Жак-Ален Миллер, курс 1985-1986 гг.
Экстимность
8 сеанс, 15 января1986

Cours du 15 janvier 1986

Лекция от 15 января 1986

То, что не может быть сказано

Je ne sais pas ce que j'ai mais, c'est un fait chaque fois que je me présente à l'entrée de ce bâtiment dont l'accès est fermé aux voitures par une petite barrière, on ne me reconnaît pas. Je me présente là pourtant depuis longtemps et il faut cependant qu'à chaque fois je force l'entrée, que je montre patte blanche. Je dois dire qu'aujourd'hui, ça a atteint un sommet dans la grossièreté.

Я не знаю, что со мной, но это факт, что каждый раз, когда я подхожу ко входу в это здание, закрытому от машин небольшим барьером, меня не узнают. Я работаю там уже давно, но каждый раз мне приходится пробиваться туда силой и предъявлять свои документы. Должен сказать, что сегодня это достигло пика грубости.

Je me suis demandé ce qui tout de même, là, fait barrière. Je pourrais être tenté de penser que c'est de l'ordre de ce quod sur lequel j'ai terminé la dernière fois, ce quod qui est de l'ordre de ce qui n'a pas de forme et que par là on ne peut pas reconnaître. Mais enfin, je ne vais pas m'identifier à cette fonction, et je vais commencer par parler de ce qui ne peut pas se dire, avant d'en venir éventuellement à ce qui ne peut pas se reconnaître.

Мне было интересно, что в этом случае мешает. У меня может быть соблазн подумать, что это по порядку того quod, на котором я закончил в прошлый раз, этот квод порядка того, что не имеет формы, поэтому мы не можем его распознать. Но, наконец, я не собираюсь идентифицироваться с этой функцией, и я начну с разговора о том, что нельзя сказать, прежде чем, в конце концов, перейти к тому, что не может распознать себя.

Читать Лакана

On m'a demandé, dimanche, de dire un mot sur comment lire Freud et Lacan. J'ai laissé de côté la question de comment lire Freud. Je me suis contenté de dire qu'il fallait le lire à partir de Lacan, qu'il me semblait tout à fait vain de vouloir aujourd'hui entretenir un rapport direct avec l'œuvre de Freud, et que les choses étant ce qu'elles sont, il n'y avait pas à dissimuler qu'on se fondait de la nouvelle alliance avec la découverte freudienne que Lacan a instaurée.

В воскресенье меня попросили сказать слово о том, как читать Фрейда и Лакана. Я оставил в стороне вопрос о том, как читать Фрейда. Я просто сказал, что надо читать его от Лакана, мне казалось совершенно тщетным хотеть сегодня поддерживать прямую связь с творчеством Фрейда, и что так оно и есть, не должно было скрывать, что мы основали новый союз с фрейдистским открытием, которое сделал Лакан.

Pour ce qui est de Lacan, je n'ai pu développer qu'à partir du principe qui peut se résumer dans la formule de lire Lacan contre Lacan. Ça suppose que l'on traite Lacan comme il l'a demandé dans son enseignement, à savoir comme un sujet divisé et non pas comme un auteur qui sait et maîtrise ce qu'il dit. On va en avoir aujourd'hui un exemple.

La fois dernière, j'ai évoqué l'articulation de la chose et du champ à propos de ce monumental volume sur la prochaine Rencontre, volume dont la massivité a surpris tous ceux qui l'ont reçu. J'avais mis en question cette articulation, parce que cet objet nous présentifiait la difficulté qu'il y a à ce que dans la psychanalyse, le champ soit une instance du collectif et que le rapport à la chose soit toujours celui d'une solitude subjective.

В прошлый раз я упомянул о сочленении, артикуляции вещи и поля в отношении этого монументального тома для предстоящей Встречи, тома, объем которого удивил всех, кто его получил. Я поставил под сомнение эту артикуляцию, потому что этот объект представил для нас сложность, которая существует в психоанализе, в том, что поле является инстанцией коллектива и что отношение с вещью всегда связано с субъективным одиночеством.

On sait que si un champ peut être scientifique, c'est à la mesure de la suture du sujet qui s'y accomplit, à la mesure que le sujet puisse ne pas être partie prenante en tant qu'il opère - qu'il opère par ailleurs à ses dépens. C'est ce qui fait un champ scientifique. Ce qui fait un champ scientifique n'est à proprement parler nommable d'aucun nom propre, et cela à la différence de ce champ que nous sommes bien obligés encore d'appeler freudien.

Известно, что если поле может быть научным, то в той мере, в которой задействован шов субъекта, поскольку субъект может не быть принимающей частью, а действовать за свой счет. Вот что делает научное поле. То, что делает научное поле, строго говоря, не может быть названо ни одним собственным именем, и это в отличие от этого поля, которое мы до сих пор должны называть фрейдовым.

La question est donc posée de ce qui pourrait tenir lieu, pour le champ freudien, de la suture du sujet, et qui permettrait qu'on puisse valablement parler d'un champ sans que le sujet y soit suturé. Il ne suffit pas de simuler la forme logique au savoir scientifique pour que ce savoir où le sujet est partie prenante ait un statut scientifique. On peut faire semblant. Le semblant, certes, a son poids. Il faut admettre là son statut, et Lacan, en dépit de ses mathèmes, ne le niait nullement.

Таким образом, возникает вопрос о том, что может иметь место для Фрейдова поля в отношении шва субъекта и что позволит говорить о поле без швов. Недостаточно имитировать логическую форму научных знаний, чтобы знания, в которых участвует субъект, имели научный статус. Мы можем притвориться. Кажимость, конечно, имеет свой вес. Там надо признать его статус, и Лакан, несмотря на его матемы, ни в коем случае не отрицал его.

Qu'est-ce qui pourrait donc légitimer que ce discours fait un champ sans suture du sujet ? J'ai dit que c'était la passe - la passe qui accomplit non pas une suture du sujet, mais une destitution du sujet et qui donne accès à ce champ comme instance du collectif par le biais de la traversée du fantasme, c'est-à-dire par le biais d'un dénouage, d'un dénouement du rapport pathétique à la jouissance. Un rapport pathétique, c'est-à-dire un rapport dont le sujet est affecté solitairement.

Что тогда может узаконивать то, что этот дискурс создает поле без швов субъекта? Я сказал, что это прохождение пасса — пасс, который выполняет не шов субъекта, а разжалование, дезучреждение субъекта и дает доступ к этому полю как к инстанции коллектива через пересечение фантазма, то есть через развязывание патетического отношения с наслаждением. Патетическое отношение, то есть отношение, с которым субъект сталкивается в одиночестве.

Ça pourrait être considéré comme un mystère, un mystère qui fait que la chose peut être mise en fonction comme la cause d'un désir du champ, en ce qui concerne le champ freudien, ce désir s'appelle le désir de l'analyste. Par quel schématisme, par quelle réflexion, la chose, avec quoi chacun entretient un rapport solitaire, peut elle venir à fonctionner comme la cause du désir de l'analyste ? Il y aurait là comme un mystère caché dans les profondeurs de l'âme humaine. Il y a pourtant le point de repère que nous donne la passe, et qui devrait être ce qui ouvre la voie du pathème au mathème - le mathème étant ce qui est transmissible intégralement et supposé enseignable à tous.

Это могло бы быть рассмотрено как тайна, тайна, благодаря которой вещь может стать функцией причины желания поля. Что касается Фрейдова поля, то это желание называется желанием аналитика. Благодаря какому схематизму, рефлексии, вещь, с которой каждый устанавливает одинокие отношения, может начать функционировать как причина желания аналитика? Здесь существует нечто вроде запрятанной в глубинах человеческой души тайны. Тем не менее, есть ориентир, который дает нам пасc, и который должен быть тем, что открывает путь от патемы к матеме — матема — это то, что полностью передается и предположительно поддается, чему могут быть обучены все.

Quod

C'est dire que cette question continue de nous installer là où nous posons notre question de cette année, à savoir celle du sujet entre l'Autre et l'objet a :

То есть этот вопрос по-прежнему стоит на том месте, где мы задаем наш вопрос этого года, а именно вопрос субъекта между Другим и объектом а:

Revenons à ce qui ne peut pas se dire. Par rapport à la masse de ce qui se dit et qui est présentifiée par cet ouvrage sur la Rencontre, j'ai la dernière fois évoqué ce qui nous donnait un petit peu de respiration. C'est une sécurité, un soulagement pour chacun d'avoir une pensée pour ce qui ne peut pas se dire. C'est un soulagement quand on se trouve un peu accablé par la masse de ce qui se dit. Je vous conseille ce recours pour ces moments où vous pouvez vous trouver dans un à quoi bon par rapport à une cacophonie assourdissante, cacophonie à laquelle je peux moimême aussi bien contribuer. Eh bien, dans ces cas-là, ayons une pensée pour ce qui ne peut pas se dire. Ça nous aide à dévaloriser ce qui se dit. Il ne faut pas non plus en abuser.

Вернемся к тому, что не может сказаться. По сравнению с массой того, что говорится и что представлено в этой книге о Встрече, я в последний раз говорил о том, что позволило нам продохнуть. Это безопасность, облегчение для каждого, для того, что не может сказаться. Это облегчение, когда мы оказываемся несколько отягощены массой того, что говорится. Я вам советую обращать внимание на эти моменты, когда вы можете оказаться в что толку по отношению к оглушительной какофонии, какофонии, которой я сам могу также способствовать. Что ж, в таких случаях, обнаруживается мысль о том, что не может сказаться. Это помогает нам обесценивать то, что говорится. Не стоит более злоупотреблять этим.

Je signalerai ce moment où Lacan lui-même trouve ce recours par rapport à ce que luimême a dit. En effet, la masse de ce qu'on a déjà dit, quand on dit beaucoup, ça peut peser sur vous. C'est même là qu'on en sent vraiment le poids. Quand il s'agit de la masse de ce que l'Autre a dit, on peut encore s'en alléger. Mais quand il s'agit de la masse de ce qu'on a dit soi-même, on est beaucoup plus encombré.

Я сообщу о том моменте, когда сам Лакан прибегал к тому, что сказал. Действительно, масса того, что мы уже сказали, когда ты много говоришь, может наложиться на вас. Именно здесь мы чувствуем действительно вес (тяжесть). Когда дело доходит до массы того, что сказал Другой, от этого еще можно избавиться. Но когда дело доходит до массы того, что ты сам сказал, то мы чувствуем себя обремененными гораздо больше.

Puisque nous prenons comme point d'Archimède ce qui ne peut pas se dire, il faut déjà constater le paradoxe qu'il y a à le dire. En soi-même l'expression est paradoxale, puisque de cette façon là, ce qui ne peut pas se dire, je le dis quand même et le définis ainsi. On pourrait même penser qu'il y a là un effet de métalangage. D'un langage L2, on parvient à situer ce que Ll ne parvient pas à dire. Mais nous n'avons pas cette commodité pour dénouer le paradoxe, si nous partons du fait qu'il n'y a pas de métalangage, comme nous y oblige l'expérience analytique. C'est là qu'on on peut appeler un quod ce qui ne peut pas se dire, un quod sans quiddité, un il y a qui serait un des noms du non-savoir, s'il est vrai qu'il n'y a de savoir que des quiddités. Un quod, c'està-dire un je ne sais quoi.

Поскольку мы воспринимаем в качестве точки Архимеда то, что не может сказаться, мы уже должны видеть парадокс, что есть, что сказать. Само по себе выражение парадоксально, поскольку таким образом то, что не может сказаться, я все-таки говорю и определяю таким образом. Можно даже подумать, что здесь есть эффект метаязыка. На L2 языке удается расположить то, что Ll не может сказать. Но у нас нет такого подхода, чтобы разгадать парадокс, если исходить из того, что метаязыка нет, как нас обязывает аналитический опыт. Именно здесь мы можем прибегнуть к quod, тому что не может сказаться, квод без квиддитас, некое имеется, которое было бы одним из имен не-знания, если истинно то, что есть только знания как квиддитас (то, что делает вещь такой, какая она есть). Квод — это я не знаю что.

La dernière fois, à peine avais-je terminé en faisant une chute sur ce quod, que quelqu'un, à la sortie, m'avait dit : Oui, Jankélévitch! En effet c'est exact : il a fait du quod le principe de sa philosophie, de sa morale.

В прошлый раз, едва закончив выпад на этот квод, так, что уходя, мне кто-то сказал: Да, Янкелевич! Действительно, это так: он сделал quod принципом своей философии, своей морали.

À cet égard, c'est un auteur qui est tout a fait digne de la question. Ce quod, il en a même fait le principe d'une philosophie tout entière morale, qui pour cette raison n'a rien d'une épistémologie, et qui vise à rappeler par rapport à tout ordre des raisons, ce qu'il y a d'un tout autre ordre, ce qu'il y a d'a-conceptuel.

В этом плане это автор, который вполне достоин изучения. Этот quod он даже сделал принципом полностью моральной философии, которая по этой причине не имеет ничего от эпистемологии, и которая направлена на то, чтобы напомнить в отношении разумных причин любого порядка, то, что есть совершенно другой порядок, что то есть — а-концептуальность.

À l'occasion, Jankélévitch il appelle ça le charme, le charme comme ce qui échappe à l'ordre des raisons. Le charme, voire la charité en tant qu'elle est par exemple distincte de la justice. La charité ne donne pas ses raisons. On peut rendre la justice mais on n'a pas à rendre la charité par un exposé des motifs qui se diraient en un donner raison ou un donner tort. À l'occasion, la charité va même contre toutes les raisons. C'est même par là qu'elle se distingue. Elle implique que ce qui serait une bonne raison de ne pas faire, devienne au contraire une raison pour faire. Un malgré s'inverse en un parce que. C'est inclus dans ce quod. L'inversion de l'obstacle en moyen, c'est aussi ce qui fonde l'opposition de la légitimité et de la légalité.

По случаю Янкелевич называет это шармом, шармом как тем, что ускользает от порядка причин. Шарм, le charme, даже благотворительность, la charité, как она, например, отличается от справедливости. Благотворительность не нуждается в разумном обосновании (причине). Мы можем восстановить справедливость, но мы не должны совершать благотворительность, прибегая к изложению мотивов, которые бы сказывались в «назови разумную причину» или «назови ошибку». Бывает даже, что благотворительность делается вопреки всем разумным причинам всех причин. Именно этим она и отличается. Она подразумевает, что то, что было бы веской разумной причиной не делать, наоборот, становится причиной сделать это. Несмотря превращается в потому что. Это входит в этот квод. Превращение препятствия в средства — это также то, что лежит в основе оппозиции легитимности (правомерности) и законности (легальности).

Jankélévitch a monnayé cet aperçu dans un Traité des vertus qui est tout entier comme une table double. D'un côté, il y a le bien se conduire selon les raisons, et de l'autre côté, il y a les vertus où dans chacune est présent un quod, un je ne sais quoi hors mesure. C'est tout à fait suggestif. Dans l'expérience, ça se fonde sur une discontinuité radicale. Ça ouvre un espace ou le principe de raison défaille. La charité, par exemple, ne peut s'épanouir qu'à la condition d'être sans pourquoi, comme la rose, et même d'être contre les pourquoi, d'être là parce que c'est là, ne trouvant d'autres ressources qu'une tautologie. La tautologie est ce à quoi on a recours dans l'ordre du discours quand on essaye de saisir ce qui échappe aux qualificatifs, c'est-à-dire aux quiddités.

Янкелевич изложил этот взгляд в «Трактате о добродетелях», который целиком как двойной стол. С одной стороны, есть благо, вести себя согласно разумным причинам, а с другой — есть добродетели, где в каждой присутствует квод, я не знаю что вне измерения. Это очень внушительно. В опыте это основано на радикальной прерывистости. Это открывает пространство, где нарушается принцип разумной причины. Благотворительность, например, может может расцвести только при условии быть без причин, как роза, и даже быть против причин, быть там, потому что она там есть, не найдя других ресурсов, кроме тавтологии. Тавтология — это то, к чему прибегают в порядке дискурса, когда пытаются понять, что ускользает от эпитетов, то есть от сущностей; того, что делает вещь такой, какая она есть (quiddités).

Pourtant, ce n'est pas là notre éthique. On le voit bien s'agissant justement de la question de l'amour. En définitive, cette morale, c'est une morale de l'amour, d'un pur amour. Elle rappelle, bien sûr, le sans-raison de l'amour, et même l'anti-raison de l'amour - amour qui n'émerge que par une sorte d'inspiration. L'amour : enfant de Bohème. On dit ça pour évoquer quoi ? Pour évoquer la contingence, contingence que Lacan traduit en langue logique par la contingence de l'amour.

Однако, это не наша этика. Это хорошо заметно, когда дело доходит до любви. В конце концов, это мораль любви, чистой любви. Она напоминает, конечно, бес-причинность, без-разумность любви и даже антиразумную любовь — любовь, которая возникает только из-за вдохновения. Любовь — дитя Богемы. Мы говорим об этом для чего? Для того, чтобы заговорить о случайности, которую Лакан переводит на логический язык как случайность любви.

Certes, l'amour, quand on le saisit ainsi, ça implique que ça ne progresse pas, que ça ne naît pas petit à petit. C'est cela l'accent qu'implique ce quod : on n'est pas dans l'ordre du petit à petit mais dans celui du tout à coup, de la surprise qui est la modalité temporelle de la discontinuité. Surprise instantanée.

Конечно, когда мы схватываем любовь таким образом, это подразумевает, что она не прогрессирует, не рождается постепенно. Это и есть тот акцент, который подразумевает этот квод: мы не в порядке мало-помалу, а в порядке внезапности, которая является временной модальностью прерывистости. Внезапный сюрприз.

À cet égard, il n'y a nul apprentissage, nulle progression, mais un seul degré, à savoir le maximum, sans réserve et tout de suite. C'est d'ailleurs ce qui justifie qu'on puisse employer l'adjectif pur. On dit bien que ce n'est pas un mixte, que ce n'est pas quelque chose qui s'obtient par un lent dégagement d'une gangue. Ce n'est pas une induction mais une révélation. On dira, par exemple, que l'amour commence par lui-même. C'est ce que dit Jankélévitch.

В этом плане нет научения, нет прогресса, а только одна степень, а именно максимум, без оговорок и сразу. Именно это оправдывает то, что мы можем использовать прилагательное чистый. Говорят, что это не смесь, что это не то, что достигается путем скрупулезной добычи из пустой породы. Это не индукция, а откровение. Скажем, любовь начинается с себя самой. Так говорит Янкелевич.

Цинизм наслаждения

Évidemment, nous, nous ne pouvons pas dire de l'amour qu'il commence par lui-même. Nous, c'est à propos de l'analyste que nous pouvons dire qu'il n'y a pas d'apprentissage, de progression et de petit à petit. De l'analyste, il y en a tout d'un coup. C'est en ce sens que Lacan pouvait dire qu'il n'y a pas de formation de l'analyste mais des formations de l'inconscient, lesquelles sont de l'ordre du tout d'un coup patatras ! 1 Il ne s'agit pas de formations avec le rapport à la forme, qui est pourtant là présente dans le mot lui-même. Ce qui est là en question n'est pas une forme, mais bien une certaine fonction de l'in-forme.

Очевидно, мы не можем сказать о любви, что она начинается сама собой. Мы, именно об аналитике, можем сказать, что нет научения, прогресса и мало-помалу. От аналитика, есть нечто такое сразу. Именно в этом смысле Лакан мог сказать, что нет образования аналитика, но есть образования бессознательного, которые вообще вдруг оказываются в порядке внезапности, бух! Речь не идет об образованиях в связи с формой, которая, тем не менее, присутствует в самом слове. То, о чем идет речь, — это не форма, а определенная функция без-формы.

Si d'un côté il y a apprentissage, accumulation de savoir, de l'autre côté - et la question est de leur articulation - il y a ce savoir de la passe qui est révélation, c'est-à-dire qui pose la question de savoir à qui ce savoir est acquis, à quel particulier, particulier que ce savoir précisément fait changer, c'est-à-dire - puisque Lacan emploie le terme, pourquoi reculer ? - fait renaître. Dès lors, il n'y a que l'analyste qui puisse s'autoriser à être analyste. Nous, nous ne disons pas que l'amour commence par lui-même, nous disons que l'analyste ne s'autorise que de lui-même - formule qui ne vaut que pour l'analyste, c'est-à-dire une fois qu'il y a l'analyste. Une fois qu'il y a l'analyste, il ne peut s'autoriser de l'Autre. Une fois qu'il y a de l'analyste, qui surgit du coté de petit a, il ne peut s'autoriser de l'Autre qui, en définitive, valide toujours l'identification.

Если с одной стороны есть научение, накопление знаний, с другой — есть вопрос их соединения — есть это знание прохода, которое является откровением, то есть, оно ставит вопрос о том, в отношении чего получено это знание, в каком именно частном случае это знание заставит изменится, то есть — поскольку Лакан использует термин, зачем отступать? — заставить родиться. Таким образом, есть только аналитик, который может авторизовать себя быть аналитиком. Мы не говорим, что любовь начинается с себя (с аналитика), мы говорим, что аналитик авторизует себя только собой — формула которая касается только аналитика, то есть, когда однажды есть аналитик. Как только есть аналитик, он может быть авторизован только Другим. Как только появляется нечто от аналитика, которое появляется на стороне маленького а, он не может авторизоваться через Другого, который в конечном итоге всегда подтверждает идентификацию.

Mais le quod est justement rebelle à l'identification. Il n'y a de l'analyste qu'une fois que l'Autre comme sujet supposé savoir a révélé sa faille. Il faudra savoir ce que ça veut dire. Ce n'est pas seulement qu'on lui dé-suppose le savoir, ça serait trop facile. À l'occasion, c'est d'entrée de jeu, et constant.

Но квид как раз восстает против идентификации. Аналитик есть только после того, как Другой как субъект предположительно знающий раскрыл свое слабое место. Нужно будет узнать, что это значит. Дело не только в том, что де-предполагает знание, это было бы слишком легко. При случае это вход в игру, причем постоянный.

Que l'Autre supposé savoir soit une illusion induite, c'est ce qui a droite de cette formule - $ entre grand A et petit a - ouvre ce qu'on pourrait appeler le cynisme de la jouissance. À l'occasion, on pense que c'est cela le fin mot de l'analyse. On fait du cynisme de la jouissance, la conclusion de l'expérience analytique, et on croit y remédier en faisant de la sublimation ce qui devrait se conclure de l'expérience analytique. Ça pourrait être un titre : Entre cynisme et sublimation.

То, что Другой, предположительно знающий, является индуцированной иллюзией, это то, что справа от этой формулы — $ между большим A и маленьким a — открывает то, что можно назвать цинизмом наслаждения. Иногда считается, что это конец анализа. Мы делаем из цинизма наслаждение, заключение аналитического опыта, и мы думаем, что это исправить, прибегая к сублимации, чем должен закончиться аналитический опыт. Это может быть названием: Между цинизмом и сублимацией.

Conclure par le cynisme de la jouissance, je l'ai entendu dimanche, de la part de quelqu'un disant: Quand on est dans l'expérience analytique, comment peut-on s'occuper encore de littérature! Il témoignait que l'expérience analytique l'en avait dégoûté. Je lui ai répondu que pour moi c'était tout le contraire. C'est là qu'on saisit la valeur de la formule de Lacan, à savoir que «la psychanalyse, les canailles ça les rend bêtes». Le cynisme de la jouissance, c'est certes, une certaine canaillerie, mais quand ça vient sur le fond d'une canaillerie native, ça fait oublier en quel sens il y a tout de même l'Autre.

Завершая цинизмом наслаждения, я услышал это в воскресенье от кого-то, кто сказал: "Когда вы находитесь в аналитическом опыте, как вы все еще можете заниматься литературой!". Он свидетельствовал, что аналитический опыт вызвал у него отвращение к этому. Я ему ответил, что для меня все наоборот. Здесь мы понимаем ценность формулы Лакана, а именно: «психоанализ, мерзавцев, делает их глупыми», «la psychanalyse, les canailles ça les rend bêtes». Цинизм наслаждения это, конечно, определенная подлость, но когда она опускается на дно нативной подлости, это заставляет забыть, в каком смысле все-таки есть Другой.

La canaille bête, nous en avons des exemplaires parmi les analystes. C'est une typologie clinique. Ça conduit la canaille bête à afficher son chacun pour soi. C'est la leçon qui est alors tirée de l'expérience analytique. Ça s'arrête à avoir saisi ce que j'appelais la solitude subjective du rapport à la chose. Une fois passé l'émerveillement d'avoir vérifié sa canaillerie sur le mode de la solitude subjective par rapport à la chose, ça donne un affichage naïf du chacun pour soi qui laisse le Dieu pour tous se perdre du côté du sujet supposé savoir qui a révélé sa faille.

Экземпляры глупых мерзавцев у нас есть среди аналитиков. Это клиническая типология. Это приводит к тому, что глупый мерзавец начинает демонстрировать, что каждый сам за себя. Именно этот урок был извлечен из аналитического опыта. Это останавливается схватыванием того, что я назвал субъективным одиночеством по отношению к вещи. После того, как ты прошел через изумление, проверив свою мерзотность в модальности субъективного одиночества в отношении с вещью, это дает наивное отображение каждого самого за себя, которое позволяет Богу для всех потеряться на стороне субъекта предположительно знающего, обнаружившего свой провал.

La bêtise se voit à ce que ça ne marche pas comme ça. Le chacun pour soi mis en bannière, ça ne provoque pas aussitôt un applaudissement général. Ça apparaît comme une injustice à la bêtise. Ce n'en est par une, car la mise en fonction de la chose comme cause d'un désir de champ, c'est autrement plus calé. La voie de retour vers l'Autre, expérience faite de sa faille, c'est autrement plus calé. Le cynisme de la jouissance, c'est une bêtise s'il y a arrêt sur le fantasme

Глупость видится в том, что это (оно) так не работает. Каждый сам за себя, помещенное на знамя, сразу не вызывает всеобщие аплодисменты. Это кажется несправедливостью по отношению к глупости. Это не единственное, что у них есть, потому что ставить вещь в зависимость от того, что вызывает желание поля, это в противном случае больше успокаивает. Путь назад к Другому, пережитый в Его пробеле, гораздо более застойный. Цинизм наслаждения — это глупость, если есть остановка фантазма.

Il peut sembler qu'il y a un réalisme de la jouissance, et que, du côté de l'Autre, c'est un idéalisme, voire un fanatisme collectif. Pourtant ce n'est pas exact, et c'est bien là que le mot de bêtise vient à sa place. C'est un idéalisme de penser qu'afficher le chacun pour soi comme la vérité dernière est compatible avec l'acte. Ça ne l'est pas. C'est un idéalisme parce que c'est se révéler naïvement comme la dupe de son fantasme. La bêtise, c'est de croire que de son fantasme, on peut faire l'ordre du monde.

Может показаться, что есть реализм наслаждения, а со стороны Другого это идеализм или даже коллективный фанатизм. Тем не менее это не правильно, и именно здесь слово глупости приходит вместо него. Это идеализм — думать, что показывать каждый сам за себя, как истину в последней инстанции, совместимо с актом. Это не так. Это идеализм, потому что он наивно раскрывается как обман своего фантазма. Глупость в том, чтобы верить, что из его фантазма можно навести порядок в мире.

Entre cynisme et sublimation, je dirai qu'il faut d'abord, s'apercevoir que le cynisme est toujours la condition de la sublimation, même s'il est le destructeur des semblants de la sublimation, et ce depuis l'origine du terme. Le cynisme dissout les semblants. C'est sa pertinence. Mais il est aussi bien la condition de la sublimation, c'est-à-dire de la création dans l'ordre signifiant, une création qui suppose la faille du sujet supposé savoir – sans quoi, à quoi bon ? C'est bien ce que le cynisme devrait apprendre et ne pas négliger quand il pense pouvoir se régler sur ce reste.

Между цинизмом и сублимацией, я бы сказал, сначала нужно понять, что цинизм все еще является условием сублимации, даже если он разрушитель кажимостей сублимации, и это с момента происхождения термина. Цинизм растворяет кажимости. Это его применимость. Но это и условие сублимации, то есть творения в порядке означающего, творение, предполагающее провал субъекта предположительно знающего — без чего, для чего? Это то, чему цинизм должен научиться и не пренебрегать, когда он думает, что может справиться с остальным.

En effet, il n'est pas moins vrai qu'il y a de l'Un. Y a d'l'Un, comme le syncopait Lacan. Il n'y a pas seulement le quod particulier à chacun, il y a de L'un. Nous ne disons pas encore que c'est de l'universel ou de l'univers, mais nous disons tout de même qu'il y a de l'Un. C'est ce qui empêche de penser que le signifiant n'est qu'illusion, même si l'Autre comme consistance l'est. Dire qu'il y a de l'Un, ce n'est pas dire qu'il y a de l'Autre. En dépit que nous ne disons pas il y a pour l'Autre, et que nous considérons que son existence est mise en question dans la passe, on ne peut pas en conclure que le signifiant s'évacue du même mouvement. C'est pour cela que Lacan maintient son Y a d'l'Un. Il y a de l'Un, y compris en manque d'Autre.

Не менее верно и то, что есть Одно. Имеется Одно есть что-то вроде синкопы Лакана. Имеется не только частный quod для каждого, есть Одно. Мы пока не говорим, что это универсальное или вселенное, но мы все равно говорим, что имеется Одно. Это то, что мешает думать, что смысл всего лишь иллюзия, даже если Другое как консистенция. Говорить, что имеется Одно, не значит говорить, что имеется Другое. Несмотря на то, что мы не говорим о Другом, и считаем, что его существование ставится под сомнение в прошлом, нельзя сделать вывод, что это означает, что он убегает от того же движения. Вот почему Лакан поддерживает свой Y a d'l'Un. Имеется Одно, в том числе в отсутствии Другого.

Il s'agit de trouver l'articulation qui convient entre cynisme et sublimation, et pas seulement en touchant, d'un côté, le cynisme, et en étant animé, de l'autre côté, du désir éperdu d'être par exemple un écrivain - ce qui signe toujours pour un analyste que ce sujet erre. Je ne sais pas si je dois considérer cela comme une digression, mais c'est pourtant bien dans le fil de la formule.

Речь идет о том, чтобы найти подходящую связку между цинизмом и сублимацией, а не просто коснуться, с одной стороны, цинизма, и будучи таким образом оживленным, с другой — бурного желания быть, например, писателем — что всегда сигнализирует аналитику, что субъект блуждает. Я не знаю, должен ли я рассматривать это как отступление, но это, тем не менее, хорошо в рамках формулы.

Следовало бы молчать

L'amour ne commence pas à partir de lui-même, sinon il n'y aurait pas de psychanalyse. Pour nous, il commence à partir et sur le pivot du sujet supposé savoir. Il commence du côté de l'Autre. La guise première comme savoir supposé, c'est la guise première de ce petit a qui d'abord se révèle du côté de l'Autre, comme imputé à l'Autre. C'est l'exemple, le paradigme d'Alcibiade. Lui, il ne dit pas que l'amour ne commence que par lui-même. Au contraire, il met tout l'accent sur la raison de son amour et non pas sur son sans-raison.

Любовь не начинается с самой себя, иначе бы не было психоанализа. Для нас она начинается с поворотной оси (pivot) субъекта, предположительно знающего. Она начинается на стороне Другого. Первичная форма в качестве предполагаемого знания — это первичная форма маленького а, которое впервые обнаруживает себя на стороне Другого, как приписываемое Другому. Вот пример — парадигма Алкивиада. Он не говорит, что любовь начинается лишь с себя самой. Наоборот, он целиком обращает свое внимание на причинность (raison) своей любви, а не на ее беспричинность.

Sans doute l'amour ne s'adresse-t-il qu'aux semblants, mais le savoir y est bien en question. Le savoir est en question dans l'amour. Je dis qu'il y est en question parce que l'expérience prouve que l'amour peut à l'occasion être fondé - ce n est pas impossible - sur une désupposition du savoir chez le partenaire. Il se pourrait bien que l'amour exige un partenaire bête. Ça pourrait être une des conditions le l'amour. Ce que j'ai dit tout à l'heure sur la canaille bête, ça n'empêche nullement qu'une canaille bête soit aimée. Heureusement pour elle. Peut-être même que ça a un attrait spécial. On en a des exemples. C'est un thème littéraire.

Несомненно, что любовь обращена только к кажимости, знание же под вопросом. В любви знание находится под вопросом. Я говорю, что оно под вопросом, потому что опыт показывает: любовь иногда может быть основана — это не невозможно — на отсутствии предполагаемого знания в партнере. Вполне может быть, что для любви требуется глупый партнер. Может быть, это одно из условий любви. То, что я сказал ранее о глупом негодяе, никоим образом не мешает глупому негодяю быть любимым. К счастью для него. Возможно, в этом даже заключается его особая привлекательность. Тому есть примеры. Это литературная тема.

Il faut même s'apercevoir qu'on a voulu en faire une règle. On a voulu faire une règle du Tais toi! Tais-toi pour que tu sois toi, toi que j'aime. Si on a été si vigilant en ce qui concerne l'éducation des filles, et spécialement à la leur refuser - à leur refuser de se placer du côté de l'Autre du savoir -, c'est peut-être parce qu'on avait l'idée que les éduquer, ça pourrait les rendre moins désirables. On a supposé que se taire pourrait rendre belle.

Надо даже сказать, что из этого хотели сделать правило. Это правило гласит: «Заткнись!» Замолчи, чтобы быть тем тобой, которого я люблю». Осторожность, которую раньше проявляли в отношении образования девочек, и особенно его запрет, — запрет для них встать на сторону Другого знания, — могут быть связаны с идеей, что образование сделает их менее желанными. Считалось, что молчание может сделать женщину красивой.

C'est d'ailleurs une leçon que l'analyste a retenue. On peut, bien sûr, lui faire le crédit d'être très intelligent, mais si à l'occasion on le suppose bête et ignare, ça ne fait pas forcément obstacle à l'expérience analytique. Ça ne fait pas obstacle, puisque, d'une certaine façon, c'est vrai qu'il l'est. Il est ignare sur ce qui compte vraiment et ceci en ne s'immisçant pas dans le rapport pathétique et solitaire à la chose. Bien sûr, il s'y immisce d'une certaine manière, mais il ne sait tout de même pas de quoi il s'agit. Il est donc toujours légitime, quelles que soient les aises qu'on peut lui supposer avec le savoir, de penser qu'il défaille sur ce qui ne peut se dire. C'est d'ailleurs parce que là il ne sait pas, que la prudence veut qu'il se taise, sauf quand il peut penser pouvoir désigner, indexer ce qui ne peut se dire.

Более того, этот урок усвоили и аналитики. Конечно, можно считать аналитика умным, но если иногда предполагается его глупость и невежественность, то это не обязательно является препятствием для аналитического опыта. Это не препятствие, так как, в некотором смысле, это правда — он такой и есть. Он не ведает о том, что действительно имеет значение, в том плане, что он не вмешивается в драматические, стоящие особняком отношения с вещью. Конечно, он каким-то образом вмешивается, но он, тем не менее, не знает, о чем речь. Поэтому, как бы ни было легко предположить, что он обладает знанием, всегда есть основания считать, что он терпит неудачу в том, что не может быть сказано. Кроме того, именно потому, что он не знает, благоразумие требует от него молчать, за исключением тех случаев, когда ему кажется, что он может обозначить, указать на то, что не может быть сказано.

La solution si élégante de Lacan, c'est de poser, de ce partenaire bête qu'est l'analyste, qu'il vise à se confondre comme tel avec ce qui ne peut se dire. Lorsqu'on lui dira adieu, on commencera alors son deuil de ce qui ne peut se dire. On le lui laissera, et comme on le laisse en même temps, on peut dire qu'on laisse en lui ce qui reste de ne pouvoir se dire. Certes remarquonsle, pour que ça se passe, il faut qu'on lui parle. En fait, on fait toujours la cour à celui qui doit se taire, à celui qui devrait se taire. Je dis devrais parce qu'il parle toujours trop, bien sûr.

Элегантное решение Лакана состоит в постулировании того, что этот глупый партнер, который является аналитиком, стремится как таковой слиться с тем, что не может быть сказано. После того, как ему говорят «прощай», начинается траур по тому, что не может быть сказано. Оставим это ему, и в то же время ему, можно сказать, останется и то, что осталось от неспособности быть сказанным. Отметим, правда, что для этого с ним нужно поговорить. На самом деле мы всегда ухаживаем за тем, кто должен молчать, за тем, кому следовало бы молчать. Я говорю «следовало бы» (devrais), потому что он, конечно, всегда слишком много болтает.

Cela nous ramené, une fois de plus, à ce terme de petit a dont Lacan a dit ce qui ne peut se dire. Il y a là un semblant de métalangage, puisque pour faire ça, il a eu recours à l'écrit. L'écrit c'est ce qu'on a trouvé de mieux pour faire comme s'il y avait du métalangage. Là, on sort de la parole. Ça ne veut dire pour autant que l'on sort des effets de langage. Par le biais de ce clivage dans le champ du langage, de ce clivage entre le champ de la parole et la fonction de l'écrit, on arrive à simuler le métalangage.

Это снова возвращает нас к термину «маленькое a», которое Лакан назвал тем, что не может быть сказано. Здесь есть кажимость метаязыка, поскольку с этой целью он обращается к письму. Именно письмо, как выяснилось, лучше всего подходит, чтобы притвориться, как будто метаязык существует. Так мы выходим за пределы речи. Однако это не означает, что мы избавляемся от эффектов языка. Благодаря этому расслоению в поле языка, этому расслоению между полем речи и функцией письма, удается симулировать метаязык.

Il y a quelque chose d'important, d'essentiel à propos de ce qui ne peut pas se dire, et sans quoi on en viendrait à faire ses révérences à ce qui ne peut pas se dire. On pourrait adorer ce qui ne peut se dire. L'amour y porte. Ce quelque chose d'important, c'est de saisir que le ce qui ne peut se dire n'est pas infra, n'est pas d'avant le langage. Sinon il ne resterait plus qu'à chatouiller tout le monde d'une référence à un vécu comme tel insaisissable et où serait gisante la vérité dernière.

В том, что не может быть сказано, есть кое-что важное, существенное, без чего мы закончим благоговением перед тем, что не может быть сказано. Можно обожать то, что не может быть сказано. На это и направлена любовь. Важно понять, что то, что не может быть сказано, находится ни до и ни после языка. Иначе ничего не оставалось бы, кроме как донимать всех и каждого ссылками на пережитый опыт, неуловимый как таковой, в котором якобы лежит истина в последней инстанции.

Ce ce qui ne peut pas se dire n'est nullement d'avant le langage. Le vécu, on n'a pas à s'en occuper. On n'y a accès que de ce qui se dit. C'est dire que ce ce qui ne peut pas se dire, ce c. q. n. p. s. d., il est relatif au dire. Il est même postérieur au dire. C'est en cela qu'il peut être identifié comme la vérité. La vérité, c'est ce qui ne peut se dire. C'est bien là poser le ce qui ne peut pas se dire comme un effet. Non pas comme quelque chose de préalable, mais comme quelque chose de successif. C'est un effet, un effet qui suit de ce qui se dit. Par là, bien sûr, il se réforme. On le voit dans l'expérience analytique. Le sujet nous le confie lui-même : il n'arrivait pas à le dire, et maintenant il le peut. Ce pouvoir dire est donc variable et varie selon ce qui s'est dit, selon la masse de ce qui s'est dit. Ça suit de ce qui se dit, mais c'est même central à ce qui se dit. Par là, on ne peut pas situer ce qui ne peut se dire sans faire mathème de l'extime.

То, что не может быть сказано, никоим образом не предшествует языку. Не стоит заниматься опытом. У нас есть доступ только к тому, что сказано. Это означает, что то, что не может быть сказано, т. ч. н. м. б. с., относится к говорению. Оно даже следует за сказанным. Именно в этом смысле оно может быть определено как истина. Истина — это то, что не может быть сказано. Таким образом, то, что не может быть сказано, постулируется как следствие. Не как нечто предшествующее, а как нечто последующее. Это эффект — эффект, вытекающий из сказанного. Это, конечно же, приводит к его преобразованию. Это можно увидеть в аналитическом опыте. Субъект сам нам в этом признается: у него не получалось сказать, а теперь он может. Следовательно, эта способность говорить изменчива и меняется в зависимости от того, что сказано, в зависимости от массы сказанного. Это следует из того, что говорится, и даже занимает центральное место в том, что говорится. Таким образом, нельзя определить то, что не может быть сказано, без создания матемы экстимного.

От Символического к Реальному

En effet, petit a nomme ce qui ne peut se dire, mais il le nomme comme produit et non comme effet de l'Autre. La question se pose alors de savoir comment se rapporte l'effet au produit, comment ce qui ne peut se dire comme effet de vérité se rapporte à ce qui ne peut se dire comme produit ou comme chute.

Действительно, маленькое а означает то, что не может быть сказано, но оно означает это как продукт, а не как эффект Другого. Тогда возникает вопрос о знании того, как следствие относится к продукту: как то, что не может быть сказано, в качестве эффекта истины, относится к тому, что не может быть сказано, как продукту или как отходу.

Lacan en propose une formule approchée quand il essaye de préciser comment la vérité touche au réel, comment est-ce que l'effet vire au produit. À cet égard, ce qui indexe tous les effets 55 de vérité qui se produisent dans une analyse, c'est petit a. C'est même en quoi l'on peut dire que l'interprétation porte sur la cause du désir. Ce n'est possible qu'à la condition que l'effet de vérité puisse par un biais toucher au réel. Petit a est comme la raison de cet effet dé vérité.

Лакан предлагает приблизительную формулу, пытаясь показать, как истина соприкасается с реальным, как эффект превращается в продукт. В этом отношении то, что отмечает все эффекты истины, возникающие в анализе, есть маленькое а. Так что можно сказать, что интерпретация имеет отношение к причине желания. Это возможно только при условии, что эффект истины может каким-то образом коснуться реального. Маленькое а подобно причине этого эффекта истины.

Mais même cette formule de Lacan ne nous dispense pas de penser ce que ça a d'exorbitant. D'ailleurs, Lacan ne s'en est nullement dispensé. Ce qu'il y a d'exorbitant c'est de connecter, et comme en court-circuit, l'effet de vérité et petit a comme produit, comme reste qui a quelque chose de corporel. En effet, nous n'idéalisons nullement ici le désir. Nous ne le rapportons pas simplement à l'Autre. Si on dit seulement que le désir c'est le désir de l'Autre, il s'agit d'un idéalisme. Au contraire, à ce désir comme désir de l'Autre, nous restituons la fonction de la cause qui n'est nullement idéale. C'est une cause que l'expérience accumulée des analystes permet de présumer, dans toute analyse, comme étant corporelle, ou du moins prélevée sur le corps. La question de la connexion se repose donc ici, la connexion - serait-elle à la limite - entre ces effets de vérité et ce que Lacan appelle à l'occasion une contingence corporelle. Je reviendrai sur cette contingence corporelle.

Но даже эта формула Лакана не избавляет нас от размышлений о том, что в ней является чрезмерным. Более того, Лакан никоим образом от них не избавлен. Что здесь является чрезмерным, так это соединение, и как бы замыкание, эффекта истины и маленького а в качестве продукта, остатка, имеющего в себе нечто телесное. В действительности, мы здесь никоим образом не идеализируем желание. Мы просто не соотносим его с Другим. Если сказать только то, что желание есть желание Другого, то это идеализм. Напротив, этому желанию как желанию Другого мы возвращаем функцию причины, которая отнюдь не идеальна. Это причина, которую накопленный опыт аналитиков позволяет в любом анализе предполагать как телесную или, по крайней мере, изъятую из тела. Таким образом, здесь возникает вопрос о связи — даже если она находится на пределе — между эффектами истины и тем, что Лакан иногда называет телесной случайностью. К этой телесной случайности я вернусь.

L'expérience des analystes, c'est celle qui a permis de mettre l'objet oral et l'objet anal en fonction dans la jouissance, ainsi que l'objet vocal et l'objet scopique que Lacan a ajoutés. Comprenez que ça oblige, d'un côté, à matérialiser quelque peu l'effet de vérité, et de l'autre côté, à incorporaliser ce produit, cette cause, de telle sorte que le corporel prenne là les accents de l'incorporel.

Именно опыт аналитиков позволил ввести в действие оральный и анальный объекты в наслаждении, а также голосовой и скопический объекты, которые добавил Лакан. Поймите, что это обязывает, с одной стороны, несколько материализовать эффект истины, а с другой — обестелесить (incorporaliser) этот продукт, эту причину так, что телесное принимает здесь черты бестелесного.

Il y a une expression de Lacan qui incarne ce paradoxe. Cet objet a, objet non signifiant, produit et non effet, prélevé sur le corps et apparemment pas sur le savoir, il le qualifie de consistance logique, là où tout le conduirait à le qualifier de consistance corporelle. Nous retrouvons là, au plus près, l'articulation difficile, en impasse, des effets de vérité dépendant de l'Autre et de petit a comme produit prélevé sur le corps - produit prélevé sur le corps mais que Lacan n'hésite pas à qualifier de consistance logique. C'est un scandale mais ça nous met devant quoi nous sommes conduits pour arriver à saisir le ressort de l'expérience analytique.

У Лакана есть выражение, воплощающее этот парадокс. Объект а — объект не означающий, продукт, а не эффект, изъятый из тела, а, по-видимому, не из знания — он определяет как логическую непротиворечивость, тогда как все будто бы вело к определению его как телесной непротиворечивости. Здесь, в тупике, мы обнаруживаем, если сказать наиболее точно, сложную артикуляцию, эффекты истины, зависящие от Другого и от маленького a как продукта, изъятого из тела — продукта, изъятого из тела, но который Лакан без колебаний определяет как логическую непротиворечивость. Это скандал, но он ставит нас перед тем, к чему подводит нас задача уловить основную движущую силу аналитического опыта.

Nous sommes suffisamment avancés pour nous apercevoir que le ce qui ne peut pas se dire, nous n'en n'avons pas un seul mais deux. Nous en avons deux : la vérité et petit a. Il y a déjà un énorme bénéfice à en avoir deux. Ça dissipe un petit peu la fascination qu'on pourrait avoir pour ce trou dans le discours. Lacan, a l'occasion, il se met du côté des mystiques, mais enfin, ce n'est pas tout Lacan qui est de ce côté-là. Il y a là une imagination avec laquelle Lacan prend ses distances, quand il dit que c'est de cette imagination d'un trou dans le discours que la mystique a fait un indicible. Par là, elle a bien témoigné de son épreuve. Elle a témoigné du pathème. Elle a témoigné du pathème de cette imagination, alors que l'analyse - c'est sa conquête - en a fait mathème, c'est-à-dire en a permis une transmission intégrale, voire enseignable à tous.

Мы продвинулись достаточно, чтобы понять, что то, что не может быть сказано, у нас не одно, — их два. У нас их два: истина и маленькое а. Наличие двух уже дает огромное преимущество. Это немного рассеивает очарование, которое может исходить от этой дыры в дискурсе. Лакан иногда становится на сторону мистиков, но, в конечном счете, на их стороне не весь Лакан. Чтобы дистанцироваться Лакан использует воображение, говоря, что именно из воображения дыры в дискурсе мистицизм создал нечто невыразимое. Таким образом, им был засвидетельствован проделанный опыт. Была засвидетельствована патема. Была засвидетельствована патема этого воображения, тогда как анализ — и это его достижение — сделал из нее матему, то есть позволил осуществить ее целостную передачу, и даже доступным для всех образом.

À cet égard, le progrès de cette conquête tient aux lettres dont Lacan a affecté ce qui ne peut se dire. J'ai évoqué petit a, mais je crois que l'on peut aussi décliner les trois lettres qui écrivent ce ce qui ne peut pas se dire. Ces trois lettres, les voici: S(A barré), a, Φ. Ce sont trois lettres que Lacan met en série dans le chapitre VIII de son Séminaire Encore. Elles ont à nous intéresser ici, parce qu'elles sont dans ce chapitre, et de façon patente, conjointes à un schéma d'extimité de la jouissance. Je ne pouvais pas ne pas y venir.

В этом отношении прогресс такого достижения обусловлен буквами, посредством которых Лакан воздействовал на то, что не может быть сказано. Я упомянул маленькое а, но думаю, можно также назвать три буквы, которыми записывается то, что не может быть сказано. Вот эти три буквы: S(Ⱥ), а, Ф. Это три буквы, которые Лакан последовательно называет в главе VIII своего семинара «Ещё». Они должны заинтересовать нас, поскольку в этой главе они явным образом связаны со схемой экстимности наслаждения. Я не мог не прийти к этому.

Il y a donc là trois écritures pour ce qui ne peut pas se dire. Je vais d'abord retenir le principe selon lequel Lacan rend compte et ordonne ces trois écritures. On peut dire qu'il les ordonne après coup, puisqu'il n'y a pas du tout une structure apparente ni même construite quand il délivre ces trois petites lettres. C'est un ordre d'après-coup, et il s'agit de saisir le principe qui permet de les décliner.

Итак, существует три записи того, что не может быть сказано. Сначала я остановлюсь на принципе, согласно которому Лакан объясняет и упорядочивает эти три записи. Можно сказать, что он упорядочивает их задним числом, так как когда он представляет эти три маленькие буквы, в этом нет никакой явной или даже сконструированной структуры. Этот порядок возникает постфактум, и это относится к вопросу понимания принципа, который позволяет перечислить их.

Ces trois lettres sont trois modes de désigner ce qui ne peut se dire, et Lacan les ordonne aux trois dimensions du symbolique, de l'imaginaire et du réel. C'est devenu une routine chez nous que d'indexer trois termes avec ces trois dimensions. Mais là, si Lacan a recours à la tripartition du symbolique, du réel et de l'imaginaire pour situer ces trois lettres, ce n'est pas par une application univoque qui consisterait à dire que S(A barré) est de l'ordre du symbolique, petit a de l'ordre du réel et grand phi de l'ordre de l'imaginaire. Ce qui au niveau de la méthode est remarquable, c'est qu'il situe ces termes entre deux dimensions, sur le chemin de l'une à l'autre. Par exemple, il situe petit a entre le symbolique et le réel. De plus, c'est un entre orienté et qui est en lui-même assez suggestif. Lacan situe petit a sur le chemin du symbolique au réel :

Эти три буквы — три модуса обозначения того, что не может быть сказано, и Лакан упорядочивает их в соответствии с тремя измерениями: Символического, Воображаемого и Реального. Для нас стало обычным соотносить три этих термина с тремя измерениями. Однако, прибегая к тройственности Символического, Реального и Воображаемого, чтобы определить позицию этих трех букв, Лакан не дает однозначного практического применения, то есть соответствия S(Ⱥ) порядку Символического, маленького а порядку Реального и большого фи порядку Воображаемого. На уровне метода примечательно, что он помещает эти термины между двумя измерениями, на пути от одного к другому. Например, он помещает маленькое a между Символическим и Реальным. Более того, это ориентированное «между» само по себе уже наводит на размышления. Лакан помещает маленькое а на пути от Символического к Реальному:

Ce n'est pas ainsi que nous le manions d'habitude, puisque nous nous contentons de petit a comme réel. Je ne dis pas que nous avons tort, je note que ce qui est là suggestif dans cette façon de situer petit a, c'est que ça fait bien voir la contorsion qui est celle du symbolique pour parvenir a désigner le réel.

Обычно мы действует по-другому, довольствуясь тем, что относим маленькое а к реальному. Я не говорю, что мы ошибаемся; я отмечаю, что такое положение маленького a наводит на размышления оттого, что это ясно показывает искривление Символического с целью указать на Реальное.

Petit a, là, dans le paradoxe qu'il incarne, il est à la place de dire ce qui ne peut pas se dire. Il se rencontre là comme fonction, mais comme fonction de quoi ? D'un côté, comme effort du symbolique pour maîtriser le réel en le nommant, mais aussi bien, d'un autre côté, comme vacillation, voire comme évanouissement du symbolique - vacillation qui laisse entrevoir, sur le chemin d'une traversée, le réel que couvrait le fantasme.

В парадоксе, который оно воплощает, маленькое a находится в месте, где говорится то, что не может быть сказано. Оно обнаруживается в нем как функция, но как функция чего? С одной стороны, как стремление Символического господствовать над Реальным, называя его, но, с другой стороны, и как колебание, даже как исчезновение Символического, колебание, позволяющее нам предугадать на пути пересечения Реального, которое покрывает фантазм.

Ça permet de saisir le paradoxe qu'il y a à ce que l'analyste puisse mettre ce petit a à la place du semblant. En effet, si on reste sur la définition de petit a comme réel, on ne comprend pas comment il est concevable que ce petit a vienne à la place du semblant. Ici, quand on le localise ainsi, petit a, n'est qu'un semblant d'être. Ce n'est pas à proprement parler un être. Là, ce n'est évidemment pas le quod de Jankélévitch. C'est en soi-même un semblant d'être. Petit a n'est pas purement et simplement une consistance ontique. S'il y a de l'ontique - à différencier de l'ontologie -, c'est au niveau de la jouissance et pas au niveau de petit a. C'est le même processus qui consiste à manier la Chose sous les espèces de l'objet a.

Это позволяет нам понять парадокс, заключающийся в том, что аналитик может поместить маленькое а на место кажимости. В самом деле, если мы останавливаемся на определении маленького а как реального, то нам не понять, как это маленькое а может занять место кажимости. Здесь, когда оно локализовано таким образом, маленькое а — это только кажимость бытия. Собственно говоря, это не бытие. Это явно не quod Янкелевича. Оно само по себе является кажимостью бытия. Маленькое а не есть чистая и простая онтическая непротиворечивость. Если и есть онтика, — которую следует отличать от онтологии, — то она находится на уровне наслаждения, а не на уровне маленького а. Это тот же самый процесс, который состоит в обращении с вещью под видом объекта а.

Même si, dans Encore Lacan distingue la jouissance et petit a, il sera par la suite, et dans le même mouvement, conduit à ré-indexer jouissance et petit a. Mais ça supposera une disjonction, qui est énorme, dans la jouissance même, une disjonction entre jouissance phallique et jouissance de l'Autre. Je dirai simplement que situer petit a ainsi, c'est-à-dire distinct d'un quod qui serait pur être sans essence, ça fait saisir en quoi il est susceptible d'être mis à la place du semblant. Petit a, c'est déjà un semblant, mais il faut encore voir pourquoi. Même comme produit, c'est une consistance logique, c'est-à-dire une consistance qui procède tout de même du symbolique.

Хотя Лакан и различает наслаждение и маленькое a в семинаре «Ещё», впоследствии, рассуждая в этом направлении, он придет к переопределению наслаждения и маленького a. Но это предполагает колоссальную дизъюнкцию в самом наслаждении, дизъюнкцию между фаллическим наслаждением и наслаждением Другого. Я просто скажу, что такое положение маленького a, т. е. отличное от quod, которое было бы чистым бытием без сущности, позволяет понять, как оно может быть поставлено на место кажимости. Маленькое а — это уже кажимость, но нам еще предстоит понять почему. Даже в качестве продукта оно представляет собой логическую непротиворечивость, т.е. непротиворечивость, которая, тем не менее, исходит из символического.

От Воображаемого к Символическому

Nous observons pourtant, dans ce schématisme même, qu'il est distingué de la fonction du vrai. En effet, sur le schéma, Lacan écrit S(A barré) et la fonction du vrai sur le chemin de l'imaginaire au symbolique :

Однако в самой этой схеме мы замечаем, что оно отличается от функции истинного. Действительно, на схеме Лакан записывает S(Ⱥ) и функцию истинного на пути от Воображаемого к Символическому:

Cette localisation à cette place est très singulière. En quoi ce S(A barré) s'obtient-il obtient-il sur ce chemin de l'imaginaire au symbolique ? Ça indique, me semble-t-il, un certain chemin d'apurement de l'imaginaire, ça indique un apurement de l'imaginaire qui s'obtient de l'expérience analytique, c'est-à-dire de l'injonction d'avoir à tout dire. On saisit ce qu'a d'imaginaire l'impératif analytique comme tel. Tout dire ! Ce tout dire, ce dire toute la vérité, c'est sur le chemin qu'il commande que s'obtient l'impossible de dire la vérité, que s'obtient ce S(A barré), signifiant d'un manque dans l'Autre.

Локализация в этом месте весьма своеобразна. Как это S(Ⱥ) попало на путь от Воображаемого к Символическому? Это, как мне кажется, указывает на определенный путь очищения Воображаемого, это указывает на очищение Воображаемого, которое достигается в ходе аналитического опыта, то есть за счет предписания говорить всё. Мы схватываем воображаемое в аналитическом императиве как таковом. Говорить все! Это «говорить все», «говорить всю правду», находится на пути, которым он управляет, где достигается невозможное «говорить правду», где достигается это S(Ⱥ), означающее нехватки в Другом.

C'est d'un mouvement qui prend son départ de l'imaginaire et qui conduit à ce que veut dire S(A barré), à savoir qu'il n'y a pas d'Autre qui tienne et que l'Autre manque - au double sens que l'Autre a un manque et qu'il n'y a pas d'Autre -, c'est donc d'arriver à ce point de S(A barré), qu'on peut arriver à celui-ci qui est petit a. Nous passons du point des effets de vérité au produit de l'Autre:

Это движение от Воображаемого к тому, что означает S(Ⱥ), а именно, что не существует никакого Другого, и нехватку Другого в двойном смысле — что Другой имеет нехватку и что Другого не существует, — таким образом, достигнув этой точки S(Ⱥ), можно прийти к тому, что представляет собой маленькое a. От эффектов истины мы переходим к продукту Другого:

Au fond, l'effet de vérité majeur, c'est S(A barré), c'est l'impossible de dire tout le vrai. Nous pouvons évoquer cette conversion de S(A barré) en $. J'ai déjà fait valoir en quel sens ces écritures pouvaient se convertir l'une dans l'autre. Cet impossible de dire tout le vrai est équivalent au sujet comme pur clivage.

По сути, главный эффект истины — это S(Ⱥ), невозможность сказать всю правду. Можно вспомнить преобразование S(Ⱥ) в $. В каком смысле эти записи могут быть преобразованы друг в друга, я уже говорил. Эта невозможность сказать всю правду эквивалентна субъекту как чистому расслоению (clivage).

C'est sur le chemin de l'imaginaire au symbolique que l'on peut écrire ce qui s'appelle la formalisation. Qu'est-ce que c'est la formalisation ? Une formalisation, ça prend bien son point de départ de l'imaginaire. À l'occasion, ça prend son point de départ des mots communs, et puis ça les indexe de telle sorte que ce qui en est structure symbolique apparaît comme structure formelle. En tout cas, la formalisation suppose bien quelque chose d'antérieur qui se formalise. À cet égard, une formalisation va le I à S.

Именно на пути от Воображаемого к Символическому можно записать то, что называется формализацией. Что такое формализация? Исходная точка формализации — это Воображаемое. Иногда она берет за основу общеупотребительные слова, а затем индексирует их таким образом, что символическая структура оказывается формальной структурой. В любом случае формализация действительно предполагает нечто предшествующее тому, что формализуется. В этом смысле, формализация идет от I к S.

C'est ainsi que peut se traduire une analyse : elle est une formalisation. Des formules en émergent chez l'analysant, des formules qui évidemment empruntent au langage commun. Enfin, commun... il arrive que l'on fasse des analyses dans un langage qui n'est pas la langue maternelle. Ce n'est d'ailleurs pas toujours un inconvénient, ça réalise déjà une sorte de formalisation. Mais même quand c'est dit dans un langage commun, il faut voir que, petit à petit, le langage lui-même change de valeur et tend à se formaliser. Des mots, des formules émergent, prennent une certaine consistance, et cette consistance même est une formalisation. Ça peut même prendre la forme d'émergences de formules mathématiques, d'une introduction de langues mortes, formelles, c'està-dire de langues qui ne se parlent pas et qui, à l'âge où nous sommes, je veux dire celui de la science, ont une certaine prégnance.

Вот как можно перевести анализ: это формализация. У анализанта возникают формулы, которые явно заимствованы из общеупотребительного языка. Итак, общеупотребительного... но бывает, что анализ проводится на неродном языке. Это не всегда недостаток, этим уже достигается своего рода формализация. Но даже когда разговор происходит на привычном, общеупотребительном языке, надо понимать, что мало-помалу сам язык меняется в своем значении и стремится к формализации. Слова, формулы возникают, приобретают некоторую непротиворечивость, — эта непротиворечивость и есть формализация. Могут даже появляться математические формулы, могут использоваться мертвые, формальные языки, то есть языки, на которых не говорят и которые в наш век, я имею в виду век науки, имеют определенную характерность.

От Реального к Воображаемому

Finissons en traçant le dernier côté de ce triangle:

Давайте закончим последней стороной этого треугольника:

Curieusement le symbole que Lacan affecte à ce côté, c'est le symbole phallique. Le symbole phallique, c'est pourtant très bien l'un des noms de ce qui ne peut se dire. Dans les Mystères antiques, c'était précisément le symbole qui, au comble de ce qui était l'initiation, était à proprement parler révélé, révélé hors discours, révélé dans sa forme. En situant cette fonction phallique sur le chemin du réel à l'imaginaire, le rappel est fait qu'il s'agit d'un signifiant imaginaire, c'est-à-dire d'un certain habillement de petit a qui, lui, est informe. Ce signifiant imaginaire rend présentable cet informe même. C'est dans la psychanalyse, le principe même de ce qu'on a appelé le narcissisme : il faut que petit a soit habillé. J'oserai dire que s'il ne l'est pas, on s'en formalise.

Любопытно, что символ, который Лакан приписывает этой стороне, — это фаллический символ. Тем не менее, фаллический символ является одним из имен того, что не может быть сказано. В древних Мистериях на пике инициации, собственно говоря, обнаруживался именно этот символ, обнаруживался вне дискурса, обнаруживался в своей форме. Располагая фаллическую функцию на пути от Реального к Воображаемому, мы возвращаемся к тому, что речь идет о воображаемом означающем, то есть о некоей обертке маленького а, которое само по себе не имеет формы. Воображаемое означающее придает этому отсутствию формы презентабельность. В психоанализе сам принцип так называемого нарциссизма состоит в том, что маленькое а должно быть чем-то обернуто. Осмелюсь сказать, что если это не так, то происходит формализация.

Il faut maintenant que je rappelle ce qui, par rapport à ces termes, fait leur gravitation.

Теперь я должен напомнить о том, что действует для этих терминов как сила притяжения.

Ce qui fait leur gravitation, Lacan, sur ce schéma, l'écrit à une place d'extimité, et d'autant plus que là ce grand J n'est que l'initiale d'un mot du langage commun. La jouissance se trouve ici placée à l'extimité de la gravitation des différents termes. Ce n'est pas un schéma formidable. D'ailleurs, Lacan l'a laissé derrière lui. Il n'est pas formidable parce que cette jouissance, il faut bien qu'il la raccorde au réel, ça lui fait alors dessiner une chose en forme de poche qui est justement la vacuole de la jouissance, et dont il faut bien dire que ça ne fait pas très propre :

Эту силу притяжения Лакан записывает на схеме в месте экстимности, тем более, что в данном случае большая буква J — не более чем начальная буква общеупотребительного слова. Наслаждение находится здесь на месте экстимности притяжения различных элементов. Это схема не так уж и хороша. Более того, Лакан сам отошел от нее. Она не так уж и хороша, потому что наслаждение нужно связать с Реальным, и поэтому ему приходится изобразить вещь в виде кармана, который и представляет собой вакуоль наслаждения, и который, надо сказать, выглядит не особенно достоверно:

On peut dire que c'est spécialement convenable pour montrer là une certaine défaillance du mathème, mais enfin, ça cesse d'être maniable, ça n'a pas, bien sûr, échappé à Lacan. Je dis bien sûr puisque nous lui faisons le crédit de savoir comment il construisait ses schémas.


Скажем так, это очень удобно, чтобы показать некоторую несостоятельность матемы, но в конце концов она становится неуправляемой, — и это, конечно, от Лакана не ускользнуло. Я говорю «конечно», поскольку мы полагаем, что он понимал, как строятся его схемы.

Ayant fait ce schéma, il considère qu'il a apporté les termes de S(A barré), de grand phi et de petit a sous un «angle dépréciatif». J'ajouterai : dépréciatif au regard de la jouissance ici extime.

Изображая эту схему, он расценивал ее как сведение терминов S(Ⱥ), большое Ф и маленькое а под «негативным углом». Я добавлю: негативное (dépréciatif) по отношению к наслаждению, которое здесь экстимно.

Eh bien, la fois prochaine, je repartirai de ces trois termes qui gravitent autour de la jouissance, et j'essayerai d'articuler l'inconsistance de l'Autre à la consistance de l'objet. J'amènerai pour ça un mathème qui est, je crois, utilisable.

Что ж, в следующий раз я начну с этих трех терминов, тяготеющих к наслаждению, и попытаюсь связать противоречивость Другого с непротиворечивостью объекта. С этой целью я приведу матему, которую, как мне кажется, вполне можно использовать.

Рабочий перевод: Мария Казакова, Екатерина Палесская, ред. с фр. Ирина Макарова, ред. на русском Алла Бибиксарова, сайт: Ольга Ким.