Жак-Ален Миллер, курс 1985-1986 гг.
Экстимность
5 сеанс, 11 декабря1985

Cours du 11 décembre 1985

Лекция от 11 декабря 1985

Перенос и любовь

La définition opératoire du transfert à partir du sujet supposé savoir a eu pour conséquence de voiler la fonction de l'objet dans le transfert. C'est au point que ce n'est qu'à propos de la fin de l'analyse que cette fonction est restituée à sa place, ou à propos du statut de l'analyste lui-même dans le transfert. Or, c'est pourtant la considération du transfert qui a conduit Lacan à devoir élaborer un statut de l'objet inédit jusqu'alors, et que nous manions aujourd'hui familièrement sous le nom d'objet a. C'est même à propos du transfert qu'est devenue insistante, dans son enseignement, la question que nous abrégeons par cette formule:

Следствием рабочего определения переноса как субъекта, предположительно знающего, стало завуалирование функции объекта в переносе. Дело доходит до того, что эта функция возвращается на свое место только в конце анализа или когда речь идёт о статусе самого аналитика в переносе. Однако именно рассмотрение переноса привело Лакана к необходимости разработать статус совершенно нового объекта, с которым мы теперь знакомы под именем объекта а. Именно в связи с переносом стал настойчиво звучать в его учении вопрос, который мы сокращаем этой формулой:

Il y aurait une position d'extériorité du réel par rapport au symbolique. C'est une position d'extériorité que l'on reporte trop souvent abusivement sur l'objet a, une fois qu'on l'a défini comme réel en expliquant que c'est un objet chu du symbolique. Eh bien, ce dont il s'agit avec la structure d'extimité, c'est de rendre plus complexe ce rapport de chute.

Возникает позиция экстериорности реального по отношению к символическому. Это позиция экстериорности, которую слишком часто переносят на объект a, после того как он был определен как реальный, объясняя, что это объект провала символического. Что ж, структура экстимности заключается в том, чтобы усложнить эти отношения провала.

C'est déjà quelque chose, s'agissant de l'expérience analytique, que le réel soit extérieur au symbolique. Je dis dans l'expérience analytique pour autant que sa définition à partir de « Fonction et champ de la parole et du langage » campe cette expérience dans le symbolique. C'est même par là que Lacan s'est imposé à l'attention publique. Parole et langage désignent le symbolique, la mise en action du symbolique.

Что касается аналитического опыта, то уже то, что реальное находится вне символического, является чем-то особенным. Я говорю об аналитическом опыте, поскольку его определение, основанное на «Функции и поле речи и языка», располагает этот опыт в символическом. Именно благодаря этому Лакан привлек к себе внимание общественности. Речь и язык обозначают символическое, приведение в действие символического.

Si Lacan était tout bêtement hégélien, c'est-à-dire pour autant que l'on pourrait faire équivaloir le rationnel de Hegel au symbolique, il faudrait alors que dans l'expérience analytique, tout le réel soit rationnel et tout le rationnel soit réel - sans reste. La seule position d'un réel comme extérieur au symbolique inscrit donc déjà une limite à ce que peut faire l'expérience analytique.

Если бы Лакан был просто гегельянцем, то есть в той мере, в какой можно сделать гегелевское рациональное эквивалентным символическому, тогда в аналитическом опыте все реальное должно было бы быть рациональным, а все рациональное реальным — без остатка. Само положение реального как внешнего по отношению к символическому, таким образом, уже устанавливает предел тому, на что способен аналитический опыт.

C'est une réserve que, dans leur passion pour la psychanalyse, les analystes peuvent méconnaître. Cette passion de la psychanalyse, ce n'est rien d'autre que ce dont l'analyste souffre du fait de la psychanalyse, à savoir un certain nombre d'illusions : le symbolique pourrait tout, y compris tenir à distance la mort. Que la psychanalyse fasse croire cela, ce n'est pas plus mal : ça aide. Ça aide à passer à côté de certaines occasions qui pourraient glisser dans l'accident. Mais enfin, ça peut aussi y précipiter sous les formes de l'acting-out.

Это оговорка, которую в своей страсти к психоанализу аналитики могут игнорировать. Эта страсть к психоанализу есть не что иное, как то, от чего страдает аналитик в результате психоанализа, а именно определенное количество иллюзий: символическое может сделать все, что угодно, в том числе удержать смерть на расстоянии. Пусть психоанализ заставит поверить в это, и это не так уж плохо: это помогает. Это помогает упустить некоторые возможности, которые могут привести к несчастному случаю. Но, наконец, это также может проявиться в форме отыгрывания.

Que l'on réserve, même sous une forme brute, un réel extérieur au symbolique, instaure déjà une limite qui rappelle que tout n'est pas symbolique. C'est au moins la vertu que l'on peut reconnaître à la tripartition de Lacan, celle du réel, du symbolique et de l'imaginaire. Sa vertu est de rappeler que tout n'est pas imaginaire, mais aussi bien que le symbolique n'est pas tout. Seulement, je l'ai dit, cette position du réel extérieur au symbolique est une position brute. C'est une position sommaire. Ce n'est qu'au-delà que se pose la question de l'extimité.

То, что мы сохраняем, даже в грубой форме, реальное за пределами символического, уже устанавливает предел, который напоминает нам, что не все является символическим. По крайней мере, это то достоинство, которое мы можем признать в лакановской триаде: реальное, символическое и воображаемое. Её достоинство состоит в том, чтобы напоминать, что не всё является воображаемым, а также в том, что символическое — это еще не всё. Только, как я уже сказал, эта позиция внешнего реального к символическому является грубой позицией. Это упрощенная позиция. Только за его пределами возникает вопрос об экстимности.

Cette extériorité du réel par rapport au symbolique, j'ai déjà eu, ici, l'occasion de la souligner dans l'enseignement de Lacan. Si j'en reprends la voie, c'est aujourd'hui dans un autre contexte.

Эту экстериорность реального по отношению к символическому я уже имел возможность подчеркнуть здесь, в учении Лакана. Если я снова встану на этот путь, то уже в другом контексте.

Cette position est relative à l'idée d'un réel préalable, non pas préalable au symbolique qui, comme structure, est toujours déjà là dans le langage qui ne nous a pas attendus pour exister, mais préalable au processus du symbolique que Lacan dénomme symbolisation. Il y a d'abord du réel, et ce réel vient à être symbolisé.

Эта позиция связана с идеей предварительного реального, которое предшествует не символическому, которое как структура, всегда уже присутствует в языке, не дожидаясь нашего существования, но предшествует процессу символического, который Лакан называет символизацией. Изначально существует реальное и это реальное символизируется.

Au fond, la psychopathologie peut être relative à différents accrocs, à différentes insuffisances ou incomplétudes de la symbolisation de ce réel, de l'admission du réel au registre du signifiant, sa possibilité d'être parlé et de trouver sa place dans le langage. On peut écrire le processus de symbolisation du réel ainsi :

В сущности, психопатология может быть связана с различными препятствиями, с различными недостатками или неполнотой символизации этого реального, с включением реального в реестр означающего, с его возможностью быть произнесенным и найти своё место в языке. Мы можем записать процесс символизации реального таким образом:

Il m'est déjà arrivé de souligner qu'il n'y avait pas lieu de confondre le réel et l'être. L'ouverture à l'être - comme le dit Lacan en référence explicite au premier Heidegger - tient non pas au réel, mais bien à la symbolisation du réel. Les lecteurs de Lacan ont reconnu ici le concept mis en jeu par Lacan dans sa Réponse à Jean Hyppolite, à propos de son commentaire du texte célèbre sur la Verneinung. Il fait du jugement d'attribution, le distinguant à la suite de Freud, du jugement d'existence, la condition primordiale pour que du réel quelque chose vienne à s'offrir à la révélation de l'être. Il y a là l'indication sans équivoque d'un processus qui, s'il était total, nous ferait ensuite opérer sans aucune référence au réel ainsi aboli. Or, l'expérience oblige à préserver un réel proprement dit, qui est comme le résultat d'une soustraction:

Я уже подчеркивал, что не нужно путать реальное с бытием. Открытость бытию — как говорит Лакан, явно ссылаясь на раннего Хайдеггера — связана не с реальным, а с символизацией реального. Читатели Лакана узнают здесь концепцию, которую Лакан вводит в игру в своем «Ответе Жану Ипполиту» в связи с его комментарием к знаменитому тексту о Verneinung. Он выносит суждение атрибуции, отличая его, вслед за Фрейдом, от суждения существования, первичного условия для того, чтобы реальное могло предложить себя для раскрытия в бытии. Здесь есть недвусмысленное указание на процесс, который, если бы он был полным, заставил бы нас действовать без какой-либо ссылки на реальное, которое таким образом упраздняется. Итак, опыт обязывает нас сохранять так называемое реальное, которое подобно результату вычитания:

Le réel proprement dit est le résultat de la soustraction du réel symbolisé au réel préalable. Le réel proprement dit, c'est comme le dit Lacan à la page 388 des Écrits, « le domaine de ce qui subsiste hors de la symbolisation ». Je note ce terme de domaine qui est sans doute approximatif. C'est bien difficile à désigner, mais, en tout cas, ça évite de dire élément. On ne peut qualifier comme un élément ce qui est ici hors de la symbolisation. C'est seulement au niveau de la symbolisation du réel que peuvent s'isoler des éléments, des éléments qui sont toujours signifiants.

Собственно реальное — это результат вычитания символизированного реального из предварительного реального. Собственно реальное — это, как выразился Лакан на странице 388 Écrits, «область того, что остается вне символизации». Я отмечаю этот термин «область», который, несомненно, является приблизительным. Это очень сложно обозначить, но, во всяком случае, это не значит, что это элемент. Нельзя квалифицировать как элемент то, что здесь находится вне символизации. Только на уровне символизации реального могут быть изолированы элементы, элементы, которые всегда являются означающими.

Je note aussi ce hors de, ce hors de la symbolisation. Ça qualifie une extériorité pure et simple. Ça définit le réel comme ce qui n'existe pas pour le sujet. À contrario, être symbolisé, c'est pouvoir exister pour un sujet.

C'est à proprement parler, la condition de la subjectivation. C'est un terme que j'ai déjà aussi naguère souligné.

Я также отмечаю это «вне», это «вне символизации». Это чистое и простое определение экстериорности. Оно определяет реальное как то, чего не существует для субъекта. Напротив, быть символизированным — для субъекта значит иметь возможность существовать.

Строго говоря, это условие субъективации. Это термин, который я уже подчеркивал ранее.

Au fond, la topique explicite de la Verneinung freudienne, c'est la distinction pure et simple, semble-t-il, d'un dehors et d'un dedans. C'est ce qu'on trouve en termes propres chez Freud, quand il évoque ce qui peut être introduit dans le sujet ou ce qui est expulsé hors du sujet. Il s'agit là à nouveau, dit-il, d'une question du dehors et du dedans. C'est dans ces termes que l'on continue de penser l'expérience chaque fois que l'on parle de l'interne et de l'externe, des différents modes d'introduction et d'expulsion par rapport à un espace, disons un espace psychique pour être vague comme il convient.

В сущности, явная тема фрейдовского Verneinung — это, казалось бы, чистое и простое различие внешнего и внутреннего. Это то, что мы находим в собственных терминах у Фрейда, когда он упоминает о том, что может быть введено в субъект или что исключено из него. По его словам, это снова вопрос внешнего и внутреннего. Именно в этих терминах мы продолжаем думать об опыте всякий раз, когда говорим о внутреннем и внешнем, о различных модальностях внедрения и исключения по отношению к пространству, скажем, психическому пространству, чтобы быть по мере необходимости неопределенным.

Bien entendu, on trouve ça chez Lacan. Car enfin, après ce fameux Rapport de Rome qui marque le début de son enseignement il isole à la faveur de son Séminaire - sur lequel est prélevée la matière de son commentaire sur la Verneinung en relation avec le commentaire de Jean Hyppolite -, il isole, il accentue le statut du réel par rapport au symbolique. La topique qui est là en cause est une topique du dehors et du dedans. Je le dis parce que c'est une phrase de Freud. Mais c'est tout de même repris, transformé par le concept même du symbolique tel que Lacan l'élabore.

Конечно, мы находим это у Лакана. Ибо, наконец, после знаменитой Римской речи, которая знаменует начало его учения, он выделяет, акцентирует статус реального по отношению к символическому в своем Семинаре — из которого взят материал для его комментария к Verneinung в отношении комментария Жана Ипполита. Топика, о которой здесь идет речь, — это топика внешнего и внутреннего. Я говорю так, потому что это фраза Фрейда. Но все равно она повторяется, трансформируется самой концепцией символического, как ее разрабатывает Лакан.

Qu'est-ce qui se passe quand le réel est symbolisé ? Disons qu'il devient dialectisable. Ça veut dire d'abord qu'il se fragmente, qu'il se significantise, puisque le signifiant ne vient que par éléments discrets. De ce seul effet, le manque s'introduit, puisque les éléments signifiants ne peuvent être posés que dans le couple dont les termes sont relatifs l'un à l'autre, à savoir, au plus simple, la présence et l'absence. Vous savez que Lacan a utilisé le Fort-Da pour y voir la matrice élémentaire du signifiant avant d'y mettre en fonction la fonction de l'objet. Symbolisation, c'est donc dialectisation, et ça introduit du manque.

Что происходит, когда реальное символизируется? Скажем, оно становится диалектизируемым. Это означает, прежде всего, что оно фрагментируется, означивается, поскольку означающее бывает только в виде дискретных элементов. Только благодаря этому эффекту появляется нехватка, поскольку означающие элементы могут быть позиционированы только в паре, термины которой соотносимы друг с другом, а именно, в самом простом смысле: присутствие и отсутствие. Вы знаете, что Лакан использовал Fort-Da, чтобы увидеть в нем элементарную матрицу означающего, прежде чем ввести в неё функцию объекта. Символизация — это, следовательно, диалектизация, и она вносит нехватку.

Mais, au-delà, on peut dire que la symbolisation du réel est une annulation du réel. Rien n'existe dans le symbolique que sur le fond de sa propre absence. On peut donc dire, comme le formule Lacan, que rien n'existe dans cet ordre symbolique en tant qu'il n'existe pas. Cela vaut d'être noté. En effet il suffit de situer la jouissance comme réel préalable, pour en déduire que la symbolisation de la jouissance laisse être un reste de jouissance :

Но, помимо этого, мы можем сказать, что символизация реального — это аннулирование реального. В символическом ничто не существует иначе, как на фоне своего собственного отсутствия. Поэтому мы можем сказать, как это формулирует Лакан, что ничто не существует в символическом порядке до тех пор, пока оно не существует. На это стоит обратить внимание. Действительно, достаточно определить jouissance, наслаждение, как предшествующее реальному, чтобы сделать вывод о том, что символизация jouissance позволяет существовать остатку jouissance:

On peut poser J comme préalable. Le seul fait, ensuite, que ça puisse se dire, se significantiser, est d'abord corrélatif d'une annulation. C'est cette annulation que nous appelons (-φ). Elle laisse un reste qui est petit a. Évidemment, l'écriture même de cette annulation de la jouissance préalable, nous ne pouvons l'écrire (-φ) que parce que nous utilisons déjà ce qu'elle devient dans le symbolique. Nous utilisons ce qui la significantise.

J можно представить как предшествующее. Таким образом, сам факт, что это может сказаться означиться, является первым коррелятом аннулирования. Именно это аннулирование мы называем (-φ). Остается остаток, которым является маленькое a. Очевидно, что само написание этого аннулирования предшествующего jouissance, мы можем написать только (-φ), потому что мы уже используем то, чем оно становится в символическом. Мы используем то, что его означивает.

Si on s'occupe des effets de la symbolisation sur un réel préalable qui est le vivant, il faut dire alors que l'annulation que comporte la symbolisation est équivalente à une mortification du vivant. C'est ce que Lacan appellera plus tard «la mortification que le signifiant impose à la vie». C'est ce mouvement que vous trouvez dans les termes extrêmes du graphe de Lacan, au second étage, sur un vecteur qui va de la jouissance à la castration.

Если мы имеем дело с воздействием символизации на предшествующее реальное, то есть на живое, то мы должны сказать, что аннулирование, которое влечет за собой символизация, эквивалентно умерщвлению живого. Это то, что позже Лакан назовет «умерщвлением, которое означающее налагает на жизнь». Именно это движение вы находите в крайних точках графа Лакана, на втором этаже, на векторе, который идет от jouissance к кастрации.

C'est une notation qui a son incidence sur la pure et simple extériorité du réel par rapport au symbolique. Je ne dis pas que ça la remet en cause. C'est plutôt au contraire construit sur un rapport d'extériorité qui est tout à fait distinct de celui de l'extimité, puisque cette dernière suppose au moins - pour le dire métaphoriquement, approximativement - que le dehors revienne dans le dedans. Le schéma de la dialectisation du réel ne fait donc pas objection à cette extériorité.

Это обозначение имеет отношение к чистой и простой экстериорности реального по отношению к символическому. Я не говорю, что это ставит ее под сомнение. Скорее, наоборот, оно построено на отношении экстериорного, которое полностью отличается от отношения экстимного, поскольку последнее предполагает, по крайней мере — если говорить метафорически, приблизительно — что внешнее возвращается во внутреннее. Таким образом, схема диалектизации реального не возражает против этой экстериорности.

Mais est-ce que Lacan pose que le réel est hors jeu une fois pour toutes ? Ce réel final, est-il hors jeu une fois pour toutes ? Eh bien, Lacan répond non, et on peut dire que c'est là que les difficultés de structure commencent. Il répond non, bien que ça n'existe pas pour le sujet. Il faut dire que si ce réel était hors jeu une fois pour toutes, ça serait en définitive équivalent à dire que tout le réel passe dans le symbolique. Tout le réel passerait dans le symbolique si on n'entendait plus jamais parler du reste de réel après.

Но считает ли Лакан, что реальное исчезло из поля зрения раз и навсегда? Неужели это окончательное реальное выведено из игры раз и навсегда? Что ж, Лакан отвечает «нет», и можно сказать, что именно здесь начинаются структурные трудности. Он отвечает, что нет, хотя для субъекта его не существует. Мы должны сказать, что если бы это реальное было исключено раз и навсегда, это было бы в конечном итоге равносильно тому, чтобы сказать, что всё реальное переходит в символическое. Всё реальное перешло бы в символическое, если бы после этого мы никогда больше не слышали об остатке реального.

Quand je disais que c'est l'expérience qui nous empêche d'établir ce pur rapport d'extériorité entre le réel et le symbolique, je n'entendais pas seulement l'expérience analytique, mais l'expérience, pas niable, que le sujet est affecté.

Когда я говорил, что именно опыт мешает нам установить это чистое внешнее соотношение между реальным и символическим, я имел в виду не только аналитический опыт, но и опыт, который, без сомнения, затрагивает субъекта.

Галлюцинация и отыгрывание

L'affect, en effet, a lui tout seul, fait objection à ce qu'on pose une résorption entière du réel dans le symbolique. Il y a deux exemples que Lacan mobilise pour montrer que le réel n'est pas hors jeu une fois pour toutes : celui de l'hallucination et celui de l'acting-out. C'est là quelque chose qui, au gré des exigences que Lacan a lui-même développées, est dans ce texte un peu de traviole. Lacan dit : «Certaines apparitions erratiques dans le domaine du réel». Ce sont des apparitions qui se manifestent pour le sujet comme étrangères à lui, étrangères bien qu'il y soit concerné.

Аффект, действительно, сам по себе возражает против положения о полном растворении реального в символическом. Есть два примера, которые Лакан использует, чтобы показать, что реальное не выходит из игры раз и навсегда: галлюцинация и отыгрывание (acting-out). Это то, что, в соответствии с требованиями, которые разработал сам Лакан, в данном тексте несколько неуместно. Лакан говорит «Некоторые неустойчивые явления в сфере реального». Это явления, которые проявляются для субъекта как чуждые ему, чуждые несмотря на то, что он обеспокоен этим.

Vous savez que Lacan, pour l'hallucination, prend référence au doigt coupé de l'homme aux loups. Il est conduit à poser que bien que ça n'existe pas pour le sujet, eh bien, ça ek-siste, écrit eksister à la mode heideggérienne qu'il francisera plus tard en ex-sister. Ça veut dire que c'est poser dehors mais en rapport avec. Il y a là quelque chose qui essaye de se dire. Ça n'est pas subjectivé, le sujet n'y trouve pas sa place, et pourtant, ça n'en est pas moins là.

Вы знаете, что Лакан под галлюцинацией имеет в виду отрезанный палец Человека-Волка. Он склоняется к мысли, что хотя для субъекта она не существует, но она вне-существует (ek-siste), написанная eksister в хайдеггерианской манере, которую он позже превратит во вне-существует (ex-sister). Это означает, что она помещена снаружи, но по отношению к. Там есть что-то, что пытается быть сказанным. Она не субъективирована, субъект не находит в ней своего места, но, тем не менее, она есть.

Dans ce texte sur la Verneinung, ça nous est présenté par Lacan d'une façon rhétorique, complexe. Ça essaye de faire valoir un rapport que nous essayerons de mathémiser, de formaliser, mais là, dans ce texte, c'est dit sous une forme rhétorique par les effets du bien que et du néanmoins: bien que ça n'existe pas, néanmoins ça ek-siste. Bien que ce ne soit pas subjectivé, néanmoins ça vaut d'une certaine façon pour le sujet.

В этом тексте о Verneinung Лакан представляет нам её в риторической, сложной форме. Это попытка подчеркнуть отношение, которое мы попытаемся математизировать, формализовать, но там, в этом тексте, о ней говорится в риторической форме с помощью эффектов хотя и тем не менее: хотя она не существует, тем не менее она вне-существует. Хотя она не субъективирована, тем не менее, она действительна определенным образом для субъекта.

C'est pourquoi Lacan emploie le vocable d'erratique. Pourquoi est-ce que ça apparaît erratiquement ? Il s'agit évidemment là d'hallucinations qu'on ne se provoque pas. On peut vouloir provoquer la maîtrise sur le réel jusqu'à se provoquer des hallucinations. Mais enfin, si ça apparaît erratiquement, ça veut dire que ça apparaît toujours comme pas à sa place. C'est le symbolique qui donne des places, mais c'est justement parce qu'il s'agit d'apparitions dans le domaine du réel, dans le grand R final, que statutairement ça n'apparaît jamais à sa place. Ça n'apparaît pas à sa place, mais c'est là.

Вот почему Лакан использует термин «неустойчивый». Почему он появляется неустойчиво? Очевидно, что это галлюцинации, которые мы не вызываем сами. Можно захотеть овладеть реальным до такой степени, чтобы вызвать галлюцинацию. Но в конечном итоге, если она появляется неустойчиво, это означает, что она всегда появляется как бы не на своем месте. Именно символическое определяет места, но именно потому, что речь идет о появлении в области реального, в большом окончательном R, которое по статусу никогда не появляется на своем месте. Оно не появляется на своем месте, но он там есть.

Le paradoxe de l'extimité, Lacan, là, le fait déjà valoir en posant que dès lors que le sujet - l'homme aux loups - est identifié inconsciemment à une position féminine dans le symbolique, la castration réelle n'existe pas pour lui mais néanmoins apparaît. Ça se manifeste dans l'hallucination. Ça n'existe pas, mais ça se met à ek-sister.

Там же Лакан выдвигает парадокс экстимности, утверждая, что как только субъект — Человек-Волк — бессознательно отождествляется с женской позицией в символическом, реальная кастрация для него не существует, но тем не менее появляется. Это проявляется в галлюцинациях. Она не существует, но начинает вне- существовать (ek-sister).

L'exemple de l'hallucination, vous le savez, est complété de l'exemple de l'acting-out. Ce qui justifie le couplage de l'hallucination et de l'acting-out, c'est que dans l'hallucination d'une façon manifeste, le sujet subit le phénomène, alors que dans l'acting-out il agit. Il agit mais il agit d'un acte qui est de lui-même incompris, et même qui se trouve - c'est le terme de Lacan - étranger au sujet. C'est un acte étranger au sujet mais un acte où néanmoins il agit. Nous retrouvons ce même balancement, cette même torsion.

Пример с галлюцинацией, как вы знаете, дополняется примером отыгрывания (acting-out). Сравнение галлюцинации и отыгрывания оправдывается тем, что в галлюцинации субъект явно переживает феномен, в то время как в отыгрывании он действует. Он действует, но совершает действие, которое само по себе непонятно, и даже — это термин Лакана — чуждо субъекту. Это действие, чуждое субъекту, но действие, в котором он, тем не менее, действует. Мы снова находим то же колебание, тот же крутящий момент.

Je ne fais pas le commentaire de ce que Lacan interprète alors comme un acting-out dans le cas célèbre de l'homme à la cervelle fraîche. Il fait valoir précisément l'acting-out comme le retour, l'émergence de quelque chose qui a été non symbolisé, primordialement retranché du symbolique. Ce qu'il considère comme un acting-out, c'est la vadrouille du sujet devant les restaurants quand il sort de séance en quête de cervelles fraîches. Il considère que le réel non symbolisé qui fait retour dans cet acting-out est une relation orale. C'est ça son diagnostic. Il y a une relation orale qui n'a pas été symbolisée et qui revient à cette occasion, mais occasion prise dans le transfert.

Я не комментирую то, что Лакан затем интерпретирует как отыгрывание в известном случае человека со свежими мозгами. Он отстаиваетт именно то, что отыгрывание — это возвращение, появление чего-то, что было несимволизировано, изначально вычеркнуто из символического. Что он считает отыгрыванием, так это блуждание субъекта по ресторанам, когда он выходит с сеанса в поисках свежих мозгов. Он считает, что несимволизированное реальное, которое возвращается в этом отыгрывании, является оральным отношением. Таков его диагноз. Существует оральное отношение, которое не было символизировано и возвращается к этому случаю, но случаю, взятому в переносе.

Je dirai deux mots de plus sur cette relecture du cas, puisqu'elle est significative. Mais, pour l'instant, il s'agit de l'hallucination et de l'acting-out comme manifestations d'un réel non symbolisé, qui ne reste pas tranquille, et qui se manifeste erratiquement.

Я скажу еще два слова по поводу перепрочтения этого случая, поскольку оно имеет большое значение. Но пока что речь идет о галлюцинации и отыгрывании как проявлениях несимволизированного реального, которое не остается в покое и проявляет себя неустойчиво.

Ce sont là deux phénomènes que l'on peut dire limites, qui sont sur le bord de l'expérience analytique. Ils en marquent plutôt les bornes. Ça pose la question de comment ce réel non symbolisé revient interférer dans le symbolique. Dans ce passage de Lacan, vous n'en avez pas plus. Il isole simplement. Il isole l'interférence entre le réel et le symbolique, interférence qui reste entièrement à construire. Il y a là uniquement l'indication du problème appuyée sur des références cliniques, avec deux expressions que Lacan emploie dans ce texte: l'interférence entre le symbolique et le réel et l'intersection du symbolique et du réel. Je vous renvoie à la page 383 des Écrits.

Это два феномена, о которых можно сказать, что они находятся на краю аналитического опыта. Они скорее обозначают его границы. Это ставит вопрос о том, каким образом это несимволизированное реальное возвращается, чтобы вмешаться в символическое. Из этого отрывка Лакана вы не получите больше ничего. Он просто изолирован. Он изолирует вмешательство между реальным и символическим, вмешательство, которое еще предстоит полностью сконструировать. Есть только обозначение проблемы, подкрепленное ссылками на клинические случаи, с двумя выражениями, которые Лакан использует в этом тексте: «вмешательство между символическим и реальным» и «пересечение символического и реального». Я отсылаю вас к странице 383 Écrits.

Ce qui empêche néanmoins de considérer qu'il ne mette cela en valeur qu'aux limites de l'expérience analytique, c'est que c'est tout de même là, à la suite de Freud, qu'il resitue, mais comme en passant, les affects, à savoir «ce qui d'une symbolisation primordiale conserve ses effets jusque dans la structuration discursive».

Что тем не менее мешает считать, что он подчеркивал это только на границах аналитического опыта, так это то, что именно там, следуя Фрейду, он рассматривает, но как бы мимоходом, аффекты, а именно «то, что первоначальная символизация сохраняет свои эффекты даже в дискурсивном структурировании».

La phrase n'est pas claire. Il y en a beaucoup qui sont claires, et quand une phrase ne l'est pas, on s'en aperçoit. Que veut dire cette phrase ? Pourquoi est-ce que je dis que ce n'est pas clair ? Je ne dis pas seulement que c'est flou, je dis que ça laisse un flou très précis dans ce «d'une symbolisation primordiale». Car la question est de savoir si c'est symbolisé ou pas, si ce qui là se conserve est symbolisé ou pas.

Фраза не ясна. Есть много фраз, которые ясны, и когда фраза не ясна, вы это замечаете. Что означает эта фраза? Почему я говорю, что она не ясна? Я не просто говорю, что это расплывчато, я говорю, что это оставляет очень точную расплывчатость в этой «первозданной символизации». Потому что вопрос заключается в том, чтобы узнать, символизировалось это или нет, символизировалось ли то, что там сохраняется, или нет.

Lacan déplace la question du réel symbolisé primordialement à la structuration discursive conçue déjà comme un ordre beaucoup plus complexe qui est celui du discours et de l'articulation. Quand nous disons symbolisation, ça couvre et la symbolisation primordiale et la symbolisation discursive. Ça couvre ce qui est de l'ordre de la parole et du langage. Quand Lacan dit symbolisation primordiale, il restreint le champ de symbolisation, et il dégage par là-même la complexité de la structuration discursive. Mais ça ne tranche pas sur la question, sur la question qui est : s'agit-il de quelque chose qui a été oui ou non symbolisé?

Лакан переносит вопрос о первоначально символизированном реальном на дискурсивное структурирование, уже задуманное как гораздо более сложный порядок, которым является дискурс и артикуляция. Когда мы говорим о символизации, то подразумеваем как первоначальную символизацию, так и дискурсивную символизацию. Она охватывает то, что относится к порядку речи и языка. Когда Лакан говорит о первоначальной символизации, он ограничивает поле символизации и тем самым проясняет сложность дискурсивного структурирования. Но это не решает вопроса, а именно: является ли это чем-то символизированным или нет?

Ça reste indécis. Ça suppose une question dont on peut penser que Lacan n'est pas alors en mesure de la résoudre : comment se pourrait-il que quelque chose du réel se conserve dans le symbolique? Pas hors du symbolique mais dans. Ceci est encore atténué par le «conserve ses effets», puisque ça laisse encore la possibilité que ce réel soit bien hors.

Он остается неопределенным. Это предполагает вопрос, который, как нам кажется, Лакан не в состоянии разрешить: как может быть, что нечто реальное сохраняется в символическом? Не вне символического, а в нём. Это еще больше смягчается посредством «сохраняет свои эффекты», так как всё еще остается возможность того, что это реальное действительно находится снаружи.

Ce qui est là en question, mais qui n'est pas posé explicitement, c'est déjà la structure d'extimité qui est supposée pouvoir conjuguer le dehors et le dedans, et nous mettre en mesure de construire la présence du réel dans le symbolique, le mode de présence du réel dans le symbolique. Ce n'est pas par hasard que c'est à propos de l'angoisse, à propos de l'affect de l'angoisse distingué entre tous, que Lacan mettra un jalon supplémentaire sur le chemin allant vers le statut réel de l'objet. Mais ici ce qui annonce la notion de cette structure d'extimité, c'est cette interférence, cette intersection du symbolique et du réel. Reportez-vous à la page 283 des Écrits, et vous verrez les contorsions méritoires qui y sont faites pour approcher cette notion d'extimité.

То, о чем здесь идет речь, но не заявлено прямо, — это уже структура экстимности, которая, как предполагается, способна сопрягать внешнее и внутреннее и ставить нас в положение, позволяющее конструировать присутствие реального в символическом, модальность присутствия реального в символическом. Не случайно именно в отношении тревоги, в отношении аффекта тревоги, отличающегося от всех других, Лакан ставит очередную веху на пути к реальному статусу объекта. Но здесь то, что предвещает понятие этой структуры экстимности, — это вмешательство, это пересечение символического и реального. Обратитесь к странице 283 Écrits, и вы увидите, какие достойные внимания искажения делаются, чтобы приблизиться к этому понятию экстимности.

Le problème est donc l'inclusion du réel dans le symbolique. Même si nous définissons le sujet à partir du symbolique, nous ne pouvons pas pour autant le définir comme un pur esprit. Le seul fait qu'il ait des émotions - qui vont jusqu'à l'hallucination - et qu'il soit mis en mouvement dans l'acting-out, nous oblige à qualifier ce sujet du symbolique par une autre puissance. Ça nous oblige à le relier à une autre cause, j'ose dire le mot de cause, puisque nous avons ici le mot d'effet. Il y a là une cause qui, bien que retranchée de la symbolisation primordiale, conserve ses effets jusque dans le discours.

Поэтому проблема заключается в том, чтобы включить реальное в символическое. Даже если мы определим субъекта на основе символического, мы не сможем определить его как чистый разум. Сам факт наличия эмоций — доходящих до галлюцинаций — и приведения их в движение в отыгрывании, обязывает нас классифицировать этого субъекта символического через другую силу. Это обязывает нас связать его с другой причиной, осмелюсь сказать, со словом причина, поскольку здесь мы имеем слово эффект Здесь есть причина, которая, хотя и оторвана от первоначальной символизации, сохраняет свои эффекты даже в дискурсе.

Частичные объекты

Je peux maintenant, pour entamer la seconde partie de ce que je vous dis, sauter jusqu'au second commentaire que Lacan a donné de l'acting-out. Ça fait très bien voir comment cette problématique du réel et du symbolique est passée au second plan pendant toute une part de son enseignement.

Теперь, чтобы начать вторую часть того, что я вам рассказываю, я могу перейти ко второму комментарию, который Лакан дал по поводу отыгрывания. Это очень хорошо показывает, как эта проблематика реального и символического отошла на второй план в течение целой части его учения.

Quand Lacan reprend le cas dans sa «Direction de la cure», il ne met plus en valeur l'acting-out comme intersection du réel et du symbolique. La catégorie centrale qu'il fait valoir, c'est le désir. Il ne s'agit pas de réel mais de désir. Ce que Lacan souligne, c'est le désir en jeu chez ce patient aux cervelles fraîches, ce patient tout occupé - et c'est un drame - de la crainte de voler les idées d'autrui, d'être plagiaire, de penser aussitôt que tout ce qu'il pense n'est pas de lui. Lacan met en jeu le désir de ce patient : en fait il ne vole rien, mais il vole rien. Lacan met là en fonction la fonction de la métonymie, celle qui introduit le manque-à-être dans la relations d'objet. Ça lui permet donc de qualifier ce cas d'anorexie mentale, «c'est-à-dire d'anorexie quant au mental». Il donne là un diagnostic d'inversion dans le désir, de difficulté avec le rien. L'anorexique mental mange rien. Ce n'est pas saisi là comme un retour du réel, mais comme une difficulté avec le rien.

Когда Лакан берется за этот случай в своем «Направлении лечения», он уже не акцентирует внимание на отыгрывании как пересечении реального и символического. Центральной категорией, которую он выделяет, является желание. Речь идет не о реальном, а о желании. Лакан подчеркивает, что желание, стоящее на кону у этого пациента «со свежими мозгами», пациента, охваченного — и это его трагедия — страхом украсть чужие идеи, стать плагиатором, немедленно подумать, что все, что он думает, не его собственное. Лакан вводит в игру желание этого пациента: на самом деле он ничего не крадет, но он крадет ничто. Здесь Лакан вводит в игру функцию метонимии, функцию, которая вводит нехватку бытия в отношения с объектом. Это позволяет ему квалифицировать данный случай как ментальную анорексию, «то есть анорексию в отношении ментального». Он ставит диагноз «инверсия желания», «трудности с ничто». Психический анорексик ничего не ест. Это понимается не как возвращение реального, а как сложности с ничто.

Il n'y a rien, à cette date, qui permette de s'apercevoir que ce qu'il y a de commun entre le rien et le réel, c'est l'objet, l'objet au sens où Lacan l'épinglera de petit a. L'objet a, si j'employais ce terme dans le commentaire de Lacan sur la Verneinung, c'est ce qui médiatise le réel et le rien. C'est le joint du réel et du rien. Mais c'est là précisément que l'on s'aperçoit que la problématique du désir comme métonymie du manque - problématique mise au premier plan d'abord par Lacan - aboutit à un passage à l'ombre de ce réel non symbolisé. Le désir est essentiellement défini comme une symbolisation, comme un effet de la symbolisation.

На тот момент [в учении Лакана] не было ничего, что позволило бы нам осознать, что общим между ничто и реальным является объект, объект в том смысле, в котором Лакан обозначит его как маленькое a. Объект a, если я использую этот термин в комментарии Лакана к Verneinung, — это то, что опосредует реальное и ничто. Это соединение реального и ничто. Но именно здесь мы понимаем, что проблема желания как метонимии нехватки — проблема, впервые выдвинутая на первый план Лаканом — приводит к уходу в тень этого несимволизированного реального. Желание, по сути, определяется как символизация, как эффект символизации.

Le point précis où se voit un décalage, c'est quand Lacan évoque l'objet partiel à partir de Mélanie Klein. Les objets partiels, il les énumère rapidement comme étant le sein, l'excrément, le phallus. À un moment, il y a cette chaîne-là qui situe ces objets partiels premièrement comme fantasmatiques, et deuxièmement comme signifiants.

Точный момент, когда происходит сдвиг, — это когда Лакан упоминает частичный объект Мелани Кляйн. Он быстро перечисляет частичные объекты: грудь, экскременты, фаллос. В какой-то момент возникает цепочка, которая позиционирует эти частичные объекты, во-первых, как фантазматические, а, во-вторых, в качестве означающих.

Peut-être que par le rapprochement que je fais ici de ce passage, page 614 des Écrits, et de la symbolisation du réel, saisissez-vous tout le prix qu'il a à souligner ce statut-là. En effet, ça implique que quoi? Ça implique que Lacan, dans «La direction de la cure», ne fait pas du tout de l'objet partiel un réel non symbolisé. Au contraire, il fait de l'objet partiel un objet imaginaire et symbolique. C'est tout sauf un réel. C'est ce qui fait qu'il peut parler des signifiants de la demande comme de signifiants oraux, anaux, etc. C'est dire que l'objet partiel n'est pas réel mais imaginaire et symbolique.

Возможно, благодаря сопоставлению, которое я провожу между этим отрывком со страницы 614 Écrits и символизацией реального, вы сможете понять всю его ценность, чтобы подчеркнуть этот статус. Действительно, что из этого следует? Из этого следует, что Лакан в «Направлении лечения» вовсе не делает частичный объект несимволизированным реальным. Напротив, он делает частичный объект воображаемым и символическим объектом. Это что угодно, только не реальное. Именно это позволяет ему говорить об означающих требования как об оральных, анальных и прочих означающих. Это означает, что частичный объект является не реальным, а воображаемым и символическим.

De fait, il faut donner raison à Lacan. L'objet partiel kleinien est imaginaire et symbolique. C'est bien pour cela, après tout que Lacan a créé l'objet a, objet qu'il fera équivaloir au réel non symbolisé, au terme d'un parcours que nous suivrons ici.

В самом деле, надо отдать должное Лакану. Частичный объект Кляйн является воображаемым и символическим. Именно поэтому, в конце концов, Лакан создал объект а, объект, который он сделает эквивалентным несимволизированному реальному, в конце пути, по которому мы здесь пойдем.

Il faut bien s'apercevoir que de considérer comme fantasmatiques et signifiants les objets partiels, c'est ce qu'il y a de plus naturel. Quand nous les évoquons comme sein, excrément ou phallus, nous les évoquons à partir de leur forme et de leur matière. Nous les évoquons à partir de ce qui est perceptible. Ils relèvent d'une façon évidente du registre que Lacan a qualifié d'imaginaire. Nous pouvons aussi les considérer pris dans le symbolique, à partir du moment où nous disons qu'ils ont une valeur d'échange, qu'ils sont des objets de don ou de refus ou de prélèvement - de prélèvement quand il s'agit du sein, de don ou de refus quand il s'agit de l'excrément. Toute «La direction de la cure» repose là-dessus. Les objets sont des signifiants imaginaires. J'ai d'ailleurs déjà souligné, naguère, l'équivoque de ce terme de signifiant imaginaire que Lacan fait valoir à propos du phallus dans son analyse du cas Schreber.

Мы должны понять, что рассматривать частичные объекты как фантазматические и означающие — это самое естественное. Когда мы упоминаем их: грудь, экскременты или фаллос, мы взываем к их форме и их материи. Мы взываем к тому, что воспринимаем. Они явно принадлежат к тому регистру, который Лакан назвал воображаемым. Мы также можем считать их взятыми из символического, с того момента, когда мы говорим, что они имеют меновую стоимость, что они являются объектами дарения, отказа или изъятия — изъятия, когда речь идет о груди, дарения или отказа, когда речь идет об экскрементах. На этом основывается всё «Направление лечения». Объекты — это воображаемые означающие. Кроме того, я уже подчеркивал двусмысленность этого термина воображаемого означающего, который Лакан выдвигает по отношению к фаллосу в своем анализе случая Шребера.

Ces objets sont donc plutôt à l'intersection du symbolique et de l'imaginaire, et là la problématique du réel n'est pas à sa place. Elle n'a rien pour se supporter à ce niveau d'élaboration. L'objet a est d'abord signifiant imaginaire, puis va venir prendre ensuite son statut de réel. C'est un mouvement assez complexe dans l'enseignement de Lacan. L'objet et comme signifiant imaginaire est justement d'abord ce qui leurre la place de la jouissance. Ce sont les éléments imaginaires du fantasme, éléments venant leurrer, habiller, coloniser cette place de la jouissance, qui vont se trouver dans l'enseignement de Lacan venir à désigner, au contraire, ce qui reste de la jouissance après la symbolisation. C'est donc exactement le contraire et c'est pourquoi on ne voit pas comment on pourrait élaborer une dogmatique de Lacan.

Таким образом, эти объекты находятся скорее на пересечении символического и воображаемого, и там реальное не на своем месте. На этом уровне проработки ему не на что опереться. Объект a — это прежде всего воображаемое означающее, а затем оно приобретает статус реального. Это довольно сложный момент в учении Лакана. Объект как воображаемое означающее — это именно то, что сначала приманивает к себе место наслаждения. Именно воображаемые элементы фантазма, элементы, которые приходят, чтобы завлечь, облечь и заселить это место наслаждения, напротив, окажутся в учении Лакана знаками остатка наслаждения после символизации. Таким образом, все обстоит ровно наоборот, и именно поэтому мы не видим, как можно было бы представить догматизм у Лакана.

La direction de la cure est l'écrit de Lacan qui conclut tout un mouvement d'élaboration qui précède son Séminaire de L'éthique. Il faut voir que le mouvement qui va être inauguré après, va justement conduire à l'envers de la première élaboration, c'est-à-dire inventer pour l'objet un statut qui n'est plus seulement celui du signifiant imaginaire.

«Направление лечения» — это сочинение Лакана, завершающее целый цикл работ, предшествующих его семинару «Этика». Мы должны видеть, что движение, которое начнется после этого, приведет именно к обратному развитию первой разработки, то есть к изобретению для объекта статуса, который больше не является только статусом воображаемого означающего.

Присутствие аналитика

Je trouve nécessaire, dans le cheminement de cette année et pour que vous puissiez apprécier les Séminaires à paraître, de marquer ce qu'est alors la théorie du transfert. Cette théorie du transfert il faut dire qu'elle nous paraît à certains égards presque inexistante, puisque nous n'avons, à cette date, ni les coordonnées du sujet supposé savoir, ni les coordonnées de l'objet dans l'Autre. Nous avons donc plus un négatif de cette théorie qu'un positif. Mais enfui, l'énigme commence à apparaître, même si une convergence ne se fait pas.

В ходе этого года и для того, чтобы вы могли оценить семинары, которые будут опубликованы, я считаю необходимым обозначить, что представляет собой теория переноса. Эта теория переноса, надо сказать, кажется нам в некоторых отношениях почти несуществующей, поскольку на данный момент у нас нет ни координат субъекта предположительно знающего, ни координат объекта в Другом. Таким образом, мы имеем скорее отрицательную сторону этой теории, чем положительную. Но загадка начинает возникать, даже если нет согласованности.

Ce qui met déjà Lacan sur la ligne de ce petit a inclus dans l'Autre, c'est est sa définition de l'amour. Cette définition de l'amour est en effet un pur paradoxe, puisque c'est le don de ce qu'on n'a pas. Ça paraît être simplement un Witz, une pointe d'esprit, alors que c'est déjà la formulation du problème qui nous occupe. Si on peut donner ce qu'on n'a pas, ça demande un statut singulier de l'inclusion. Pour le donner, il faut bien avoir de quelque façon ce qu'on n'a pas. C'est bien ça le point de départ de Lacan sur le transfert : l'analyste n'a rien d'autre à donner que ce qu'il n'a pas. Et c'est bien pour ça que ce qu'on attend de lui c'est son amour : «Le psychanalyste n'a rien autre à donner, mais, même ce rien, il ne le donne pas. Cela vaut mieux, et c'est pourquoi ce rien, on le lui paye, et largement de préférence, pour bien montrer qu'autrement cela ne vaudrait pas cher.»

Что уже помещает Лакана в направлении этого маленького а, включенного в Другого, так это его определение любви. Такое определение любви действительно является чистым парадоксом, поскольку это дар того, чего у нас нет. Кажется, что это просто Witz, острота, тогда как это уже формулировка проблемы, которая нас волнует. Если мы можем дать то, чего у нас нет, это требует особого статуса включенности. Для того чтобы дать, нужно иметь то, чего у нет. Это отправная точка Лакана в вопросе переноса: аналитику нечего дать, кроме того, чего у него нет. И именно поэтому от него ждут любви: «психоаналитику нечего дать, но даже этого ничто он не дает. И так лучше, именно поэтому за ничто и платят, желательно много, чтобы показать, что иначе оно бы недорого стоило».

L'amusement est là précisément à la place d'une structure. Il est là à la place de la définition de cette inclusion qui nous occupe. Lacan évoque d'ailleurs, aussitôt après, la présence de l'analyste : «On remarquera que l'analyste donne pourtant sa présence». Or, cette présence de l'analyste, c'est une fonction tout à fait décisive. Elle le deviendra dès le Séminaire XI. C'est alors la présence de l'analyste qui, dans l'expérience analytique, peut valoir comme telle pour le reste de réel non symbolisé.

То, здесь забавляет находится тут именно на месте структуры. Оно находится там, на месте определения этого включения, которое нас занимает. Более того, сразу после этого Лакан упоминает о присутствии аналитика: «заметим, что аналитик все-таки даёт своё присутствие». Так вот, это присутствие аналитика является решающей функцией. Это станет таковым в Семинаре XI. Именно тогда присутствие аналитика в аналитическом опыте может иметь значение как таковое для остатка несимволизированного реального.

Quand on est un peu emporté par la passion de la psychanalyse, on pourrait vouloir faire son analyse à distance, on pourrait vouloir faire sa passe réel par écrit. Ce fantasme-là, c'est le fantasme de la résorption totale du réel dans le symbolique : ne pas le faire en présence. Nous, nous savons la valeur de ce terme de présence. Nous savons de quoi il est porteur, dans l'enseignement de Lacan.

Когда человек немного увлечен психоанализом, он может захотеть делать свой анализ на расстоянии, он может захотеть делать свой пасс в письменном виде. Этот фантазм — фантазм полного растворения реального в символическом: не делать этого в присутствии. Мы знаем ценность этого термина: присутствие. Мы знаем, что он означает в учении Лакана.

«On remarquera que l'analyste donne pourtant sa présence» : on ne peut donc pas dire qu'il ne donne rien. Il faut bien alors une articulation entre ce fait qu'il ne donne rien et que néanmoins il donne sa présence. Ce qui manque ici, c'est le joint du rien et du réel.

«Заметим, что аналитик все-таки даёт своё присутствие»: поэтому мы не можем сказать, что он ничего не дает. Между тем, что он ничего не дает, и тем, что он всё-таки дает свое присутствие, должна быть артикуляция. Что здесь отсутствует, так это стыковка между ничто и реальным.

«On remarquera que l'analyste donne pourtant sa présence»: c'est déjà une objection que commence à se faire Lacan et qui marque bien un mouvement que j'ai déjà souligné ici, à savoir que Lacan pense contre Lacan. Et il poursuit: «Mais je crois qu'elle n'est d'abord que l'implication de son écoute et que celle-ci n'est que la condition de la parole».

«Заметим, что аналитик все-таки даёт своё присутствие»: это уже возражение Лакана самому себе, четко обозначающее движение, которое я уже подчеркивал здесь, а именно: Лакан думает против Лакана. И он продолжает: «Но я считаю, что это всего лишь следствие его слушания, а последнее – всего лишь условие речи».

Je pense que l'on peut parcourir toute La direction de la cure sans trouver une seule fois introduit ce je crois. C'est un style qui est au contraire toujours assertif. Si là nous avons ce «on remarquera... mais je crois», qui est si peu du style de Lacan, c'est parce qu'il s'efforce d'évacuer l'élément de réel de la présence de l'analyste. Il l'évacue en posant qu'il n'y a pas de parole sans 32 écoute, et que s'il y a écoute, il y a alors présence. C'est une pure déduction de la nécessité de la présence à partir des exigences de la parole, c'est-à-dire à partir des exigences du symbolique. Loin de valoir comme telle, cette présence est là déduite des exigences du symbolique.

Я думаю, что можно пройтись по всему «Направлению лечения», не найдя ни разу вводного предложения «я считаю». Напротив, это всегда утвердительный стиль. Если мы встречаем это «заметим… но я считаю», что так нехарактерно для стиля Лакана, то это потому, что он пытается вычленить элемент реального в присутствии аналитика. Он делает это, утверждая, что нет речи без слушания, и что если есть слушание, то есть и присутствие. Это чистая дедукция необходимости присутствия, исходящая из требовательности (настоятельности) речи, то есть из требовательности (настоятельности) символического. Не обладая ценностью как таковой, это присутствие выводится из требований символического.

«Au reste, le sentiment le plus aigu de sa présence est-il lié à un moment où le sujet ne peut que se taire, c'est-à-dire où il recule même devant l'ombre de la demande». Là, il y a déjà quelque chose qui s'introduit. C'est déjà l'indication de ce qui lie cette présence de l'analyste au silence de la pulsion, et c'est déjà l'amorce de ce que devra être, à cette place, la position de l'objet a.

«В остальном, связано ли наиболее острое ощущение его присутствия с моментом, когда субъект может только молчать, то есть, когда он отступает даже перед тенью требования». Здесь уже что-то добавляется. Это уже указание на то, что связывает присутствие аналитика с молчанием влечения, и это уже начало того, что должно стать в этом месте позицией объекта a.

Влечение и требование

Il est intéressant de voir que le développement qui suit évoque la mère, mais la mère comme l'Autre du signifiant, comme la toute puissance maternelle, et les identifications qui peuvent se produire à ses signifiants. On n'évoque pas - comme, après tout ça serait possible - la mère kleinienne, le corps de la mère comme lieu ultime de la jouissance. Vous savez ce que Lacan fera l'année suivante dans son Éthique, mais, à cette date, l'embranchement qu'il prend à partir de ce point-là, à partir de la présence de l'analyste, le conduit à l'Autre du signifiant. La demande s'adresse à l'Autre du signifiant, et il faut donc que cet Autre dispose des signifiants d'accueil et de refus. Le sujet en est serf et est conduit à s'identifier primairement à ces signifiants de la toute puissance de l'Autre. De la fonction de la présence, qui pourrait conduire à considérer le réel non symbolisé, Lacan est conduit au contraire à la puissance de la symbolisation.

Интересно, что в последующем развитии возникает мать, но мать как Другой означающего, как материнское всемогущество, и идентификации, которые могут возникать в связи ее означающими. Мы не ссылаемся — как это, в конце концов, было бы возможно — на кляйнианскую мать, материнское тело как место высшего наслаждения. Вы знаете, что Лакан сделает это на следующий год в своей «Этике», но на тот момент ответвление, которое он делает от этой точки, от присутствия аналитика, приводит его к Другому означающего. Требование обращено к Другому означающего, и этот Другой, следовательно, должен обладать означающими принятия и отказа. Субъект является его рабом и вынужден идентифицировать себя в первую очередь с этими означающими всемогущества Другого. От функции присутствия, которая могла бы привести к рассмотрению несимволизированного реального, Лакан переходит напротив, к могуществу символизации.

Je ne peux qu'évoquer rapidement la double identification qui est ici en cause: l'identification aux signifiants de la demande, et l'identification à l'objet de la demande d'amour.

Я могу лишь кратко упомянуть о двойной идентификации, о которой здесь идет речь: идентификация с означающими требования и идентификация с объектом требования любви.

On comprendrait de travers cette opposition si on ne rappelait pas que l'objet est en l'occurrence encore un objet qui est si signifiant imaginaire. Nous avons là des identifications à deux versants du signifiant. C'est ce qui permet à Lacan de parler de l'identification à l'objet. Ce n'est concevable que si l'objet est dans le symbolique, que s'il est significantisé.

Это противопоставление будет неверно понято, если мы не вспомним, что объект в данном случае все равно остается объектом в статусе воображаемого означающего. Здесь мы имеем идентификацию с двумя аспектами означающего. Именно это позволяет Лакану говорить об идентификации с объектом. Это возможно только в том случае, если объект находится в символическом, если он означен.

Dans ce texte, vous trouverez aussi l'articulation du transfert et de la régression, dont le mouvement est repris dans le Séminaire Le transfert. Si dans ce Séminaire on peut passer du Banquet à des considérations - qui ont l'air tout à fait disjointes - sur la demande et le désir aux stades oral, anal et génital, c'est que c'est le même mouvement que dans La direction de la cure, mais cette fois-ci repris et recompose avec un statut de l'objet qui n'est plus simplement l'objet signifiant.

В этом тексте вы также найдете артикуляцию переноса и регрессии, движение которых вновь рассматривается в Семинаре «Перенос». Если в этом Семинаре мы можем перейти от «Пира» к рассуждениям — которые кажутся довольно разрозненными — о требовании и желании на оральной, анальной и генитальной стадиях, то это потому, что это то же самое движение, что и в «Направлении лечения», но на этот раз взятое снова и пересмотренное исходя из иного статуса объекта, компонованное со статусом объекта, который больше не является просто объектом означающего.

Je ne dis pas qu'il n'y ait pas de théorie du transfert dans cette Direction de la cure. Il y en a une. Il y en a une qui est de confondre le transfert et la demande. Ça donne comme clef de la cure analytique ceci, que toutes les demandes, qui s'étaient articulées dans l'analyse, n'étaient que transfert. Ça conduit à situer le transfert sur cet axe à droite du graphe:

Я не говорю, что в «Направлении лечения» нет теории переноса. Она имеется, и она заключается в том, чтобы совместить перенос и требование. Она дает ключ к аналитическому лечению: все требования, артикулированные в анализе, являются просто переносом. Это приводит к расположению переноса по этой оси справа от графа:

C'est dire que les demandes n'étaient que transfert, mais c'est dire aussi que la position juste du transfert est au niveau de la pulsion:

Это означает, что требования были только переносом, но это также означает, что верная позиция переноса находится на уровне влечения:

Voici ce que dit Lacan : «Le transfert est en lui-même déjà analyse de la suggestion [ça, c'est simplement le décalage d'un axe à l'autre] en tant qu'il place le sujet à l'endroit de sa demande dans une position gui ne tient que de son désir». Ça oblige à écrire le transfert avec son signifiant qui est chez Lacan celui de la pulsion. Je dis ça pour les gens qui ont déjà le maniement de ces petits mathèmes, et aussi pour marquer que dans «La direction de la cure», le transfert est ce qui fait émerger ce statut de la pulsion. Il est inscrit effectivement sur le vecteur de la demande: demande de et à l'Autre, et demande pulsionnelle puisque la pulsion est une demande.

Вот что говорит Лакан: «Перенос сам по себе уже является анализом внушения [это просто сдвиг с одной оси на другую] постольку, поскольку он помещает субъекта на место его требования в позицию, которая поддерживается исключительно его желанием». Это вынуждает нас записать перенос с его означающим, которым, согласно Лакану, является влечение. Я говорю это для тех, кто уже знаком с матемами, а также чтобы указать на то, что в «Направлении лечения» перенос — это то, благодаря чему возникает этот статус влечения. Он фактически вписан в вектор требования: требования от и к Другому, а также требование влечения, поскольку влечение — это требование.

Ce qui sera la nouveauté que nous approchons, et qui n'est pas du tout de l'évidence de l'expérience, ce sera de poser l'objet - pour le dire approximativement - comme hors symbolisation, comme hors symbolisation par rapport à ces objets imaginaires et symboliques. C'est ce qui est déjà impliqué dans cette confluence du transfert et de la pulsion, mais ça supposera aussi bien de poser l'objet de la pulsion dans un statut de réel, et non pas de supposer que la pulsion est articulée en termes de signifiants, comme vous le trouvez dans La direction de la cure, et même dans les textes suivants. Ce sera poser l'objet non comme symbolique et imaginaire, mais comme réel. Cela n'a aucune évidence. Les évidences sont au contraire de l'autre côté, du côté imaginaire et du côté symbolique.

То новое, к чему мы приближаемся, и что совсем не очевидно из опыта, будет заключаться в том, чтобы представить объект — грубо говоря — вне символизации; вне символизации по отношению к этим воображаемым и символическим объектам. Это то, что уже подразумевается в этом слиянии переноса и влечения, но можно предположить, что объект влечения будет представлен в статусе реального, без того, что влечение артикулируется в терминах означающих, как это можно найти в «Направлении лечения» и даже в последующих текстах. Речь идет о том, чтобы представить объект не как символический и воображаемый, а как реальный. Никаких доказательств этому нет. Напротив, доказательства находятся на другой стороне, на стороне воображаемого и стороне символического.

Ce qui prépare cela, c'est je vous l'ai dit, la confluence du transfert et de l'amour. Ça oblige déjà à définir, dans l'Autre, ce qu'il n'a pas, ce qu'il n'a pas et qui lui sert d'appât.

Я уже говорил вам, что это подготовка к слиянию переноса и любви. Это уже обязывает определить в Другом то, чего у него нет, и что служит приманкой.

Эрастес, эроменос

Je vais en venir maintenant au troisième moment de mon entretien d'aujourd'hui. C'est un troisième moment dont la bascule se fait précisément sur ce thème de l'amour.

Теперь я перейду к третьему моменту сегодняшней встречи. Третий момент вращается вокруг темы любви.

Ce qui va, chez Lacan, rénover le statut de l'amour de transfert c'est qu'avant d'y venir, il a mis en place, de façon pathétique, la fonction de das Ding, c'est-à-dire une place de la jouissance située comme vacuole. Qu'est-ce qu'il y a entre cette Direction de la cure et Le transfert, sinon que la question de la jouissance comme vacuolaire a émergé ? Lacan commence à penser comment quelque chose, quelque chose n'a pas été symbolisé, conserve ses effets jusqu'au sein du symbolique. Dessiner la vacuole, c'est dessiner cette place. Au centre du système des signifiants, il y a cette place de la vacuole. Ce n'est pas, il faut le dire, une démonstration, mais c'est déjà une écriture sommaire de ce qui devra être élaboré par mathèmes, à savoir l'inclusion de ce qui a été laissé dehors :

Что нового, по Лакану, появляется в статусе любви в переносе, так это то, что прежде чем перейти к ней, он патетически поставил на место функцию das Ding, то есть место наслаждения, определенного как вакуоль. Что есть между этим «Направлением лечения» и «Переносом», если не то, что возник вопрос о наслаждении как о вакуоли? Лакан начинает размышлять о том, как нечто, то, что не было символизировано, сохраняет свои эффекты до символического. Нарисовать вакуоль — значит нарисовать это место. В центре системы означающих находится место вакуума. Это, надо сказать, не демонстрация, но уже краткое изложение того, что мне предстоит отобразить в матеме, а именно: включение того, что осталось за пределами:

L'éthique pourrait avoir comme emblème cette vacuole, ce qui est là simplement un double rond, un cercle avec un autre cercle intérieur, dans des rapports encore tout à fait élémentaires, mais qui se compliqueront topologiquement quand on commencera à établir sur cette vacuole des relations de bord.

«Этика» могла бы иметь в качестве своей эмблемы вакуоль, которая там просто двойной круг, круг с другим внутренним кругом, в отношениях, которые все еще довольно элементарны, но которые станут топологически сложными, когда мы начнем устанавливать краевые отношения на этой вакуоли.

Le Séminaire du Transfert par rapport à L'éthique, disons que ça en est la mise en scène. Le transfert est la mise en scène de cette vacuole. Cette mise en scène est la mise en scène du Banquet, et spécialement de l'animation qu'Alcibiade donne à ce rapport en nous présentant Socrate comme ce Silène qui, en son intérieur, contient l'objet précieux. C'est, à proprement parler, une mise en scène de ce rapport.

Семинар «Перенос» по отношению к «Этике», скажем так, является ее мизансценой. Перенос — это мизансцена этой вакуоли. Эта мизансцена — мизансцена «Пира», и особенно оживления, которое Алкивиад придает этим отношениям, представляя Сократа как этого Силена, внутри которого находится драгоценный предмет. Это, строго говоря, мизансцена этих отношений.

L'Autre du discours est par excellence Socrate qui, en effet, n'a jamais prétendu autre chose qu'à être dans le symbolique, et qui parcourt les rues de la cité pour interroger, questionner le savoir en mobilisant toutes les ressources du symbolique. Il ne répond à rien d'autre. Il ne prétend même pas à l'amour d'Alcibiade. Ce qui l'en protège, ce qui l'arrime et le fait tenir tranquille, c'est son mariage avec quelqu'un qui l'accompagne. Pas dans les rues, mais enfin, il sait que quand il rentre, c'est là. Vous verrez d'ailleurs, dans Le transfert, la notation que Lacan fait à ce propos sur la femme de Freud et la femme de Socrate.

Другой дискурса — это истинный Сократ, который никогда не претендовал на то, чтобы быть кем-то иным, кроме как в символическом, и который ходит по улицам города, чтобы задавать вопросы, подвергать сомнению знание, мобилизуя все ресурсы символического. Он не отвечает ни на что другое. Он даже не претендует на любовь Алкивиада. Что защищает его от этого, что сдерживает его и позволяет ему сохранять спокойствие — это его брак с кем-то, кто его сопровождает. Не на улицах, но он знает, что когда он придёт домой, она будет там. Вы увидите, кстати, в «Переносе» замечание Лакана на эту тему о жене Фрейда и жене Сократа.

Socrate donc ne prétend à rien d'autre, et c'est bien là que se fait voir le paradoxe où, ne se voulant lui-même qu'effet du signifiant, il y aurait quand même l'illusion qu'il y aurait à l'intérieur de lui, l'objet précieux. Ce n'est pas par hasard qu'à cette date Lacan met déjà en place son intérêt pour les anamorphoses. Les circuits signifiants sont comme à se condenser dans l'image merveilleuse de l'agalma, et donnent l'illusion de l'image de l'objet précieux.

Таким образом, Сократ не претендует ни на что другое, и именно в этом проявляется парадокс, когда, имея в виду только действие означающего, все равно существовала бы иллюзия, что внутри него находится ценный объект. Не случайно, что к этому времени Лакан уже проявляет интерес к анаморфозам. Означающие контуры как бы сгущаются в чудесный образ агальмы и создают иллюзию образа драгоценного объекта.

Ce qui met de l'ordre dans cette affaire, c'est ce que Lacan, emprunte au premier discours du Banquet, celui de Phèdre, à savoir la distinction de l'erastes et de l'éroménos, l'amant et l'aimé. Il est remarquable que la première définition que Lacan donne de l'amour soit une définition à partir du signifiant, à savoir que l'amour est une métaphore, c'est-à-dire une substitution : à la place de l'éroménos se substitue la fonction de l'erastes:

Упорядочивает дело то, что Лакан заимствует из первой речи «Пира», речи Федры, а именно различие между эрастес и эроменос, любящим и любимым. Примечательно, что первое определение, которое Лакан дает любви, — это определение, основанное на означающем, а именно, что любовь — это метафора, то есть подмена: на место эроменоса ставится функция эрастеса:

C'est une définition signifiante de l'amour mais qui repose sur l'objet. En quoi? Phèdre le dit de lui-même. Celui aime, l'erastes, c'est celui qui n'a pas. Celui qui est aimé, l'éromenos, c'est celui qui a. Ce qui fait le paradoxe de l'amour tel que Lacan le fait valoir, ce qui fait le paradoxe de l'amour dans un sujet, c'est que celui qui est aimable, celui qui a, laisse place à se poser comme celui qui n'a pas. C'est bien entendu, la difficulté propre du riche, qui est celui qui a.

Это значимое определение любви, но оно основано на объекте. В чем? Федр говорит это о себе. Тот, кто любит, эрастес — это тот, кто не имеет. Тот, кого любят, эроменос — это тот, кто имеет. Парадокс любви, по выражению Лакана, парадокс любви в субъекте заключается в том, что тот, кто любим, тот, кто имеет, оставляет место для того, чтобы выступить в качестве того, кто не имеет. Это, конечно, сложность для богатых — тех, кто имеет.

Cette définition signifiante de l'amour repose donc, en fait, sur des coordonnées d'objet. Je peux vous citer le passage en question : «La situation fondamentale de départ de l'amour, pour être évidente, n'a jamais été, que je sache, située dans les termes où je vous propose de l'articuler tout de suite, ces deux termes dont nous partons - l'erastes, l'amant, et l éroménos, l'aimé. Il n'y a pas lieu de jouer au jeu de cache-cache. Nous pouvons le voir tout de suite dans telle assemblée - ce qui caractérise l'erastes, l'amant, pour tous ceux qui l'approchent, n'est-ce pas essentiellement ce qui lui manque ? Nous, nous pouvons tout de suite ajouter qu'il ne sait pas ce qui lui manque, avec cet accent particulier de l'inscience qui est celui de l'inconscient Et, d'autre part, l'éroménos, l'objet aimé, ne s'est-il pas toujours situé comme celui qui ne sait pas ce qu'il a, ce qu'il a de caché et qui fait son attrait?».

Это значимое определение любви опирается, по сути, на координаты объекта. Я могу процитировать вам отрывок, о котором идет речь: «Фундаментальная исходная ситуация любви, для очевидности, никогда, насколько мне известно, не располагалась в тех терминах, в которых я предлагаю сформулировать ее сразу, в этих двух терминах, с которых мы начинаем — erastes, любовник, и eromenos, возлюбленный. Нет необходимости играть в прятки. Мы сразу видим это в таком ансамбле — то, что характеризует эрастеса, любовника, для всех, кто к нему приближается, не является ли по сути тем, чего ему не хватает? Мы можем сразу же добавить, что он не знает, чего ему не хватает, с тем особым акцентом неосознанности, который присущ бессознательному. И, с другой стороны, разве эромен, возлюбленный объект, не всегда позиционировал себя как тот, кто не знает, чего ему не хватает, что у него есть то, что он скрывает и что делает его привлекательным?»

C'est déjà à partir de là que Lacan pourra rendre compte de ce qui est si ouvertement présenté Socrate, à savoir le mythe de la naissance de l'amour, d'Éros, comme fruit de la conjonction ou de l'intersection de Poros et Aporia - Poros comme la ressource, comme celui qui a, et Aporia comme celle qui n'a pas, et qui vient pendant le sommeil de Poros se faire faire le petit Éros. Aporia est évidemment tout à fait située comme celle qui n'a a pas, puisque, précisément elle n'est pas invitée au festin des dieux. Elle est là à tourner autour, dans sa misère, dans son manque. Elle prend Poros qui est là aviné, et c'est elle qui s'active. Ça laisse Lacan expliquer, à partir de ce mythe platonicien, en quoi, foncièrement, ce sont les femmes qui sont actives en tant qu'elles sont précisément dans la position d'aporie.

Уже отсюда Лакан сможет объяснить то, что так открыто представлено Сократом, а именно миф о рождении любви, Эроса, как плода соединения или пересечения Пороса и Апории — Пороса как ресурса, как того, кто имеет, и Апории как той, кто не имеет, и которая приходит во время сна Пороса, чтобы сделать маленького Эроса. Апория, очевидно, полностью расположена к тому, у кого нет, поскольку она не приглашена на пир богов. Она там кружит, в своем страдании, в своем недостатке. Она овладевает Поросом, который находится там в пьяном виде, и именно она проявляет активность. Это позволяет Лакану объяснить, исходя из этого платоновского мифа, что, по сути, именно женщины активны постольку, поскольку они находятся именно в положении апории.

Reste, articulé à cette aporie, ce que j'avais naguère articulé de la question hystérique, la question comme définissant le statut hystérique du sujet. Je ne vais pas faire de longs développements à ce propos. Je réduis la chose à faire valoir que l'on peut défendre que c'est ce qui structure la situation analytique. C'est ce que Lacan fait alors, mais il ne le fait qu'à la condition que l' analyste soit situé comme l'ayant et comme refusant pourtant d'être aimable. Refus, en ce qui le concerne, de la métaphore de l'amour. Il refuse de s'admettre comme l'aimé.

Остается сформулировать в этой апории то, что я когда-то сформулировал в отношении истерического вопроса, который определяет истерический статус субъекта. Я не собираюсь подробно останавливаться на этом. Я свожу дело к утверждению, что именно это структурирует аналитическую ситуацию. Именно это и делает Лакан, но делает он это только при условии, что аналитик позиционируется как имеющий и при этом отказывается быть любимым. Отказ, насколько он его затрагивает, от метафоры любви. Он отказывается признать себя возлюбленным.

Qu'est-ce qui fait qu'il s'y refuse ? C'est qu'il doit savoir pourquoi se produit, à titre d'anamorphose du savoir, le mirage de l'amour à son propos. C'est ce qu'est Socrate. Son essence, c'est un rien. Lacan conserve ce rien. Il arrive même à en faire, dans le discours analytique, quelque chose de réel. C'est inclus en l'analyste mais ce n'est rien qui soit aimable, sinon par l'anamorphose du savoir produite dans le discours.

Почему он отказывается это делать? Он должен знать, почему в отношении него возникает мираж любви как анаморфоза знания. Вот что такое Сократ. Его сущность — ничто. Лакан сохраняет это ничто. Ему даже удается сделать его в аналитическом дискурсе чем-то реальным. Оно включено в аналитика, но оно не является ничем, что можно любить, кроме как через анаморфозы знания, производимые в дискурсе.

C'est annoncé d'emblée dès le début de l'arrivée de Socrate dans Le Banquet. Il arrive en retard. Socrate n'est pas l'extime comme Alcibiade, mais enfin, tout le monde est déjà attablé lorsqu'on est encore à l'attendre. On l'attend car il a une idée et qu'il reste comme d'habitude immobile à l'endroit où cette idée l'a frappé. C'est le côté hystérique de Socrate qu'évoquait Lacan. Il arrive donc en retard et va s'asseoir à côté d'Agathon, le beau garçon de l'assistance, qui se révélera à la fin, par l'interprétation de Socrate, comme le véritable amour d'Alcibiade.

Об этом говорится с самого начала появления Сократа в «Пире». Он приходит поздно. Сократ — не экстимен, как Алкивиад, но, в конце концов, все уже сидят, когда мы все еще ждем его. Они ждут его, потому что у него возникла идея, и он, как обычно, остается неподвижным в том месте, где его осенила эта идея. Это истерическая сторона Сократа, о которой упоминал Лакан. Поэтому он приходит поздно и садится рядом с Агафоном, красивым юношей из зала, который в конце концов, в интерпретации Сократа, окажется настоящей любовью Алкивиада.

Il va donc s'asseoir à côté d'Agathon et il lui dit pourquoi il le fait : «Quel bonheur ce serait, Agathon, si le savoir était chose de telle sorte que ce qui est plus plein, il put couler dans ce qui est plus vide, pourvu que nous fussions, nous, en contact l'un avec l'autre [...] Si c'est ainsi que se comporte le savoir, j'apprécie hautement le fait d'être auprès de toi sur ce lit, car j'imagine que, partant de toi, beaucoup de beau savoir viendra m'emplir. Le mien, vois-tu, a toute chance d'être un maigre savoir, si même il n'est pas tel un rêve, une réalité discutable».

Поэтому он идет и садится рядом с Агафоном и говорит ему, почему он так поступает: «Как было бы хорошо, Агафон, если бы мудрость была такой, что могла бы перетекать от того, кто ею полон, к тому, кто пуст, как только мы прикоснемся друг к другу [...] Если мудрость ведёт себя именно так, то я очень благодарен за то, что нахожусь рядом с тобой на этом ложе, ибо я представляю, что ты до краёв наполнишь меня великолепнейшей мудростью. Видишь ли, у меня есть все шансы оказаться скудным знанием, если это даже не сон, а сомнительная реальность».

C'est effectivement situer d'emblée Agathon comme le plein., comme celui qui a - Socrate, lui, ne prétendant n'être, même quant au savoir, que le creux de ce savoir. Il ne prétend à rien d'autre qu'à être le non-savoir, le non-savoir comme vide au centre du savoir. Socrate n'a jamais prétendu autre chose que d'incarner cette position de vacuole. C'est ce qu'il fait en matière érotique où ce qu'il y a à savoir est avant tout de l'ordre du manque.

Это действительно означает, что Агафон с самого начала позиционируется как полный, как тот, кто имеет, а Сократ, со своей стороны, лишь претендует на то, чтобы быть, даже в том, что касается знания, пустотой этого знания. Он утверждает, что является ничем иным, как не-знанием, не-знанием как пустотой в центре знания. Сократ никогда не претендовал ни на что иное, кроме как на воплощение этой позиции пустоты. Так он поступает в эротических вопросах, где то, что нужно знать, прежде всего, относится к порядку нехватки.

Ce qui est là le pivot de la situation, c'est certes que par l'effet de cette relation, il apparaisse, aux yeux d'Alcibiade, être l'objet le plus digne de son amour, mais c'est aussi qu'il se refuse en même temps à y acquiescer. On ne trouve rien chez Socrate, pourtant savant en matière d'érotisme, qui soit de l'ordre de ce rayonnement d'amour que le christianisme a mis au centre de son discours. On ne trouve pas non plus, dans la psychanalyse, quelque chose qui soit de l'ordre de ce rayonnement de l'amour. Bien que nous n'ayons que ce mot de transfert à la bouche pour qualifier l'opération analytique, nous ne couvrons pas du tout le prochain de cet aimer comme soimême.

Ключевым моментом ситуации является то, что в результате этих отношений он представляется Алкивиаду самым достойным объектом его любви, но при этом отказывается принять ее. Мы не находим у Сократа, который тем не менее был знатоком эротики, ничего подобного тому излучению любви, которое христианство поставило в центр своего дискурса. Мы также не находим в психоанализе ничего, что соответствовало бы порядку этого излучения любви. Хотя у нас на устах есть только слово «перенос» для обозначения аналитической операции, мы вовсе не охватываем ближнего этой любовью, как самого себя.

La leçon que nous pouvons en tirer n'est de l'ordre d'aucun humanisme. Érasme reste pour nous le paradigme de cet humanisme quand il avait un sens. Il est peut-être de ceux qui ont pensé au plus loin la réduction de l'homme au signifiant, la résorption du réel dans le symbolique. Ce n'est pas par hasard que ce soit au moment où Érasme a émergé comme humanisme, que Luther ait fait valoir sous les espèces les plus fortes, les plus brutes à l'occasion, ce que nous pouvons appeler, nous, le statut de l'objet a. Dans le Séminaire de L'éthique de la psychanalyse, vous verrez, en passant, le parallèle d'Érasme et de Luther, parallèle qui devrait avoir le mérite de vous retenir au moment où l'on s'imagine pouvoir faire revivre à peu de frais un humanisme aux coordonnées bien naïves.

Урок, который мы можем извлечь из этого, не является уроком гуманизма. Эразм остается для нас парадигмой этого гуманизма, когда он имел значение. Он, пожалуй, один из тех, кто дальше всех задумывался о сведении человека к означающему, о поглощении реального символическим. Не случайно именно в момент появления гуманизма Эразма Лютер утверждал в самой сильной и грубой форме то, что мы можем назвать статусом объекта a. В семинаре «Этика психоанализа» вы мимоходом увидите параллель между Эразмом и Лютером, параллель, которая должна иметь то достоинство, что вы будете помнить о ней в то время, когда кто-то воображает, что можно без особых затрат возродить гуманизм в весьма бесхитростных координатах.

À la semaine prochaine. Ce sera la dernière leçon de ce trimestre.

Увидимся на следующей неделе. Это будет последняя лекция в этом семестре.

Рабочий перевод: Елена Уразбаева, ред. с фр. Ирина Макарова, ред. на русском Алла Бибиксарова, сайт: Ольга Ким.