Жак-Ален Миллер, курс 1985-1986 гг.
Экстимность
9 сеанс, 22 января1986

Cours du 22 janvier 1986

Лекция от 22 января 1986

Экстимность наслаждения

Dans L'étourdit, il note en toutes lettres que l'objet a répugne à cette place. Peut-être que certains d'entre vous ont cette référence en tête. C'est à propos des considérations, abondamment citées et commentées, sur le groupe analytique. C'est à la page 31 de L'étourdit, si mon souvenir est bon. Lacan considère là que l'objet a est d'aversion à l'endroit de la place du semblant. «Il répugne, dit-il, à s'inscrire à cette place». Ça se comprend au moins formellement si l'objet a est du registre du réel. Alors, en faire un semblant dans l'expérience analytique, c'est, si l'on veut, contre nature. Ça ne convient pas. D'une certaine façon, c'est un forçage.

В L'étourdit он предельно ясно говорит, что объект а противен этому месту. Может быть, кто-то из вас помнит эту отсылку. Речь идет о его соображениях об аналитической группе, которые обильно цитируют и много комментируют. Вы можете найти их на странице 31 L'étourdit, если я не ошибаюсь. Лакан полагает, что объект а «испытывает отвращение» к месту кажимости. «Он не хочет, — говорит он, — вписываться в это место». Это можно понять хотя бы формально, если объект а находится в регистре Реального. Итак, притворяться, делать вид (faire un semblant) в аналитическом опыте, если хотите, contre nature — неестественно. Неуместно. В каком-то смысле это принуждение (forçage).

Après L'étourdit, ce que Lacan produit dans Encore, c'est un pivotement, car mettre l'objet a à la place du semblant, c'est alors au contraire ce qu'il est juste de faire. Ça convient à sa nature. Il y a là une scansion tout à fait capitale à souligner, et qui explique que ce soit sous le mode dépréciatif que Lacan désormais considère son S(Ⱥ), son petit a et son grand Ф. Il les considère sous un angle dépréciatif au regard de la jouissance.

После L'étourdit происходит переломный момент: Лакан предлагает в «Ещё» сделать все наоборот, говоря, что поставить объект a на место кажимости — правильно. Очень характерно для него. Здесь нужно подчеркнуть очень важное скандирование, которое объясняет, почему Лакан отныне рассматривает свое S(Ⱥ), свое маленькое а и свое большое Ф именно в обесценивающем модусе. Он рассматривает их под обесценивающим углом по отношению к наслаждению.

C'est là que va se situer notre interrogation, pour saisir en retour comment se disposent certaines équivoques de l'enseignement de Lacan. Il y a d'abord une vertu certaine à mettre en série ces trois limites que sont S(Ⱥ), petit a et grand Ф. Ces trois lettres nous évitent de nous contenter au singulier de la limite, On saisit la réfraction de cette limite dans trois dimensions. S(Ⱥ) concerne ce qui se dit, concerne la limite de ce qui se dit. Pour le dire de la même façon suggestive, grand Ф est de l'ordre de ce qui se montre, il est à la limite de ce qui se montre. À cet égard, on peut dire que petit a, sur le vecteur du symbolique au réel, concerne ce qui se fait, ce qui est à situer à la limite de ce qui se fait. C'est à quoi Lacan a donné, dans un sens spécialisé, le nom d'acte.

Вот вокруг чего будут крутиться наши вопросы о том, как устроены некоторые двусмысленности (équivoques) лакановского учения. Прежде всего, есть некоторая польза (vertu) в последовательном соединении этих трех пределов: S(Ⱥ), малого а и большого Ф. Три эти буквы не позволяют нам довольствоваться пределом в единственном числе. Мы схватываем преломление этого предела в трех измерениях. S(Ⱥ) касается того, что говорится, касается предела того, что говорится. Выражаясь в той же суггестивной манере, большое Ф относится к тому, что показывается, оно находится на границе того, что показывает себя. В этом отношении можно сказать, что маленькое a, расположенное на векторе от Символического к Реальному, касается того, что делается, расположенного на границе того, что делается. Это то, что Лакан в специальном смысле назвал актом.

Il y a donc là, non pas un couplage, mais, si je puis dire, un triage, qui concerne d'abord le champ de la parole et du langage, puis ce qu'on a appelé la perception ou l'ordre sensible, et enfin l'action. Mais on éclairerait davantage les choses si on pouvait en venir à marquer comment ce schéma est susceptible de s'inverser. On pourrait voir ce que ça donne de compléter le premier schéma par un schéma inverse. La, ça fonctionne en sens contraire :

Итак, здесь имеет место не соединение (couplage), а, скажем так, «сортировка», «отбор» (triage), который сначала касается поля речи и языка, затем того, что было названо восприятием или чувственным порядком (опытом), и, наконец, действия (action). Но мы пролили бы чуть больше света на этот вопрос, если бы смогли заметить, как эта схема способна перевернуться. Мы могли видеть, что оно дает, чтобы дополнить первую схему обратной схемой. Ну, оно работает в обратном направлении:

Il faut ici que je reprenne ce qui était pour moi la ligne directrice concernant l'examen que nous avons fait dans un groupe plus restreint pendant ce week-end. Nous avons fait l'examen du phénomène psychosomatique qui nous semblait justement au mieux pouvoir s'inscrire sur ce schéma inverse. Cette fois-ci, ce qui est en cause, ce sont les limites de la psychanalyse. C'est un schéma qui comporte une imaginarisation du symbolique, voire une certaine réalisation de l'imaginaire, ce qui est tout à fait limite.

Здесь мне необходимо снова воспользоваться тем, что было для меня руководством в отношении экзамена, который мы провели в более узкой группе в эти выходные. Мы рассмотрели психосоматический феномен, который, как нам казалось, в лучшем случае вписывается в эту обратную схему. На этот раз речь идет о пределах психоанализа. Это схема, включающая «воображизацию» символического (imaginarisation du symbolique), даже некоторую реализацию воображаемого, что весьма ограничено.

Évidemment, ce phénomène psychosomatique, nous ne l'abordons pas sans notre appareil signifiant. En tant que psychanalystes, nous l'abordons d'où nous sommes. On s'aperçoit bien, en effet de ce qui peut fasciner dans le phénomène psychosomatique. Ce qui fascine, c'est qu'il semble présenter l'incidence directe de la pensée sur le corps. À cet égard, le phénomène psychosomatique fait série avec les émotions. Ce n'est pas pour rien que les phénoménologues ont essayé de nous donner une théorie des émotions. Par exemple, il nous reste une esquisse d'une théorie des émotions par Jean-Paul Sartre.

Очевидно, что мы не можем подойти к психосоматическому феномену без нашего означающего аппарата. Как психоаналитики мы подходим к этому с того места, где находимся. Мы хорошо видим, собственно, то, что может завораживать в психосоматическом феномене. Удивительно то, что это, кажется, прямое воздействие мысли на тело. В этом отношении психосоматический феномен составляет серию с эмоциями. Недаром феноменологи пытались представить нам теорию эмоций. Например, у нас остался очерк теории эмоций Жана-Поля Сартра.

Pour l'émotion, on ne va pas mobiliser des tas de preuves à l'appui. Tout le monde a des émotions. On vérifie que dans certaines circonstances, à l'écoute de certaines paroles, le pouls s'accélère, des vertiges vous prennent, la sueur se manifeste, et cela, pourquoi pas, jusqu'à l'évanouissement. Il semble qu'il y a là des phénomènes qui agissent d'une façon évidente sur le corps, dans le corps, et qui apparemment contournent la structure de langage. Par ce seul fait, l'émotionnel peut sembler donner un accès plus direct au vrai. Il peut sembler être la sanction du vrai, et ce dans la mesure où précisément l'émotion ne serait pas un semblant. Elle ne serait pas à vaciller dans l'abord du réel, mais au contraire connoterait, avec sa limite de l'évanouissement, l'incidence directe du réel.

Нам не нужно приводить море подтверждающих доказательств для эмоций. У всех есть эмоции. Доказано, что при определенных обстоятельствах, прислушиваясь к определенным словам, учащается пульс, вы испытываете головокружение, проявляется пот, и то, почему бы и нет, вплоть до потери сознания. Кажется, что там есть феномены, которые очевидным образом воздействуют на тело, в теле и, по-видимому, обходят структуру языка. Уже по одному этому факту может показаться, что эмоциональное дает более прямой доступ к истине. Может показаться, что это санкция истины, поскольку эмоция не была бы видимостью. Оно не должно было бы колебаться при приближении к Реальному, а, напротив, означало бы с его пределом исчезновения непосредственное прикосновение к Реальному.

Il n'est pas étonnant que quelqu'un comme Alexander - analyste qui définissait l'expérience freudienne comme une rééducation émotionnelle - fut en même temps un chantre de la médecine psychosomatique. Mais nous, en tant que psychanalystes, nous ne pouvons aborder ce qui paraît limite qu'à partir de la structure de langage. Nous ne disons pas que ça nous met en mesure de traiter au mieux ce qui est là concerné, mais nous ne pouvons pas faire autrement que de partir de là. Et, quand on part de là, on élabore toujours toute une série de cas. On a en effet du mal à particulariser. À cet égard, pendant ce week-end, on a fait référence à ce que Lacan proposait comme le modèle de toute une série de cas qui apparaissent comme limites par rapport à la structure de langage.

Неудивительно, что кто-то вроде Александера — аналитика, определившего фрейдовский опыт как эмоциональное перевоспитание, — был в то же время поборником психосоматической медицины. Но мы как психоаналитики можем только приблизиться к тому, что кажется ограничивающим, исходя из структуры языка. Мы не говорим, что это дает нам возможность наилучшим образом справиться с тем, что с этим связано, но мы не можем не начать с этого. И когда мы начинаем оттуда, мы всегда развиваем целую серию случаев. Действительно, трудно конкретизировать. В связи с этим на этих выходных была сделана ссылка на то, что Лакан предложил в качестве модели ряда случаев, которые проявляются как пределы в по отношении структуры языка.

En fait, ce qu'il faut faire valoir, c'est qu'il y a un double modèle de toute une série de cas. On peut constituer cette série de cas à partir du signifiant, ou bien on peut la constituer à partir de l'objet a. Chez Lacan, on ne trouve explicitement que la série constituée à partir de la structure signifiante, mais on peut la compléter à partir du principe que j'ai souligné depuis le début de cette série de cours, à savoir le versant de « l'autre Lacan », qui est celui de l'objet a, et qui essaye de faire de la jouissance un terme opératoire dans l'expérience analytique.

Фактически, необходимо отметить, что существует двойная модель целого ряда случаев. Мы можем конституировать эту серию случаев начиная с означающего или начиная с объекта а. У Лакана мы находим в явном виде только серию, состоящую из означающей структуры, но мы можем завершить ее, исходя из принципа, который я подчеркивал с самого начала этой серии курсов: стороны «другого Лакана» — стороны объекта а, который пытается сделать наслаждение рабочим термином в аналитическом опыте.

Si on prend le premier versant, celui de la structure signifiante, on peut dire que le modèle est le suivant : x ◊ S1. C'est le modèle de toute cette série de cas qui semblent contourner la structure de langage. Tentons de l'expliciter.

Если взять первую сторону, сторону означающей структуры, то можно сказать, что модель следующая: x ◊ S1. Такова схема ряда случаев, которые, кажется, обходят структуру языка. Попробуем объяснить.

J'ai accentué ce qui distingue le phénomène psychosomatique du symptôme en laissant comme problématique le fait qu'il y ait vraiment le phénomène psychosomatique. Il faut bien le laisser ainsi, car comment le vérifier ? De fait, ce phénomène est pour le médecin souvent résiduel. Lorsque ce dernier échoue à trouver une détermination somatico-somatique, il introduit une détermination psychosomatique qui pourrait être considérée comme équivalente à un x. Là-dessus, on peut faire du chemin sans s'engager au-delà de son champ d'expérience. En effet si le psychosomatique entre dans l'expérience, c'est au prix de tendre à y être dissout, c'est-à-dire à être traité comme symptôme répondant à une structure de langage. Il donc être là tout de même prudent.

Я подчеркнул отличие психосоматического феномена от симптома, оставив проблематичным тот факт, что психосоматический феномен действительно существует. Надо оставить его как есть, ибо как это проверить? На самом деле этот феномен зачастую является остаточным для врача. Когда последнему не удается найти сомато-соматическое определение, он вводит психосоматическую детерминацию, которую можно считать эквивалентной х. В этом вы можете пройти долгий путь, не выходя за пределы области опыта. На самом деле, если психосоматика входит в опыт, то это происходит за счет тенденции к растворению в нем, то есть к тому, чтобы с ним обращались как с симптомом, отвечающим на структуру языка. Поэтому будьте там все равно осторожны.

Si nous inscrivons de façon problématique un PPS - écrivons-le ainsi pour faire semblant de mathématiser le phénomène -, c'est pour voir ce que ça donne. C'est supposer qu'il y a effectivement quelque chose qui peut faire lésion dans le corps, quelque chose qui n'aurait pas de détermination somatique et qui ne serait pas à proprement parler le symptôme. Si on admet ça et si on prend les choses du côté de la structure signifiante, eh bien, d'une certaine façon, on n'a pas le choix. On doit mettre en cause deux métaphores. On doit mettre en cause la métaphore subjective, celle qui permet la représentation du sujet par le signifiant pour le signifiant, et on doit mettre en cause aussi la métaphore paternelle, c'est-à-dire le fonctionnement du Nom-du-Père. À cet égard, notre ami Jean Guir, qui a beaucoup d'expérience dans ce domaine, a présenté un exposé a partir de cas qui tendaient à démontrer que là la position paternelle ne serait pas réglée par la métaphore conforme.

Если мы вписываем PPS (психосоматический феномен) проблематичным образом — давайте запишем его так, чтобы притвориться, что математизируем феномен, — это для того, чтобы посмотреть, что произойдет. Это значит предположить, что действительно существует что-то, что может вызвать повреждение в теле, что-то, что не имеет соматической детерминации и что, собственно говоря, не является симптомом. Если мы признаем это и если мы возьмем вещи со стороны означающей структуры, ну, в определенном смысле, у нас не останется выбора. Мы должны подвергнуть сомнению две метафоры. Мы должны подвергнуть сомнению субъективную метафору, которая позволяет представлять субъекта означающим для означающего, и мы должны также подвергнуть сомнению отцовскую метафору, то есть функционирование Имени Отца. В этом отношении наш друг Жан Гир, имеющий большой опыт в этой области, представил презентацию, основанную на случаях, которые, как правило, демонстрировали, что в этом случае отцовская позиция не регулируется соответствующей метафорой.

À partir de la structure de langage, Lacan a voulu formuler quelque chose à cet égard, à savoir que dans le cas psychosomatique, nous ne pouvons pas vérifier la représentation normale du sujet représenté par un signifiant pour un autre signifiant - structure qui permet de saisir ce qu'il en est du symptôme freudien, et qui permet aussi bien de saisir comment ce symptôme se modifie par l'effet rétroactif du second signifiant sur le premier :

Лакан хотел кое-что сформулировать в этом отношении исходя из структуры языка, а именно: в психосоматическом случае мы не можем проверить нормальное представление субъекта, представленного одним означающим для другого означающего — структура, которая позволяет нам уловить то, о чем идет речь во фрейдовском симптоме, и также позволяет нам понять, как этот симптом модифицируется ретроактивным воздействием второго означающего на первое:

Lorsqu'on implique là du psychosomatique, on doit impliquer une défaillance de l'articulation qui suppose que les deux signifiants soient disjoints. C'est le minimum qui est indiquée par les nombres naturels, le 1 et le 2. C'est le minimum qui est indiqué par le 1, puis par le 1 + 1 qui fait 2. Je ne fais que souligner cela, puisque nous viendrons aujourd'hui, je l'espère, à cette structure du nombre naturel qui a toute son importance dans le système signifiant.

Когда кто-то включает сюда психосоматику, он должен подразумевать неудачу связывания (articulation), которая предполагает, что два означающих не пересекаются. Это минимум, который обозначается натуральными числами 1 и 2. Это минимум, который обозначается 1, затем 1 + 1 равное 2. Я только подчеркиваю это, поскольку мы сегодня, я надеюсь, к этой структуре натурального числа, которая приобретает свое значение в системе значений.

Le plus simple quand on traite du phénomène psychosomatique, et aussi bien des positions limites par rapport à la structure de langage, c'est de poser que nous n'avons pas une articulation entre S1 et S2 mais une solidification - c'est le terme de Lacan -, une solidification qui fait que nous n'avons plus l'un et l'autre signifiant mais un signifiant tout seul:

Проще всего, имея дело с психосоматическим феноменом, а также с пограничными позициями по отношению к структуре языка, постулировать, что мы имеем не артикуляцию между S1 и S2, а затвердевание — это термин Лакана — затвердевание, которое означает, что у нас больше нет ни того, ни другого означающего, а есть означающее само по себе:

Nous avons une condensation dont on peut dire qu'elle est de gêne. C'est métaphorique si l'on veut mais c'est ce que Lacan abrège avec x ◊ S1. Là, le S2 est ailleurs. On n'a plus qu'un seul signifiant on a le phénomène tel qu'on le constate. Si on a deux rougeurs, une de chaque côté du visage, on ne considère pas, même si elles sont en discontinuité, que l'une représente le sujet pour l'autre. On ne considère pas que l'eczéma de gauche représente le sujet pour l'eczéma de droite. On considère qu'on a affaire à l'un tout seul. Il y a là une absence d'articulation signifiante que l'on peut appeler le signe corporel, voire la lésion organique. Je dis voire car il y a évidemment une différence entre les phénomènes de surface du corps et les profondeurs de l'organisme. Bref, l'effet de cette solidification signifiante, c'est que le sujet devient irrepérable.

Мы имеем сгущение, о котором можно сказать, что это смущение. Если хотите, это метафорично, но именно это Лакан обозначает сокращением x ◊ S1. Там S2 в другом месте. У нас есть только одно означающее, у нас есть феномен, как мы его наблюдаем. Еслиесть два красных пятна, по одному на каждой стороне лица, мы не считаем, даже если они прерывисты, что одно представляет субъект для другого. Экзема слева не представляет субъекта для экземы справа. Мы считаем, что имеем дело только с совсем одним. Здесь отсутствует означающая артикуляция, которую можно назвать телесным знаком (signe corporel), даже органическим поражением. Я говорю даже (voire) потому, что очевидно между феноменами на поверхности тела и в глубинах организма есть различие. Короче говоря, эффект этого означающего окаменевания состоит в том, что субъект становится необнаруживаемым.

Dans l'expérience analytique, c'est au contraire d'un achoppement signifiant - achoppement qui réclame le minimum de deux signifiants - qu'on tente de repérer le sujet de l'inconscient. C'est même passé dans une pratique courante. On donne au lapsus une valeur de repérage de la vérité du sujet. Aujourd'hui, si un homme politique fait un lapsus, le commentateur prend ce lapsus en compte. J'ai eu le temps de jeter un œil sur Le Canard enchaîné avant de venir ici, et on y voit que le lapsus d'un ancien président de la République est pris en compte comme désignant précisément ce à quoi il aspire. Ça image simplement que cette articulation est ce qui permet l'expérience analytique de repérer la vérité du sujet.

В аналитическом опыте, напротив, мы спотыкаемся об означающее — камень преткновения, требующий как минимум двух означающих, — пытаются определить местонахождение субъекта бессознательного. Это даже стало обычной практикой. Оговорке придается значение определения истины субъекта. Сегодня, если политик делает оговорку, комментатор учитывает эту оговорку. Я успел заглянуть в Le Canard enchaîné перед приездом сюда, и мы видим, что оговорка бывшего президента Республики принимается во внимание как обозначение именно того, к чему он стремится. Оно просто изображает, что именно эта артикуляция позволяет аналитическому опыту обнаружить истину субъекта.

Si donc on implique seulement un signifiant dans le phénomène psychosomatique, la position du sujet apparaît problématique. On ne sait pas alors précisément où le sujet est représenté. On peut même dire qu'à ce niveau - et c'est ce que dit Lacan - le sujet cesse d'être représenté. Il va être représenté ailleurs.

Следовательно, если в психосоматическом феномене задействовано только одно означающее, позиция субъекта представляется проблематичной. Тогда мы не знаем точно, где представлен субъект. Можно даже сказать, что на этом уровне — и именно это говорит Лакан — субъект перестает быть репрезентированным. Он будет представлен в другом месте.

Durant des années, nous avons épelé ces cas où, chaque fois, on se pose la question de savoir s'il a vraiment un sujet. L'année dernière, au CEREDA, qui étudie l'enfant dans le discours analytique, on se posait la question de savoir s'il y a vraiment un sujet dans la psychose. De la même façon, on peut se poser la question de savoir s'il y a oui ou non un sujet de la psychosomatique. C'est légitimement que l'on se pose cette question, dès lors que font défaut les mécanismes selon lesquels nous repérons et vérifions la position du sujet dans l'expérience analytique

В течение многих лет мы расписывали те случаи, когда каждый раз вы задавались вопросом, действительно ли у него есть субъект. В прошлом году в CEREDA, изучающей ребенка в аналитическом дискурсе, мы задались вопросом, действительно ли в психозе есть субъект. Точно так же можно поставить вопрос о том, существует ли психосоматический субъект. Вопрос ставится правомерно, поскольку отсутствуют механизмы, согласно которым мы определяем и верифицируем позицию субъекта в аналитическом опыте.

Concernant la psychosomatique, on se plaît à mettre en valeur l'effet traumatique de tel événement qui se trouve ainsi n'être pas transposé dans l'ordre symbolique, et qui marque, comme en court-circuit le corps. Alors, comment traiter, comment qualifier ce signifiant unique? Les recours qu'on peut trouver sont toujours seulement analogiques. On peut par exemple dire que c'est de l'ordre du trait unaire qui est pour Lacan le foncteur de l'identification symbolique, à savoir, un signifiant qui ne s'articule pas à un système mais qui vaut comme un insigne. On peut aussi l'évoquer comme un hiéroglyphe. C'est ce que fait Lacan dans telle conférence. On peut aussi l'évoquer comme signature, et la signature, bien sûr, ça me peut être qu'un x. Quand on est illettré, on se contente de faire cet x qui alors suffit comme marque du sujet même s'il peut mobiliser autour tout un appareil signifiant pour l'attester. On pourrait parler aussi d'un sceau, ou dire que ce S1 est comme un nom propre qui dans le système signifiant se transpose sans varier d'une langue à une autre. À la différence des noms communs qui se traduisent, le nom propre échappe à cette variation signifiante.

Что касается психосоматики, мы хотели бы подчеркнуть травматический эффект такого события, которое, таким образом, не переведено в символический порядок и которое молниеносно отмечает тело подобно короткому замыканию. Итак, как относиться, как определить это уникальное означающее? Лекарства, которые можно найти, всегда только аналогичны. Мы можем, например, сказать, что это относится к порядку единичной черты, которая для Лакана является функтором символической идентификации, а именно означающим, которое не артикулировано в системе, но которое имеет ценность как знак отличия. Его также можно назвать иероглифом. Это то, что Лакан делает в такой-то и такой-то лекции. Его также можно вызвать как подпись, а подпись, конечно, может быть только x для меня. Когда кто-то неграмотен, он довольствуется созданием этого х, который затем достаточен в качестве метки субъекта, даже если он может мобилизовать вокруг него весь означающий аппарат, чтобы засвидетельствовать его. Мы могли бы также говорить о печати или сказать, что этот S1 подобен имени собственному, которое в системе значений переводится без изменений из одного языка в другой. В отличие от нарицательных существительных, которые переводятся, имя собственное избегает этой означающей вариации.

Le terme de hiéroglyphe, lui, est évidemment approximatif, puisqu'il il est bien un élément du langage, un élément figuratif. À cet égard le terme d'hiéroglyphe traduit bien l'imaginarisation du symbolique. L'hiéroglyphe est un symbole qui figure, et qui par là est prélevé sur l'imaginaire. Cependant, pour qualifier le phénomène psychosomatique, Lacan préfère ce terme de hiéroglyphe à celui de cri. Le cri est ce qui devient appel. Il est ce qui prend valeur de faire appel à l'Autre, alors que l'hiéroglyphe, tel du moins qu'il nous est arrivé dans notre contexte à nous, ne fait au désert appel à personne. C'est ce qui le distingue comme écrit. Il est certes figuratif mais il n'est pas un cri. C'est un écrit qui est défini comme pas à lire. Il reste néanmoins qu'un Champollion peut le faire entrer dans la structure de langage.

Термин иероглиф, очевидно, является приблизительным, так как иероглиф по сути представляет собой элемент языка, образный элемент. В этом отношении термин «иероглиф» хорошо передает воображизацию символического. Иероглиф представляет собой фигурирующий символ, который тем самым взят из воображаемого. Однако для определения психосоматического феномена Лакан предпочитает термин «иероглиф» термину «крик». Крик — это то, что становится зовом. Это то, что приобретает значение обращения к Другому, тогда как иероглиф, по крайней мере, как это случилось с нами в нашем собственном контексте, никого не привлекает в пустыне. Это то, что отличает его от записи. Несомненно, иероглиф фигуративен, но это не крик. Иероглиф — это письмо, которое предназначено для чтения. Тем не менее Шампольон позволил ему войти в структуру языка.

On aurait fait, à partir de là, le tour des choses, si on n'introduisait pas que le phénomène psychosomatique vient biaiser du côté de la jouissance. Ça demande que dans cette structure supposée solidifiée, on ne se contente pas d'examiner ce qu'il en est du $, mais qu'on examine également qu'elle est l'incidence de cette solidification sur le quatrième terme de ce discours, quatrième terme que nous allons, d'une façon problématique, faire équivaloir non pas tant à la jouissance qu'au plus-de-jouir :

Отсюда мы бы неизбежно пришли к хождению по кругу, если бы не представили, что психосоматический феномен склоняется в сторону наслаждения. Это требует не только исследовать $ в этой предположительно окаменевшей структуре, но также исследовать каково влияние затвердевания (solidification) в четвертом термине дискурса, четвертом термине, который мы собираемся проблематично сделать эквивалентным не столько наслаждению, сколько прибавочному наслаждению:

Quelle différence faisons-nous entre Jouissance et plus-de-jouir ? C'est là que le phénomène psychosomatique nous oblige à nous interroger sur le statut du corps que comporte cette structure de langage. Ça nous empêche d'être trop naïfs à propos de ce corps. Nous sommes là directement conduits à cette extimité de la jouissance que nous essayons de situer cette année.

Чем отличается Наслаждение от прибавочного наслаждения? Именно здесь психосоматический феномен приводит нас к вопросу о подразумеваемом структурой языка статусе тела. Это удерживает нас от слишком наивного отношения к этому телу и прямиком подводит к экстимности наслаждения, которую мы пытаемся разместить в этом году.

Pour caractériser la structure de langage, son articulation, nous n'avons pas besoin de parler du corps. Nous n'avons même pas apparemment à le supposer. C'est ce qui fait l'idéalisme apparent de la considération linguistique de l'inconscient. Mais rien que la considération des émotions nous oblige à prendre en compte la considération de l'affect.

Для того, чтобы охарактеризовать структуру языка, его артикуляцию, нам не нужно говорить о теле. По-видимому, нам даже не нужно ее предполагать. В этом и заключается кажущийся идеализм лингвистического рассмотрения бессознательного. Но именно рассмотрение эмоций заставляет нас принять во внимание рассмотрение аффекта.

Ne confondons pas pour autant les émotions et l'affect, et cela pour une raison simple, à savoir que l'affect tel que nous le définissons à partir de Freud et qui peut être inconscient, n'est pas simplement une émotion. Une émotion, à proprement parler, c'est une incidence directe, non transposée, qui passe de la pensée au corps. Dans l'expérience analytique, ce que nous appelons affect, nous le considérons au contraire comme toujours déplacé, c'est-à-dire pris dans la structure de déplacement du langage que permet l'articulation de S1–S2.

Однако не будем путать эмоции и аффект по той простой причине, что аффект — как мы его определяем у Фрейда и который может быть бессознательным — это не просто эмоция. Эмоция, строго говоря, есть прямое, не транспонированное воздействие, которое переходит от мысли к телу. То, что мы называем аффектом в аналитическом опыте, наоборот, будет рассматривается как нечто всегда смещенное, то есть пойманное в структуру смещения языка, допускаемую связью S1–S2.

À cet égard, si nous reportons l'affect à la structure de langage, il faut bien qualifier cette structure de langage. Il faut bien qu'on la qualifie de son rapport au corps. Nous avons la formule de cet affect, la formule de sa cause. Ce qui fait l'affect, c'est la structure en tant qu'incorporée. Nous introduisons le corps au regard de la structure. Ce n'est pas dire que le phénomène psychosomatique introduise, implique l'incorporation de la structure. Au contraire, on peut distinguer sévèrement le psychosomatique de l'affect : dans l'affect, il y a incorporation de la structure (S1–S2), et dans le phénomène psychosomatique, il y a incorporation d'un seul signifiant qui se trouve ainsi aux limites de l'ordre symbolique.

В этом отношении, если мы относим аффект к структуре языка, то нам следует верно определить эту структуру языка. Ее следует определять по его отношению к телу. У нас есть формула этого аффекта, формула его причины. То, что оказывает влияние, — это структура, как она включена, инкорпорирована. Мы вводим тело с учетом структуры. Это не означает, что психосоматический феномен вводит, подразумевает включение структуры. Наоборот, можно резко отличить психосоматику от аффекта: в аффекте происходит инкорпорация структуры (S1–S2), а в психосоматическом феномене — инкорпорирование одного означающего, которое находится, таким образом, на границах символического порядка.

Une incorporation de structure, c'est ce qui rétroactivement peut faire qualifier le signifiant d'incorporel. Dans un premier temps, le signifiant serait incorporel, et, dans un second temps, il s'incorpore. Il s'incorpore et un corps devient alors son lieu et son support.

Инкорпорация структуры — это то, что задним числом может определить означающее как бестелесное. В первом такте означающее бестелесно, а во втором оно инкорпорируется. Оно инкорпорируется и тело становится тогда его местом (lieu) и поддержкой.

Quel est le résultat de l'incorporation ? Quels sont les effets de la structure de langage sur le corps ?

Каков результат инкорпорирования? Какие эффекты оказывает языковая структура на организм?

J'ai déjà eu l'occasion de développer ce terme et sa référence dans Radiophonie de Lacan. C'est un thème qui n'a pas cessé de retenir Lacan dès l'orée de son enseignement, et c'est ce qu'il a abordé d'abord sous les espèces du fantasme du corps morcelé.

У меня уже была возможность разработать термин инкорпорация в контексте отсылки к «Радиофонии» Лакана. Тема инкорпорации не переставала волновать Лакана с самого начала его учения и впервые он подошел к ней под видом фантазма фрагментированного тела.

Ce fantasme, il en a trouvé un énorme recueil dans l'expérience de Mélanie Klein. Il l'avait isolé comme ce que l'expérience analytique démontre, à savoir ce corps démonté, en morceaux, récurrent dans les rêves et les fantasmes. Il a d'abord repéré une imago, non pas du corps total mais du corps en morceaux. Puis, à partir de son Rapport de Rome, il en a donné en quelque sorte la raison. Pourquoi est-ce que l'homme rêve au corps en morceaux ? Sa réponse est simple. C'est parce qu'il est sujet au langage et que le corps se brise selon l'articulation signifiante. C'est l'articulation signifiante même qui est morcelante pour le corps. La structure signifiante, ne seraitce que parce que le symbole est le meurtre de la chose, de s'incorporer, dévitalise le corps, lui ôte une part de vie. Pour être encore plus radical,, disons que le langage tue le corps. L'essence d'un corps habité par le langage, c'est le corps mort. C'est un corps qui est habité par un sujet qualifié par son rapport à la mort.

Лакан обнаружил большой сборник фантазмов фрагментированного тела в опыте Мелани Кляйн. Как показывает аналитический опыт, он сумел выделить его, а именно: образ расчлененного на куски тела, повторяющийся в сновидениях и фантазмах. Сначала он заметил имаго, но не целостного, а расчлененного тело. Затем он привел своего рода обоснование и доводы в своей «Римской речи». Почему мужчине снится расчлененное тело? Ответ Лакана прост. Потому, что он является субъектом языка, подчинен языку, а тело расчленяется в соответствии с означающей артикуляцией. Той самой означающей артикуляцией, что разделяет тело. Это означающая структура хотя бы потому, что символ — это убийца Вещи, а ее инкорпорация, умерщвляет (dévitalise) тело, изымает часть его жизни. Чтобы быть еще более радикальным, скажем, что язык убивает тело. Сущностью тела, населенного языком, является мертвое тело — то есть тело, в котором обитает субъект, определяемый его отношением к смерти.

À cet égard on peut noter l'intérêt de Lacan pour les modes d'enterrement dans l'espèce humaine. Dans l'espèce humaine, on tend à conserver le corps même quand il est mort. On considère qu'une valeur continue de l'habiter. On sait bien que ce qu'on trouve régulièrement comme traces des civilisations anciennes, c'est précisément ça : des tombeaux. C'est, au fond, ce qu'on a le mieux protégé. C'est ce sur quoi on rassemble un certain nombre de marques qui témoignent que, comme le dit Lacan, «du corps, il est second qu'il soit mort ou vif». Il est secondaire de savoir s'il est mort ou vif. Dans le rapport au langage, le corps peut subsister ou subsiste d'une certaine façon après la mort. À cet égard, la fonction de la sépulture distingue éminemment l'espèce humaine des autres espèces. Ce par quoi le corps tient au symbolique n'est pas lié à ses fonctions vitales.

В связи с этим можно отметить интерес Лакана к способам погребения у людей. У Homo sapiens принято сохранять тело, даже когда оно мертво. Считается, что оно продолжает быть ценным. Нам это знакомо по тому, что регулярно обнаруживают в качестве следов древних цивилизаций — гробницам. Это, в основном, то, что мы лучше всего защищаем. Именно на этом мы собираем определенное количество признаков, свидетельствующих о том, что, как сказал Лакан, «для тела вторично, мертво оно или живо». Живо он или мертво — вторично. Что касается языка, тело может существовать или существовать определенным образом после смерти. В этом отношении функция погребения в высшей степени отличает человеческий вид от других видов. То, что связывает тело с символическим не связано с его жизненными функциями.

Comment traduisons-nous cela ? Si l'incorporation de la structure a un effet mortifère, la jouissance, elle, est une fonction vitale et ne peut affecter qu'un corps qui vit - sauf à nous poser la question limite de la jouissance des morts. On sait bien que c'est là le principe de beaucoup de mythes de revenants qui, en déficit d'une satisfaction, vont la chercher au détriment des vivants en leur pompant quelque chose de leur jouissance. Il y a une vertu à croire cela. C'est un point à l'horizon, qu'il faille compléter le père mort par l'offrande d'une jouissance, par l'offrande de la monstration de la jouissance.

Как мы это переведем? Если включение структуры имеет умерщвляющий эффект, наслаждение является жизненно важной функцией и может воздействовать только на живое тело, если только мы не зададим себе предельный вопрос о наслаждении мертвых. Мы очень хорошо знаем, что это принцип многих мифов о привидениях, которые, не имея удовлетворения, ищут его в ущерб живым, высасывая из них что-то из их наслаждения. Есть даже некоторая добродетель в том, чтобы в это верить. Это точка на горизонте, когда мертвый отец должен быть завершен подношением наслаждения, подношением монстрации наслаждения.

L'homme aux rats nous en donne le paradigme quand il pense que son père revient la nuit pendant qu'il se mire en érection devant le miroir. Il y a donc là un point qui a sa validité. Ce n'est pas pour rien que Godel, dans les années qui ont suivi sa découverte de son fameux théorème d'incomplétude et d'inconsistance, croyait aux fantômes. Il s'intéressait à la logique d'une main, et, de l'autre, il collectionnait les extraits de journaux qui semblaient démontrer le retour des revenants. C'était chez lui apparemment tout à fait compatible avec sa position scientifique.

Человек с крысами дает нам парадигму, когда он думает, что его отец возвращается ночью, когда он любуется на свою эрекцию перед зеркалом. Поэтому здесь есть верный момент. Неслучайно Гёдель в годы, последовавшие за открытием им своей знаменитой теоремы о неполноте и противоречивости, верил в призраков. Одной рукой он занимался логикой, а другой собирал выдержки из газет, которые, казалось, доказывали существование призраков. По-видимому, в его случае это было вполне совместимо с его научной позицией.

La jouissance, il faut en faire une fonction vitale. Il n'y a qu'un corps vivant qui jouit. Comment se traduit l'incorporation de la structure? - sinon par un vidage de la jouissance dont la sépulture nous donne le modèle. Qu'est-ce qu'on trouve dans les sépultures ? On y trouve le corps mort entouré de ce qui a servi à le satisfaire pendant son existence. C'est sur le pourtour. Ces ossements au milieu, cette momie, nous pouvons l'appeler un ensemble vide, l'ensemble vide du corps mort. Et c'est sur le pourtour, comme rejetés à l'extérieur, que sont les instruments de la jouissance :

Наслаждение должно стать жизненно важной функцией. Есть только живое тело, которое наслаждается. Как происходит включение, инкорпорация структуры? — если не опустошением наслаждения, модель которого дает нам погребение. Что мы находим в могилах? Мы находим там мертвое тело, окруженное тем, что служило ему для удовлетворения во время его существования. Окруженное по периферии. Посередине кости, мумия, мы можем назвать это пустым множеством, пустым множеством мертвого тела. И именно на периферии, как бы отвергнутые вовне, располагаются инструменты наслаждения:

C'est une façon de saisir comment Freud peut distinguer ce qu'il appelle les zones érogènes, qui sont des zones-limites du corps où se trouve en quelque sorte réfugiée la jouissance qui en est chassée. Elle reste de façon résiduelle.

Это позволяет схватить как Фрейд смог различить то, что он назвал эрогенными зонами, которые являются пограничными зонами тела, где вытесняемое из них наслаждение каким-то образом находит убежище. Оно остается остаточным.

La série de cas que nous pouvons construire symétriquement à celle qu'implique l'échec de la représentation signifiante, c'est une série de cas qui est la même, mais qui est considérée comme retour de la jouissance dans le corps. Au lieu d'être chassée à l'extérieur ou confinée aux limites érogènes du corps, la jouissance fait intrusion dans ce qui devrait être l'ensemble vide du corps. Nous en avons le modèle le plus catastrophique dans la schizophrénie, mais nous pouvons aussi bien étalonner les choses avec la paranoïa comme identifiant la jouissance au lieu de l'Autre, et donc surmontant cette exclusion.

Ряд случаев, которые мы можем сконструировать симметрично тому, который подразумевается неудачей означающей репрезентации, представляет собой ряд случаев, которые являются теми же самыми, но которые рассматриваются как возвращение наслаждения в тело. Вместо того, чтобы быть изгнанным наружу или ограниченным эрогенными пределами тела, наслаждение вторгается в то, что должно быть пустым множеством тела. У нас есть самая катастрофическая модель этого в шизофрении, но мы можем точно так же взять в качестве модели паранойю, как идентификацию наслаждения в месте Другого и, следовательно, преодоление этого исключения.

Le phénomène psychosomatique mérite d'être mis là en série, en ce qu'il nous donne, sous une forme quasi signifiante, ce retour de la jouissance. Il y a là toute une série de cas qui sont des rentrées de la jouissance dans le corps. Ça implique déjà l'extimité de la jouissance. Dans ce qui est foncièrement un ensemble vide, la jouissance va faire retour. Elle va faire retour au cœur de cet ensemble qui est hétérogène à ce qui l'entoure.

Психосоматический феномен заслуживает того, чтобы записать его в этот ряд, поскольку он дает нам в квази-означающей форме возвращения наслаждения. Здесь имеет место целый ряд случаев возвращения наслаждения в тело. Само это уже подразумевает экстимность наслаждения. В то, что, по сути, является пустым множеством, вернется наслаждение. Оно вернется в самый центр множества, неоднородного тому, что его окружает.

Cet ensemble vide, il faut voir qu'il est peuplé. Il est peuplé non pas de jouissance, mais de signifiants. Ce qui constitue le lieu de l'Autre, c'est le nettoyage de la jouissance de ce corps. C'est en ce sens que Lacan peut dire que l'Autre c'est le corps. L'Autre, c'est le corps en tant que corps mort, en tant que corps qui n'est plus qu'ensemble vide nettoyé de jouissance. Il y a l'expression de désert de jouissance que j'ai naguère longuement commentée. C'est une expression qui qualifie le corps mort, le corps mort qui supporte le symbolique. C'est en ce sens que Lacan peut dire de façon énigmatique que (-1) désigne le lieu de l'Autre. C'est quoi, (-1)? C'est l'ensemble vide du corps en tant qu'en a été soustraite la jouissance. Cette jouissance ne devient (-1) que rétroactivement. (-1) désigne le lieu de l'Autre.

Это пустое множество, вы должны видеть, что оно населено. Оно населено не наслаждением, а означающими. Что составляет место Другого, так это очищение тела от наслаждения. Именно в этом смысле Лакан может сказать, что Другой — это тело. Другой есть тело как мертвое тело, как тело, которое есть не что иное, как пустое множество, очищенное от наслаждения. Есть выражение «пустыня наслаждения», которое я недавно подробно комментировал. Оно определяет мертвое тело, мертвое тело, поддерживающее Символическое. Именно в этом смысле Лакан мог загадочно сказать, что (-1) обозначает место Другого. Что такое (-1)? Это пустое множество тела, поскольку из него вычтено наслаждение. Это наслаждение становится (-1) только задним числом. (-1) обозначает место Другого.

Là, nous nous retrouvons avec l'obligation de reprendre S(Ⱥ), qui est, si l'on veut, (-1), et d'entrer dans ce qu'on peut appeler des minuties mais dont Lacan a su tirer des effets qui culminent dans la permutation et le glissement de son enseignement.

Здесь мы обнаруживаем, что обязаны рассмотреть S(Ⱥ), которое, если угодно, равно (-1), и углубиться в то, что можно назвать деталями, мелочами, из которых Лакан, тем не менее, смог извлечь эффекты, достигшие кульминации в мутациях и смещениях его учения.

Je reviens donc à ce S(Ⱥ) dont l'émergence même, il faut le dire, se réfère à la théorie des ensembles. Cette référence est déjà présente dans l'évocation de cet ensemble vide du corps nettoyé de la jouissance, et qui conduit à poser que l'Autre des signifiants, ce qu'il est matériellement, n'est que le corps moins la jouissance. C'est bien à partir de la théorie des ensembles que Lacan peut écrire ce S(Ⱥ).

Поэтому я возвращаюсь к S(Ⱥ), само появление которого, надо сказать, относится к теории множеств. Эта отсылка уже присутствует в вызывании пустого множества тела, очищенного от наслаждения, и ведет к утверждению, что Другой означающих, чем он является материально, есть только тело без наслаждения. Именно исходя из теории множеств Лакан сможет вывести запись S(Ⱥ).

Ce S(Ⱥ), vous savez le mode de déduction que Lacan en donne. Cette déduction, il la donne très simplement à partir de la structure de langage, à savoir que le signifiant représente le sujet pour un autre signifiant. Rien que cette définition introduit la question de ce qu'il en est du dernier des signifiants. Si le signifiant représente toujours le sujet pour un autre signifiant, est-ce qu'il y a l'Autre des signifiants? Est-ce qu'il y a le S2 dernier.

Вы знаете предложенный Лаканом способ дедукции S(Ⱥ). Он очень просто выводит его из структуры языка: означающее представляет субъекта для другого означающего. Уже одно это определение ставит вопрос о последнем означающем. Если означающее всегда представляет субъект для другого означающего, существует ли Другой означающих? Есть ли последнее S2.

En un sens, on peut être tenté de dire que ça a vocation à se poursuivre à l'infini, et que le signifiant se trouve, dans une chaîne signifiante, toujours véhiculé d'un signifiant à un autre. Le paradoxe surgit à partir du moment où il faut considérer non pas l'infinitude métonymique du signifiant, mais le moment où on lui impose une finitude, une complétude qui est au moins celle de sa batterie de départ. On peut, bien sûr, dire qu'on peut parler à l'infini. Il y a la limite de la vie, mais enfin, rien ne nous interdit de constituer là l'humanité dans un sujet, ou de concevoir je ne sais quelle machine qui en serait susceptible. Mais peu importe, car, de principe, il n'y a pas d'objection à ce que ça se poursuive à l'infini. Il n'y a pas d'objection à poser que ce qu'on peut dire dans une langue soit infini. Il y a là un principe d'infinitude.

В каком-то смысле можно было бы сказать, что оно предназначено для продолжения до бесконечности и что означающее обнаруживается в цепочке означающих, всегда переходящей от одного означающего к другому. Парадокс возникает в тот момент, когда необходимо рассматривать не метонимическую бесконечность означающего, а момент, когда на него налагается конечность, полнота, которая является как минимум полнотой его исходной батареи. Можно, конечно, сказать, что можно говорить до бесконечности. Есть предел жизни, но, в конце концов, ничто не мешает нам конституировать там человечество в субъекте или измыслить не знаю какую машину, которая была бы ему восприимчива. Но это неважно, потому что, в принципе, нет возражений против того, чтобы это продолжалось до бесконечности. Нет никаких возражений против утверждения, что то, что может быть сказано на языке, бесконечно. Здесь действует принцип бесконечности.

Il a là un principe d'infinitude, mais, en même temps, il y a un principe le finitude qui se constate à ce que l'on puisse poser qu'il n'y a pas de langue qui soit plus complète qu'une autre. En un sens, toute langue dit ce qu'il y a à dire. On ne peut donc pas, à proprement parler, évoquer le déficit de l'une par rapport à l'autre. Rien que ceci introduit une complétude de la langue, et, quand on prend les choses par le biais de cette complétude, la question se pose de ce mécanisme de renvoi qui implique un dernier signifiant. C'est le signifiant faute de quoi tous les autres ne représenteraient pas le sujet, puisque dans cette structure, on ne peut représenter le sujet que pour un autre signifiant. À la limite de cette complétude, il faut donc l'Autre signifiant comme tel. Si on pose l'ensemble de tous les signifiants S1 qui représentent le sujet, on posera un S2 extérieur à cet ensemble :

Здесь есть принцип бесконечности, но в то же время есть принцип конечности, который проявляется в том, что можно утверждать, что нет языка который был бы более полным, чем другой. В некотором смысле каждый язык говорит то, что должен сказать (dit ce qu'il y a à dire). Поэтому мы не можем, строго говоря, говорить о неполноценности/недостаче одного по отношению к другому. Уже одно это вводит полноту языка, и, когда мы рассматриваем вещи через эту полноту, возникает вопрос о механизме референции, предполагающем последнее означающее: означающее, без которого все остальные не представляли бы субъекта, поскольку в этой структуре субъект не может быть представлен никак, кроме как для другого означающего. Следовательно, на границе этой полноты должно быть Другое означающее как таковое. Если мы возьмем множество всех означающих, представляющее субъекта, за S1, то S2 будет внешним по отношению к этому множеству:

Nous avons commencé à poser qu'il y avait là tous les signifiants, mais, maintenant il y en a un qui fait objection à ce tout. Ça se définit du principe que pour tout signifiant, il y en a un autre. À partir du moment où on prend tous les signifiants dans la nasse d'un seul signifiant, du signifiant tous, eh bien, il y en aura encore un autre, un autre qui apparaît extérieur. Lacan n'a pas cessé de raisonner sur ce fait-là. En un sens - je l'avais naguère longuement développé quand j'étais à Vincennes -, ça interdit d'opposer tous les signifiants. Ça oblige à dire que dans tous les cas, il y a, à chaque fois, pas tous les signifiants. Sans ça, on tombe sur le paradoxe de faire le tout des signifiants et d'en laisser un dehors.

Мы утверждали, что множество содержит в себе все означающие, но теперь есть одно, которое возражает, протестует против этого целого (tout) — означающее, которого в этом целом не хватает. Оно определяется по принципу: для каждого означающего есть другое. С этого момента, как все означающие пойманы в ловушку совсем одного означающего, означающего всего (signifiant tous), появится еще одно, другое означающее, которое кажется внешним. Лакан не переставал размышлять об этом факте. В некотором смысле — я недавно подробно развил этот тезис, когда был в Венсене, — оно запрещает противопоставлять все означающие. Из этого непременно следует, что во всех случаях имеются каждый раз не все (pas tous) означающие. Без этого мы сталкиваемся с парадоксом сделать все из означающих и оставления одного вовне.

Ce qui a fait naître le signifiant S(Ⱥ), ce n'est pas cette considération-là. C'est qu'il faut poser que l'ensemble dit de tous les signifiants comporte un incomptable. Ce S2 extérieur est alors apparemment identifiable au cercle lui-même qui ferme l'ensemble. C'est ce que Lacan formule quand il dit que ce signifiant est un trait qui se trace de son cercle sans pouvoir y être compté. C'est le signifiant par rapport à quoi on peut fermer l'ensemble, et c'est donc en un sens le cercle lui-même.

Отнюдь не это соображение породило означающее S(Ⱥ). Потому, что должно быть установлено, что так называемое множество всех означающих включает в себя неисчислимое. Тогда внешнее S2, по-видимому, отождествляется с самим кругом, замыкающим множество. Вот что формулирует Лакан, когда говорит, что это означающее — это черта, которая прочерчивается, оставляя след (se trace) от своего круга, но не может быть подсчитана. Это означающее, по отношению к которому мы можем замкнуть множество, и, следовательно, это в некотором смысле сам круг.

Mais ce n'est pas exactement ce que Lacan dit. Il s'agit là d'une façon de figurer la fonction limite de ce signifiant qu'est le trace du cercle. Mais ce que Lacan expose comme S(Ⱥ) - où le A barré semble justement démentir qu'on puisse faire le tout des signifiants -, c'est qu'il est symbolisable par « l'inhérence d'un (-1) à l'ensemble des signifiants ». C'est ce terme d'inhérence que je voudrais accentuer dans cette phrase. Dès lors qu'on ne peut pas compter ce signifiant dernier parmi tous les autres, eh bien, dans cet espace de tous les signifiants, écrivons un (-1). Il y a un signifiant qui là fait défaut et nous l'écrivons :

Но это не совсем то, что говорит Лакан. Это способ определения предельной функции означающего, которое является следом круга. Но то, что Лакан раскрывает как S(Ⱥ) — где Ⱥ, по-видимому, как раз и отрицает возможность создания целого из означающих, — так это то, что оно символизируется как «принадлежность некоторого (-1) множеству означающих». Я хотел бы подчеркнуть в этом предложении именно термин принадлежность. Так как мы не можем подсчитать последнее означающее среди всех остальных, то в этом пространстве всех означающих напишем (-1). В нем отсутствует означающее, и мы запишем его:

À cet égard, S (Ⱥ) conduit à inscrire à l'intérieur ce signifiant dernier qui a vocation à être à l'extérieur. Mais nous ne pouvons pas l'écrire à l'intérieur comme tous les autres. Il est inscrit à l'intérieur par une sorte de forçage signifiant. Dès lors, ce (-1), je dirai qu'il est en position extime dans l'Autre du signifiant. Cette inhérence du (-1), c'est exactement son extimité. S(Ⱥ), on ne l'écrit donc pas à l'extérieur du système signifiant, mais en son cœur intime et en même temps interdit :

В этом отношении S(Ⱥ) ведет к вписыванию внутрь этого последнего означающего, которое должно быть снаружи. Но мы не можем, подобно другим означающим, написать его внутри. Оно вписано внутрь своего рода принуждением (forçage) означающего. Я бы сказал, что с этого момента (-1) находится в экстимной позиции в Другом означающего. Эта принадлежность (-1) и есть его экстимность. S(Ⱥ), поэтому пишется не вне системы значений, а в своей интимной и в то же время запретной сердцевине:

Ce (-1), nous savons ce que c'est. Il désigne le lieu dit de l'Autre. C'est donc au cœur même de l'Autre qu'il y a, en position extime, le lieu même de l'Autre. Cette extimité, nous l'écrivons aussi bien A barré. Le lieu de l'Autre est comme redoublé, en son extimité, de sa propre place:

Мы знаем, что это такое (-1). Минус один обозначает так называемое место Другого. Следовательно, в самой сердцевине Другого в экстимной позиции находится само место Другого. Эту экстимость мы также запишем Ⱥ. Место Другого как бы удваивается в своей экстимности своим собственным местом:

e vais bien sûr essayer de donner un peu de chair à ça. Pourquoi n'écrivons-nous pas ce signifiant dernier à l'extérieur de l'Autre? Mous pourrions le faire. Il suffirait pour ça de poser qu'il y a un Autre de l'Autre, c'est-à-dire qu'il y a un métalangage. Mais à partir du moment où il n'y a pas d'Autre de l'Autre, nous sommes conduits à rendre cet extérieur inhérent à l'Autre. Il n'y a pas d'Autre de l'Autre mais nous sommes conduits logiquement à inclure un Autre dans l'Autre. En un certain sens, il y a un Autre dans l'Autre. C'est constitutif de l'altérité de l'Autre. C'est ce que Lacan va distinguer avec l'écriture de l'objet a. L'objet a, c'est l'Autre dans l'Autre. C'est ce qui est vraiment constitutif de ce qu'un Autre soit Autre. Si nous définissons un autre sujet à ce qu'il peut raisonner comme nous-mêmes, nous n'avons aucun fondement à son altérité. Nous n'avons un fondement à son altérité qu'en le visant à ce point qui est à la fois ce qui en lui est plus que lui-même. C'est le «en toi plus que toi». C'est donc ce (-1) comme lieu de l'Autre qui donne à l'Autre sa position.

Я, конечно, постараюсь немного придать ему плоти. Почему бы нам не написать это последнее означающее вне Другого? Мы могли бы это сделать. Для этого достаточно утверждения, что существует Другой Другого, то есть что существует метаязык. Но с того момента, когда нет Другого Другого, мы приходим к тому, чтобы сделать это внешнее принадлежащим Другому. Другого Другого не существует, но мы логически приходим к включению Другого в Другого. В определенном смысле в Другом есть Другой. Оно конституирует инаковость Другого. Это то, что Лакан различает при написании объекта а. Объект а и есть Другой в Другом. Это то, что действительно конституирует то, что Другой есть Другой. Если мы определяем другого субъекта, о чем он может рассуждать, как то, что может сойти за самих себя, у нас нет основания для его инаковости. У нас есть основание для его инаковости только в том случае, если мы направляемся к точке, которая в то же время является в нем чем-то большим, чем он сам. Это «в тебе нечто большее, чем ты сам». Следовательно, именно (-1) как место Другого дает Другому его позицию.

Toute la construction de Lacan dans les pages 819 et suivantes des Écrits - construction évidemment contournée, difficultueuse -, elle a pour but de faire approcher, à partir du signifiant, cet Autre dans l'Autre, c'est-à-dire cette place de la jouissance, place qui est ici construite à partir du signifiant, à partir de l'appareil signifiant.

Вся конструкция Лакана дана на стр. 819 и далее в Écrits — конструкция, очевидно contournée, трудная — направлена на то, чтобы приблизиться исходя из означающего к этому Другому в Другом, то есть к этому месту наслаждения, месту, которое сконструировано здесь исходя из означающего, исходя из означающего аппарата.

On comprend alors que Lacan puisse évoquer ce que la psychanalyse a trouvé comme solution à cette place, à savoir le père mort, le Nom-du-Père. C'est à la fin de son texte sur les psychoses que Lacan évoque le Nom-du-Père comme redoublant dans l'Autre sa propre position. Mais quand il est abordé à partir de l'Autre barré, le Nom-du-Père est déjà déprécié. Ce n'est est pas seulement quand Lacan s'est mis à raisonner sur les nœuds borroméens que le Nom-du-Père s'est déprécié. C'est au moment où Lacan a construit son S(A barré) que le Nom-du-Père est apparu comme un bouchon, comme le bouchon de cet A barré. Son effort a alors été un effort pour situer en termes de signifiant ce qui est là la position extime de l'Autre.

Тогда мы понимаем, что Лакан может вызвать то, что психоанализ нашел в качестве решения в этом месте, а именно мертвого отца, Имя Отца. Именно в конце своего текста о психозах Лакан упоминает Имя Отца как удвоение своей собственной позиции в Другом. Но когда к нему приближаются исходя из перечеркнутого Другого, Имя Отца уже обесценивается. Не только когда Лакан начал рассуждать о борромеевых узлах, Имя Отца обесценилось. Именно в тот момент, когда Лакан сконструировал S(Ⱥ), Имя Отца появилось как пробка (bouchon), как пробка этого Ⱥ. Таким образом, его усилия были попыткой локализовать в терминах означающего экстимную позицию Другого.

Pour nous situer ça, Lacan, vous le savez, introduit le nom propre. Il ne fait pas du nom propre l'équivalent de S(Ⱥ). Ce serait le même abus que de le faire du Nom-du-Père. Ce que Lacan fait valoir est bien différent. Ce qu'il fait valoir, c'est que tout nom propre leurre ce (-1). Tout nom propre colmate ce (-1). Tout nom propre, y compris le Nom-du-Père. Mais Lacan prend cependant le nom propre comme une sorte d'analogue de cette fonction de S(Ⱥ), et il dit que prononcer un nom propre, c'est comme opérer avec le (-1). En quoi? Précisément en ceci que le nom propre ne représente pas le sujet pour un autre signifiant. Le nom propre semble représenter absolument le sujet. Il semble le représenter directement. Par là, le nom propre apparaît contourner la structure de langage. Vous ne savez pas le japonais, mais votre ami japonais, au Japon, vous pouvez toujours l'appeler de la même façon. Vous pouvez au moins dire ça, et alors vous contournez la structure de langage. À cet égard, le nom propre, c'est un signifiant spécial.

Чтобы представить это нам, Лакан, как вы знаете, вводит имя собственное. Это не делает имя собственное эквивалентом S(Ⱥ). Это было бы таким же злоупотреблением, как делать это с Именем Отца. То, что утверждает Лакан, совсем другое. Он утверждает, что любое имя собственное является приманкой (-1). Любое имя собственное подтверждает это (-1). Любое имя собственное, включая Имя Отца. Но Лакан, тем не менее, считает имя собственное своего рода аналогом этой функции S(Ⱥ) и говорит, что произношение имени собственного похоже на операцию с (-1). Чем? Тем, что имя собственное не представляет субъекта для другого означающего. Имя собственное, кажется, представляет субъекта абсолютно. Кажется, что оно представляет его непосредственно. Таким образом, имя собственное как бы обходит языковую структуру. Ты не знаешь японского, но твоего японского друга в Японии ты всегда можешь называть так же. Вы можете по меньшей мере сказать это, и тогда вы обходите языковую структуру. В этом отношении имя собственное является особым означающим.

Comment peut-on le caractériser ? On peut le caractériser par sa différence d'avec tout nom commun, car un nom commun, on peut toujours demander ce que ça veut dire. Son énoncé est distinct de sa signification. Par contre Lacan, Jacques Lacan, qu'est-ce que ça veut dire ? Jacques Lacan, ça veut dire Jacques Lacan. Évidemment ça veut dire beaucoup d'autres choses aussi, mais alors ça n'a plus de limites. L'énoncé du nom propre n'a pas d'autre signification que cet énoncé lui-même. Ça pourrait conduire à poser de savoir quel est le signifié de (-1). Eh bien, le signifié de (-1), c'est le sujet comme barré :

Как мы можем его охарактеризовать? Его можно охарактеризовать по его отличию от любого имени нарицательного, потому что у имени нарицательного всегда можно спросить, что оно означает. Его высказываемое отличается от его значения. С другой стороны, Лакан, Жак Лакан, что это значит? Жак Лакан означает Жак Лакан. Очевидно, это означает и многое другое, но тогда оно не имеет границ. Высказываемое имени собственного не имеет никакого другого значения, кроме самого этого высказываемого. Это может привести к вопросу о том, что означает (-1). Итак, означаемое (-1) — это субъект как перечеркнутый:

On pourrait s'en tenir là, mais c'est là que l'on voit Lacan se lancer dans une construction beaucoup plus complexe et qui pose l'énoncé comme résultant du rapport signifiant/signifié:

На этом мы могли бы остановиться, но здесь мы видим, как Лакан приступает к гораздо более сложной конструкции, предлагающей представить высказываемое (énoncé) в качестве результата отношений означающее/означаемое:

Là, Lacan ne se propose rien de moins que de calculer la signification du nom propre, et par là-même de calculer la signification de (-1). Si nous posons que l'énoncé est égal à la signification, nous faisons alors émerger le racine de (-1) comme signification le (-1) :

Здесь Лакан предлагает не что иное, как вычислить значение имени собственного и тем самым вычислить значение (-1). Если мы утверждаем, что высказываемое равно значению, то мы позволяем √-1 проявляться как значение (-1):

Racine de (-l) est, comme vous le savez, une valeur imaginaire qui devient la signification de (-1). Puisque (-1) est la valeur de S(Ⱥ), c'est là nous proposer la signification de S(Ⱥ). Il s'agit là de quelque chose qui n'est jamais nommé exactement. Nous construisons ça sur le modèle au nom propre, mais enfin, (-1) n'est pas un nom propre. C'est un innommable que Lacan introduit pour dire tout de go que c'est là la jouissance. C'est la, à proprement parler, la signification de jouissance en tant qu'elle est aussi innommable que (-1) est imprononçable. C'est là le secret de ce texte, à savoir : situer la jouissance en ce lieu de (-1), c'est-à-dire la vacuole extime de la jouissance.

Как известно √-1 — это мнимая величина, которая становится значением (-1). Поскольку (-1) является значением S(Ⱥ), именно здесь мы предлагаем значение S(Ⱥ). Это то, что никогда не называют точно. Мы строим это на основе модели имени собственного, но в любом случае (-1) именем собственным не является. Это неименуемое, которое Лакан вводит, чтобы прямо сказать, что это наслаждение. Собственно говоря, это и есть значение наслаждения, поскольку оно так же неименуемо, как (-1) непроизносимо. В этом заключается секрет этого текста: в размещении наслаждения в место (-1), то есть во внешнюю, экстимную вакуоль наслаждения.

C'est ce qu'on trouve, page 800, sous les espèces de « la place interdite de la jouissance ». Cette place interdite que Lacan a essayé d'écrire à partir de racine de (-1), c'est déjà l'extimité de la jouissance. Lacan dit la signification de la jouissance comme interdite. Ce comme interdite, il ne faut pas l'oublier s'agissant de la jouissance en question. C'est cela qui est constitutif de son extimité. C'est même ce qui permet à Lacan, de façon éblouissante, de déduire que dès lors que l'Autre comme tel n'existe pas au regard de la jouissance, cette interdiction devient ma faute à moi. Non pas la faute de l'Autre mais la mienne. C'est ce que l'inconscient sait sous les espèces de la culpabilité inconsciente. C'est, aussi bien, ce qui a été repris dans le mythe sous les espèces du péché originel. Ça a été aussi repris sous forme de mythe par la psychanalyse, celui du père interdicteur, que Lacan corrige en disant que la castration n'est pas un mythe au sens où Totem et tabou et le complexe d'Œdipe sont des mythes, c'est-à-dire l'effort de donner une forme épique à cette structure logique.

Вот что мы находим на стр. 800 под видом «запретного места наслаждения». Это запретное место, которое Лакан пытался написать исходя из √-1, уже есть экстимность наслаждения. Лакан говорит о значении наслаждения как о запрещенном. Это запрещено, и об этом не следует забывать в отношении рассматриваемого наслаждения. Это то, что составляет его крайность. Именно это позволяет Лакану ослепительным образом прийти к выводу: если Другой как таковой не существует в отношении наслаждения, то запрет становится моей собственной ошибкой. Это не вина Другого, а моя. Это то, что бессознательное знает под видами бессознательной вины. Это также то, что было подхвачено в мифе под видом первородного греха. Он также был воспринят психоанализом в форме мифа о запрещающем отце, который Лакан исправляет, говоря, что кастрация не является мифом в том смысле, что «Тотем и табу» и Эдипов комплекс являются мифами, это то, что есть попытка придать этой логической структуре форму мифа.

C'est d'arriver à situer cette place d'extimité de la jouissance qui fait la fin, la fin tellement commentée de Subversion du sujet et dialectique du désir dans les Écrits. Vous y avez un effort pour situer l'extimité en termes de signifiant. Mais on trouve alors, dans ce texte, une position du phallus comme signifiant de la jouissance, et ce qu'on néglige, c'est que c'est le signifiant de la jouissance comme interdite. Le signifiant phallique est la marque de l'interdiction de la jouissance et non pas de la jouissance comme telle. La signification de jouissance, c'est celle que nous écrivons (-φ), pour désigner à proprement parler la jouissance comme soustraite. Sur le rapport S/s, nous avons le rapport de S(Ⱥ) et de (-φ) :

Чтобы найти место экстимности наслаждения, которое составляет конец, который так комментируется, «Ниспровержения субъекта и диалектики желания» в Écrits. Здесь вы пытаетесь расположить экстимность в терминах означающего. Но затем мы находим в этом тексте положение фаллоса как означающего наслаждения, и мы пренебрегаем тем, что он является означающим наслаждения как запрещенного. Фаллическое означающее есть знак запрета наслаждения, а не наслаждения как такового. Значение наслаждения — это то, что мы пишем (-φ), чтобы обозначить собственно наслаждение как вычитаемое. По отношению S/s мы имеем отношение S(Ⱥ) и (-φ):

La difficulté vient du fait que l'on vienne à écrire ici cette valeur comme grand Ф qui est en quelque sorte le signifiant de la signification de jouissance mais à cet étage inférieur, c'est-à-dire distinct de S(Ⱥ) :

Трудность возникает из-за того, что здесь мы пишем это значение как большое Ф, которое в некотором смысле является означающим значения наслаждения, но на нижнем уровне, отличном от S(Ⱥ):

C'est la croix des commentateurs de Lacan d'arriver à savoir si le signifiant grand Ф. du phallus est la même chose que S(Ⱥ) ou s'il est quelque chose de distinct. On saisit qu'il y a là un problème. On a le sentiment d'un doublet, de quelque chose qui est quand même instable. C'est pour cela qu'on a intérêt à se repérer sur le schéma triangulaire où ces deux fonctions sont tout à fait distinctes. En retour, on s'aperçoit alors de ce dont il était question dans cette construction de Lacan.

Представляет ли собой означающее большого Ф, фаллоса то же самое, что S(Ⱥ) или что-то отличное, — это крест, который несут комментаторы Лакана. Мы понимаем, что в этом вопросе кроется проблема. У нас есть ощущение дублета, чего-то, тем не менее, неустойчивого. Вот почему в наших интересах сориентироваться в треугольной схеме, где эти две функции совершенно различны. Взамен мы тогда понимаем, о чем идет речь в этой конструкции Лакана.

Après le rappel que j'ai fait de S(Ⱥ), il faudrait en venir à cette fonction de grand Ф dont on peut dire qu'elle est parfaitement clinique. C'est en effet la névrose obsessionnelle qui a justifié cliniquement l'introduction de cette valeur grand, à la différence de l'hystérie où cette valeur est cachée. De la même façon qu'il y a difficulté à décoller S(Ⱥ) de Ф , on pourrait dire qu'il y a difficulté à décoller Ф de petit a.

После напоминания, которое я сделал о S(Ⱥ), мы должны прийти к этой функции большого Ф, которую можно назвать совершенно клинической. Именно невроз навязчивых состояний клинически оправдывает введение этой великой ценности, в отличие от истерии, где эта ценность скрыта. Точно так же, как трудно отделить S(Ⱥ) от Ф, можно сказать, что трудно отделить Ф от малого а.

Cette introduction du signifiant Ф, Lacan l'a faite dans Le transfert, à propos de la phénoménologie de la névrose obsessionnelle. Il a valorisé deux cas. Le premier est celui d'une personne du sexe féminin qui est tourmentée dans ses dévotions par l'intrusion d'une obsession consistant à voir régulièrement les organes génitaux mâles à la place de l'hostie. Ça dérange évidemment sérieusement les dévotions de ladite personne. Lacan rapproche cela du fantasme d'un autre obsessionnel qui, ayant trouvé une femme à sa convenance et avec laquelle il pouvait trouver le support d'un désir difficile, plaçait une hostie sur le vagin au moment de la pénétration, cela de telle sorte que son membre soit coiffé.

Лакан ввел означающее Ф Лакан в семинаре «Перенос», говоря про феноменологию невроза навязчивости. Он оценил два случая. Первый — это лицо женского пола, которое мучается в своей молитве вторжением навязчивой идеи, заключающейся в регулярном видении мужских гениталий вместо их хозяина. Это, очевидно, серьезно мешает благочестию указанного человека. Лакан сравнивает это с фантазией другого обсессивного невротика, который, найдя женщину в своем вкусе и с которой он мог найти опору для трудного желания, в момент пенетрации ввел во влагалище хозяйство таким образом, что его член soit coiffé.

Par ce signifiant de l'hostie, Lacan rapproche donc ces deux cas d'obsession, et voit quelque chose de central et d'absolument déterminant dans cette névrose, à savoir, ici, le rapprochement de l'hostie comme présence réelle avec l'organe génital mâle. Il en fait comme un réquisit de la névrose obsessionnelle. Là, le phallus apparaît non pas seulement dans sa valeur négativé, mais dans une valeur positive comme présence réelle. Il apparaît non comme une absence, non comme un déficit, mais comme pure positivité présente. C'est alors par rapport à cette fonction phallique que tous les objets du désir de l'obsessionnel se situent. Ils sont comme mis en fonction par le phallus unité de mesure. Lacan accentue la constante phallique en ce qui concerne l'obsessionnel.

С помощью этого signifiant de l'hostie Лакан, таким образом, объединяет эти два случая навязчивой идеи и видит в этом неврозе нечто центральное и абсолютно определяющее, а именно здесь соединение хозяина как реального присутствия с мужскими гениталиями. Он делает это предпосылкой невроза навязчивых состояний. Там фаллос предстает не только в своем отрицательном значении, но и в положительном значении как реальное присутствие. Оно проявляется не как отсутствие, не как дефицит, а как чистая присутствующая позитивность. Именно тогда по отношению к этой фаллической функции располагаются все объекты желания обсессивного невротика. Они как бы приведены в действие фаллосом, единицей измерения. Лакан делает акцент на фаллической константе по отношению к невротику навязчивости.

Cette constante phallique, elle s'oppose à ce que Schreber nous apprend du va-et-vient de la jouissance. Vous savez que Schreber, à certains moments, se trouve soumis a une affluence de jouissance, et que, à d'autres moments, il se trouve tout à fait déserté de la jouissance. Il est à proprement parler le siège de (-1). Nous assistons en grandeur réelle à la transformation d'un corps associe à sa jouissance en un corps qui en est déserté. Or, ce que Lacan met en valeur chez l'obsessionnel, c'est au contraire la constante de cette référence toujours prête à surgir dans la pensée, et qui en elle-même menace tout le système signifiant et inhibe la pensée. C'est ce qu'on appelle l'érotisation de la pensée. C'est plutôt une intrusion qui menace l'ensemble du savoir. Ça nécessite alors des pensées de manœuvre et de conjuration pour éviter de retomber sur cette présence réelle que Lacan situe dans les intervalles du signifiant. Il exprime cela approximativement en disant que c'est comme un signifiant exclu du signifiant. Au moment donc où Lacan introduit ce grand Ф, il l'introduit déjà dans cette situation paradoxale qu'il élaborera ensuite plus complètement.

Эта фаллическая константа противоречит тому, чему учит нас Шребер о приходе и уходе наслаждения. Вы знаете, что Шребер в одни моменты оказывается подверженным изобилию наслаждения, а в другие моменты оказывается совершенно лишенным наслаждения. Строго говоря, это место (-1). Мы наблюдаем в реальном масштабе превращение тела, связанного с его наслаждением, в тело от него покинутое. Напротив, то, что Лакан подчеркивает в обсессивном невротике, это константа этой референции, всегда готовая возникнуть в мысли и которая сама по себе угрожает всей означающей системе и тормозит мысль. Это называется эротизацией мысли. Скорее, это вторжение, угрожающее всему знанию. Тогда это требует мысли о маневрах и заклинаниях, чтобы избежать возврата к этому реальному присутствию, которое Лакан помещает в промежутки означающего. Он выражает это приблизительно, говоря, что это как означающее, исключенное из означающего. Таким образом, в тот момент, когда Лакан вводит эту заглавную букву Ф, он уже вводит ее в эту парадоксальную ситуацию, которую он затем разработает более полно.

C'est dans la mesure où ce signifiant est extime au signifiant qu'il ne peut toujours y figurer que par la bande. Il ne peut y figurer qu'en contrebande et sous une forme toujours dégradée qui peut faire l'objet des récriminations de l'obsessionnel, à savoir qu'il n'y a aucune fonction imaginaire phallique qui puisse s'égaler à la présence réelle de cette fonction phallique. On sait ce qui est promu chez l'obsessionnel comme incarnant le mieux cette fonction du phallicisme, à savoir i(a). L'obsessionnel trouve recours dans l'image du corps qui constitue à proprement parler ce que Lacan appelle l'aliénation du phallicisme.

Поскольку это означающее экстимно по отношению к означающему, оно всегда может фигурировать там только через полосу. Она может фигурировать там только в контрабанде и в всегда деградированной форме, которая может быть объектом упреков обсессивного невротика, а именно, что нет фаллической воображаемой функции, которая могла бы равняться реальному присутствию этой фаллической функции. Мы обнаружтиваем в невротике навязчивости воплощение этой функции фаллицизма, а именно i(a). Невротик навязчивости находит прибежище в образе тела, который, строго говоря, составляет то, что Лакан называет отчуждением фаллицизма.

Il est déjà un peu tard et je reprendrai la fois prochaine avec l'énumération de ces trois lettres dépréciées : S(Ⱥ), a, Ф , pour les réordonner ensuite.

Уже немного поздно, поэтому я продолжу уже в следующий раз и начну с перечисления трех недооцененных букв: S(Ⱥ), a, Ф, чтобы потом изменить их порядок.


Рабочий перевод: Полина Чижова, ред. с фр. Ирина Макарова, ред. на русском Алла Бибиксарова, сайт: Ольга Ким.