Следующая клиническая секция состоится 17.11.24. Скоро анонс!

Жак-Ален Миллер , курс 1981-1982 гг
Скандирования в учении Лакана // Диалектика желания и фиксированность фантазма
1 сеанс, 18 ноября 1981

Vous savez qu'il s'agissait de maintenir la Section clinique, laquelle faisait l'objet d'une tentative d'étouffement – tentative brutale, soudaine, et qui a même impliqué, chez une partie de ceux qui enseignaient dans cette Section clinique, une rupture de la parole donnée, de l'engagement pris envers l'institution. En plus, cette rupture accompagnait une campagne qui a visé à déconsidérer les enseignants de la Section clinique. C'est une campagne qui, à l'époque, est allée loin, puisqu'elle est allée jusqu'à l'envoi d'émissaires chargés de provoquer le renvoi de certains enseignants des institutions où ils travaillaient, en particulier dans le champ psychiatrique. Il y a certains enseignants de la Section clinique qui ont dans ces institutions une position parfois subalterne qui les met à merci du bon vouloir d'un chef, et cette campagne était donc allée jusqu'à essayer de leur nuire dans leur fonctionnement professionnel.

Вам известно, что речь шла о том, чтобы поддержать Клиническую Секцию, которая стала объектом попытки подавления (удушения) — попытки грубой и неожиданной, даже потребовавшей от части преподавателей этой Клинической Секции нарушения данного слова, отказа от взятых на себя обязательств по отношению к этой институции (institution). К тому же, этот разрыв (rupture) сопровождал компанию, нацеленную на дискредитацию преподавателей Клинической Секции. Эта кампания тогда зашла настолько далеко, что дошла до отправки эмиссаров, задачей которых было спровоцировать увольнения некоторых преподавателей из учреждений (institution), где они работали, в частности, в поле психиатрии. Некоторые преподаватели Клинической Секции занимают в этих учреждениях иногда подчиненное положение, что помещает их в зависимость от благосклонности руководителя, — и эта кампания дошла до того, что их профессиональной деятельности пытались нанести вред.

Dans l'ensemble, il faut bien dire que cette campagne a été un échec. La Section clinique est plus solidement installée qu'elle ne l'a jamais été. Le mouvement de soutien, qui s'est manifesté à partir du deuxième semestre de l'année universitaire dernière, y a fait barrage. Je n'ai pas été le seul. Nous avons été un certain nombre à parer dans l'urgence à cette tentative d'étouffement. Il y a eu un certain nombre d'auditeurs, de participants qui y ont paré par leur présence.

В целом, надо сказать, эта кампания была неудачной. Клиническая Секция установлена более надежно, чем когда-либо. В результате поддержки, проявившей себя со второго полугодия прошлого учебного года, возникло преграждение. Я был не одинок. Нас, кто в срочном порядке отразил эту попытку удушья, было несколько. Среди нас было некоторое количество слушателей, участников, которые парировали это своим присутствием.

Ces raisons de circonstance ont donc maintenant disparu – la Section clinique n'est aucunement menacée - et c'est bien ce qui oblige à une redéfinition, en tout cas pour moi, de ce que je fais ici. Je serai plutôt tenté de considérer que je recommence ici le cours que j'ai donné à Vincennes depuis 1972-73, sous le titre de "L'orientation lacanienne", et qui s'est poursuivi ainsi d'année en année, sur sept ans au total, jusqu'en 1978-79. J'avais interrompu cette série lorsque le déménagement de Vincennes était apparu inéluctable - ça me gâchait le plaisir d'y parler. Alors, sept ans de vache maigre ou de vache grasse, c'est selon.

Стало быть, эти косвенные причины теперь исчезли — Клинической Секции ничто не угрожает, — и именно это требует переопределения, во всяком случае для меня, того, что я делаю здесь. Скорее, я был бы склонен считать, что здесь я снова начинаю курс, который я читал в Венсене с 1972-1973 года под названием «Лакановская ориентация», и который продолжался таким образом из года в год в общей сложности семь лет до 1978-1979 года. Я прервал эту серию, когда переезд из Венсенна казался неизбежным — это испортило мне удовольствие говорить там. Итак, семь скудных или плодотворных лет — это как посмотреть.

Seulement, je ne peux pas dire que je poursuis ici purement et simplement la même chose. Il y a à ça plusieurs raisons. La première, fondamentale, c'est la disparition de Jacques Lacan. J'aurais aimé évoquer ça devant un auditoire dont les participants n'auraient pas été sélectionnés - ça n'en exclut aucun d'entre vous, c'est une question d'aise pour moi. Deuxièmement, c'est que le rapport de ce cours avec l'institution analytique n'est plus le même. Troisièmement, je dirai que ma place à moi n'est plus aussi exactement la même. Bien que vous ayez toutes les raisons de vous en fiche, puisque c'est, après tout, mon affaire, je vais quand même évoquer rapidement ces trois points-là. Cela m'est nécessaire pour commencer.

Только я не могу сказать, что я продолжаю здесь попросту то же самое. Для этого есть несколько причин. Первая, основная, — это исчезновение (disparition) Жака Лакана. Я хотел бы предаться воспоминаниям об этом перед аудиторией, участники которой не были бы отобранными (sélectionnés) — это не исключает ни одного из вас, это вопрос комфорта для меня. Вторая — отношение этого курса к аналитической институции уже не является тем же самым. Третья — я скажу, что и мое место также является уже совсем не тем же самым. Хотя вы имеете все основания плевать на это, поскольку это, в конце концов, мое дело, я все же быстро затрону эти три пункта. Это мне необходимо, чтобы начать.

D'abord la mort de Jacques Lacan. Vous n'avez pas à attendre de moi une oraison funèbre de Lacan. On a pu en entendre plusieurs ces jours derniers, dans le cadre institutionnel qui convenait. Pour celles que j'ai pu entendre, je dirai que c'était des oraisons de la meilleure veine. Si je ne fais pas d'oraison funèbre de Jacques Lacan, c'est que je l'ai déjà prononcée en 1974, à Rome. C'est, en tout cas, ce qu'on m'avait alors imputé d'avoir fait. Evidemment, une oraison funèbre du vivant de l'intéressé et devant lui, c'est un peu paradoxal, mais puisqu'on me l'a imputée, je ne vois pas pourquoi je refuserai ça. Ca lui avait au moins permis de donner son avis là-dessus. Après tout, c'est un avantage.

Во-первых, смерть Жака Лакана. Не ждите от меня надгробной речи о Лакане. Некоторые из них мы слышали в последние дни в соответствующих институциональных рамках. О тех выступлениях, что я слышал, скажу, что это были речи в лучшем ключе. Если я не держу надгробную речь о Жаке Лакане, то это потому, что я уже ее произнес в 1974 году в Риме. Во всяком случае, это то, что было мне вменено. Очевидно, что немного парадоксально произносить надгробную речь при жизни заинтересованного лица и в его присутствии, но так как она была приписана мне, я не понимаю, зачем мне от нее отказываться. По крайней мере, ему это позволило высказаться по этому поводу. В конце концов, это — преимущество.

A vrai dire, j'ai fait une autre oraison funèbre, il y a à peu près un mois, à Buenos Aires. Là, comme je n'étais pas dans le cadre de la Section clinique, j'ai pu lancer une invitation ouverte - ce que je n'ai pas pu faire ici pour ce cours. Le résultat, à Buenos Aires, c'est qu'il y avait mille deux cents personnes, sur lesquelles il y en avait peut-être cinq ou six qui avait vu le docteur Lacan dans son cabinet de la rue de Lille.

Честно говоря, около месяца назад в Буэнос-Айресе я держал другую надгробную речь. Там, поскольку я находился не в рамках Клинической Секции, я сделал открытое приглашение, чего не смог сделать здесь для этого курса. В результате в Буэнос-Айресе оказалось тысяча двести человек, из которых, наверное, пять или шесть видели доктора Лакана в его кабинете на улице Лилль.

J'ai donc dû mettre la distance de l'Atlantique pour pouvoir faire cette oraison funèbre où je me suis occupé à démentir le "Tel qu'en lui-même l'éternité le change". Vous connaissez ce vers de Mallarmé qui est devenu un bateau, un cliché obligé. Je l'ai démenti parce que je l'avais entendu quelques jours avant, avec un accent très particulier. Je l'avais entendu dans la bouche de Luis Borges qui avait bien voulu me recevoir, me parler. Il s'était spécialement moqué de Mallarmé qu'il trouvait de mauvais goût comme poète. Il préférait de beaucoup Verlaine mais il sauvait qu'en même ce "Tel qu'en lui-même l'éternité le change".

Так что мне пришлось занять дистанцию по отношению к Атлантике, чтобы иметь возможность выступить с надгробной речью, в которой я был занят опровержением того, что «Лишь в смерти ставший тем, чем был он изначала». Вы знаете это стихотворение Малларме [«Гробница» Эдгара По, пер. Анненский – прим. перев.], которое стало которое стало «баяном» (bateau), обязательным клише. Я его опроверг, потому что услышал его несколькими днями ранее, прочитанным особенным образом. Я услышал его из уст Луиса Борхеса, который согласился меня принять и поговорить со мной. Он особенно высмеивал Малларме, которого находил поэтом плохого вкуса. Он гораздо больше предпочитал Верлена, но считал сносным лишь это: «Лишь в смерти ставший тем, чем был он изначала» [Tel qu'en lui-même l'éternité le change].

Est-ce que ça serait vrai pour Lacan? Est-ce que nous allons le trouver maintenant tel qu'en lui-même l'éternité le change? Lacan est désormais certainement significantisé depuis le 9 septembre. Ca veut dire très exactement que plus personne ne répond à l'appel de ce nom. Lacan, on l'appelait, on faisait beaucoup appel à lui. C'était d'ailleurs sa profession: accueillir ces appels pour en faire ce que cette profession implique. Mais désormais, quand nous prononçons le nom de Lacan, ça ne veut plus dire la même chose. La référence a changé. C'est devenu un pur signifiant et c'est bien la question. Le signifiant ne peut pas fonder comme tel une identité, le signifiant différencie. C'est, en tout cas, la leçon de Lacan. C'est bien pour cela qu'il n'y a aucune chance que significantisé, il soit changé en lui-même. C'est ce que lui-même a exprimé lors du séminaire de la dissolution, quand il a évoqué sa mort en disant qu'alors il deviendrait Autre enfin, comme tout le monde. C'est un changement en Autre et pas en lui-même dont il s'agit ici.

Верно ли это для Лакана? Обнаружим ли мы его ставшим тем, чем был он изначала? Лакан отныне определенно наделен значением, означен (significantisé) — начиная с 9 сентября. Это очень точно передает, что больше никто не отзовется на это имя. Лакана звали, к нему часто взывали. Впрочем, это была его профессия: принимать эти обращения, чтобы делать с ними то, что подразумевает эта профессия. Но отныне, когда мы произносим имя Лакан, это не означает то же самое. Референция изменилась. Оно (имя) стало чистым означающим, и вопрос именно в этом. Означающее не может быть основанием для идентичности как таковой, означающее проводит различия, дифференцирует. Во всяком случае, это урок Лакана. Именно по этой причине не существует никаких шансов, что будучи «означенным» (significantisé), он превращается в то, чем был он изначала. Об этом он сам заявил на семинаре роспуска (dissolution), когда упомянул о своей смерти, сказав, что тогда он станет, наконец, Другим, как все. Здесь речь идет о преобразовании в Другого, а не в себя самого.

Il avait même commencé à devenir Autre un petit peu avant le moment normal, c'est-à-dire à être à la merci de ce qu'on pouvait donner comme sens à son signifiant. Seulement, il pouvait encore donner son avis. Il donnait de temps à temps son avis sur ce qu'on faisait de son signifiant - ce qu'on supportait très mal. Ca fait qu'un certain nombre de gens sont maintenant rassurés, soulagés même, comme l'a dit quelqu'un dans le journal le lendemain de sa mort. Soulagé! Je comprends ça... C'est cela être en vie, c'est pouvoir donner son avis sur la différentiation signifiante qu'on subit, et c'est pourquoi, lorsque le sujet est réduit au silence définitif, on a l'illusion qu'on va obtenir son lui-même.

Он начал становиться Другим даже немного раньше положенного времени, то есть быть в зависимости от того, что в качестве смысла можно было придать его означающему. Однако, он мог все ещё высказать свое мнение. Время от времени он высказывал свое мнение о том, что делали с его означающим, — и это выносили с трудом. Так что некоторое количество людей теперь успокоены, даже испытывают облегчение, как сказал кто-то в газете на следующий день после его смерти. С облегчением! Я понимаю это… Быть живым — это быть в состоянии высказать свое мнение об означающей дифференциации, которую претерпеваем, и вот почему, когда субъект сведен к окончательной тишине, у нас есть иллюзия, что мы получим его самого, его «самоё» (son lui-même).

Le lui-même est une expression que l'on retrouve dans la formule selon laquelle l'analyste ne s'autorise que de lui-même. Ce principe est un principe de subversion sociale, un principe qui va certainement contre le pouvoir d'Etat. C'est un principe et non exactement un énoncé qui pourrait se reprendre à la première personne. Si on le reprend à la première personne, le ridicule en apparaît tout de suite. Vous voyez quelqu'un dire: Je ne m'autorise que de moi- même... Quand c'est dit à la première personne, c'est un principe de fatuité et même de suffisance. On doit seulement dire: L'analyste ne s'autorise que de lui-même. On pourrait même dire, comme dans le parler populaire: Faire analyste. Faire analyste, ça regarde d'abord celui qui le fait. C'est très différent que de s'instituer analyste. Ce que Lacan a assez marqué, c'est que faire analyste n'est pas une institution, mais que c'est, au contraire, exactement corrélatif d'une destitution. C'est ce qu'il a appelé la destitution subjective, et qui ne prend son sens que par rapport au terme d'institution. Après quoi, une fois qu'on a atteint cet état-là, une institution ou une association est d'autant plus nécessaire. C'est l'institution du destitué. C'est une association d'asociaux, mais d'asociaux seulement par rapport au lien social qui prévaut dans la cité.

Сам (Самим собой) (Le lui-même) — это выражение мы находим в формуле, согласно которой аналитик авторизует себя только сам (авторизуется только самим собой) (l'analyste ne s'autorise que de lui-même). Этот — принцип социального ниспровержения, принцип, который, безусловно направлен против полномочий государственной власти. Это принцип, и, определенно, не высказываемое (un énoncé), которое можно было бы повторить от первого лица. Если бы оно произносилось от первого лица, то нелепость его проявилась бы сразу. Представьте, как кто-то говорит: «Я авторизую себя только сам». Когда это сказано от первого лица, это принцип бахвальства и даже самонадеянности. Должно говорить лишь так: «Аналитик [в третьем лице] авторизует себя только сам». Можно было бы даже сказать, как говорят в просторечии: «Заделаться аналитиком», «Делать из себя аналитика» (faire analyste). Заделаться аналитиком — это, прежде всего, о том, кто это делает (это касается того, кто это делает). Это очень отличается от того, чтобы возвести себя в должность аналитика (s'instituer analyste). Лакан ясно показал, что «заделаться аналитиком» не является институцией, а наоборот, это точно соответствует разжалованию (destitution) [déstitution = desindentification – прим. перев.]. Именно это он назвал субъективным разжалованием (разидентификацией), и что обретает свой смысл лишь по отношению к термину «институция». После того, как однажды такое состояние оказывается достигнутым, институция или ассоциация становятся все более необходимыми. Это — институция разжалованных. Это — ассоциация асоциальных, но асоциальных только в отношении той социальной связи, которая преобладает в городе.

Ce qu'on appelle par exemple le socialisme - on parle beaucoup de ça en ce moment -, c'est mettre tout l'accent sur le lien social, et plutôt sur le lien social de la cité, c'est-à-dire, si l'on se repère sur les coordonnées de Lacan, sur le discours du maître. Si on voulait être un peu caméléon, on pourrait dire que l'analyste est socialiste. Il est socialiste de son lien social à lui. Il est socialiste comme l'hystérique est socialiste et comme l'universitaire est socialiste. On est tous socialistes.

То, что называют, к примеру, социализмом, — об этом много говорят сейчас, — это ставить целиком акцент на социальной связи, и, скорее, на социальной связи в городе, то есть, если поместить себя в координаты Лакана, на дискурсе Господина. Если бы мы были мы захотели побыть немного хамелеонами, то могли бы сказать, что аналитик — это социалист. Он социалист своей собственной социальной связи. Он социалист также, как истерик — социалист, и как университетский деятель — социалист. Все мы социалисты.

C'est amusant l'erreur que l'on commet là-dessus et dont on ne peut pas se guérir. Je voyais ça dans les papiers qu'envoient un certain nombre des personnes qui ont fait une tentative d'étouffement l'année dernière: ils se promettent, au moment où ils constituent leur petit magma associatif, de donner naissance à "un lien social nettoyé d'aucune nécessité de groupe". Ils continuent! On a beau le leur dire dix fois, ils continuent de lire de travers ce texte de Lacan. Quand Lacan parle d'"un lien social nettoyé d'aucune nécessité de groupe", il ne vise pas l'association des analystes entre eux, qui n'a aucune raison d'être nettoyée des nécessités de groupe, il vise le lien analytique lui- même. Je l'ai déjà fait remarquer plusieurs fois, mais je constate qu'avec persévérance on lit toujours aussi mal ce passage de Lacan. Ca, c'est mon côté pédant: j'explique comment il faut lire de façon précise les phrases de Lacan.

В этом отношении совершают забавную ошибку, от которой не могут излечиться. Я видел это в документах, присланных рядом людей, которые в прошлом году предприняли попытку подавления: Они обещают себе в момент, когда они составляют свою маленькую ассоциативную «кашу» (petit magma associatif), породить «социальную связь, очищенную от какой-либо групповой необходимости». Они продолжают! Сколько бы мы ни говорили, они продолжают читать поперек этот текст Лакана. Когда Лакан говорит о «социальной связи, очищенной от какой-либо групповой необходимости», он не нацелен на ассоциацию аналитиков друг с другом, у которой нет никакой причины быть очищенной от потребностей группы, он нацелен на аналитическую связь саму по себе. Я уже отмечал это несколько раз, но я констатирую, что этот отрывок Лакана мы настойчиво продолжаем плохо читать. В этом моя педантичная сторона: я объясняю, как нужно точно читать фразы Лакана.

Pour revenir à la mort de Lacan, il faut voir qu'il en a beaucoup parlé lui- même. Il était bien forcé puisque tout le monde lui en parlait. Je ne sais pas exactement quand ça a commencé, mais je sais que moi, quand j'ai entendu parler de Lacan en 1964, quand je l'ai vu pour la première fois, j'ai dû entendre parler de lui et de sa mort dans la même phrase. C'est pour dire que cette période qui s'ouvre maintenant, occupait les esprits depuis longtemps. De sa mort, il en a d'ailleurs parlé plutôt pas tristement, pour dire qu'après tout, ça pourrait donner naissance à un Lacan qui serait nettoyé d'imaginaire. Parler de ses costumes à carreaux comme personne n'en avait, de son personnage, ça ne va quand même pas durer indéfiniment. Il serait d'ailleurs dommage que ce côté-là s'oublie complètement, mais ça faisait, pour un certain nombre, un peu obstacle à prendre au sérieux ce qu'il pouvait dire. Lacan, il s'est promis ceci:"Quand je serai mort, moment où on m'entendra enfin." Eh bien, nous y sommes! Nous sommes au moment où cette promesse, cette promesse de vérité, est supposée se réaliser. Evidemment, quand on nettoie les choses de leur imaginaire, il reste le fameux bout de réel. Eh bien, vous allez voir que ce bout de réel de Lacan va s'affirmer. Le côté inavalable de Lacan va s'affirmer.

Возвращаясь к смерти Лакана, следует понимать, что он сам много говорил об этом. Он был вынужден, потому что все с ним говорили об этом. Я точно не знаю, когда это началось, но я знаю, что когда я услышал о Лакане в 1964 году, когда впервые увидел его, я, должно быть, услышал о нем и о его смерти в одном и том же предложении. Это значит, что этот период, что открывается сейчас, давно занимал умы. Впрочем, о своей смерти он говорил, скорее, без грусти, чтобы сказать, что в конце концов это могло бы дать рождение Лакану, который мог бы быть очищен от воображаемого. Говорить о его клетчатых костюмах, каких ни у кого не было, о его личности, это все же не будет длиться вечно. Впрочем, было бы жаль, если бы эта сторона была полностью забыта, но для некоторых это было небольшим препятствием к серьезному восприятию того, что он мог сказать. Лакан пообещал себе следующее: «Когда я умру, наступит момент – когда, наконец, я буду услышан». Так вот, момент настал! Мы в моменте (живем в то время), когда это обещание — обещание истины — должно сбыться. Очевидно, когда мы очищаем вещи от воображаемого, остается пресловутый (тот самый) кусочек Реального. Что ж, вы увидите, что этот кусочек Реального (bout de réel) Лакана утвердится. Эта с трудом принимаемая сторона Лакана заявит о себе.

Pour compléter le schéma de l'imaginaire, du symbolique et du réel, il faudrait aussi parler de la sépulture, qui n'est pas simplement la mise en terre. Il faudrait parler de la sépulture décente qu'il convient de donner à Jacques Lacan. Vous savez qu'il a beaucoup parlé de la fonction de la sépulture comme moment imminent où l'on peut repérer l'émergence de la fonction symbolique, au moins l'émergence de ce que nous appelons l'humanité. A partir du moment où on enterre les morts, on considère que tout ne disparaît pas avec leur existence physique. Ca nous assure que ces vivants-là avaient accès au signifiant. Le signifiant les avait pris. Une fois le corps mort, le signifiant n'en continue pas moins d'exister pour son propre compte. C'est une séparation du corps et du signifiant que l'on prend à l'occasion pour la survie de l'âme. En fait, cette mort physique ne fait que dégager la mort que comporte en lui- même le signifiant, puisqu'il est destiné, lui, à survivre en tant qu'il véhicule la mort. C'est ce qui rend évidemment ridicule de parler de la vie du langage. Il y a, bien sûr, une vie du langage dont il faudrait rendre compte, à savoir que les mots changent de sens, que des langues s'éteignent et que d'autres naissent. Ca nous donne l'idée qu'il y a de la vie là-dedans. Mais l'idée de Lacan c'est qu'il y a là, avant tout, de la mort.

Для завершения схемы Воображаемого, Символического и Реального необходимо упомянуть функцию погребения, которая представляет собой не просто закапывание в землю. Необходимо поговорить о достойном погребении Жака Лакана. Вы знаете, как он много говорил о функции погребения, как о неизбежном моменте, где мы можем заметить появление символической функции, по крайней мере, появление того, что мы называем человечеством. С того момента, как мы хороним мертвых, мы считаем, что не все исчезает с их физическим существованием. Это убеждает нас в том, что у этих живущих существ был доступ к означающему. Означающее забрало их, завладело ими. Как только тело умирает, означающее от этого не менее продолжает существовать по своему почину (pour son propre compre). Именно разделение тела и означающего, (séparation) тела и означающего мы принимаем в данном случае за продолжение жизни души. Фактически, эта физическая смерть лишь обнаруживает смерть, которую означающее содержит в себе, поскольку ему суждено выживать в качестве того, что передает смерть. Вот почему, очевидно, смешно говорить о жизни языка. Конечно, существует жизнь языка, которую следует учитывать, а именно: слова меняют значение, языки исчезают и рождаются другие. Это дает нам представление о том, что внутри языка есть жизнь. Но идея Лакана состоит в том, что то, что существует в языке — это , прежде всего, смерть.

Lacan est donc maintenant livré au signifiant. Je veux dire qu'il est livré à tous les remaniements qui vont se faire du sens de sa vie ou du sens de son acte. Il est livré au signifiant, à ses remaniements, à ses différentiations, et il n'est plus là pour se défendre. On peut dire qu'il s'est défendu avec bec et ongles pour qu'on ne fasse pas n'importe quoi de son signifiant. C'est bien ce qui fait que son enseignement est d'abord un enseignement oral. C'est même peut-être seulement la partie orale à proprement parler qu'on devrait appeler son enseignement. L'écrit, lui, ne se défend plus de la même façon. C'est, en tout cas, ce que disait Platon. L'écrit est sans père, alors que la parole a une assistance et qu'elle peut à l'occasion défendre l'écrit. Lacan ne s'est pas privé de se citer et de se défendre.

Таким образом, отныне Лакан предоставлен означающему. Таким образом, Лакан теперь предоставлен означающему. Я имею в виду, что он предоставлен всем обработкам (переработкам), которые будут создавать смысл его жизни или его деянию (acte). Он предоставлен означающему, его переработкам, его дифференциациям (разграничениям), и нет больше его, чтобы себя защищать. Можно сказать, что он защищался изо всех сил, чтобы мы не сделали незнамо что из его означающего. Это и есть то, что делает его учение прежде всего устным. Возможно, даже, строго говоря, только устную (oral) часть мы должны называть его учением. Письмо (écrit) не защищается таким же образом. Во всяком случае, так сказал Платон. Письмо без отца (écrit est sans père), в то время как слово помогает и иногда может защитить письмо. Лакан не отказывался от того, чтобы себя цитировать и себя защищать (от самоцитирования и самозащиты).

Son enseignement, si je voulais dire encore un mot pédant - le mot de pédant me revient parce que quelqu'un m'a montré, il y a deux jours, une critique, parue dans une revue espagnole, d'un petit recueil de conférences que j'avais faites en Argentine, recueil qui n'est pas paru ici mais qui est paru là- bas. Le chroniqueur, qui ne tarit pas d'éloges sur ce petit volume et sur son évidente clarté - on admet ça même quand on me jette des ordures - commence quand même par cette phrase: "Malgré sa pédanterie, monsieur Miller..." Je m'aperçois que ça fait la deuxième fois que je dis ce mot de pédant qui n'était pas dans mes qualificatifs jusqu'à présent. Pour être pédant donc, il faudrait dire que l'enseignement de Lacan est essentiellement acroamatique. Ca, c'est plus chiqué que oral. C'est un mot qui vient du grec et qui veut dire que c'est un enseignement destiné à être entendu, par opposition à l'enseignement qu'on lit.Lacan, donc, protégeait son enseignement. Il protégeait ses écrits aussi bien, et sa pratique. Nous - mais quand je dis nous, je parle pour qui? sinon pour un certain nombre de gens qui ne sont pas là, puisqu'on a soigneusement sélectionné votre audience - nous, c'est-à-dire un certain nombre, qui avons suivi Lacan, nous étions protégés par lui. Nous étions les protégés de Lacan. C'est très sensible: Lacan pouvait répondre pour nous, et il pouvait même, a l'occasion, nous répondre. Evidemment, les questions à Lacan ont toujours fait difficulté par son style de réponse. Il laissait chacun à la réponse que constituait sa question en elle-même. C'est la thèse de Lacan sur les questions et les réponses. C'est un exercice qui a l'air facile, qui a l'air d'être à la portée du premier qui capte la simagrée du faux, de celui qui sait jouer au sujet supposé savoir. Le retour à l'envoyeur est un des exercices qui s'attrapent finalement le plus vite. Il y en a beaucoup qui s'y sont exercés dans les défuntes associations analytiques. Seulement, Lacan trouvait quand même le moyen, dans ce circuit, de convier un savoir. Il ne se contentait pas du retour à l'envoyeur. Il l'a fait à la Section clinique le jour où on l'a ouverte. Il l'a fait en répondant d'une façon catégorique à une question que je lui posais. Sa réponse a eu des conséquences tout à fait déterminées sur l'enseignement qui s'est fait cette année-là sur la psychose, et nous a conduit à rechercher ce qui ne figure ni dans les Séminaires ni dans les Ecrits, à savoir la fonction de l'objet a dans les Mémoires d'un névropathe du président Schreber. Lacan ne se contentait pas du retour à l'envoyeur, il savait que le oui ou le non ne sont pas pareils.

Его учение, если бы я хотел сказать еще одно педантичное слово — слово «педантичный» вспоминается мне, потому что два дня назад кое-кто показал рецензию, опубликованную в испанском журнале, на небольшой сборник лекций, которые я читал в Аргентине, который не вышел здесь, но вышел там. Хроникер, не скупясь на похвалу по отношению к небольшой книге и ее очевидной ясности — это признают даже когда в меня бросают тухлые яйца (ordures) — начинает, тем не менее, с фразы: «Несмотря на его педантизм, месье Миллер...» Я замечаю, что говорю слово «педантичный», которого до сих пор не было в моих определениях, уже во второй раз. Так вот если быть педантичным, следовало бы сказать, что учение Лакана по сути своей акроматичное (acroamatique). Это более громкое слово, чем «устное» (oral). Это слово греческого происхождения и оно означает, что акроматичное учение предназначено для того, чтобы быть услышанным, в отличие от учения, которое читают. Таким образом, Лакан защищал свое учение. Он так же защищал свои сочинения и свою практику. Мы — но когда я говорю «мы», я говорю для кого? Если не для некоторого количества людей, которых здесь нет, поскольку ваша аудитория была тщательно отобрана — мы, то есть несколько последовавших за Лаканом, были под его защитой. Мы были под покровительством Лакана. Это довольно ощутимо: Лакан мог ответить за нас, и он даже мог, иной раз, ответить нам. Разумеется, вопросы к Лакану всегда вызывали затруднения ввиду стиля его ответов. Он предоставлял каждому ответ, который содержал в себе его вопрос. Это тезис Лакана о вопросах и ответах. Эта практика, которая выглядит простой, которая кажется доступной для первого, кто чувствует фальшь, того, кто умеет играть в субъекта предположительно знающего. Возвращение к отправителю — одна из практик которая, в конечном счете, схватывается быстрее всего. Есть немало тех, кто упражнялся в этом в почивших аналитических ассоциациях. Однако, Лакан, тем не менее, отыскивал в этом кругу способ, который побуждал к знанию. Он не довольствовался возвращением к отправителю. Он это сделал в Клинической Секции в день ее открытия. Он сделал это категорично, отвечая на вопрос, который я ему задавал. Его ответ имел совершенно определенные последствия для учения о психозах, которое преподавалось им в тот год, и побудил нас искать то, чего не содержалось ни в Семинарах, ни в Écrits, а именно — функцию объекта а в Мемуарах невропата президента Шребера. Лакана не удовлетворяло возвращение отправителю, он знал, что «да» и «нет» — не одно и то же.

Maintenant, c'est évidemment à nous de répondre pour cet enseignement. C'est nous qui avons à en répondre. J'ai noté l'empressement qu'ont manifesté certains, le lendemain de la mort de Lacan - il y en a deux, qui ne se sont sans doute pas passé le mot, mais qui se sont trouvés dans la même position - à dire qu'être lacanien ne veut rien dire, la meilleure preuve en étant que Lacan lui- même ne l'était pas. Je peux nommer ceux qui se sont retrouvés d'accord sur cette proposition. Ce sont des personnes qui ne se sont certainement pas concertées pour ça, puisqu'elles sont séparées depuis le début des années 60 par une vieille rancoeur tenace, qui d'ailleurs s'éclaire assez bien si vous lisez les documents que j'ai publiés dans un numéro d'Analytica, le 8 ou le 9, et qui sont les nouveaux documents sur les scissions. Il s'agit de Serge Leclaire et de Françoise Dolto. Françoise Dolto ne porte pas Serge Leclaire dans son coeur, parce qu'il avait voulu, à l'époque, réfréner et contrôler sérieusement sa pratique. Ce n'est pas une confidence puisque c'est Françoise Dolto qui m'a fait parvenir ces documents que j'ai publiés.

Теперь, разумеется, отвечать за это учение нам. Именно нам придется за это отвечать. Я отметил рвение, которое некоторые проявили на следующий день после смерти Лакана — их двое, которые, наверняка, не сговаривались, но оказались в одном положении, — говоря, что быть лаканистом (être lacanien) ничего не значит, и лучшим доказательством этому было то, что Лакан сам им не был. Я могу назвать тех, кто согласился с этим утверждением. Это люди, которые уж точно не договаривались для этого, так как с начала 1960-х их разделяла давняя обида, которая, впрочем, достаточно хорошо проясняется, если вы прочитаете документы, опубликованные мною в номерах 8 и 9 в Analytica, и которые являются новыми документами о расколе (scissions). Речь идет о Серже Леклере и Франсуазе Дольто. Франсуаза Дольто не хранит в своем сердце Сержа Леклера, потому что он хотел в то время притормозить и серьезно контролировать ее практику. Это не секрет, потому что именно Франсуаза Дольто мне предоставила документы, которые я опубликовал.

Que lacanien ne veuille rien dire, ce n'est évidemment pas mon avis, et il faut quand même que j'expose ça, comme point de départ de ce que je vais faire cette année. Ce n'est pas mon avis, et depuis longtemps, puisque j'ai fait ce cours sur "L'orientation lacanienne" depuis 1973. Je dis orientation car l'enseignement de Lacan est effectivement pour moi une affaire de boussole, et non une affaire de formules ou de dogmes à répéter, comme on me prête de le faire. C'est au contraire, dans chaque cas, un style de s'y retrouver, une façon de ponctuer. Ce n'est pas lié à un énoncé particulier. Ce n'est pas parce qu'on répètera comme un perroquet que le désir est le désir de l'Autre qu'on sera lacanien. Ca peut être, au contraire, en démontrant à l'occasion que ce n'est pas ça du tout. Lacan nous a habitué à ces volte-faces qui nous ont retenu en haleine pendant des années. On n'était jamais sûr de ce qu'il allait formuler la fois suivante.

Само по себе лакановский ничего не означает, очевидно, что я не могу думать иначе, и все-таки нужно, чтобы я развил это утверждение, приняв его за отправную точку для того, что я буду делать в этом году. Я не думаю так, и уже давно, поскольку веду этот курс «Лакановская ориентация» с 1973 года. Я говорю ориентация, поскольку учение Лакана для меня действительно — это дело компаса, а не вопрос формул или догм для повторения, как мне предлагают это делать. Наоборот, в каждом случае — это вопрос нахождения стиля, способа пунктуации. Это не связано с особой формой высказывания. Дело не в том, что повторяя, что желание — это желание Другого, мы становимся лаканистами. Быть может, наоборот, в каком-то случае, показать, что это совсем не так. Лакан приучил нас к таким кульбитам, завораживающими нас долгие годы. Мы никогда не были уверены в том, что он сформулирует дальше.

L'orientation lacanienne, du temps où Lacan était avec nous, ça consistait le plus souvent - mais ce n'était pas la pire des façons - à s'orienter sur lui. Vous connaissez ce jeu auquel jouent parfois les enfants et qui s'appelle "Suivez le chef". On se met en file, puis le premier de la file fait un certain nombre de gestes, suit un certain parcours, saute, cabriole et, à la queue leu leu, tout le monde fait le même mouvement. Evidemment, la psychanalyse, ce qu'on appelle de façon un peu grandiloquente la psychanalyse française ces dernières années, ça a beaucoup consisté à faire des cabrioles derrière le chef. Il y en a d'autres qui se croyaient plus malins, et qui, quand Lacan faisait une chose, en faisaient une autre. Mais ils suivaient quand même le chef, simplement à contre-temps.

Лакановская ориентация во времена, когда Лакан был с нами, чаще всего заключалась – и это был не самый худший способ — в ориентации на него. Вы знаете эту игру, в которую иногда играют дети, под названием «Следуй за водящим» («Suivez le chef»). Выстраиваются в очередь, затем первый в очереди делает ряд жестов, пробегает какую-нибудь полосу препятствий, прыгает, кувыркается и по очереди (гуськом) каждый последующий повторяет то же движение. Очевидно, что психоанализ, который в последние годы несколько высокопарно называют французским психоанализом, в значительной степени заключается в совершении кульбитов за водящим (chef). Есть и такие, кто считали себя более умными, и которые, когда Лакан делал одно, делали другое. Но они все же следовали за лидером, только с задержкой.

On pourrait d'ailleurs donner à ça des versions beaucoup plus savantes, en se servant par exemple de ce que le logicien Kreisel appelle les lowless sequences. Vous pouvez avoir une séquence sans loi. Je ne vais pas vous la redéfinir ici, mais disons que c'est une séquence complètement aléatoire, comme une série de coups de dés. Il y a un choix entre six symboles et c'est tout. Puis vous pouvez en avoir une autre qui se constitue avec un temps de décalage. Formellement, ça sera exactement la même. Dans la première, vous avez eu le 2, le 5, le 6 et le 7, et vous pouvez très bien, dans la seconde, avoir formellement la même suite. Il suffit seulement d'un temps de décalage pour qu'elle soit copiée sur la première. Elles sont pareilles mais elles ne sont pas du tout équivalentes. La première est sans loi, mais la seconde en a une qui est de répéter la première avec un temps de retard. Quand je dis ça, je vais beaucoup trop loin, puisque si on avait fonctionné avec un temps de retard, on n'aurait pas ces chapitres supplémentaires de littérature analytique que Lacan a qualifiée de délirante pour la plus grande part.

Впрочем, мы могли бы предложить гораздо более научные версии, пользуясь, например, тем, что математический логик Крайзель называет беззаконными последовательностями, lowless sequences. [G.Kreisel, Lawless sequences of natural numbers. Г. Крайзель Беззаконные последовательности натуральных чисел.] У вас может быть последовательность без закона. Я не собираюсь здесь переопределять это для вас, но это, скажем так, совершенно случайная последовательность, как серия бросков игральных костей. Имеется выбор между шестью символами, и все. Затем у вас может быть еще одна серия, которая образуется с задержкой по времени. Формально, она будет точно такая же. В первом случае у вас были 2, 5, 6 и 7, и вы формально очень даже можете получить ту же последовательность. Чтобы скопировать первую, требуется все лишь время. Они похожи, но совершенно не эквивалентны. Первая — без закона, но во второй есть закон (en a une (loi)), который заключается в повторении первой последовательности, но с задержкой. Когда я говорю это, я захожу слишком далеко, поскольку, если бы мы действовали с опозданием, у нас бы не было этих дополнительных глав аналитической литературы, которые Лакан квалифицировал, по большей части, как бредовые.

Quand on perd sa boussole, on est, comme l'a inventé la langue, déboussolé. C'est un très joli mot. La question est de savoir si le milieu analytique français et son aire d'influence va rester déboussolé, privé de sa boussole. En effet, lacanien, ça n'existe pas tout seul, ça demande qu'on veuille que ça dise quelque chose. A cet égard, ce n'est pas joué. Je suis bien d'accord avec Dolto et Leclaire là-dessus: il n'est pas joué que ça veuille dire quelque chose. Visiblement, il y en a qui voudraient bien que ça ne dise plus jamais quelque chose. Mais il y en a d'autres qui veulent le contraire, et c'est là que nous nous séparons.

Когда теряем компас, ориентир (boussole), мы, как это верно придумано в языке, дезориентированы (déboussolé). Это очень красивое слово. Вопрос в том, не останется ли французская аналитическая среда и сфера ее влияния дезориентированными, лишенными своего компаса. Действительно, «лакановский» (lacanien) не существует само по себе (pas tout seul), оно требует, чтобы хотели, чтобы оно что-то значило. В этом смысле, оно еще не разыграно (этого еще не случилось, не решено, не определено). Я абсолютно согласен в этом с Дольто и Леклером: еще не известно, что это что-то означает. Очевидно, что есть те, кто хотел бы, чтобы это больше никогда ничего не значило. Но есть и другие, кто хочет обратного, и именно в этом мы расходимся (nous séparons).

Je devrais parler de la boussole elle-même. Quand j'ai parlé d'orientation lacanienne, ma référence était le petit opuscule de Kant qui s'appelle Qu'est-ce que s'orienter dans la pensée? J'en avais tiré un certain nombre de considérations, mais ici je serai plutôt porté à chercher d'où vient la boussole. C'est une invention chinoise. Ce qui est amusant, c'est que nous la connaissons de l'emploi qu'en on fait les navigateurs à partir de la fin du XIIe siècle, alors qu'il semble qu'au départ les Chinois l'aient utilisée pour tout à fait autre chose, puisque la boussole est née chez les nécromants, avant Jésus-Christ. Il paraît que les premières ressemblaient à une cuillère. Il n'y avait pas d'aiguille mais une cuillère magnétique sur un plat de cuivre. Je n'ai pas eu le temps de me renseigner davantage sur l'emploi de cette cuillère nécromancienne. En tout cas, Lacan a certainement été la bonne petite cuillère pour toute une bonne petite école, à gaver, à chouchouter les psychanalystes qui s'étaient retrouvés autour de lui pour aller à la soupe. C'est la cuillère qui appelle ça.

Я должен поговорить о самом компасе. Когда я говорил о лакановской ориентации, я опирался на небольшой опус Канта под названием «Что значит ориентироваться в мышлении?». Я оттуда вынес ряд соображений, но здесь, я бы скорее уделил внимание поиску того, откуда взялся компас. Это китайское изобретение. Забавно, что мы знаем его по тому, как его использовали с конца XIII века мореплавателями, в то время как, по-видимому, изначально китайцы использовали его для чего-то совершенно другого, поскольку компас возник у некромантов до нашей эры. Кажется, первые были похожи на ложку. На медном блюде была не игла, а магнитная ложка. Я не успел осведомиться в большей степени об использовании этой некромантической ложки. В всяком случае, Лакан был несомненно подходящей ложечкой для целой хорошей маленькой школы, чтобы откармливать и обхаживать психоаналитиков, которые собирались вокруг него, чтобы «встать в очередь за супом». Именно ложка созывает их.

Quelle est la place des élèves, des élèves qui peuvent être toujours élèves d'un maître mort? Il y a toute une petite tendance à s'imaginer que maintenant que le maître est mort, chacun va devenir maître. Il y a un fantastique émoi, et moi et moi. Il y a des gens qui se sont tus depuis vingt ans dans l'association analytique, qui ont occupé des fonctions tout à fait élevées dans ce silence, et on constate qu'ils sont pris brusquement d'une volonté d'enseignement, alors qu'ils laissaient avant plutôt entendre qu'enseigner était quand même, à part pour Lacan, un exercice douteux, un exercice qui pouvait faire douter qu'on en était arrivé au stade de suffisance nécessaire.

Каково место учеников, учеников, которые все еще могут быть учениками мёртвого господина (maître)? Существует некоторая склонность представлять себе, что теперь, когда господин умер, господином станет каждый. Происходит фантастическое см-я-тение: и я, и я, и я [émoi, et moi et moi – омофоны – прим. перев.]. В аналитическом сообществе есть люди, которые в течение двадцати лет молчали, которые, в этом молчании, занимали очень высокие должности, и мы наблюдаем, что их вдруг охватила охота преподавать (воля к учению) (volonté d'enseignement), тогда как ранее, они, скорее, давали понять, что преподавание все же было, кроме как для Лакана, сомнительным упражнением, упражнением, которое могло поставить под сомнение то, что мы в этом достигли стадии необходимой достаточности.

La place des élèves, contrairement à ce que l'on pourrait penser, n'est pas du tout une place ridicule. Lacan a donné une de ces dernières conférences publiques à l'Unesco dans un congrès sur Aristote. On l'avait convié à parler et il a parlé peu, avec beaucoup d'effets, surtout un effet de dégonflage sur les discours un peu grandiloquents qui s'étaient produits avant lui. Puisque c'était un hommage d'Etat qui était rendu, il y avait des tas d'Etats qui étaient représentés, et lui, il était arrivé comme ça, avec sa petite musique. Transcrit, ça doit faire deux pages. Elles doivent paraître dans un volume de l'Unesco - ça prend trois ans - et quand ça sera paru, on le reprendra dans Ornicar? Je ne vais pas reconsulter la transcription, mais parlant d'Aristote - qui n'était pas n'importe qui - il a dit que le maître ne sait pas, et qu'au fond - je ne vous dis pas ses phrases exactes mais ce que j'en ai compris - ce sont les élèves qui reconnaissent le maître pour maître, que ce sont donc eux qui lui imputent du savoir, et que par là ce sont eux qui savent. Dans l'histoire même de l'enseignement d'Aristote, qui est quelque chose qui a pesé sur toute l'histoire de ce que nous appelons notre civilisation, la fonction des élèves est tout à fait éminente. Il a eu des élèves bien au-delà de ceux qu'il avait au moment où il prononçait son enseignement. Il a continué à avoir des élèves sur des siècles.

Место учеников, вопреки тому, что было бы подумать, вовсе не смехотворно. Лакан прочитал одну из последних публичных лекций в ЮНЕСКО на конгрессе по Аристотелю. Его пригласили выступить, и он говорил мало, но с большим эффектом, особенно в дефляции (dégonflage) несколько высокопарных, произнесенных до него речей. Поскольку это была дань уважения государству, там было представлено множество государств, а он явился просто так, с этакой своей легкой музыкой. Это должно быть две страницы транскрибированного текста. Они должны появиться в томе ЮНЕСКО это займет три года — и когда это будет опубликовано, мы его переиздадим в Ornicar? Я не буду пересматривать стенограмму, но, говоря об Аристотеле — ни о ком-нибудь — он сказал, что учитель (maître) не знает, и что в сущности — я привожу вам не точную фразу, но то, что я из этого понял — это ученики признают в учителе господина, и, следовательно, именно они приписывают ему знание, и что тем самым именно они — знают. В самой истории учения Аристотеля, которое является тем, что оказало влияние на всю историю того, что мы называем нашей цивилизацией, функция учеников является совершенно выдающейся. У него было гораздо больше учеников, чем в то время, когда он произнес свое учение. Он продолжает иметь учеников на протяжении веков.

A partir de quand a-t-on parlé de l'enseignement de Lacan? Lui-même l'a évoqué. Il l'a évoqué après être parti - pas forcément de son plein gré - de l'Ecole Normale. Il a dit que c'était justement quand il était arrivé à faire son Séminaire à l'Ecole Normale, que les gens du lieu s'était aperçu qu'il faisait un enseignement. Il ne l'a pas dit sans moquerie. Ce qu'il voulait dire par là, c'est que ce qu'il enseignait se trouvait en quelque sorte pré-interprété d'avance par le lieu où il le faisait. Au fond, ce qui se professe à l'Ecole Normale, ce sont des enseignements. Dès lors qu'on y est admis à parler d'une tribune, on enseigne. Mais Lacan n'est pas juste avec lui-même quand il dit ça en 70 ou 71. Il n'est pas juste avec lui-même, parce qu'il y a justement enseignement et enseignement, et que le sien était un enseignement vrai. Ca ne veut pas dire qu'il enseignait la vérité mais que c'était un enseignement qui détonnait dans les lieux où il le professait, et qui n'était pas du tout pré-interprété sur le modèle des autres. Il y a d'ailleurs quelqu'un qui a très bien évoqué cet effet de détonation, à savoir François Régnault qui en a dit quelque chose à la séance d'ouverture du département de psychanalyse à Saint-Denis. Il a très bien parlé de l'effet que ça avait pu faire, il y a quelques années, sur les gens du lieu. C'était clair: il y avait, de la part de Lacan, une tout autre implication dans son discours, dans son enseignement, que ce que nous pouvions alors recevoir de maîtres par ailleurs remarquables. Nous avions là quelqu'un qui jouait son va-tout dans son énonciation même. C'était spécialement vrai en 1964. Nous avions devant nous quelqu'un qui n'était même pas complètement encore un rescapé d'un cataclysme qu'il avait attiré sur sa tête, un cataclysme qui avait été ce qu'il n'avait pas exagéré d'appeler une excommunication proférée en bonne et due forme par la communauté analytique internationale. Après tout, il n'était pas dit qu'il s'en relèverait. Ce n'est qu'après coup qu'on le voit faire du surf sur cette inondation, mais avant, ça n'était pas du tout joué.

С каких пор стали говорить об учении Лакана? Он и сам затронул этот вопрос. Он упомянул об этом после того, как ушел — не факт, что по доброй воле — из Эколь Нормаль (Высшей нормальной школы, École normale supérieure). Он сказал, что это было как раз тогда, когда он пришел в Эколь Нормаль, чтобы вести свой Семинар, и что местные отметили, что он создавал учение. Сказал он об этом не без усмешки. Он хотел этим сказать, что то, что он преподавал, было в некотором роде предварительно проинтерпретировано (pré-interprété) местом, где он это делал. По сути, все, что преподается (se professe) в Эколь Нормаль является учениями. С того момента, как кто-то допущен говорить с кафедры — он преподает (в смысле излагает некое учение) [professer имеет более высокопарный стилистический оттенок — это почти проповедовать – прим. перев.]. Но Лакан был к себе несправедлив, говоря это в 1970 или 1971 году. Он был к себе несправедлив потому, что как раз есть учение и «учение» (учения бывают разные) (il y a justement enseignement et enseignement), а его учение было истинным учением. Это не означает, что он учил истине, но это было учение, которое вступало в диссонанс с местами, где он преподавал (professait), и которое совсем не было заранее проинтерпретировано (pré-interprété) по модели других. Кстати, есть кое-кто, который упомянул этот эффект диссонанса, а именно, Франсуа Реньо, который кое-что об этом сказал на открытии отделения психоанализа в Сен-Дени. Он очень хорошо говорил о том, какой эффект это могло оказать на тех, кто при этом присутствовал десять лет назад. Было ясно, что со стороны Лакана была совершенно другая вовлеченность в его речь, в его учение, чем то, что мы тогда могли получить от преподавателей, в другом отношении выдающихся. Среди нас был кое-кто, кто в своем высказывании (énonciation) шел ва-банк. Это было особенно верно в 1964 году. Перед нами был человек, который даже еще не полностью отошел от беды, которую он навлек на свою голову, беды, которую он назвал, без преувеличения, отлучением, изреченным в надлежащей форме международным аналитическим сообществом. В конце концов, было неочевидно, что он от этого восстановится. Лишь а posteriori мы видим, как он катается на волне этого потопа, но до того, это совсем не было ясно.

Je dirai qu'il s'agit maintenant de faire ex-sister l'enseignement de Lacan. Ce n'est pas là un enjeu simplement pour moi mais pour une génération.

Я бы сказал, что теперь речь идет о том, чтобы сделать учение Лакана вне-существующим (ex-sister). Это не просто Это не только задача для меня, но и задача для целого поколения.

D'ailleurs, si celle-ci échoue, il y en aura une autre pour essayer. C'est, en tout cas, mon avis. La question est de savoir si ça va conduire à faire ex-sister Lacan comme un auteur. On sait qu'il ne s'est pas pris pour tel, mais ça ne veut pas dire qu'on puisse forcément y échapper. Je laisse pour l'instant la question en suspens. En tout cas, pour cette tâche, nous sommes seuls, mais on peut s'encourager - bien qu'il n'est pas tout à fait sûr que cette idée-là soit exaltante - de ce que Lacan lui-même a dit une fois à l'un de ses séminaires: "Freud n'a pas besoin de me voir pour qu'il me regarde." Evidemment, il faut encore mériter ce regard. Lacan s'est évertué à le mériter, y compris en envoyant quelques tomates sur l'auguste face de Freud.

Впрочем, если эта попытка провалится, то будет другая. Это, во всяком случае, мое мнение. Вопрос, приведет ли это к тому, чтобы сделать Лакана, как автора, вне-существующим (ex-sister). Мы знаем, что он не считал себя таким, но это не обязательно значит, что мы можем избежать этого. Я пока оставлю вопрос открытым. В любом случае, с этой задачей мы остались наедине, но можно приободрять друг друга — хотя, совершенно нет уверенности, что эта идея воодушевляет — тем, что сам Лакан однажды сказал на одном из своих семинаров: «Фрейду не нужно меня видеть, чтобы он смотрел на меня». Разумеется, этот взгляд еще нужно заслужить. Лакан приложил все силы, чтобы заслужить его, в том числе, отправив несколько помидоров в августейшее лицо Фрейда.

Avant de remettre un petit coup de parole sur cette affaire de l'enseignement de Lacan, sur ce qu'il faut en faire, et où je ne fais ici que vous témoigner des pensées qui m'agitent, qui m'habitent - il n'y a pas là de ligne d'action qui soit décidée -, il faut quand même que je vous dise quelque chose du deuxième point que j'ai évoqué, à savoir le changement de rapport entre le département de psychanalyse, ce qui s'y diffuse, et l'institution analytique.

Перед тем, как снова сказать несколько слов об этом деле об учении Лакана, о том, что нужно с ним делать, и по которому я только делюсь с вами мыслями (свидетельствую) (témoigner), которые меня волнуют, которые во мне бродят, меня населяют (m'habitent) — в данном случае нет направления действия — нужно все-таки, чтобы я вам сказал кое-что по второму пункту, о котором я упоминал, а именно, об изменении отношения между отделением психоанализа, о том, что там распространяется, и аналитической институцией.

Ce rapport est aujourd'hui très différent de ce qu'il a pu être par le passé, puisqu'il y avait une ségrégation entre l'EFP et ce département. Malgré cette ségrégation, il faut cependant croire que la stimulation s'est quand même effectuée. Cette ségrégation s'est tellement bien exercée que c'est sûrement une des raisons de l'explosion de l'EFP. D'exploser et de mourir, c'est, après tout, un témoignage de stimulation. L'idée qui présidait à cette séparation, c'était que ce qui pouvait se diffuser, que l'analytique - adjectif substantivé que Lacan n'a jamais caressé ni employé mais qui se disait beaucoup - aurait trouvé refuge entre les quatre murs de l'EFP, et que ce qui faisait au dehors était dans le monde vulgaire. Tout ça se recommandait de l'opposition entre le discours analytique et le discours universitaire - opposition effectivement formulée par Lacan à un moment précis, quand ses rapports avec les philosophes d'une autre génération se sont gâtés. Je veux dire que pendant toutes les années 50, il avait frayé à qui mieux mieux avec les Merleau-Ponty, les Koyré, les Kojève, mais qu'avec le changement de génération des philosophes, qu'il avait lus et qui essayaient de lui en remontrer, c'est-à-dire les Derrida, les Lyotard, les Deleuze, les choses avaient changé. Avec cette relève de génération, son rapport aux philosophes et à l'université a tout à fait varié, et lui a donné l'occasion d'une analyse de structure qui est tout à fait inoubliable et qui dépasse ces circonstances. On s'est aussi en même temps imaginé, à cette époque qui est révolue, que le discours universitaire englobait tout ce qui était enseignement. De la même façon que Lacan a formulé que la science n'est pas née dans le discours universitaire, qu'elle y a été accueillie mais qu'elle est née ailleurs, d'une autre position subjective que celle de l'universitaire, l'enseignement en lui-même n'a rien à faire essentiellement avec l'université. Il y a eu des enseignements bien avant que l'université ne naisse comme projet impérial ou royal de contrôler la transmission de ce savoir. C'est bien pourquoi la référence de Lacan, quand il a appelé son association une école, était les écoles de l'Antiquité, du style du lycée ou de l'académie de Platon et d'Aristote, et qui n'avaient rien à voir avec le discours universitaire, qui étaient un tout autre mode d'enseignement. Tout ceci sans compter la confusion grossière, qui aujourd'hui a été dissipée, de croire que le discours analytique est le discours qui sort de la bouche d'un analyste. Lacan a appelé le discours analytique l'expérience analytique elle-même considérée à partir de sa structure. Je dirai que c'est révolu, même si ça n'a pas été sans mal.

Ныне эти отношения сильно отличаются от тех, которые могли бы быть в прошлом, поскольку имела место сегрегация между Фрейдовой школой Парижа (École freudienne de Paris, EFP) и этим факультетом. Однако следует понимать, что несмотря на эту сегрегацию стимулирование все же произошло. Эта сегрегация сработала настолько успешно, что она определенно явилась одной из причин взрыва EFP. Взрыв и смерть — это, в конце концов, свидетельства стимуляции. Идея, главенствующая в этом отделении (séparation), заключалась в том, что «аналитическое» — субстантивированное прилагательное, которое Лакан никогда не любил и не употреблял, но которое часто звучало, — нашло бы пристанище в стенах EFP, а то, что происходило вне его — относилось к банальному (vulgaire) миру. Все это отсылало к оппозиции между аналитическим дискурсом и дискурсом университетским — к оппозиции, сформулированной на самом деле Лаканом в определенный момент, — когда его отношения с философами другого поколения были испорчены. Я хочу сказать, что на протяжении всех 1950-х годов он водился со всякими Мерло-Понти, Койре, Кожевыми, — то с одним, то с другим, но что со сменой поколения философов, которых он читал и которые пытались его поучать, — то есть, всякие Деррида, Лиотары, Делезы, – все изменилось. С этой сменой поколения его отношение к философам и университету стало совершенно иным, и это дало ему возможность структурного анализа, совершенно незабываемого, который был выше этих обстоятельств. Было время, когда мы все вообразили,что университетский дискурс охватил все то, что относилось к учению. Подобно тому, как Лакан сформулировал, что наука не была рождена в университетском дискурсе, она была им принята, но рождена в другом месте из отличной от университетской субъективной позиции, так и само по себе учение не имеет ничего общего с университетом. Учения были ещё задолго до того, как Университет родился как имперский или королевский проект контроля передачи знания. Когда Лакан называл свою ассоциацию школой, он имел в виду школы Античности, типа лицея или академии Платона и Аристотеля, которые не имели ничего общего с университетским дискурсом и представляли собой совсем другой тип учения. Ко всему этому, мы еще не упомянули об одном грубом заблуждении, которое сегодня было развеяно, относительно веры в то, что аналитический дискурс — это дискурс, исходящий из уст аналитика. Лакан назвал аналитическим дискурсом сам аналитический опыт, исходя из его структуры.

Parmi les causes de l'éclatement de la communauté lacanienne après la dissolution de l'EFP, il faut bien que j'y mette le fait qu'à un moment j'ai déserté le lieu universitaire où je m'ébattais depuis sept ans, pour venir causer sur la fin de l'analyse et la passe dans un lieu intérieur à ce débat analytique, dans une association que nous avions montée pour la circonstance et qui s'appelait Delenda, c'est-à-dire un lieu qui a transgressé la ségrégation qui était avant en place à partir de l'EFP. Ca a d'ailleurs motivé tout de suite - mais je ne l'ai su qu'après -, chez un de ceux qui ont fait sauter cette communauté lacanienne après la dissolution, une réaction, c'est-à-dire un Ca ne peut plus durer! Alors, effectivement, ce lieu de Delenda n'a pas duré, mais a donné naissance à l'institution sur laquelle pouvait s'appuyer le département de psychanalyse et qui est l'Ecole de la Cause freudienne, la dernière initiative de Lacan dans le domaine institutionnel. Cette institution n'a pas des rapports d'apartheid avec le département de psychanalyse. Je veux dire que les analyses de l'ECF sont à l'aise dans ce département et que ceux qui y enseignent sont à l'aise dans l'Ecole. Maintenant, les aises et les malaises... Nous verrons comment ça tourne.

Среди причин раскола лакановского сообщества после роспуска Фрейдовой школы Парижа (École freudienne de Paris, EFP), надо таки, чтобы я назвал тот факт, что в какой-то момент я покинул университетские стены, в которых я резвился семь лет, чтобы прийти и поговорить о конце анализа и о Пассе изнутри этих аналитических дискуссий, в ассоциации, которую мы создали по этому случаю и которая называлась Delenda [лат. предметы, подлежащие изъятию; части текста, подлежащие вычеркиванию и т. п. – прим. перев.], то есть место, преодолевшее (transgressé) сегрегацию, имевшую место ранее, начиная с EFP. Это впрочем сразу же вызвало реакцию – но я узнал уже после — у одного из тех, кто взорвал это лакановское сообщество после роспуска, то есть «Это не может больше длиться!» Поэтому, действительно, это место, Delenda просуществовало недолго, но породило институцию, каковой является Школа Фрейдова Дела (Ecole de la Cause freudienne, ECF)— последняя инициатива Лакана в институциональной сфере, — на которое могло опереться отделение (département) психоанализа. У этой институции нет отношений апартеида с отделением психоанализа. Я имею в виду, что анализы ECF ведутся совершенно спокойно, и что тем, кто там преподает, комфортно в Школе. Теперь о непринужденности и неудобствах... Посмотрим, чем это обернется.

Je vais maintenant dire rapidement un mot du troisième point. J'ai évoqué la disparition de Lacan, ensuite le changement de rapport dans cette extériorité du département de psychanalyse et de l'institution analytique, et il faut que je dise maintenant un mot du changement de ma place à moi - chose qui n'a aucune raison de vous occuper mais qui évidemment m'occupe, d'autant que j'ai toujours soigneusement défini cette place au cours du temps. Dès que j'en avais eu l'occasion, c'est-à-dire dans le douzième Séminaire, qui est le second que je suivais de Lacan, j'avais pris le soin, en prenant la parole, de préciser que je parlais essentiellement de l'extérieur de la pratique analytique. Je suis même devenu, au fil du temps, le non-analyste par excellence de cette Ecole, le témoin qu'on pouvait avoir une boussole en se fiant à la consistance des signifiants de Lacan.

Сейчас я быстро скажу пару слов о третьем пункте. Я упомянул об исчезновении (disparition) Лакана, а затем об изменении отношения во внешнем (extériorité) характере отделения психоанализа и аналитической институции, и теперь следует, чтобы я сказал пару слов об изменении моего собственного места – то, что ни в коей мере не занимает вас но, очевидно, заботит меня, тем более, что я всегда тщательно старался определить это место с течением времени. Как только у меня появилась такая возможность, то есть на двенадцатом Семинаре, который был для меня вторым из семинаров Лакана, я, беря слово, непременно уточнял, что я говорю преимущественно снаружи (extérieur) аналитической практики. Со временем я даже стал не-аналитиком по преимуществу этой Школы, показателем того, что можно было иметь компас, полагаясь на консистентность (consistance) означающих Лакана.

J'ai fini par m'apercevoir - on m'a suffisamment secoué pour cela - que j'étais l'objet d'une haine violente - violente! - de la part d'une partie non négligeable des compagnons de Lacan, des vieux compagnons ou des moins vieux. Ca m'a évidemment conduit à m'interroger sur ce qui, en moi - en moi plus que moi, comme le dit Lacan à la fin du Séminaire XI - pouvait bien être la cause de cette haine violente. Je n'ai quand même pas imaginé que c'était moi, pas plus qu'il n'est légitime à l'âne de penser que l'adoration qui se porte vers lui est due à sa personne, alors qu'elle est due au Saint Sacrement qu'il porte. Je pense que si Lacan nous a renvoyés au titre de l'analyste sous la forme de l'âne à liste, c'était aussi pour nous renvoyer à cette fable. Ce n'est pas seulement une fable de La Fontaine, c'est une très vieille fable que celle de l'âne du Saint Sacrement qui voit venir les foules et qui s'imagine que c'est dû à ses qualités. Ca me paraît décrire fort bien la position analytique et expliquer très bien ce que Lacan a appelé, à partir du Banquet de Platon, l'agalma. Alcibiade rêve d'être contenu dans Socrate comme ces petites figurines que sont les Silènes, pour ne pas croire être en tant que personne dans le transfert. Moi, je ne vois pas pourquoi je ne me servirais pas de ça pour penser que dans ce transfert cruellement négatif qui s'est manifesté, je n'y suis, après tout, peut- être pas plus que ça. On peut dire que, pendant toute une partie de l'année dernière, j'ai fait bon visage. Tout à fait comme ce que disait Disraeli: "Never explain, never complain." J'ai donc fait bon visage, mais il faut bien dire qu'on m'a quand même jeté des ordures en grande quantité. On a même fait un effort tout à fait sensible pour me jeter aux ordures. J'aurais pu prendre d'autres modèles, j'aurais pu penser à Joseph vendu par ses frères. Evidemment, cette position difficile n'a pas été sans me changer, pas en moi-même, mais il a quand même été assez singulier que mon analyse que je poursuivais depuis pas mal d'années et dont j'avais fait une expérience tout à fait privée - je n'en parlais pas, je n'avais pas le style de la confidence qui est à ce propos assez répandu, ce dont je ne me plains pas puisque ça m'a permis d'avoir des échos sur comment se passaient les analyses avec Lacan -, il est donc tout à fait singulier que cette expérience privée soit devenue d'un coup - s'il y a certains qui ne sont pas au courant, ils le seront vite - une expérience publique, et cela non de mon fait. Bien que ce soit resté une expérience privée, il en est évidemment passé quelque chose dans mes cours, mais ça a toujours été discret. C'était des allusions pour moi-même. C'est donc maintenant devenu, dans le milieu analytique, un événement politique, et j'ai tendance à me dire que la chute du sujet supposé savoir, qui est un défilé obligé de l'expérience si elle est poussée suffisamment loin, a pris, en ce qui me concerne, la dimension d'un cataclysme public, qui évidemment n'était pas prévu au programme, un cataclysme public par la désupposition - ce n'est pas autre chose - de la communauté ancienne des élèves de Lacan. Je veux dire que là le sujet supposé savoir a chuté dans le réel et massivement. En tout cas, c'est comme ça que je me formule la chose.

В конце концов я заметил — меня достаточно встряхнули для этого — что я был объектом сильной ненависти — лютой! — со стороны значительной части сподвижников Лакана, старых или не таких старых. Это конечно заставило меня задуматься о том, что во мне — во мне нечто большее, чем я сам, как сказал Лакан в конце XI Семинара, — могло стать причиной этой неистовой ненависти. Я все же не мог вообразить, чтобы то был я сам, — не более чем ослу дозволено думать, что поклонение ему обязано собой его персоне, в то время как оно обязано собой Святому Таинству, которое он несет. Я думаю, что если Лакан отослал нас к званию аналитика в виде списка осла [La Fontaine L'âne et ses maîtres], это было также для того, чтобы отослать нас к этой басне. Это не просто басня Лафонтена, это очень старая басня, басня об осле из Святейшего Причастия, который видит приближающуюся толпу и воображает, что это связано с его качествами. Мне кажется, что это очень хорошо описывает аналитическую позицию и очень хорошо объясняет то, что Лакан называл, начиная с Платоновского Пира, агальмой. Алкивиад мечтает быть включенным в Сократа, подобно маленьким фигуркам Силена, чтобы не думать, что он — личность в переносе. Почему бы мне не использовать это, чтобы думать, что в этом проявившемся крайне негативном переносе, я, в конце концов, не более, чем это. Можно сказать, что на протяжении целой части прошлого года я хорошо держался. Точно так же, как сказал Дизраэли: «Никогда не объясняй, никогда не жалуйся» (Never explain, never complain). Так что я держал лицо, но надо сказать, что все равно в меня кидали помидорами в большом количестве. Были даже приложены очень существенные усилия, чтобы выбросить меня на помойку. Я мог бы взять другие примеры, я мог бы подумать о Иосифе (Joseph), проданном своими братьями. Очевидно, что это трудное положение не могло не изменить меня, не во мне самом, но все же весьма необычно было то, что мой анализ, которым я занимался в течение многих лет и который я полностью испытал на собственном опыте — я об этом не говорил, у меня не было доверительного стиля, который в этом отношении довольно распространен, на что я не жалуюсь, поскольку это мне позволило слышать о том, как проходили анализы с Лаканом, — поэтому совершенно сингулярно то, что этот личный (частный) опыт внезапно стал — если кто не знал, то скоро будут в курсе — опытом публичным, и это сделал не я. Хотя это и оставалось личным (частным) опытом, что-то из этого перекочевало и в мой курс, но это всегда было незаметно. Это были аллюзии для меня самого. Таким образом, теперь в аналитической среде это стало политическим событием, и я склонен думать, что падение субъекта предположительно знающего, которое является вынужденной демонстрацией опыта, если он зашел достаточно далеко, приняло, в моем случае, измерение публичного катаклизма, которого, очевидно, не было в программе, публичного катаклизма через «отказ от предположения» (désupposition) [неологизм Лакана – прим. перев.] — это не что иное — сообщества старых учеников Лакана. Я имею в виду, что в этот момент субъект предположительно знающий упал в Реальное (chuté dans le réel) и в массовом масштабе.

Vous savez que ça va au-delà de la dissolution. Tout cela concerne des événements qui se sont passés au-delà de la dissolution même de l'EFP par Lacan, dans cette période de querelles de la Cause freudienne, que j'ai baptisée, quand j'ai contribué à la chronologie qui est parue dans le numéro 1 de L'Ane, la poloche. De me rappeler que j'avais appelé ça la poloche, ça m'a fait réfléchir. La poloche est un mot d'argot qui veut dire bataille de polochons. J'ai appelé ça la poloche au mois de février de cette année, au moment où c'était au plus vif, et je me rassure en me disant que j'avais assez de distance avec cette infection pour m'amuser encore à la baptiser d'un nom pareil.

Вы знаете, что это выходит за рамки роспуска. Все это касается событий, которые произошли помимо самого роспуска EFP Лаканом, в тот период борьбы идей во Фрейдовом деле, которую я окрестил, — когда я способствовал хронологии, появившейся в первом выпуске журнала L'Ane, — хитростью, la poloche. Мысль о том, что я тогда назвал хитростью, заставила меня задуматься. La poloche — это сленговое слово, означающее драку подушками (подушечный бой). Я назвал это la poloche в феврале этого года, в тот момент, когда это было на пике, и я себя успокаиваю, говоря себе, что я был на достаточном расстоянии от этой инфекции, чтобы еще позабавиться, окрестив ее подобным словом.

Le plus drôle dans cette histoire, c'est que finalement tous ces braves m'ont en fait pris pour leur boussole. Pas moi, je ne me prends tout de même pas pour cela. Mais eux, ils m'ont pris pour leur boussole et ils continuent. Je m'aperçois, quand je lis leurs productions actuelles, qu'il suffit que quelque part je dise noir, pour qu'eux ils disent aussitôt blanc. C'est ce que les Chinois, à la belle époque de la révolution culturelle, appelait le professeur par la négative. Il y a, comme ça, toute une bande, et même plusieurs bandes, d'anciens élèves de Lacan, que je me trouve nourrir de mes épluchures. Ca fait que je suis assuré, moi, d'un auditoire attentif, spécialement malveillant, et qui dépasse de beaucoup celui qui est rassemblé ici. Mais enfin, je ne me base pas simplement sur ce critère de sympathie, puisque, de toute façon, il y en a suffisamment ici pour que ce que je m'amuse à dire aujourd'hui soit rapporté comme il convient. Certains d'entre vous se trouvent encore attachés. Ce ne sont pas des liens qui se rompent facilement.

Самое смешное в этой истории, что в итоге все эти храбрецы приняли за свой компас меня. Не я — я все же не принимаю себя за таковой. Но они приняли и продолжают принимать меня за свой компас. Я замечаю, читая их текущие работы, что достаточно, чтобы я сказал где-то «черное», чтобы они сразу сказали «белое». Это то, что китайцы в период расцвета культурной революции называли преподаватель от противного. Так, есть целая компания и даже несколько компаний бывших учеников Лакана, которые, как я вижу, кормятся моей шелухой. Поэтому у меня точно есть внимательная аудитория, особенно недоброжелательная, и которая идет гораздо дальше той, что собралась здесь. Но в конечном итоге я основываюсь не просто на этом критерии доброжелательности, поскольку в любом случае здесь ее достаточно, чтобы то, что я говорю сегодня, было передано как следует. Некоторые среди вас все еще чувствуют привязанность. Это не те связи, что рвутся легко.

Evidemment, il n'y a pas de réciprocité là-dedans, c'est-à-dire que moi, je ne me prends pas du tout pour une boussole. Je suis cependant forcé de constater qu'ils me lisent - le peu de textes que je fais paraître ici et là - avec une loupe. Ce qu'ils disent, au fond, ça m'est égal. Ca m'est égal sans faire semblant. Vraiment, je ne suis pas poussé à les lire et à les étudier. Je ne crois pas que ça m'enseignerait quoi que ce soit, même par la négative, au sujet de l'enseignement de Lacan. Je dirai qu'après tout, cet auditoire, cet auditoire malveillant et invisible, a finalement une valeur de contrôle. Je pourrais les remercier de faire tous ces efforts, de porter encore maintenant cette attention sur moi.

Очевидно, это не обоюдно, то есть, я вовсе не принимаю себя за компас. Однако, я вынужден констатировать, что они меня читают — те немногие тексты, которые я публикую то тут, то там — читают с лупой. Что они говорят, мне, по сути, все равно. Мне все равно — без притворства (sans faire semblant). В самом деле, меня же никто не просит их читать и изучать. Я не думаю, что это меня научило бы чему бы то ни было, даже отрицательному, в отношении учения Лакана. В конце концов, я бы сказал, что эта аудитория, эта недоброжелательная и невидимая аудитория, в конечном итоге имеет ценность контроля. Я мог бы поблагодарить их за все эти усилия, за то, что они еще и сейчас привлекают это внимание ко мне.

Ces événements sont contemporains du fait - il faut quand même, sans le commenter, que je le mentionne par souci de précision - que j'ai cessé d'orienter ailleurs ceux qui pouvaient adresser auprès de moi, d'une façon explicite ou non, une demande d'analyse. Il a certainement fallu qu'on m'y pousse, mais je ne peux plus maintenant prétendre, comme au cours des sept années de Vincennes, parler de l'extérieur de la pratique analytique. Je ne compte pas m'étendre plus sur ce point ici, et j'en reviens à l'enseignement de Lacan proprement dit.

Эти события совпадают с тем фактом — все же, не комментируя этого, мне нужно упомянуть об этом из соображений точности — что я перестал перенаправлять куда-либо (переадресовывать) тех, кто мог обратиться ко мне, прямо или нет, с просьбой о проведении анализа. Меня, безусловно, нужно было к этому подтолкнуть (сподвигнуть), но сейчас я больше не могу претендовать на то, как в течение семи лет в Венсене, что говорю извне (extérieur) по отношению к аналитической практике. Я не намерен больше распространяться здесь по этому поводу, и я возвращаюсь собственно к учению Лакана.

Le rapport que beaucoup ont eu avec l'enseignement de Lacan ces dernières années, c'est un rapport de pillage. Il a nourri, dans tous les sens du terme, une population tout à fait considérable, et ce pillage s'est évidemment accompagné de la méconnaissance de la consistance de cet enseignement. J'ai quand même réussi à répandre qu'il y avait une évolution de cet enseignement, ceci afin de détromper sur le fait que Lacan aurait déjà su depuis toujours ce qu'il formulait. Un des effets que j'ai quand même obtenu, c'est que l'on s'applique maintenant plus qu'avant à resituer les énoncés de Lacan dans le mouvement de son énonciation. Je dirai même que le souci de faire attention à ces moments de l'enseignement de Lacan pour le lire, est presque une sorte de marque de fabrique du département de psychanalyse.

Отношение, которое было у многих к учению Лакана в последние годы, — это отношение расхищения (pillage). Оно кормило (nourri) во всех смыслах этого слова весьма значительное количество народа, и это расхищение, очевидно, сопровождалось непризнанием консистентности этого учения. Тем не менее мне удалось распространить идею о развитии (évolution) этого учения, затем, чтобы раскрыть глаза на тот факт, что Лакан будто бы всегда знал то, что он формулировал. Один из эффектов, который я все же получил — теперь мы больше, чем раньше пытаемся вновь установить высказываемое (énoncés) Лакана в поступательное движении его высказывания (énonciation). Я бы даже сказал, что стремление обратить внимание на эти моменты учения Лакана, чтобы его читать, является почти своего рода фирменным знаком отделения психоанализа.

Ceci dit, ça ne me paraît pas suffisant. Il faut bien que je le dise, puisque j'ai besoin de me resituer dans cet enseignement. En effet, je suis moi-même, et avec d'autres, impliqué dans la formation de cet enseignement. J'ai fait partie de l'Autre de l'adresse de Lacan, j'ai été de ceux à qui Lacan s'est adressé, et spécialement à un moment donné, en 1964, quand il est allé à la rencontre de ceux qu'il appelait, non sans une certaine ironie, ses chers petits normaliens. Je suis aussi, au-delà, impliqué dans cet enseignement par le fait - je ne peux pas faire comme si ce n'était pas le cas - que je rédige l'enseignement acroamatique de Lacan, et que je suis donc bien obligé de me poser la question, avant de foncer tête baissée là-dedans, de l'articulation de son oeuvre écrite et de son oeuvre orale, pour autant qu'il s'agisse d'une oeuvre.

При этом, мне не кажется этого достаточно. Нужно непременно, чтобы я это сказал, поскольку мне нужно заново определить свое место в этом учении. Действительно, я сам, и вместе с другими, вовлечен в формирование этого учения. Я был частью Другого адреса Лакана (adresse de Lacan), я был из тех, к кому Лакан обращался, и особенно в определенный момент, в 1964 году, когда он пошел навстречу тем, кого он называл, не без некоторой иронии, своими дорогими нормальяшками (chers petits normaliens). Кроме того, я также вовлечен в это учение через тот факт, — я не могу делать вид, будто это не так, — что я редактирую акроаматическое учение Лакана, и что поэтому я вынужден задаться вопросом, прежде чем броситься туда с головой, о сочленении (articulation) его письменных и устных трудов, в той мере, в которой речь может идти о трудах (работах, творчестве).

Quelle est l'articulation de l'écrit et de l'oral en la matière? Lacan en a proposé une en formulant que les Ecrits ne faisaient que recueillir les rebuts de son enseignement oral, précisément comme témoins d'une difficulté spéciale de son auditoire à l'entendre. C'est comme cela qu'il a voulu rendre raison de ses Ecrits à partir du rapport de Rome, à savoir comme étant les dépôts, les déchets de son enseignement oral. Tout son enseignement se déploie évidemment sur le fond de ce séminaire hebdomadaire, invariable pendant des années, et par rapport à quoi on voit effectivement, de temps en temps, sortir des écrits qui ont là tout leur privilège d'être resserrés, comme Lacan peut se vanter de les avoir rédigés, même si par ailleurs il se distinguait beaucoup par le fait qu'il écrivait aussi en parlant.

Каково сочленение (articulation) письменного и устного в этом вопросе (учении)? Лакан предложил его понимание, сформулировав, что Écrits — лишь сбор отходов (rebuts) от его устного учения, именно как свидетельства особой сложности его аудитории услышать. Именно таким образом, начиная с «Римской речи», он хотел обосновать свои Écrits, а именно, как запасники (dépôts), как отбросы (déchets) его устного учения. Все его учение, разумеется, разворачивается на основе этого еженедельного семинара, неизменно, в течение многих лет, и в отношении которого мы действительно видим время от времени, что появляются сочинения (écrits), которые имеют привилегию быть в сжатом виде, как сам Лакан может похвастаться тем, что написал их, даже если, с другой стороны, он очень выделялся тем, что он писал также во время выступления.

Juste avant de venir ici, les éditions du Seuil ont été assez gentilles pour me faire porter enfin le tome III du Séminaire. C'est vraiment le tout premier exemplaire et je l'ai accueilli avec des sentiments mitigés. J'ai d'abord été bien content qu'on me l'apporte chez moi, comme ça, juste à midi. Mais ça s'est ensuite mélangé d'une certaine tristesse, puisque c'est cet exemplaire que Lacan aurait vu. Puis m'est venue une tristesse encore plus grande quand j'ai commencé à m'apercevoir des fautes d'impression. C'est pour cela que j'ai pris cette fois-ci la précaution, puisque je sais que l'on m'attend au tournant, au coin du bois, de mettre une petite note destinée à la fois aux bienveillants et aux malveillants: "La révision du texte du Séminaire fait l'objet d'un travail permanent. Les lecteurs désireux de communiquer remarques et suggestions écriront à Jacques-Alain Miller aux Éditions du Seuil." J'espère ainsi pouvoir mettre même les malveillants au travail d'une façon utile.

Как раз перед тем, как прийти сюда, издательство Le Seuil было достаточно любезно, чтобы доставить мне, наконец, III том Семинара. Это действительно самый первый экземпляр, и я принял его со смешанными чувствами. Поначалу я очень обрадовался, что его привезли ко мне домой точно в полдень. Но затем к этому добавилась некоторая грусть, ведь именно этот экземпляр Лакан мог бы увидеть. Потом, когда я начал замечать опечатки, мне стало еще грустнее. Именно поэтому на этот раз я принял меры предосторожности, поскольку я знаю, что за мной пристально наблюдают, оставляя примечание в углу, предназначенное одновременно как для доброжелателей, так и для неблагосклонных читателей: «Пересмотр текста Семинара является предметом постоянной работы. Читатели, желающие сообщить свои комментарии и предложения, пусть пишут Жаку-Алену Миллеру в Éditions du Seuil». Так что я надеюсь, что смогу заставить даже недоброжелателей работать с пользой.

Le Séminaire de Lacan, c'est l'entretien permanent d'un sujet, toutes les semaines, pour expliquer, argumenter, exposer ce que le plus souvent il avait forgé dans la semaine même. Il y a quelqu'un qui a répandu qu'il avait rédigé un Séminaire, jamais publié, sur Les Noms-du-Père. Il est tombé sur la tête! Lacan a toujours fait ses Séminaires à partir de notes jetées sur le papier, difficilement déchiffrables, et dont l'essentiel passait de semaine en semaine. Vous êtes un auditoire saugrenu pour parler de ça, j'en suis bien conscient. Vous êtes venus pour entendre la suite de mes considérations sur la clinique de Lacan, et je m'embarque bien ailleurs. Mais c'est ainsi. J'en ressens la nécessité, et je comprends même, là, sur le coup, pourquoi Lacan pouvait dire que de sa tribune il pouvait parler comme un analysant.

Семинар Лакана — это постоянное еженедельное обсуждение одной из тем, чтобы объяснять, аргументировать, излагать то, что он чаще всего изобрел на той же неделе. Кое-кто говаривал, что он составил текст никогда не публиковавшегося Семинара по Именам Отца. Он не в себе! Лакан всегда проводил свои семинары на основе заметок, набросков на бумаге, которые трудно расшифровать, и основное содержание которых переходило из недели в неделю. Вы — необычная аудитория, чтобы говорить с вами об этом, и я это прекрасно осознаю. Вы пришли послушать продолжение моих соображений о клинике Лакана, а я пускаюсь в другие рассуждения. Но это так. Я чувствую в этом необходимость, и я даже сейчас понимаю, почему Лакан мог сказать, что со своей кафедры он мог говорить как анализант.

Il faut que je considère que j'ai le dépôt de ces Séminaires. La publication ne me tourne pas la tête. Lacan a fait beaucoup de choses pour dévaloriser le fait de publier, puisqu'il a créé le mot de poubellication. J'ai donc à poublier le Séminaire. Ca fait partie des soins qu'appelle une sépulture décente pour le docteur Lacan. Un journaliste, au moment où ça n'allait pas si bien pour moi dans le milieu analytique, et qui m'a assuré depuis qu'il avait dit ça sans la moindre intention malveillante, m'avait appelé le curateur du Séminaire. Cette expression a plu. Je l'ai trouvée, à l'époque, dans tous les journaux. En Italie: il curatore, etc... Ca plaisait à tout le monde par ce que ça pouvait comporter d'écho du curé et aussi de la curée - lieu où évidemment ces messieurs se croyaient.

Мне нужно вдуматься в то, что я являюсь хранителем этих семинаров. Публикация не кружит мне голову. Лакан много сделал, чтобы обесценить факт публикации, поскольку он создал слово опублимусоривание [poubellication – неологизм и омонофон от публикации + мусорное ведро]. Так что я должен опублимусорить, опубликакать (poublier) Семинар. Это часть процедур, которых требует достойное погребение доктора Лакана. Один журналист — в то время, когда дела в аналитической среде для меня шли не так хорошо, и который с тех пор заверял меня, что это было сказано без малейшего злого умысла — назвал меня куратором Семинара. Это выражение понравилось. Я нашел его тогда во всех газетах. В Италии: куратор (curatore), и т. д. Это понравилось всем, потому что это могло иметь отсылки к кюре (curé), а также к «кормушке», «дележке» (la curéе) — месту, где, очевидно, эти господа себя мнили.

Le mot de dépôt est lourd de sens. Lacan en parle très bien dans son "Kant avec Sade", en évoquant ce que Kant dit du dépôt. Vous savez que Lacan, là, commence par une position asymptotique: "Pas de dépôt sans les dépositaires à hauteur de sa charge." Recevoir un dépôt dans ces conditions, ça suppose d'être à la hauteur de la charge et un placement dans ce sens. Mais, après tout, j'ai au moins le bénéfice d'avoir pu faire cinq Séminaires à côté de lui, et le reste - je peux bien le dire - j'entends le faire avec certitude, quelles que soient les améliorations que l'on voudra bien me proposer ici et là.

Слово «депозит» (dépôt) отягощено смыслом. Лакан очень хорошо говорит об этом в своем «Канте с Садом», упоминая то, что Кант говорит о хранении. Вы знаете, что Лакан начинает с асимптотической позиции: «Нет депозита без депозитариев, достойных этой задачи» («Без депозитариев, которым вкладчик будет доверять, не будет и депозита»). Принятие на хранение в этих условиях предполагает быть на высоте этой ответственности и вложение (placement) в этом смысле. Но, в конце концов, у меня, по крайней мере, есть преимущество, что я смог сделать и рядом с ним пять Семинаров, а остальные — я могу это сказать определенно — я уверен, что сделаю это, независимо от того, какие бы блага мне не предлагали тут и там.

Je crois que ce n'est pas par hasard si, à l'Unesco, Lacan avait parlé du maître et de l'élève à propos d'Aristote. Vous savez que toutes les oeuvres qu'a publiées Aristote lui-même, et qu'il appelait les oeuvres exotériques, sont perdues. Ces oeuvres étaient d'ailleurs, paraît-il, du simili Platon sous une forme dialoguée, et qui ne faisaient que commenter et reprendre l'enseignement de Platon. Tout ce que nous appelons l'enseignement d'Aristote, c'est son enseignement acroamatique. Tel que nous l'avons, c'est tout à fait autre chose que ce qu'on dit avoir été ses écrits. Ca ne développe plus du tout du simili Platon. C'est au point qu'on se demande s'il est vraiment possible que ce type ait eu un discours pour le public, et qu'en catimini, pour un certain nombre de personnes choisies, il ait dit exactement le contraire. Il n'est pas du tout sûr que ce soit possible mais la thèse en est courante. On dit aussi que ses écrits seraient les oeuvres de jeunesse, et qu'ensuite, à partir du moment où il aurait vraiment mis au point son enseignement, il n'aurait plus fait que parler - ce qui n'est d'ailleurs pas tellement plus vraisemblable. En tout cas, nous sommes devant ce fait que tout ce que nous avons sous le nom d'Aristote comme enseignement est passé par les mains de ses élèves.

Я считаю, что если Лакан говорил в ЮНЕСКО об учителе и ученике в связи с Аристотелем, это не случайно. Вы знаете, что все опубликованные самим Аристотелем труды, которые он называл экзотерическими, утеряны. Эти труды, впрочем, представляли собой, как кажется, подражание Платону в форме диалога, и лишь комментировали и повторяли (reprendre) учение Платона. Все, что мы называем учением Аристотеля, это его акроаматическое учение. В том виде, в каком мы его имеем, оно совершенно отлично от того, что, как говорят, было его сочинениями (écrits). Это не развитие подражанию Платона вовсе. До такой степени, что возникает вопрос, действительно ли возможно, чтобы этот малый выступал перед публикой, и что тайком, для некоторого количества избранных, он не говорил прямо противоположное. Совершенно нет уверенности, что это возможно, но этот тезис распространен. Поговаривают также, что его сочинения были произведениями его юности, и что впоследствии, с того момента как он действительно разработал свое учение, он не делал ничего другого, кроме как говорил — что, впрочем, не намного более вероятно. Во всяком случае мы находимся перед фактом, что все, что у нас есть под именем Аристотеля, как учение, прошло через руки его учеников.

Ca n'a pas empêché cet enseignement d'avoir un rôle tout à fait constitutif dans ce qui occupe tellement nos philosophes depuis longtemps, à savoir l'idée d'Occident. Il y a d'ailleurs, dès l'Antiquité, une fable sur les manuscrits d'Aristote qui explique qu'ils étaient passés à Théophraste qui y avait ajouté ses propres manuscrits, puis qu'ils étaient passés dans les mains d'un autre pas plus zélé que le premier, et qu'enfin ses héritiers s'étaient trouvés amenés à enterrer ses manuscrits quelque part. D'après cette fable, qui est dans Plutarque, ça ne se serait trouvé remis en circulation que trois siècles plus tard, c'est-à-dire vendu, suivant tout un circuit que l'on peut reconstituer, pour arriver finalement à Rome - tous les chemins des manuscrits mènent à Rome - où ça s'est trouvé racheté alors par le chef de l'école aristotélicienne, le chef du lycée, le nommé Andronicos de Rhodes, dont on ne sait à peu près rien.

Это не помешало этому учению сыграть совершенно определяющую роль в том, что давно занимало наших философов, а именно, идею Запада. Кстати, со времен Античности существует басня о рукописях Аристотеля, объясняющая, что они перешли к Феофрасту, который добавил к ним свои собственные рукописи, а затем; что они перешли в руки другого человека, не более усердного чем первый, и что, наконец, его преемникам (héritiers) пришлось эти рукописи где-то захоронить. Согласно этой басне, которая находится у Плутарха, они смогли вернуться в обращение спустя три столетия, то есть были проданы, — пройдя по целому маршруту, который можно восстановить), чтобы, наконец, прибыть в Рим, — все пути рукописей ведут в Рим, — где их выкупил глава аристотелевской школы, глава лицея, упомянутый Андроникос Родосский, о котором мы почти ничего не знаем.

En fait, tout ce que nous appelons l'oeuvre et l'enseignement d'Aristote, c'est la mise en forme qu'a pu en faire ledit Andronicos, au Ier siècle avant Jésus- Christ. C'est la première édition de l'enseignement d'Aristote. C'est lui qui en a donné le titre, c'est lui qui a groupé les oeuvres entre elles, qui a constitué la Métaphysique, c'est-à-dire le classement d'un certain nombre de recueils qui viennent après la Physique et qui sont faits de pièces et de morceaux.

Фактически, все, что мы называем трудом и учением Аристотеля, — это та форма, которую упомянутый Андроник ему придал в I веке до нашей эры. Это — первое издание учения Аристотеля. Это он дал ему название, именно он сгруппировал произведения между собой, составил Метафизику, то есть классифицировал некоторое количество сборников, которые идут после Физики и состоят из разного рода кусков.

Je disais que ça n'avait pas gêné en quoi que ce soit la transmission de cet enseignement, même si Andronicos qui est mon prédécesseur dans cet exercice - vous voyez que je ne revendique pas là une place excessive - et qui n'a laissé comme seule trace dans l'histoire que celle d'un éditeur, a fait une publication hors chronologie, c'est-à-dire a regroupé tout cela comme si tous les écrits étaient contemporains les uns les autres. Ca a donné naissance à ce que monsieur Auban, qui est un bon spécialiste d'Aristote et dont j'ai suivi naguère les cours, dit lui-même être une sorte de corpus impersonnel, où il ne reste plus rien de l'énonciation de cet enseignement comme dialogué, comme dialectique. Nous avons, au contraire, un enseignement qui a toujours l'air d'être épouvantablement dogmatique. C'est là l'effet de l'éditeur.

Я говорил о том, что это никоим образом не помешало передаче этого учения, даже если Андроник, который является моим предшественником в этом деле вы видите, я не претендую здесь на исключительное место — и который оставил след в истории единственно как след издателя, сделал публикацию вне хронологии, то есть собрал все это, как если бы все сочинения появились в один период . Это явилось причиной того, что господин Обан (Auban), который является хорошим специалистом по Аристотелю, и чей курс я не так давно прослушал, сам говорит, что это своего рода безличный корпус работ, в котором больше ничего не осталось от высказывания (énonciation) этого учения как диалогового, как диалектического. Мы, напротив, имеем учение, которое всегда кажется ужасающе догматичным. В этом — влияние издателя.

Evidemment, avec l'enseignement de Lacan, nous n'en sommes pas là. Nous sommes dans une bien meilleure situation. D'abord parce que nous sommes à cette belle époque moderne qui nous vaut des tas de méthodes et d'instruments comme la sténographie et l'enregistrement. Les Séminaires ont été sténographiés, enregistrés, reproduits. Il y a des éditions dites pirates qui sont là pour nous soutenir dans notre travail, et puis il y a moi qui m'ajoute à ces sténographies, et ça n'attend pas trois siècles. Même si on trouve que je tarde, je n'ai pas encore battu ce record-là.

Очевидно, с учением Лакана мы до этого не дошли. Мы находимся в гораздо лучшем положении. Во-первых, потому что мы живем в прекрасную современную эпоху, которая принесла нам множество методов и инструментов, таких как стенография и звукозапись. Семинары стенографировались, записывались, воспроизводились. Существуют так называемые пиратские издания, которые нам помогают в нашей работе, и потом есть я, что-то добавляющий к этим стенограммам, и это не ждет три века. Даже если кто и находит, что я несколько затягиваю, я еще не побил этот рекорд.

Evidemment, avec Lacan, il y a eu des excès du style Andronicos. Les premiers qui ont essayé de transcrire cet enseignement, ils l'ont fait en essayant de construire des petits morceaux tout à fait impersonnels, en laissant tomber comme périssable tout ce qui serait les effets de contexte, les répétitions, etc. Il y en a un qui a fait ça sur L'Identification et un autre qui l'a fait sur La Logique du fantasme. Tout cela a été publié dans Scilicet. Regardez ce qu'on pouvait appeler être un Séminaire de Lacan quand c'était passé par cette moulinette-là! Ils avaient exactement le même point de départ que moi, la sténographie, et il faut voir ce qu'ils en ont fait pendant des années: des petits morceaux ratatinés. Mais, après tout, il faut aussi leur rendre hommage. Ils ont fait ce qu'ils pouvaient, sans être spécialement aidés par Lacan en la matière.

Разумеется, в случае с Лаканом были злоупотребления в стиле Андроника. Первые, кто попытался транскрибировать это учение, сделали это, пытаясь выстроить маленькие совершенно безличные кусочки, отбрасывая как преходящее все, что могло бы быть эффектами контекста, повторений и т. д. Один из них сделал это на материале Идентификации, другой — в Логике фантазма. Все это было опубликовано в Scilicet. Посмотрите на то, что можно было назвать Семинаром Лакана, когда оно прошло через эту мельницу! У них была точно такая же отправная точка, как у меня, — стенография, и нужно видеть, что они сделали с ней на протяжении лет: маленькие истрепанные кусочки. Но, в конце концов, надо отдать им должное. Они сделали то, что могли, без особой помощи Лакана в этом вопросе.

Pour ma part, j'avais proposé à Lacan une formule qui était de garder tout comme ça, leçon après leçon - ce qui, après coup, est apparu évident. Je veux dire que ceux qui faisaient les universitaires, ce n'était quand même pas moi. Ce n'est pas moi qui m'était imaginé qu'il fallait élaguer le Séminaire parce que c'était la vérité révélée. La référence antique que je prends là en parlant d'Aristote, vaut d'autant plus que c'est la référence que Lacan prenait pour l'EFP. Dans l'annuaire de l'EFP, qui est paru en 1965, il examine le terme d'école et il dit: "Il est à prendre au sens où dans les temps antiques il voulait dire certains lieux de refuge, voire bases d'opérations contre ce qui déjà pouvait s'appeler malaise dans la civilisation." C'est aussi bien la référence à ces écoles dont Andronicos a été un moment le scolarque, qu'au nommé Porphyre qui a écrit une Vie de Plotin et qu'il a placée au début des Ennéades.

Со своей стороны, я предложил Лакану решение все сохранить как есть, урок за уроком, — то что постфактум стало очевидным. Я хочу сказать, что те, кто поступал по-университетски, выступал как университетские преподаватели, это был все же не я. Не мне вздумалось, что Семинар следовало сократить — потому что это именно так и было. Отсылка к Античности, которую я там использую, говоря об Аристотеле, тем более актуальна, потому что это отсылка, которую Лакан использовал для Фрейдовой школы Парижа (EFP). В ежегоднике EFP, вышедшем в 1965 году, он рассматривает термин «школа» и говорит: «Его следует понимать в том смысле, что в Античные времена он означал некие убежища, даже опорные пункты, против того, что уже могло называться «malaise dans la civilisation» [название работы Фрейда Das Unbehagen in der Kultur: Недовольство культурой, Неудобства культуры или Недомогание цивилизации – прим. перев.]. Это также и отсылка как к тем школам, в которых в какой-то момент Андроник был учителем, так и к упомянутому Порфирию, написавшему Жизнь Плотина, которую он поместил в начале Эннеад.

Porphyre, on n'a pas fait tellement attention à sa vie. Il n'y a pas eu de Vie de Porphyre, ou sinon celle écrite en 1913 par monsieur Bidez, professeur à l'université de Gand. Vous voyez que ce sympathique Porphyre a dû attendre longtemps. Je le dis sympathique parce qu'il a rencontré Plotin quand lui- même avait trente ans et Plotin le double, et qu'il n'a pas été convaincu tout de suite, qu'il a demandé des explications, qu'il a fait des argumentations contre, et que finalement il s'est rendu à une argumentation supérieure et s'est dévoué à Plotin.

Особого внимания жизни Порфирия не уделяли. Не было Жизни Порфирия, кроме как той, что была написана в 1913 году господином Бидезом, профессором Гентского университета. Вы видите, что этому благожелательному Порфирию пришлось долго ждать. Я его называю благожелательным, потому что он встретил Плотина, когда ему самому было тридцать, а Плотину вдвое больше, и он не сразу показался ему убедительным. Порфирий просил объяснений, приводил контраргументы, и, в конце концов, он уступил более сильным аргументам и самоотверженно посвятил себя Плотину.

Comme il l'explique lui-même, c'est lui qui a mis en ordre les Ennéades, c'est lui qui a composé le recueil. Il en parle d'ailleurs très joliment et, comme nous ne sommes pas aujourd'hui dans la clinique de Lacan, je ne vois pas pourquoi je ne vous lirais pas un passage de la Vie de Plotin. Il termine l'histoire de cette vie et il dit: "Telle est l'histoire de la vie de Plotin. Comme il m'a prescrit lui-même de mettre en ordre et de corriger ses traités, je le lui ai promis de son vivant et j'ai fait part à d'autres de ce projet. Je n'ai pas voulu suivre l'ordre chronologique [il fait lui aussi la même chose qu'Andronicos]car ils avaient paru sans plan d'ensemble, mais j'ai fait comme Apollodore d'Athènes et Andronicos de Rhodes le péripatéticien: l'un a réuni en dix tomes les oeuvres du poète comique Epicharme, l'autre a divisé en traités les oeuvres d'Aristote et celles de Théophraste, en réunissant les sujets parents entre eux. Pour moi, j'avais les cinquante-quatre livres de Plotin et je les ai partagés en six Ennéades. J'eus la joie de trouver le produit du nombre parfait 6 par le nombre 9." Il explique ensuite comment il fait son beau classement et il termine sur ceci: "J'ai donc attribué en six domaines ces traités qui sont au nombre de cinquante-quatre. En quelques-uns, j'ai inséré des commentaires[ce que je n'ai pas fait], mais de manière irrégulière et sur la suggestion d'amis qui voulaient se faire éclaircir certains passages." Je n'avais pas du tout pensé à Porphyre en indiquant, à la fin du Séminaire I, que ce qui était à mon avis très important, c'était la ponctuation. Vous voyez que là je me retrouve tout à fait avec Porphyre dans ce travail d'établissement du texte.

Как он сам объясняет, именно он привел в порядок Эннеады, именно он составил сборник. Кстати, он говорит об этом очень красиво, и, поскольку мы сегодня не в клинике Лакана, почему бы мне не прочитать вам отрывок из Жизни Плотина. Он завершает историю этой жизни и говорит: «Такова история жизни Плотина. Поскольку он сам предписал мне привести в порядок и исправить его трактаты, я ему это обещал при жизни, и я сообщил другим об этом проекте. Я не захотел следовать хронологическому порядку [он также делает то же самое, что и Андроник], потому что они появились без общего плана, но я сделал как Аполлодор Афинский и Андроник Родосский, перипатетик: один собрал произведения поэта-комика Эпихарма в десять томов, другой — разделил на трактаты труды Аристотеля и Феофраста, объединив между собой схожие темы. У меня же было пятьдесят четыре книги Плотина, и я разделил их на шесть Эннеад. Я был рад, что нашел произведение совершенного числа 6 на 9». Затем он объясняет, как он делает свою прекрасную классификацию, и заканчивает на этом: «Таким образом, я распределил эти трактаты, наличествующие в количестве пятидесяти четырех, по шести разделам. В некоторые из них я внес комментарии [то, чего не делал я], но эпизодические и по предложению друзей, которые хотели, чтобы я прояснил некоторые отрывки». Я совсем не думал о Порфирии, указав в конце Семинара I, что, то, что было, на мой взгляд, очень важным — это пунктуация. Вы видите, что здесь я узнаю в себе Порфирия в этой работе по составлению текста.

Porphyre avait lui aussi un autre grand problème, à savoir que Plotin ne se relisait pas. Il dresse d'ailleurs un très joli portrait de Plotin qui vaut la peine d'être lu: "Dans ses cours, il avait la parole facile, il avait la faculté d'inventer et de penser ce qu'il fallait dire, mais il faisait quelques fautes en parlant et il commettait des incorrections qu'il répétait en écrivant. Quand il parlait, on voyait l'intelligence briller sur son visage et l'éclairer de sa lumière. D'un aspect toujours agréable, il devenait alors vraiment beau, un peu de sueur coulait sur son front, sa douceur transparaissait. Il était bienveillant envers ceux qui le questionnaient et il avait des paroles vigoureuses. Trois jours durant, je l'interrogeais sur la manière dont l'âme est unie au corps, et il ne s'arrêta pas de donner des démonstrations."

Порфирий столкнулся с ещё одной проблемой: Плотин не перечитывал то, что было им написано. Впрочем, он также рисует очень красивый портрет Плотина, который достоин прочтения: «Ум его в беседе обнаруживался более всего: он говорил легко, у него была способность изобретать и обдумывать, что нужно сказать, но, говоря, он делал некоторые ошибки и допускал погрешности, которые повторял при письме. Когда он говорил, лицо его словно освещалось, на него было приятно смотреть, и сам он смотрел вокруг с любовью в очах, а лицо его, покрывавшееся легким потом, сияло добротой и выражало в споре внимание и бодрость. Он был доброжелателен к тем, кто его расспрашивал, и говорил выразительно. В течение трех дней я расспрашивал его о путях соединения души и тела, и он, не переставая, предлагал примеры».

C'est sensationnel! On se demanderait, si Lacan n'avait pas très bien dit la chose, qu'est-ce qu'ils faisaient donc dans ces écoles. Quand on voit l'exemple que Porphyre donne là des trois jours de questions et de réponses sur l'union de l'âme et du corps, on se rend compte que ce n'est quand même pas la relation universitaire. C'est quand même un enseignement qui a une autre portée, précisément s'agissant du malaise dans la civilisation. Je dirai que Lacan l'a assumé dans son enseignement et que Plotin aussi.

Это потрясающе! Задумались ли бы мы, если бы Лакан так хорошо об этом не сказал, о том, что они делали в этих школах? Когда мы видим пример трех дней вопросов и ответов, что приводит Порфирий, о единстве души и тела, то понимаем, что это, все же, не университетские отношения. Это, тем не менее, учение, имеющее другую значимость, а точнее, касающееся недовольства культурой. Я бы сказал, что Лакан в своем учении взял это на себя, и Плотин тоже.

Je vais vous donner, à ce propos, un exemple de l'effet qu'a pu produire Plotin sur le nommé Rogatianus: "Parmi les auditeurs de Plotin, il y avait maints sénateurs [...] qui travaillaient à la philosophie. Rogatianus était également sénateur. Il était arrivé à un tel détachement de la vie qu'il avait abandonné tous ses biens, renvoyé tous ses serviteurs et renoncé à ses titres. Etant préteur et sur le point de partir pour le tribunal, alors que les licteurs étaient déjà là, il ne voulut point y aller et il négligea ses fonctions. Il ne voulut même plus habiter sa propre maison. Il demeurait chez des amis ou des familiers, chez qui il dînait et couchait [voyez là le côté parasite, dès que le type a trouvé la vérité, il devient parasite]. Il ne mangeait qu'un jour sur deux. Ce renoncement et cette insouciance du régime, alors qu'il était si malade de la goutte qu'on le portait en chaire, le rétablit, et, tandis qu'il n'était même plus capable d'ouvrir la main, il acquit plus de facilité à s'en servir que n'importe quel artisan de métier manuel. Plotin l'aimait, il le louait par dessus tout et le proposait en exemple aux philosophes." Cela nous donne quand même l'idée de jusqu'où pouvait porter l'effort de cet enseignement. C'est quand même qu'ils étaient encombrés du lien social où ils nageaient et où ils aspiraient à un Autre. Rogatianus, par son asocialité évidente, il se met en infraction avec le lien social.

По этому поводу я приведу вам пример того впечатления, которое Плотин мог произвести на некоего Рогациана: «Среди слушателей Плотина было много сенаторов [...], которые работали над философией. Рогациан также был сенатором. Он дошел до такого отрешения от жизни, что отказался от всех своих благ, уволил всех своих слуг и отказался от своих титулов. Будучи претором и собираясь отправиться в суд, в момент, когда ликторы были уже там, он не захотел туда идти, и пренебрег своими обязанностями. Он даже не захотел больше жить в собственном доме. Он проживал у друзей или знакомых, у которых обедал и спал [в этом надо видеть паразитическую сторону, как только малый нашел истину, он стал паразитом]. Он ел через день. Этот аскетизм и беспечность в отношении режима питания в то время, как он был так болен подагрой, что его выносили на кафедру, восстановили его здоровье, и, хотя он уже не мог даже разомкнуть руку, он обрел способность пользоваться ею лучше, чем любой мастер ручного труда. Плотин любил его и очень его хвалил, ставя его в пример философам». Тем не менее, это дает нам представление о том, какое влияние может оказать это учение. Дело в том, что они были обременены социальными связями, в которые они были погружены и в которых стремились к Другому. Рогациан своей очевидной асоциальностью нарушает социальные связи.

Je m'aperçois que je suis encore dans mon introduction. Je m'étais dit que si j'allais vite, j'arriverais à faire ça en vingt minutes. J'ai traîné et, du coup, je ne suis même pas entré dans le commencement du sujet. Je m'arrête au moment où j'ai noté sur mon papier le nom de Sardanapale. J'ai écrit ce nom parce que je voulais faire un petit développement sur la version sardanapalesque de la dissolution de l'EFP. Sardanapale, c'est aussi une figure antique. Vous connaissez peut-être ce qu'en a écrit Lamartine et qui s'intitule Odes sur la Révolution. Je pense que c'est comme cela qu'on a supposé que Lacan avait dissout l'EFP, à savoir pour que rien ne reste de lui-même, pour que ce monde s'abîme avec lui. C'est là la figure du Sardanapale de la Restauration, du Sardanapale de l'époque de Delacroix. Voilà ce qu'en dit Lamartine: "Mais ne ressemblons pas à ces rois d'Assyrie / Qui traînent au tombeau femmes, enfants, patrie / Et ne savaient pas mourir seul. / Ils jetaient au bûcher, avant que d'y descendre, / Famille, amis, coursiers, trésors réduits en cendres, / Et livrant leur empire et leurs dieux à la flamme / Auraient voulu qu'aussi l'univers n'eut qu'une âme / Pour que tout mourût avec eux." C'est là un beau commentaire du tableau de Delacroix. Le pouvoir fait disparaître avec lui les instruments de sa jouissance.

Я замечаю, что все еще нахожусь во введении. Я думал, что если буду двигаться быстро, то смогу управиться за двадцать минут. Я затянул, и поэтому даже не подошел к началу темы. Я останавливаюсь в момент, когда я отметил в своих бумагах имя Сарданапала. Я записал это имя, потому что хотел немного развить сарданапальскую версию роспуска (dissolution) EFP. Сарданапал тоже — фигура античности. Вы знаете, возможно, что об этом написал Ламартин, и что называется Ода к революции. Я думаю, что именно так и предположили, что Лакан распустил EFP, а именно, чтобы ничего не осталось от него самого, чтобы этот мир разрушился вместе с ним. Именно в этом фигура Сарданапала Реставрации, Сарданапала времен Делакруа. Вот что говорит об этом Ламартин: «Но не уподобляться тем Ассирийским царям / Которые тащили женщин, детей, родину в могилу/ И не знали, как умирать в одиночестве. / Они бросили на костер, прежде, чем спуститься туда, / Семью, друзей, посланников — сокровища обращены в пепел. / И, предав свою империю и своих богов пламени / Хотели бы также, чтобы у вселенной была только одна душа / Чтобы все умерло вместе с ними / В этом — прекрасный комментарий к картине Делакруа. Власть заставляет инструменты своего наслаждения исчезать вместе с ней.

Eh bien, Lacan, on nous l'a présenté comme une sorte de Sardanapale. C'est vrai qu'il avait confié à son séminaire que l'idée pouvait lui venir de ce que ce serait que le monde disparaisse en même temps qu'il mourrait. Ca prenait évidemment la forme moderne de cette disparition qu'est la bombe atomique. C'est vrai que Lacan a fait un extraordinaire ravage sur son environnement, cet environnement qui s'appelait l'Ecole freudienne. A cet égard, on est vraiment rentré dans une nouvelle ère post-atomique, où il faut évidemment craindre les retombées radioactives, parce que quand il y a vraiment une bombe comme ça qui explose, on continue d'être contaminé pendant longtemps.

Что ж, Лакан, нам его представили как своего рода Сарданапала. Это правда, что на своем семинаре он признавался, что ему могла прийти в голову идея, что мир исчезнет одновременно с его смертью. Очевидно, что это исчезновение приняло современную форму, каковой является атомная бомба. Это правда, что Лакан нанес небывалое разрушение, опустошение (ravage) своему окружению, этому окружению, которую называли Фрейдовой Школой. В этом отношении мы действительно вступили в новую постъядерную эру, когда нужно, очевидно, бояться радиоактивных осадков, потому что, действительно есть такая бомба, после взрыва которой мы продолжаем оставаться зараженными в течение долгого времени.

Je dirai, pour faire une fin, que ce qui s'oppose quand même à cette idée, c'est l'Ecole de la Cause freudienne, et puis que c'est ce Séminaire qu'il n'a pas livré aux flammes. A cet égard, ça nous met dans une position difficile, c'est-à- dire entre la fidélité nécessaire aux dépositaires – je ne sais pas si tout le monde viendra ici toutes les semaines mais, en tout cas, moi j'y serai – et le désir de ne pas tomber dans la redite. Il y a donc là une voie à inventer, et je crois qu'il est possible de l'inventer.

Чтобы завершить, я бы сказал, что этой идее все же противостоит Школе Фрейдова Дела, и, кроме того, именно этот Семинар, который он не предал пламени. В этом смысле, это ставит нас в затруднительное положение, то есть между верностью, необходимой для депозитариев, хранителей — я не знаю, все ли будут приходить сюда каждую неделю, но, в любом случае, я здесь буду — и желанием не впасть в ненужные повторы (redite). Следовательно, здесь есть путь для изобретения, и я полагаю, что его возможно изобрести.

Перевод с французского Ирины Север

НА ГЛАВНУЮ

Жак-Ален Миллер , курс 1981-1982 ггСкандирования в учении Лакана // Диалектика желания и фиксированность фантазма1 сеанс, 18 ноября 1981

Жак-Ален Миллер , курс 1981-1982 гг
Скандирования в учении Лакана // Диалектика желания и фиксированность фантазма
1 сеанс, 18 ноября 1981