психоаналитик-Будда. Но это не является хорошим примером, так как Будда фигура прибавочного наслаждения. Не знаю, как их можно назвать, этих аналитиков. Я не так хорошо их знаю, этих бесстрастных психоаналитиков. Это, кстати, и привело к тому, что поначалу Лакана приняли за шутника. Надо сказать, что он им был. Оно изо всех сил пытается платить свою долю истерику. И платил он дорого, вопреки представлениям о том, что происходило с другой стороны. Более того, в этом отношении существует феномен Эха.

La belle bouchère, donc, elle nous embarrasse. Elle nous embarrasse parce que toute l'analyse du désir de l'hystérique est là présentée comme une affaire de signifiants. Dans son désir, elle est tout entière une affaire de signifiants. Vous vous souvenez avec quel brio Lacan resserre sa métaphore et sa métonymie. Il fait valoir que dans le rêve, qui est très bref, tout tourne autour du saumon, du signifiant saumon qui, puisque la belle bouchère précise que c'est en fait du caviar qu'elle désire, est un signifiant substitué au caviar. Il y a donc là métaphore. Du côté de la métonymie, il faut passer par une double détente. Qu'est-ce que c'est que le caviar comme signifiant? C'est un signifiant qui dans l'existence de la patiente a pour signifié le désir insatisfait, insatisfait simplement parce qu'elle se refuse au moyen de le satisfaire. Elle dit bien qu'elle pense au caviar, mais que, étant donné son prix, elle se refuse à se le faire acheter. C'est pourtant à sa portée de bouchère. Les bouchers peuvent aller acheter des choses à la poissonnerie. Nous avons donc ce désir insatisfait, et Lacan présente alors les choses en disant que ce rapport est un rapport de métonymie entre le désir comme insatisfait et le désir de caviar. Ca demande, pour être convaincant, d'être supporté par la rhétorique de Lacan. C'est un exemple amusant, qui montre d'un côté cette métaphore du saumon substitué au caviar, et de l'autre côté la métonymie du désir insatisfait en rapport au caviar. Vous me direz que c'est tiré par les cheveux, mais ça ne me dérange pas.

Поэтому прекрасная супруга мясника нас смущает. Она смущает нас, потому что весь анализ желания истерички там представлен как работа означающих. В своем желании она вся — работа означающих. Вы помните, с каким блеском Лакан укрепляет свою метафору и метонимию. Он утверждает, что во сне, который очень краток, все вращается вокруг лосося, означающего лосося, который, поскольку прекрасная жена мясника уточняет, на самом деле она желает именно икру, является означающим, замещающим икру. Следовательно, здесь есть метафора. Что касается метонимии, нужно использовать двойной спусковой крючок. Чем является икра как означающее? Это означающее, которое в существованиии пациентки имело значение неудовлетворенного желания, неудовлетворенного просто потому, что она отказывалась его удовлетворять. Она говорит, что думает об икре, но, учитывая ее цену, отказывается ее покупать. Впрочем, это в пределах досягаемости для мясника. Мясники могут пойти и купить что-то в рыбном магазине. Таким образом, мы имеем это неудовлетворенное желание, и затем Лакан обыгрывает вещи, говоря, что это отношение является отношением метонимии между желанием как неудовлетворенным, и желанием икры. Это утверждение для убедительности необходимо подкрепить риторикой Лакана. Это забавный пример, который показывает, с одной стороны, эту метафору лосося, замещенного икрой, а с другой — метонимию неудовлетворенного желания по отношению к икре. Вы скажете мне, что это притянуто за волосы, но меня это не беспокоит.

Dans toute cette affaire, et jusqu'à la fin, le saumon est bien la seule chose qui figure dans le rêve, et il est traité par Lacan, tout du long, comme un simple signifiant de substitution, un signifiant de substitution du caviar. Ce qui donc apparaît comme la cause du désir dans ce rêve, c'est exactement ce terme, qui a fait beaucoup jaser à l'époque, à savoir le manque-à-être. C'est le manque-à-être qui apparaît en fonction de cause du désir. Lacan dit que le désir est la métonymie du manque-à-être, et c'est là un terme qui est strictement invisible dans cette histoire - le manque-à-être est aussi le manque- à-être vu -, c'est un terme qui n'est saisissable nulle part et qui apparaît comme cause du désir, comme cause de la métonymie du désir.

Во всем этом деле до самого конца, лосось — это единственное, что фигурирует в сновидении, и он трактуется Лаканом вcю дорогу как простое замещающее означающее, означающее замещения икры. То, что в этом сне является причиной желания, — это именно то понятие, о котором в то время много болтали, а именно о нехватке-в-бытии. Эта нехватка-в-бытии появляется в зависимости от причины желания. Лакан говорит, что желание — это метонимия нехватки-в-бытии, и это понятие, абсолютно невидимо в этой истории — нехватка-в-бытии — это также нехватка-быть видимым — это понятие, которое нигде не уловимо и появляется как причина желания, как причина метонимии желания.

On voit bien ce qui, dans la suite de l'enseignement de Lacan, va changer, pour donner place à ceci, qu'il y a une cause du désir et que cette cause est l'objet a. Ce qu'avant il a expliqué tout du long, c'est que la cause du désir est le manque-à-être, et c'est exactement à ça qu'il substitue ensuite que la cause du désir est ce petit a comme réel, c'est-à-dire le plus-de-jouir. On le voit très bien lorsqu'on lit dans cet esprit ce texte de Lacan où il parle de la chaîne signifiante "qui amène au jour le manque-à-être". Qu'est-ce que cet amène au jour le manque-à-être désigne là? Ca fait du manque-à-être un effet de signifiant, et précisément un effet qui se ballade entre les deux termes, entre sujet et objet. Disons que le manque-à-être est assez proche de ce que Lacan construira comme le sujet barré. Mais c'est en même temps un manque-à-être qui doit causer le désir. Il y a donc, dans tout ce texte, comme une équivoque. Il y a une équivoque si on le relit à partir de la construction ultérieure de Lacan, l'équivoque même que cette partition séparant le sujet barré et l'objet a va résoudre.

Мы можем видеть то, что именно в дальнейшем учении Лакана изменится, чтобы дать место этому; что есть причина желания и что эта причина есть объект а. До этого он долго объяснял, что причина желания — это нехватка-в-бытии, и это именно то, что он затем замещает причиной желания и маленьким объектом а как реальными, т.е.прибавочное наслаждение. Это хорошо видно, когда таким образом читаешь текст Лакана, где он говорит об означающей цепи, которая «приводит однажды к нехватке-в-бытии». К чему же однажды эта нехватка-в-бытии ведет? Это делает нехватку-в-бытии эффектом означающего, и точнее эффектом, который блуждает между двумя понятиями, между субъектом и объектом. Допустим, нехватка-в-бытии достаточно близка к тому, что Лакан конструирует как перечеркнутого субъекта. Но в то же время, это та нехватка-в-бытии, которая должна вызывать желание. Таким образом, во всем этом тексте есть двусмысленность. Есть двусмысленность, если перечитывать ее из более позднего построения Лакана, та самая двусмысленность, которую решит этот раздел, разделяющий перечеркнутого субъекта и объекта а.

C'est bien là qu'apparaît le paradoxe. En effet, après avoir centré les choses sur ce manque-à-être comme cause du désir, et n'avoir impliqué le saumon que comme signifiant de substitution, on nous révèle, à la fin, dans un coup de savate magistral, le saumon comme objet phallique. Alors que dans toute l'élaboration il n'est qu'un simple signifiant de substitution, il surgit à la fin comme objet phallique, comme phallus, maigre comme l'amie de l'hystérique est maigre. Lacan tire toute cette problématique du côté de l'identification au phallus, du désir d'être le phallus.

Вот тут-то и возникает парадокс. В самом деле, сосредоточившись на этой нехватке-в-бытии как причине желания и вовлекая лосося только как означающее замещения, мы, в конце концов, в мастерском перевороте савата обнаруживаем лосося как фаллический объект. В то время как во всей разработке он является лишь простым замещающим означающим, он возникает в конце как фаллический объект, как фаллос, тощий, как и тощая подруга истерички. Лакан тянет всю эту проблематику на сторону отождествления с фаллосом, желания быть фаллосом.

C'est là qu'il faut peut-être donner sa valeur à l'abus qu'il y a à impliquer dans cette affaire un phallus complet comme le saumon, celui qu'on n'a pas encore mangé, celui qu'on va découvrir. Or, le saumon dont il s'agit dans le rêve, ce n'est pas celui-là, mais un reste de saumon. Est-ce qu'on ne peut pas donner toute sa valeur à ce que l'hystérique a sur les bras, à savoir son reste de saumon? Ce qui se présente à la fin de l'affaire n'est pas tellement le phallus glorieux de l'identification hystérique, c'est au contraire un reste de ce phallus glorieux. Ce qui est la fin ne paraît pas pouvoir s'écrire comme le phallus glorieux dévoilé par le mythe du Mystère, mais comme un reste.

Возможно, именно здесь мы должны оценить злоупотребления, связанные с вовлечением в это дело целого фаллоса, такого как лосось, того, которого мы еще не ели, который мы только попробуем обнаружить. Так вот, лосось, о котором идет речь во сне, это не тот, а остаток лосося. Неужели нельзя придать сполна ценность тому, что есть у истерички на руках, а именно ее остаток лосося? То, что предстает в конце дела, — не столько великий фаллос истерической идентификации, сколько остаток этого славного фаллоса. Конец, похоже, можно записать не как великолепный фаллос, раскрытый мифом о Тайне, а как остаток.

Je serais capable d'impliquer cette idée-là à Lacan lui-même. En effet, de quoi parle-t-il? De quoi parle-t-il quand il parle de cette identification dernière d'être le phallus? "Fut-il un phallus un peu maigre, voilà t-il pas l'identification dernière au signifiant du désir? Allons-nous avoir à épeler le rôle du signifiant pour nous retrouver sur les bras le complexe de castration, et cette envie de pénis dont Dieu puisse nous tenir quitte, quand Freud parvenu à cette croix ne savait plus où se tirer, n'apercevant au-delà que le désert de l'analyse." Autrement dit, la question sous-jacente à cette histoire, c'est bien celle de l'au-delà du complexe de castration, et cela pour Lacan lui- même - l'au-delà du complexe de castration qu'il a formulé une bonne fois pour toutes dans son enseignement, au moins jusqu'aux noeuds. Le complexe de castration - il le dit en toutes lettres et dès 1958 - est certainement l'os sur lequel Freud a buté dans son expérience analytique, et c'est seulement la distinction entre l'objet et le phallus de la castration, entre l'objet comme plus- de-jouir et le phallus de la castration, qui permet, aux yeux de Lacan, d'aller au-delà de cette croix, non de faire refleurir le désir de l'analyse mais peut-être son désert.

Я мог бы предположить эту идею у самого Лакана. Действительно, о чем он говорит? О чем он говорит, когда говорит об этой последней идентификации быть с фаллосом? «Был ли он немного тощим фаллосом, разве это не последняя идентификаци с означающим желания ? Неужели нам придется разъяснять роль означающего, чтобы оказаться в руках комплекса кастрации, и эта зависть к пенису, от которой Бог может сохранить нас свободными, уходит, когда Фрейд, достигнув этого креста, больше не знал, куда идти, не замечая ничего по ту сторону кроме пустыни анализа». Иными словами, основной вопрос этой истории — это вопрос о «по ту сторону» кастрационного комплекса, и для самого Лакана — за пределами по ту сторону комплекса кастрации, который он раз и навсегда сформулировал в своем учении, по крайней мере, до узлов. Комплекс кастрации — он говорит об этом везде с 1958 году — это, безусловно, скала, на которую Фрейд наткнулся в своем аналитическом опыте, и лишь только различие между объектом и фаллосом кастрации, между объектом как прибавочным наслаждением и фаллосом кастрации, позволяет в глазах Лакана перейти выйти за пределы по ту сторону этого креста, не заставляя расцвести желание аналитика, но, скорее, его пустыню.

Évidemment, ce désert, si je puis me permettre, n'est pas un dessert. Le dessert qu'on nous présente avec ce saumon superbe, c'est tout à fait différent du reste de saumon auquel l'hystérique est accrochée. Le saumon magnifique du repas mériterait, lui, d'être glorifié ainsi, mais ce qui est en cause dans le rêve de l'hystérique, c'est ce qui demeure une fois que la consommation en a été faite. Elle est là campée, inébranlable, sur son reste de saumon, par rapport à ce que sont les satisfactions de jouissance alimentaire. C'est une position éminente des femmes du XIXe siècle. Il y a quelqu'un qui a parlé très bien de cette renonciation à la jouissance alimentaire à une certaine époque, spécialement au XIXe siècle. C'est Sartre. Si vous lisez - cela ne se fait plus beaucoup - la Critique de la raison dialectique, vous avez, vers la fin de l'ouvrage, des pages tout à fait éblouissantes sur la renonciation à la jouissance alimentaire chez les gens distingués, et spécialement chez les femmes de la troisième génération de la bourgeoisie française après la Révolution. Eh bien, c'est ça qui supporte ce rêve: la renonciation à ces satisfactions alimentaires. Cela m'a fait penser exactement à ce qu'exploite Flaubert au détour d'une page de Madame Bovary. Je vais vous lire ce petit passage qui exploite ce clivage entre la jouissance abondante de la nourriture et une image superbe de féminité qui est d'un tout autre ordre. C'est un paragraphe tout à fait inouï.

Конечно, эта пустыня (désert), если позволите, не десерт (dessert). Десерт, который нам преподносят с этим превосходным лососем, совершенно отличается от остатка лосося, в который вцепилась истеричка. Великолепный лосось в трапезе заслужил бы, чтобы его так прославили, но то, что находится на месте причины в сновидении истерички, — это то, что остается после употребления. Вот она, невозмутимо стоящая на своем лососе , в том, что касается удовлетворения пищевого наслаждения е. Это видное положение женщин XIX века. Есть кое-кто, кто очень хорошо говорил об этом отказе от наслаждения пищей в определенное время, особенно в XIX веке. Это Сартр. Если вы читаете — а это делается нечасто — «Критику чистого разума», то к концу работы появляются совершенно блестящие страницы об отказе от наслаждения съестным среди выдающихся людей, и особенно среди женщин третьего поколения французской буржуазии после революции. Что ж, вот что поддерживает этот сон: отказ от этих пищевого удовлетворения. Это заставило меня задуматься о том, что именно использует Флобер на страницах «Мадам Бовари». Я собираюсь прочитать вам этот небольшой отрывок, в котором используется расщепление между обильным наслаждением едой и превосходным образом женственности совершенно иного порядка. Это неслыханный абзац.

C'est seulement à sa fin que surgit ce qui pour moi s'articule avec cette belle bouchère: "Emma se sentit, en entrant, enveloppée par un air chaud, mélange du parfum des fleurs et du beau linge, du fumet des viandes et de l'odeur des truffes. Les bougies des candélabres allongeaient les flammes sur les cloches d'argent; les cristaux à facettes, couverts d'une buée mate, se renvoyaient les rayons pâles; des bouquets étaient en ligne sur toute la longueur de la table, et, dans les assiettes à large bordure, les serviettes, arrangées en manière de bonnet d'évêque [c'est le cross-cap], tenaient entre le bâillement de leurs deux plis chacune un petit pain de forme ovale. Les pattes rouges des homards dépassaient les plats; de gros fruits dans des corbeilles à jour s'étalaient sur la mousse; les cailles avaient leurs plumes, des fumées montaient; et, en bas de soie, en culotte courte, en cravate blanche, en jabot, grave comme un juge, le maître d'hôtel, passant entre les épaules des convives les plats tout découpés, faisait d'un coup de sa cuiller sauter pour vous le morceau qu'on choisissait. Sur le grand poêle de porcelaine à baguettes de cuivre, une statue de femme drapée jusqu'au menton regardait immobile la salle pleine de monde."

Только в самом конце возникло то, что для меня связывается с прекрасной супругой мясника: «Войдя, Эмма почувствовала, как ее окутывает теплый воздух, смешанный с ароматом цветов и прекрасного белья, дымом мяса и запахом трюфелей. Свечи канделябров лежали пламенем на серебряных колокольчиках; граненые кристаллы, покрытые матовым туманом, отсылали бледные лучи; букеты были выстроены в линию по всей длине стола, а на тарелках с широкими краями салфетки, расположенные в стиле епископской шапки [крест-накрест], стояли между обрамляющими их двумя сгибами, в каждом по булочке овальной формы. Красные лапки омаров торчали из тарелок; крупные плоды в открытых корзинах разложены по мху; крупные фрукты в корзинах, лежавшие на мху; у перепелов были перья, поднимался дым; и в шелковых чулках, в коротких бриджах, в белом галстуке, в жабо, серьезный, как судья, дворецкий, перекладывая между плечами посетителей все нарезанные блюда, одним движением ложки доставал для вас выбранный кусок. На большой фарфоровой печи с медными прутьями стояла задрапированная до подбородка женская статуя, неподвижно смотревшая на полный людей зал».

Voilà. C'est un paragraphe de Flaubert. C'est à pleurer quand on lit ça, tellement c'est bien fait! Je dirai que cette incroyable statue de femme drapée jusqu'au menton au milieu de ce gobergeage général, c'est, dans sa soit-disante impassibilité, l'équivalent de notre hystérique recroquevillée sur son reste de saumon.

Вот. Это параграф из Флобера. Когда читаешь это, ты плачешь, настолько хорошо это сделано! Я скажу, что эта удивительная статуя женщины, задрапированная до подбородка посреди этого общего гоблина, по своей невозмутимости является эквивалентом нашей истерички, свернувшейся на ее лососевых остатках.

Il faut donc redistinguer métaphore et métonymie. La première joue, dit Lacan, sur "des effets de langage préalables à la signifiance du sujet". Qu'estce que ça veut dire? Ca veut dire que là où il y a métaphore, on est en fait au point où le signifiant n'est pas encore le représentant du sujet. Ce qui est vraiment la représentation d'un signifiant pour un autre, c'est la métonymie.

Поэтому необходимо переосмыслить метафору и метонимию. Первая играет, говорит Лакан, на «языковых эффектах, предшествующих означающим субъекта». Что это значит? Это значит, что там, где есть метафора, мы на самом деле находимся в той точке, где означающее еще не является репрезентующим, тем, что представляет субъекта. Что действительно является представлением одного означающего для другого, так это метонимия.

Pour qu'il y ait représentation du sujet, il faut qu'il y ait, dans une chaîne et dans une articulation, un signifiant valant pour un autre. Dans la métaphore, il n'y a pas à proprement parler représentation du sujet. La représentation, c'est ce que Lacan présente comme le propre de la métonymie. Mais est-ce que le sujet est absent dans la métaphore?

Для того, чтобы представить субъекта, необходимо, чтобы в цепи и в соединении, одно означающее служило для другого. В метафоре нет, строго говоря, представления субъекта. Представление — это то, что Лакан представляет как свойственное метонимии. Но отсутствует ли субъект в метафоре?

Voyez les termes que Lacan emploie. Il dit que dans la métaphore est rendue présente cette signifiance du sujet, mais comme en court-circuit, comme globalement, pas de façon articulée mais de façon massive, et je dirai mortifiante pour le sujet. C'est pour ça que Lacan peut dire, dans ce passage de Radiophonie que je vous ai signalé et qu'il faut mettre en balance avec "L'instance de la lettre", que le signifiant dans la métaphore ne joue pas encore du représentant. Ca veut dire qu'il n'y a pas à proprement parler représentation du sujet, mais présentification de la signifiance du sujet comme en court-circuit.

Посмотрите на понятия, которые использует Лакан. Он говорит, что в метафоре присутствует эта значимость субъекта, но как короткое замыкание, в глобальном масштабе, не в артикулированном, а в массовом смысле, и я бы сказал, умерщвляющее для субъекта. Вот почему Лакан может сказать в том отрывке «Радиофонии», на который я указал вам и который должен быть уравновешен с «Инстанцией буквы», что означающее в метафоре еще не играет в представление . Это означает, что, строго говоря, существует не репрезентация субъекта, а презентификация значимости субъекта в коротком замыкании.

La métonymie, c'est le long circuit, et c'est donc normalement du côté de la métonymie que s'effectue cette représentation du sujet. Mais ce qu'il s'agit de saisir, c'est en quoi la métonymie joue en même temps de la jouissance. Il y a là un paradoxe que vous voyez traverser les Ecrits de Lacan, où celui-ci essaye péniblement de situer la métonymie entre la représentation du sujet et ce qu'il appelle lui-même la comptabilité de la jouissance.

Метонимия — это длинный круг, и поэтому обычно со стороны метонимии осуществляется это представление субъекта. Но нужно ухватить, как одновременно метонимия играет на наслаждение. В этом заключается парадокс, который вы видите в Ecrits Лакана, где он мучительно пытается найти метонимию между репрезентацией представлением субъекта и тем, что он сам называет учетом наслаждения.

Pour la métaphore, il faut que je fasse un petit effort. Je dois dire que je ne l'ai pas fait d'aujourd'hui, mais naguère, dans un séminaire, où je m'étais dit qu'il fallait quand même que j'amène un autre exemple de métaphore que l'exemple sempiternel de "sa gerbe n'était pas avare ni haineuse", qui, à force d'être répété, était devenu un petit peu ennuyeux. Je m'étais dit - et il faut croire que j'étais bien inspiré - que je prendrai le premier livre venu dans la bibliothèque littéraire, et que je cueillerai la première métaphore que j'y trouverai. Je suis tombé sur Balzac. J'ai quand même regardé les titres et j'aipris Le Colonel Chabert. Je suis tombé effectivement tout de suite sur une métaphore, et même une métaphore qui me paraît tout à fait exemplaire.

Для метафоры мне нужно сделать небольшое усилие. Должен сказать, что я сделал это не сегодня, а в прошлом, на семинаре, где я сказал себе, что мне все же нужно привести еще один пример метафоры, нежели вечный пример «и сноп его не знал ни жадности, ни злобы», который из-за повторения стал немного скучным. Я сказал себе — и вы должны поверить, что меня это очень вдохновило — что возьму первую попавшуюся книгу в литературной библиотеке и выберу первую попавшуюся там метафору. Я наткнулся на Бальзака. Я все же просмотрел заголовки и обратился к полковнику Шаберу. Я действительно сразу наткнулся на метафору, и даже метафору, которая кажется мне вполне образцовой.

Voilà comment commence Le Colonel Chabert: "- Allons! encore notre vieux carrick!" C'est certainement encore plus énigmatique pour nous que pour les lecteurs de ce temps-là, puisque nous n'avons presque plus l'idée de ce qu'est un carrick. Ce qui est encore plus beau dans la somme de hasards qui a produit le fait que je tombe sur cette métaphore, c'est qu'en plus, dans les lieux où se déroulait ce séminaire, c'est-à-dire rue de Navarin, il y avait une gravure où il y avait un carrick. Le carrick est un manteau du XIXe siècle, avec des capes superposées les unes aux autres. On refait ça un peu aujourd'hui. Vous avez le manteau puis, par dessus, une petite cape, et à l'occasion une deuxième et une troisième. Dans cette image, que j'avais choisie pour Ornicar?, il y avait donc justement un carrick représenté.

Вот как начинается «Полковник Шабер»: «Смотрите-ка, кто идет! Снова наш старый каррик!». Это, конечно, еще более загадочно для нас, чем для читателей того времени, так как мы почти не имеем представления о том, что такое каррик. Что еще прекраснее в совокупности случайностей, которые привели к тому, что я наткнулся на эту метафору, так это то, что, помимо того, в местах, где проходил этот семинар, то есть на улице Наварина, была гравюра, где был каррик. Каррик — это плащ девятнадцатого века, с накидками, наложенными друг на друга. Мы немного подражаем этому сегодня. У вас есть плащ, а сверху небольшая накидка, а иногда и вторая, и третья. На этой картинке, которую я выбрал для Орникара, был изображен именно каррик.

"Allons! encore notre vieux carrick!" Ca désigne quoi? Il faut lire la suite du texte pour s'en apercevoir. Il y a l'étude d'un avoué avec tous les clercs de notaire. Ils sont penchés par la fenêtre, et celui qui voit arriver le colonel Chabert prononce cette métaphore. Autrement dit, dans le texte même, ce colonel Chabert est présenté d'emblée comme métaphorisé. C'est exactement une métaphore. Ce n'est certainement pas une métonymie, puisqu'il n'y a pas de ressemblance ou de connexion entre le carrick et le colonel Chabert. Si on désigne la personne par une partie de sa vêture, au sens où la dame pourrait dire qu'elle ne tombe amoureuse que des uniformes, c'est-à-dire des messieurs qui sont à l'intérieur des uniformes, on pourrait dire qu'on a affaire à une métonymie. Mais selon les critères de Lacan, on a là affaire à une métaphore. On a affaire à une métaphore parce que le mot carrick vient à la place de notre vieux colonel Chabert, que personne n'est capable de prononcer puisque personne ne sait que c'est le colonel Chabert. Carrick s'implante dans l'expression à la place de notre colonel Chabert, il le fait tomber.

«Смотрите-ка, кто идет! Снова наш старый каррик!» Что это означает? Нужно прочитать остальной текст, чтобы понять это. Есть обсуждение адвоката со всеми служащими нотариусу. Они выглядывают из окна, и тот, кто увидит прибывшего полковника Шабера, произносит эту метафору. Другими словами, в самом тексте полковник Шабер с самого начала представлен как метафорический. Это точно метафора. Это, конечно, не метонимия, поскольку между карриком и полковником Шабером нет ни сходства, ни связи. Если обозначить человека по части его одежды, в том смысле, что дама могла бы сказать, что влюбляется только в мундиры, то есть в джентльменов, находящихся внутри мундиров, можно было бы сказать, что мы имеем дело с метонимией. Но по критериям Лакана мы имеем дело с метафорой. Мы имеем дело с метафорой, потому что вместо нашего старого полковника Шабера приходит слово каррик, которое никто не в состоянии произнести, так как никто не знает, что это полковник Шабер. Каррик имплантировался в выражение на месте нашего полковника Шабера, оно его свергло.

C'est d'ailleurs déjà une injure. Ca fait très bien suite à ce que Lacan dit de la dimension d'injure où s'origine la métaphore. On le voit dans les autres versions du texte, où Balzac dit: "Voilà encore le vieux carrick qui monte ici." Là, il n'y a plus d'ambiguïté. Le vieux carrick qui monte est vraiment mis à la place de Chabert. Ca vérifie syntaxiquement que nous avons bien une métaphore et non pas une métonymie.

Впрочем, это уже оскорбление. Отсюда следует то, что Лакан говорит об измерении оскорбления, из которого возникла метафора. Это видно в других версиях текста, где Бальзак говорит: «Вот опять старый каррик едет сюда». Здесь больше нет двусмысленности. Старый каррик, который здесь выступает, действительно поставлен на место Шабера. Это синтаксически заверяет, что у нас метафора, а не метонимия.

Je dirai que cette métaphore est exemplaire dans cette histoire, puisque tout le drame même de ce pauvre Chabert est justement d'être réduit à l'homme sans nom, à l'homme supposé mort. Sa mort nous est au fond présentée dès la première phrase, et toute l'histoire de Chabert est en définitive l'histoire de cette métaphore de départ. Vous savez qu'il est supposé être mort dans une charge de cavalerie. Il nous est d'ailleurs présenté tout de suite bombardé par le clerc de notaire avec de la mie de pain. De la même façon qu'il est supposé être mort, enfoui sous des corps, il nous est présenté sous la forme de ce manteau à capes superposées.

Я бы сказал, что эта метафора является образцовой в этой истории, поскольку вся драма бедняги Шабера должна быть сведена к человеку без имени, человеку предположительно мертвому. Его смерть представляется нам по существу с первой фразы, и вся история Шабера в конечном счете — история этой отправной метафоры. Вы знаете, что предполагалось, что он погиб во время кавалерийского обстрела. К тому же он был представлен нам сразу же как попавший под обстрел хлебным мякишем клерком нотариуса. Точно так же, как он должен быть мертвым, погребенным под телами, он представлен нам в виде этого плаща с накидками.

C'est très amusant si vous lisez la suite. Il est d'abord appelé, du point de vue du scripteur, un "inconnu". Ensuite les clercs de notaire l'appellent "ce chinois-là", ou encore "un fameux crâne". Ce qui nous est présenté dans ces toutes premières pages, c'est toutes les manipulations du langage d'où émerge avec peine cet individu, ce qui reste de vie de lui. Dans cette étude de clercs de notaire règnent tous les modes de l'écriture, à savoir qu'on lit des textes officiels, qu'on corrige des orthographes, et Balzac ne fait que les accumuler.

По мере чтения становится все забавнее. Сначала его называют, с точки зрения писателя, «незнакомцем». Потом клерки нотариуса называют его «тот китаец», или еще «знаменитый череп». То, что представлено нам на этих самых первых страницах, — это все манипуляции языком, из которых с трудом появляется этот индивид, то, что от него осталось живого. В этом обсуждении клерков нотариуса правят все способы письма, а именно они читают официальные тексты, в которых исправляют орфографию, а Бальзак только собирает их.

En même temps que ce registre de l'écriture est parfaitement présenté, le registre de la parole l'est aussi bien. Dès que quelqu'un s'aperçoit que peut-être le colonel Chabert est le colonel Chabert, un des clercs se rend auprès de lui et vous avec ce dialogue:

- Monsieur, lui dit Boucard, voulez-vous avoir la complaisance de nous donner votre nom afin que le patron sache si...?
- Chabert.
- Est-ce le colonel mort à Eylau? demanda Horé, qui, n'ayant encore rien
dit, était jaloux d'ajouter une raillerie à toutes les autres.
- Lui-même, monsieur, répondit le bonhomme avec une simplicité antique.
Et il se retira.
Dès que le sujet fondamentalement mort de la métaphore s'est ainsi éclipsé -
"Et il se retira" -, vous avez ensuite la réaction de chacun des clercs:
- Chouit!
- Dégommé!
- Puff!
- Oh!
- Ah!
- Bioum!
- Ah! le vieux drôle!
- Trinn la la trinn trinn!
- Enfoncé!

Регистр письма прекрасно представлен и в тоже время, регистр речи тоже. Как только кто-то замечает, что, возможно, полковник Шабер является полковником Шабером, один из клерков устанавливает с ним и вами этот диалог:
- Сударь, — обратился к нему Букар, — не желаете ли вы иметь благоразумие назвать нам свое имя, чтобы начальник знал, если… ?
- Шабер.
- Шабер? Уж не тот ли полковник, что был убит при Эйлау? — осведомился Гюре, которому тоже не терпелось сострить.
- Сам, Сударь, — ответил старик с древней простотой. И он удалился.
Как только фундаментально мертвый субъект метафоры исчезает — «и он удалился», – тогда у вас есть реакция каждого из клерков:
- Ну и умора!
- Оторвался!
- Пуфф!
- О!
- А-а!
-Биум!
- А-а! Забавный старик!
- Тринн-ля-ля тринн тринн!
- Вот так штука!

[...] Ce fut un torrent de cris, de rires et d'exclamations, à la peinture duquel on userait toutes les onomatopées de la langue." Balzac mobilise l'ensemble des jaculations qui font série avec la métaphore de départ. Le fait que cela joue indépendamment du sujet nous est manifesté. On peut dire que le carrick représente Chabert, mais c'est une représentation tout à fait différente de celle de la représentation du sujet par un signifiant pour un autre. Nous avons, au contraire, une représentation en court-circuit qui est strictement équivalente à son annulation. Je veux dire que le fonctionnement de la métaphore, tel que Lacan le conceptualise, ne représente le sujet qu'à le tuer, qu'à l'annuler. Le colonel Chabert est à cet égard l'exemple le plus probant, le plus massif.

... Это был поток криков, смеха и восклицаний, к изображению которого были бы использованы все звукоподражания языка: «Бальзак мобилизует набор якуляций, которые образуют ряд с отправной метафорой. Тот факт, что это играет независимо от субъекта, проявляется для нас. Можно сказать, что каррик представляет Шабера, но это совершенно иное представление, чем представление субъекта одним означающим для другого. Мы имеем, напротив, представление короткого замыкания, которое абсолютно эквивалентно его отмене. Я имею в виду, что функционирование метафоры, как ее концептуализирует Лакан, представляет субъекта только для того, чтобы его убить, только для того, чтобы его аннулировать. Полковник Шабер является в этом отношении самым убедительным, самым ярким примером.

S'agissant de la métonymie, et si on essaye de la situer dans le rêve de la belle bouchère, c'est le manque-à-jouir qui est au premier plan. La métonymie est articulée là au manque-à-jouir. La belle bouchère nous présente la figure du manque-à-jouir sous les espèces du reste de saumon fumé. Il faut bien dire que la psychanalyse comme expérience est une mise en scène de cette renonciation à la jouissance, et cela dans sa phénoménologie la plus immédiate. C''est même ce qui fait qu'un savoir peut s'en déposer. Le savoir suppose, bien sûr, toujours une renonciation à la jouissance. Je dis bien sûr parce que nous avons toujours l'utopie de savoirs réconciliés avec la jouissance. C'est ce que Lacan appelait les sagesses. C'est ce que sont les sagesses antiques ou orientales dans l'idée que nous nous en faisons. Ce sont des savoirs réconciliés avec la jouissance, et avec les arts à l'occasion, l'art d'aimer. C'est au contraire de la structure où nous sommes et où tout le monde est ou sera. Sera car à partir du moment où on baptise les pays du Tiers-monde "pays sous-développés", ça veut dire qu'on les promet déjà à notre développement. S'il y a encore des petites zones où l'on raconte qu'on sait y faire avec la jouissance, ce sont déjà des espèces en voie de disparition. Pour nous, pour ce qu'il en est de notre structure, il y a antinomie entre savoir et jouissance.

Касательно метонимии, и если мы попытаемся отыскать её во сне прекрасной супруги мясника, то на первый план выходит нехватка-в-наслаждении. Метонимия артикулируется там в нехватке-в-наслаждении. Прекрасная мясничка представляет нам фигуру нехватки-в-наслаждении под видам остатков копченого лосося. Надо сказать, что психоанализ как опыт представляет собой инсценировку этого отказа от наслаждения, причем в его самой непосредственной феноменологии. Это даже то, благодаря чему знание может в нем установиться. Знание предполагает, конечно, всегда отказ от наслаждения. Я говорю «конечно», потому, что у нас всегда есть утопия знаний, примиренных с наслаждением. Это то, что Лакан называл мудростью. Это то, что в нашем понимании мудрость античная или восточная. Это знания, примеренное с наслаждением, а иногда и с искусством, искусством любить. Это противоположно структуре, в которой мы есть или где все есть или будут. Будут потому, что с того момента, когда мы называем страны третьего мира «слаборазвитыми странами», это означает, что мы уже обещаем им наше развитие. Если есть еще небольшие зоны, где говорят, что умеют обращаться с наслаждением, то это уже вымирающие виды. Для нас, для нашей структуры, существует антиномия между знанием и наслаждением.

C'est donc au prix d'une renonciation à la jouissance qu'un savoir est possible. L'analyse est la mise en scène hideuse de ce fait. D'une part ça dégage du savoir, et d'autre part ça isole ce qui, au-delà de cette renonciation à la jouissance, revient comme un reste de saumon fumé. Ca ne permet pas vraiment de donner à dîner - la belle bouchère a bien raison -, ça permet seulement d'isoler le saumon fumé. La psychanalyse permet d'isoler le reste de saumon fumé.

Поэтому знание возможно только ценой отказа от наслаждения. Анализ — отвратительная инсценировка этого факта. С одной стороны, он высвобождает знания, а с другой — изолирует то, что по ту сторону отказа отказом от наслаждения приходит, как остаток копченого лосося. Это не дает возможности подать ужин — прекрасная жена мясника права, — это позволяет только изолировать копченого лосося. Психоанализ позволяет выделить остаток копченого лосося.

Il faut bien dire que ce qu'on décrit comme le théâtralisme de l'hystérie n'est rien d'autre que la mise en scène, pour elle-même et par elle-même, de la renonciation à la jouissance. C'est un témoignage que le repas est impossible. Il n'est pas difficile de s'apercevoir de l'érotisation des voies alimentaires, puisqu'il y a quand même quelque chose qui est extrêmement répandu à cet égard comme symptôme, et qui témoigne que c'est bien par le refus de s'alimenter que peut à l'occasion être au mieux mise en scène cette renonciation à la jouissance comme sexuelle.

Надо четко сказать, что то, что описывается как театрализм истерии, есть не что иное, как постановка собой и для себя, отказа от наслаждения. Это свидетельство того, что трапеза невозможна. Нетрудно заметить эротизацию пищеварительного тракта, поскольку в этом отношении существует нечто чрезвычайно распространенное в качестве симптома и свидетельствующее о том, что именно отказ от питания иногда может быть наилучшим образом инсценирован как отказ от наслаждения сексуальным.

Si on n'a pas besoin de remettre en cause toute l'analyse de Lacan à partir du moment où l'on passe du désir à la jouissance, c'est qu'il y a un statut fondamental du désir que met en valeur l'hystérique et qui est l'insatisfaction. Si le désir est essentiellement l'insatisfaction du désir - pour continuer à désirer du caviar, il faut s'en priver - eh bien, il faut voir que c'est pareil pour la jouissance. C'est même exactement ce que dit Lacan: il y a un statut fondamental de la jouissance qui est l'insatisfaction. C'est ce qu'il y a de commun entre le désir et la jouissance, et qui permet finalement que l'enseignement de Lacan ne se déchire pas comme ça. Il y a une zone d'incertitude, de flou, parce que c'est dans les mêmes termes que l'on peut parler de désir et de jouissance. Mais nous, nous ne sommes pas ici pour faire du flou artistique, nous sommes ici pour accuser les différences.

Это именно то, что говорит Лакан: существует фундаментальный статус наслаждения, который является неудовлетворенностью. Это то общее, что есть между желанием и наслаждением, и в конечном итоге позволяет учению Лакана не разорваться таким образом. Есть область неуверенности, неопределенности, размытости, потому что о желании и наслаждении можно говорить в одних и тех же терминах. Но мы здесь не для того, чтобы создавать художественное размытие — мы здесь для того, чтобы распознавать различия.

Le clivage entre moins-phi et petit a est donc la clef de la théorie de la passe chez Lacan. C'est aussi bien le ressort de la sublimation. Je pense que lorsque je reprendrai les choses le 24 février, je les reprendrai à partir de là. Bien sûr, il y aura, entre temps, la Rencontre internationale, ce grand ramdam que nous avons organisé et qui va voir venir beaucoup de personnes qui vont amener leurs cas cliniques. Il est donc possible que ça me donne d'autres idées, plutôt que de continuer purement et simplement sur cette voie. Enfin, c'est à la fortune du pot. A la fois prochaine.

Разделение между минус-фи и маленьким а — это ключ к теории пасса Лакана. Это также источник сублимации. Я думаю, что когда я возобновлю работу 24 февраля, я начну отсюда. Конечно, тем временем будет Международная встреча, эта большая суета, которую мы организовали, и на которую приедет много людей, которые принесут свои клинические случае. Поэтому возможно, что это даст мне другие идеи, вместо того, чтобы просто продолжать идти по этому пути. В конце концов, это удача. До следующего раза.

Перевод с французского Яны Сюрменко

НА ГЛАВНУЮ

Жак-Ален Миллер , курс 1981-1982 ггСкандирования в учении Лакана // Диалектика желания и фиксированность фантазма10 сеанс, 3 февраля 1982

Жак-Ален Миллер , курс 1981-1982 гг
Скандирования в учении Лакана // Диалектика желания и фиксированность фантазма
10 сеанс, 3 февраля 1982