Жак-Ален Миллер, курс 1985-1986 гг.
Экстимность
4 сеанс, 4 декабря1985

Cours du 4 décembre 1985

Лекция от 4 декабря 1985

Солидарность наслаждения и любви

La question du racisme, même si elle est parvenue jusqu'ici grâce aux aléas de l'actualité, n'est pas une digression. Elle est propre à souligner, d'une manière pathétique, en quoi l'Autre - dont nous faisons un usage de mathème en dépit de ses résonances sémantiques - n'est pas un sujet.

Вопрос расизма, даже если он дошел до нас благодаря случайности текущих событий, не является отклонением от темы. Он позволяет патетически подчеркнуть, что Другой — которого мы обозначаем матемой, несмотря на его семантические резонансы — не является субъектом.

Cela peut passer pour acquis ici où on se réfère à l'enseignement de Lacan : l'Autre est un lieu, il y a le lieu de l'Autre. Eh bien, si c'est acquis, il y a pourtant à l'acquérir à nouveau. C'est une question d'avoir, à ceci près qu'on ne sait pas ce qu'on a. On va y venir aujourd'hui car j'aimerais en finir avec ces Séminaires de L'éthique et du Transfert que j'avais apportés lors des cours précédents.

Это можно воспринимать как достижение здесь, где мы полагаемся на учение Лакана: Другой — это место, место Другого. Так вот, если это достижение, необходимо тем не менее усвоить это заново. Это вопрос иметь, с той разницей, что мы не знаем, что мы имеем. Мы придем к этому сегодня, потому что я хотел бы закончить с Семинарами «Этика» и «Перенос» которые я представлял на предыдущих курсах.

C'est un point qui concerne ce qu'on a, ce qu'on n'a pas, et précisément ce qu'on ne sait pas qu'on a. C'est au carrefour de la question de la jouissance et de l'amour. Il ne suffit pas de dire que l'Autre n'est pas un sujet, il ne suffit pas de dire que l'Autre est un lieu, il s'agit de savoir, de situer ce qui est l'objet en l'Autre. D'ailleurs, déjà dans ce en l'Autre, l'avoir est en question, et par un biais qui en procède, l'être aussi bien.

Эта точка касается того, что мы имеем (у нас есть), чего у нас нет, а также того, что мы не знаем, что мы имеем (у нас есть). Это находится на перекрестке вопроса наслаждения и любви. Недостаточно сказать, что Другой — это не субъект, недостаточно сказать, что Другой — это место, это вопрос знания, размещения того, что является объектом в Другом. Более того, уже в этом в Другом обладание объектом оказывается под вопросом, а исходя из этого и бытие.

Взаимность

Commençons par remettre nos pas dans un chemin qui a été balisé ici, à savoir le lien du sujet et de l'autre sujet. Ça peut paraître aujourd'hui être une évidence, sauf à s'en tenir à un solipsisme, comme on dit en philosophie, mais qui n'a eu de tenants explicites que pour les amateurs de paradoxes gratuits.

Начнем с того, что проследим наши шаги по намеченному здесь пути, а именно связи субъекта и другого субъекта. Сегодня это может показаться очевидным, если только мы не придерживаемся солипсизма, как говорят в философии, который не имел явных сторонников, кроме как среди любителей безосновательных софизмов.

Le lien du sujet et de l'autre sujet c'est ce avec quoi la dialectique nous a familiarisé : il n'y a du sujet que par et pour un autre sujet. Ce lien, que l'on peut faire déboucher sur une concurrence mortelle ou sur une rivalité funeste, on peut aussi l'exploiter sous le registre de l'ouverture à l'autre sujet, ouverture qui serait alors nécessaire et conforme au bien-être du sujet lui-même. Une théologie modernisée est d'ailleurs prête à utiliser ce vocabulaire ou cette rhétorique pour plaider en faveur du rapport au divin.

Связь субъекта и другого субъекта — это то, с чем нас познакомила диалектика: субъект существует только через и для другого субъекта. Эта связь, которая может привести к смертельной конкуренции или смертельному соперничеству, но может быть применена в регистре открытия по отношению к другому субъекту, открытия, которое в таком случае было бы необходимо и соответствовало бы благополучию самого субъекта. Более того, современная теология готова использовать эту терминологию или риторику, чтобы отстаивать связь с божественным.

Ce lien du sujet et de l'autre sujet a donné matière à une lecture rétroactive dans l'histoire de la philosophie. C'est au point qu'on a essayé de retrouver les prodromes de l'intersubjectivité endeçà de Hegel, par exemple dans Kant. On a voulu établir son rapport à la communauté humaine comme étant fondamental pour son enquête épistémique. Ça vaut même pour Descartes dont le cogito apparaît comme solitaire. On peut faire valoir qu'il débouche nécessairement sur l'autre et même sur la démonstration d'un Autre divin, dont on sait qu'une fois qu'il a pris ses décisions quant aux vérités, il n'en change pas. C'est un Autre divin dont on sait, en plus, qu'il ne veut pas le mal et qu'il ne peut pas mentir.

Эта связь субъекта и другого субъекта породила ретроактивное (обратное) прочтение в истории философии. Дошло до того, что были предприняты попытки проследить зачатки интерсубъективности до Гегеля, например, у Канта. Они хотели установить его отношение с человеческим сообществом как основополагающее для его эпистемологического поиска. Это применимо даже к Декарту, чье cogito как появляется как одинокое. Можно утверждать, что это обязательно приведет к другому и даже к доказательству божественного Другого, который, как мы знаем, однажды определившись с истинами, уже не передумает. Это божественный Другой, который, как мы знаем, не желает зла и не может лгать.

Ce lien du sujet et de l'autre sujet est donc pour nous, aujourd'hui, matière d'évidence. Mais s'en déprendre est plus complexe qu'on pourrait le croire, et spécialement dans l'expérience analytique où tout un registre de phénomènes se ramène à des effets de feed-back d'un sujet par rapport à un autre. C'est ce à quoi on s'essaie du côté anglo-saxon en développant des techniques de l'entretien où l'entretien analytique ne serait qu'une modalité particulière. À cet égard, on peut même se passer du contre-transfert. Par exemple, on peut constater que la direction du regard est dépendante chez l'un de ce quelle est chez l'autre. Voilà ce que comporte l'examen de ce qu'ont d'enchaînés et de relatifs l'un à l'autre les comportements de deux sujets. Ceci pour donner l'étiage, c'est-à-dire le niveau le plus bas, de cette problématique.

Таким образом, эта связь субъекта и другого субъекта является для нас сегодня делом очевидным. Но абстрагироваться от этого сложнее, чем можно было бы подумать, особенно в аналитическом опыте, где целый регистр феноменов сводится к эффектам обратной связи одного субъекта по отношению к другому. Именно это пытается сделать англосаксонская сторона, разрабатывая техники интервью, в которых аналитическое интервью является лишь отдельной процедурой. В этом отношении можно даже обойтись без контрпереноса. Например, мы можем обнаружить, что направление взгляда у одного зависит от направления взгляда у другого. Вот чем чревато исследование сцепки относительно поведения двух субъектов. Это в можно привести как минимальный пример, иначе говоря, самого низкого уровня, данной проблематики.

Il y a un double circuit de la communication : l'un s'articule entre le moi et l'image de l'autre – circuit constitué dans l'objectivité – et l'autre circuit qui s'articule entre le sujet et l'Autre.

Существует двойной контур коммуникации: один сочленен между я (moi) и образом другого — контур, конституированный в рамках объективности, — и другой контур, сочлененный между субъектом и Другим.

Quel que soit le décalage de registre entre le symbolique et l'imaginaire, il faut bien voir que c'est toujours la réciprocité qui vaut. La communication symbolique n'apparaît être qu'un décalque de la communication imaginaire. Il faut faire un pas de plus pour passer de ce concept pivot de la réciprocité à celui de la disparité.

Каков бы ни был разрыв между символическим и воображаемым, мы должны четко понимать, что взаимность всегда имеет значение. Символическая коммуникация возникает лишь как калька воображаемой коммуникации. Необходимо сделать еще один шаг, чтобы перейти от этой ключевой концепции взаимности к концепции несоответствия.

Несоответствие

Ce mot de disparité est avancé par Lacan dès le début du Séminaire du Transfert, comme essayant de traduire le mot anglais de odd, qui non seulement veut dire bizarre, mais aussi impair, dispar.

Слово disparité (несходство), предлагается Лаканом в самом начале семинара «Перенос» как попытка перевести английское слово odd, что означает не только странное, но и непарное, нечетное, неравное (различное)*.

* примеч. пер.: dispar (лат.) неравное, различное.

Faisons le pas de la réciprocité symbolique ou imaginaire à la disparité. C'est là que peut s'introduire l'Autre lieu. Par la considération, au niveau de la communication symbolique, du sujet qui est relatif à l'Autre sujet, on voit que tous les deux, pour s'entendre, doivent être situés dans un lieu tiers.

Давайте сделаем шаг от символического или воображаемого соответствия к несоответствию (несходству). Вот где может появиться Другое место. Рассматривая на уровне символической коммуникации субъекта, который относится к Другому субъекту, мы видим, что оба они, чтобы договориться, должны находиться в каком-то третьем месте.

À cet égard, le langage peut être localisé dans ce lieu tiers - ce lieu qui n'est qu'un lieu commun, le lieu commun du sujet et de l'Autre sujet. Je tiens à vous faire remarquer que la disparité du sujet et de l'Autre s'introduit dès cette considération-là. Avant que nous en arrivions à ce qui est objet dans l'Autre. Il y a déjà ici une disparité. Dans l'usage qu'en fait Lacan pendant toute une époque, il s'agit tantôt de l'Autre sujet tantôt de l'Autre lieu. Ils se trouvent en quelque sorte confondus.

В связи с этим язык может быть локализован в этом третьем месте — месте, которое является лишь общим местом, общим местом субъекта и Другого субъекта. Я хотел бы обратить ваше внимание на то, что несоответствие субъекта и Другого вводится из этого рассмотрения. Прежде чем мы подойдем к тому, что является объектом в Другом. Уже здесь есть несоответствие. В том, как Лакан использовал его на протяжении целого периода, иногда это Другой субъект, иногда Другое место. В некотором смысле, они смешались.

La seule problématique qui est en jeu pour l'instant n'inclut pas du tout la considération de l'objet qui, lui, se trouve renvoyé, disqualifié au registre imaginaire. Là, on peut dire que le sujet est devant l'Autre comme devant l'universel. Si l'Autre est sujet, c'est le sujet en tant que dépouillé de toute particularité. C'est le pur sujet de la reconnaissance, celui où aboutit ce désir de la reconnaissance qui habite cette problématique. Il est d'autant plus l'Autre sujet qu'il est n'importe qui.

Единственная проблема, которая обсуждается в данный момент, вообще не включает рассмотрение объекта, который оказывается возвращенным, дисквалифицированным в регистре Воображаемого. Здесь мы можем сказать, что субъект оказывается перед Другим как перед общим. Если Другой является субъектом, то это субъект, лишенный всего частного. Это чистый субъект признания, тот, где результируется желание признания, присутствующее в этой проблематике. Он столько же Другой субъект, как и кто угодно.

S'il s'agit de l'Autre comme lieu, c'est un lieu qui est habité par quoi ? Il est habité par les lois de la syntaxe. C'est un lieu où gît le trésor des signifiants. C'est un lieu où tourne ce que Lacan appelait le discours universel. Retenons ce terme d'universel. L'Autre sujet, quand il est considéré dans sa pure fonction de reconnaissance, il n'est rien de plus qu'un lieu. Il n'est rien de plus que le lieu même de l'universel.

Если речь идет о Другом как о месте, то чем оно населено? Оно населено законами синтаксиса. Это место, где покоится сокровищница означающих. Это место, где вращается то, что Лакан называл универсальным (общим) дискурсом. Давайте сохраним это понятие универсального (всеобщего). Другой субъект, если рассматривать его в его чистой функции признания, является не более чем местом. Он не более, чем место универсального (всеобщего).

Il est certain qu'il a un antiracisme qui s'appuie là-dessus, quand il invite à reconnaître, en l'Autre homme, l'homme comme tel, l'universel de l'homme. Dans l'examen que nous faisons de la psychanalyse, ça nous conduit à nous apercevoir, prudemment, que cet Autre-là est une idéalisation.

Несомненно, ему присущ некоторый антирасизм, на который он опирается, когда он призывает признать в Другом человека, человека как такового, универсалию человека. В исследовании, которое мы проводим в рамках психоанализа, это приводит к осторожному замечанию, что этот Другой является идеализацией.

Cet antiracisme-là, qui est impraticable, peut-être n'y aurait-il que l'analyste qui pourrait l'incarner - l'analyste s'il existait. En effet, ce vidage de toute particularité de l'Autre, c'est ce qui fait son repère, et peut-être l'objectif de son opération. Évidemment, ce dont il s'agirait ce ne serait pas de reconnaître l'universel de l'homme, mais de reconnaître l'universel du sujet. Laissons cela de côté.

Этот антирасизм неосуществим, возможно, он мог бы быть бы воплощен только аналитиком — аналитиком, если бы он существовал. Действительно, это очищение от всех особенных (частных) черт Другого — вот что делает его ориентиром и, возможно, целью его операции. Очевидно, что речь шла бы не о признании универсальности (всеобщности) человека, а о признании универсальности субъекта. Оставим это в стороне.

L'analyste est supposé dans cette veine. Il est par excellence celui qui dans sa pratique peut dépouiller ses particularités aussi loin que cela peut se faire et y compris dans son désir. C'est ce que veut dire le désir de l'analyste. Même si Lacan répugne à poser l'universel de l'analyste, il n'empêche que cet universel figure dans cette expression de désir de l'analyste.

Частный абсолют

В этом ключе подразумевается аналитик. Он прежде всего тот, кто в своей практике может очистить себя от свои особенностей, насколько это возможно, включая собственное желание. Вот что можно назвать желанием аналитика. Даже если Лакану претит постулирование универсальности аналитика, это не препятствует ее проявлению в выражении желание аналитика.

Ce qu'avec Lacan nous appelons le sujet supposé savoir, c'est aussi une fonction de l'universel. Évidemment, ce sujet supposé savoir, quand nous le formulons, nous croyons ne plus le formuler - et nous avons raison à partir de la problématique de la reconnaissance, et cela même quand elle est rénovée de celle du sens. Mais enfin, il faut quand même voir que l'Autre de l'interprétation est tout à fait parent de l'Autre de la reconnaissance. Pour savoir ce que ça veut dire, il faut en effet déjà admettre que ça veut dire quelque chose. Et puisqu'il s'agit d'interpréter, il faut reconnaître le désir au-delà de la demande. Il faut situer le manque de désir au-delà ou à côté du manque dont argue la demande.

Тот, кого мы вместе с Лаканом называем субъектом предположительно знающим, также является функцией универсального (всеобщего). Разумеется, этот субъект, предположительно знающий, как мы его формулируем, мы полагаем, что это больше не та формулировка (субъекта) — и у нас есть для этого основания, отталкиваясь от проблематики признания, даже тогда, когда она была обновлена проблематикой смысла. Но, в итоге, нужно все-таки понимать, что Другой интерпретации родственен Другому признания. Чтобы узнать, что это значит, на самом деле уже необходимо допустить, что это что-то значит. И поскольку речь идет об интерпретации, необходимо распознать желание за требованием. Нехватка желания должна быть помещена за пределами или рядом с нехваткой которой аргументировано требование.

Ce n'est pas parce que j'ai commencé aujourd'hui en des termes supposés dépassés de l'enseignement de Lacan, qu'il faut s'imaginer que le sujet supposé savoir n'est pas l'héritier de cette problématique qui confond l'Autre sujet et l'Autre lieu dans l'universel. Ne nous imaginons donc pas que ça se dépasse. Ça se déplace mais ça ne se dépasse pas, sinon qu'il est inclus dans le sujet supposé savoir qu'il est illusoire.

Тот факт, что сегодня я начал с терминов, в учении Лакана возможно устаревших, не означает, что мы должны представить, что субъект предположительно знающий не наследует проблему путаницы между Другим субъектом и Другим как местом в универсальном (общем). Не нужно фантазировать, что это преодолевается. Перемещается, но не преодолевается, если не считать того, что включается в субъект предположительно знающий, который иллюзорен.

Tout ceci pourquoi ? Pour mettre en tension l'universel et le particulier, et, à ce propos, le désir et la jouissance.

Для чего это? Чтобы создать напряжение между универсальным (всеобщим) и частным (особенным), и в этом связи между желанием и наслаждением.

Tant que l'enseignement de Lacan se développe dans ce registre de l'universel, nous constatons qu'il faut accommoder le concept de désir. Mais on constate aussi bien que le concept de jouissance en est absent. Ce désir, ce désir de chacun, si particulier qu'on le situe, il est, par le seul fait qu'on le restitue de la parole et du langage, universalisable. Du seul fait qu'il se dit, si particulier qu'il soit à chacun, il est animé du désir de devenir valable pour les autres, pour la communauté humaine, pour l'Autre sujet.

Пока учение Лакана разворачивается в регистре универсального (всеобщего), мы обнаруживаем, что концепт желания должен быть адаптирован. Но мы так же видим, что концепт наслаждения отсутствует. Это желание, желание каждого, каким бы частным (индивидуальным) оно не было, универсализируемо (обобщаемо) только благодаря тому, что оно воссоздается посредством речи и языка. Сам факт того, что оно (желание) говорится, каким бы частным (индивидуальным) оно ни было для каждого человека, вызвано желанием стать ценным для других, для человеческого сообщества, для Другого субъекта.

Comment le désir et l'universel s'accommodent-ils ? Ça s'accommode par ce dont je pourrais faire un axiome de Lacan, à savoir que « le désir est dominé par le désir de la reconnaissance ». Vous trouvez ça en toutes lettres dans les Écrits. Le désir, si particulier qu'il soit, c'est le désir de l'universel. À partir du moment où l'on situe le désir à partir de la métonymie de la parole, on ne peut pas lui assigner d'autre finalité que cette universalisation. C'est bien pourquoi Lacan, lorsqu'il devra situer un particulier irréductible dans le désir, le situera en-deçà, c'est-à-dire comme la cause du désir.

Как уживаются желание и универсальное (всеобщее)? Они согласуются в том, что я мог бы сделать аксиомой Лакана, а именно: «желание захватывается желанием признания». Вы найдете это в Écrits. Желание, каким бы особенным оно ни было, — это желание всеобщего. С того момента, когда мы определяем желание через метонимию в речи, мы не можем присвоить ему никакой другой цели, кроме универсализации (обобщения). Вот почему Лакан, когда ему нужно поместить нередуцируемое частное в желание, располагает его по ту сторону, то есть как причину желания.

La jouissance, par contre, excède la problématique de la reconnaissance. Elle suppose qu'on admette un particulier irréductible, et dont j'oserai dire qu'il ne désire pas être reconnu. Quand on introduit la jouissance dans la problématique de la reconnaissance, on obtient un certain nombre de paradoxes dont on ne peut se défaire.

С другой стороны, наслаждение выходит за рамки проблематики признания. Оно предполагает, что мы допускаем нередуцируемое частное, о котором я осмелюсь сказать, что оно не желает быть признанным. Когда мы вводим наслаждение в проблематику признания, мы получаем ряд парадоксов, от которых не можем освободиться.

C'est ce que fait précisément Lacan quand il entreprend de formuler la volonté sadienne de jouissance dans les termes des droits de l'homme. La problématique des droits de l'homme, c'est une problématique où la réciprocité est tout à fait présente. La démonstration est faite par Lacan que lorsqu'on y introduit la jouissance comme un droit, toutes les coordonnées de cette problématique des droits de l'homme vacillent aussitôt. Il y a certainement là un tour de force à faire valoir, et pour la première fois, la jouissance à contrario d'une position stricte de l'universel. C'est ce que fait Lacan dans L'éthique de la psychanalyse.

Именно это делает Лакан, когда пытается сформулировать садовскую волю к наслаждению в терминах прав человека. Проблематика прав человека — проблематика, всецело представленная взаимосвязью. Лакан демонстрирует, что, когда наслаждение вводится как право, все координаты вопроса о правах человека тут же колеблются. Это безусловно ловкий ход, чтобы впервые утвердить наслаждение в противовес строгой позиции универсального (всеобщего). Это то, что делает Лакан в «Этике психоанализа».

La morale de Kant est par excellence une morale de l'universel. C'est peut-être même la première, puisque pour qu'elle soit dégagée avec cette pureté, il fallait sans doute que le discours de la science ait pris cette forme newtonienne, et qu'on puisse dire authentiquement : La science.

Мораль Канта — мораль универсального (всеобщего) по преимуществу. Возможно, она даже первична, поскольку для того, чтобы она была очищена от примесей, несомненно, было необходимо, чтобы дискурс науки принял ньютоновскую форму, чтобы иметь возможность доподлинно заявить: Наука.

Eh bien, c'est un tour de force de dégager la place de la jouissance à partir d'une morale de l'universel. Évidemment, elle n'y est pas à l'œil nu, puisque le principe seulement formel de cette morale a justement pour effet d'exclure tout ce qui est de l'ordre pathologique, de l'ordre de ce qui affecte le corps, l'homme et son esprit. Ça exclut les considérations de désir et de douleur. C'est certainement une condition pour que la jouissance trouve sa place, la jouissance comme absolue.

Что ж, это непростая задача — освободить место наслаждению исходя из морали всеобщего. Разумеется, это не видно невооруженным глазом, поскольку даже формальный принцип этой морали исключает все, что относится к патологическому порядку, к порядку того, что влияет на тело, человека и его разум. Он исключает рассуждения о желании и боли. Несомненно, это условие для того, чтобы наслаждение обрело свое место, наслаждение как абсолютное.

Mais cet absolu, paradoxalement, est un absolu pathologique, un absolu qui affecte, c'est-àdire un absolu particulier. C'est ce qui rend cette jouissance insituable dans ces coordonnées. En effet, ce qui apparaît normalement du registre du pathologique est statutairement relatif, variable, et précisément non universalisable, non constant, n'étant pas susceptible de livrer une valeur absolue.

Но это абсолютное, как ни парадоксально, является абсолютом патологическим, абсолютом аффектированным, то есть частным абсолютом. Вот что делает это наслаждение неопределимым в данных координатах. Действительно, то, что обычно проявляется в регистре патологического, законодательно относительно, изменчиво и определенно не универсализируемо, непостоянно, не способно передать абсолютное значение.

Ce qui fait le paradoxe intrinsèque de ce concept de jouissance, c'est qu'il saisit un absolu particulier. C'est au point que Lacan va jusqu'à dire que c'est Kant qui, mieux qu'aucun autre, a entrevu la fonction de das Ding, la fonction de la Chose, « tout en ne l'abordant que par les voies de la philosophie de la science ». Je continue de citer Lacan : « Il est en fin de compte concevable que ce soit comme trame signifiante pure, comme maxime universelle, comme la chose la plus dépouillée de relations à l'individu, que doive se présenter le terme de das Ding ».

Парадоксальным концепт наслаждения делает то, что оно охватывает частный абсолют. Доходит до того, что Лакан говорит, что именно Кант лучше, чем кто-либо увидел функцию das Ding, функцию Вещи, «подходил к ней исключительно с позиций философии науки». Я продолжаю цитировать Лакана: «вполне правомерно в конечном счете представлять себе das Ding в терминах чистой означающей канвы, всеобщей максимы, чего-то совершенно к индивиду безотносительного».

Вещь и Другой

J'ai naguère fait valoir, à partir d'une phrase précise des Écrits, l'opposition, l'antinomie de la Chose et de l'Autre. C'est ce que Lacan dit approximativement dans l'Éthique quand il qualifie cette Chose comme hors signifié. La Chose, qui est jouissance, n'est pas dans le champ de l'Autre. Mais l'Autre, pourtant, mord sur la Chose. Autrement dit, le langage efface la jouissance. Il désertifie la jouissance. Il la résorbe.

Однажды, исходя из точной фразы в Écrits, я сказал о значимости оппозиции, антиномии Вещи и Другого. Примерно так говорит Лакан в «Этике», когда определяет Вещь как то, что располагается вне означаемого. Вещь, то есть наслаждение, не находится в поле Другого. Но Другой, однако, кусает Вещь. Другими словами, язык стирает наслаждение. Опустошает наслаждение. Растворяет его.

La question s'ouvre alors de ce qu'il n'y ait pas d'équivalence entre l'Autre et la Chose. Cette équivalence, on peut en rêver, mais l'Autre ne résorbe pas la Chose. Il ne la résorbe pas totalement. C'est pourquoi on aurait tort de qualifier l'objet a en disant qu'il s'agit de la jouissance. L'objet a, c'est ce qui reste de l'absorption de la Chose dans l'Autre. C'est ce qui reste de l'effacement de la jouissance.

Тогда возникает вопрос эквивалентности между Другим и Вещью. Об этой эквивалентности можно пофантазировать, но Другой не растворяет в себе Вещь. Не растворяет ее полностью. Вот почему мы ошиблись в определении объекта а, говоря, что речь идет о наслаждении. Объект а есть то, что остается от растворения Вещи в Другом. Остается от стирания наслаждения.

C'est pourquoi Lacan qualifie l'objet a de plus-de-jouir. C'est construit, vous le savez, sur le terme marxiste de plus-value. La plus-value, c'est ce qui reste en plus lorsque l'échange est consommé. Quand vous avez obtenu l'objet de votre demande contre du numéraire, la plus-value est ce qui reste de surcroît et qui pourra, pourquoi pas, devenir la cause d'un désir.

Вот почему Лакан определяет объект а как прибавочное наслаждение. Прибавочное наслаждение проистекает, как известно, из марксистского понятия прибавочной стоимости. Прибавочная стоимость — это то, что остается en plus, добавочно, после завершения обмена. Когда вы получили предмет своего запроса наличными, прибавочная стоимость — это то, что остается избыточным; и что могло бы, почему бы и нет, стать причиной желания.

Voilà posés les repères qui rendent problématique la position de ce reste quant à l'Autre.

Вот ориентиры, которые делают проблематичной позицию этого остатка по отношению к Другому.

Ce reste, où est-il ? Où est ce reste de jouissance ? Est-il qu'il est en dehors de l'Autre ? Eh bien, le dernier pas conceptuel aujourd'hui, c'est de poser que cet objet est à reporter dans l'Autre. Ce qui nous sert de repère et dont nous devons faire dans l'expérience analytique un axiome, c'est que l'objet a est contenu dans l'Autre :

Где же этот остаток? Где этот остаток наслаждения? Располагается ли он вне Другого? Ну что же, последний концептуальный шаг сегодня состоит в том, чтобы установить, что этот объект должен быть перемещен в Другого. Вот что служит нам ориентиром и из чего мы должны сделать аксиому в аналитическом опыте — объект а содержится в Другом:

a ⊂ A

C'est là ce que j'annonçais comme ce qui est objet en l'Autre, et il s'agit de savoir sous quel mode il est contenu dans l'Autre.

Вот что я провозгласил как объект в Другом; и речь идет о том, чтобы узнать в каком модусе он содержится в Другом.

Nous le posons certainement de façon distincte de ce que nous pouvons écrire pour ce qui est de notre mathème du signifiant de la jouissance. La jouissance a un signifiant. C'est le signifiant Ф, que nous écrivons pour justement qualifier la résorption de la Chose dans l'Autre. Cette résorption, nous l'écrivons de deux façons. En tant qu'elle est un effacement de la jouissance, nous l'écrivons (- φ), et en tant qu'elle est opérée par un signifiant, nous l'écrivons grand Ф.

Мы определенно помещаем объект отдельно от того, что мы можем записать через нашу матему означающего наслаждения. Для наслаждения имеется означающее. Означающее Ф, которое мы запишем специально для обозначения растворения Вещи в Другом. Запишем это растворение двумя способами. Поскольку это стирание наслаждения, мы пишем его (– φ), а поскольку оно совершается при помощи означающего — запишем его через большую Ф.

Ce Ф, si paradoxal qu'il soit, du seul fait que nous disons que c'est un signifiant, nous pouvons écrire qu'il est un élément de l'Autre :

Каким бы парадоксальным ни было это Ф, уже благодаря тому факту, что мы говорим, что оно является означающим, мы можем написать, что оно является элементом Другого, принадлежит Другому:

Ф ∈ А

C'est une erreur grossière de penser que ce que Lacan écrit S(A barré) veut dire que le signifiant phallique manquerait dans l'Autre. Ça serait strictement incompréhensible. Ce que Lacan écrit S(Ⱥ), c'est que x n'est pas un élément de A :

Думать, что лакановская запись S(Ⱥ) означает, что в Другом отсутствует фаллическое означающее, будет огромным заблуждением. Это было бы совершенно непонятно. Суть того, что Лакан записывает как S(Ⱥ), состоит в том, что x не является элементом А, не принадлежит A:

x ∉ A

C'est cette formule-là qui est le signifiant d'un manque dans l'Autre. Mais elle n'est nullement équivalente à grand Ф, sauf à considérer que ce signifiant est lui-même dans l'Autre. Ce signifiant de l'Autre barré, rien n'interdit d'écrire qu'il est élément de l'Autre :

Именно эта формула представляет собой формулу означающего нехватки в Другом. Но она никоим образом не эквивалентна большому Ф, за исключением того, что само это означающее находится в Другом. Ничто не запрещает написать, что означающее перечеркнутого Другого, является элементом Другого, принадлежит Другому:

Ты и я

Je pose là des repères, mais, en court-circuit, je vous dirai que le Séminaire du Transfert peut apparaître mal composé, puisque environ sa moitié est occupée par des considérations sur Le Banquet de Platon, et que, après, il y a un développement qui vise à introduire ce symbole de grand Ф, c'est-à-dire un développement sur le phallus dans l'expérience analytique.

Я обозначаю здесь некоторые ориентиры, но, вкратце, скажу вам, что семинар «Перенос» может показаться плохо составленным, так как примерно половину семинара занимают рассуждения о платоновском «Пире»; и после идет развитие, которое направлено на введение символа большого Ф, то есть развитие проблематики фаллоса в аналитическом опыте.

Or, dans l'enseignement de Lacan, la production de ce symbole est strictement appelée par l'isolement de cette formule - qui n'est pas écrite explicitement dans Le transfert -, à savoir que l'objet a est contenu dans l'Autre. C'est parce que c'est ça que Lacan a amené dans Le transfert, qu'il a été conduit aussitôt a produire le signifiant Ф. J'en développerai la logique ultérieurement.

Теперь в учении Лакана производство этого символа строго обусловлено выделением формулы, которая явно не записана в «Переносе», а именно: объект а содержится в Другом. Вот почему, когда Лакан привел ее в «Переносе», она немедленно привела его к созданию означающего Ф. Я разверну логику позже.

Cet objet a qui est contenu dans l'Autre, c'est quelque chose que Lacan annonce déjà dans L'éthique, sous une forme un peu fermée et qui ne trouvera son développement que dans le Séminaire qui suit le Séminaire du Transfert. Il annonce cet objet a contenu dans l'Autre d'une façon qui est peu saisissable sur le moment aussi bien dans L'éthique que dans Le transfert. Il le fait par une analyse de ce qui, dans la langue, désigne l'Autre, l'adresse à l'Autre, à savoir: Toi ! Qu'est-ce qu'on veut dire quand on s'adresse à l'Autre en disant ça ? C'est une figure.

Объект а, содержащийся в Другом, был представлен Лаканом уже в «Этике психоанализа» в несколько завуалированной форме и найдет свое развитие только в семинаре, который следует за семинаром «Перенос». Он возвещает об этом объекте, содержащемся в Другом, способом, который трудно схватить на данный момент как в «Этике», так и в «Переносе». Он подступается к нему через анализ того, что в языке обозначает Другого, обращается к Другому: «Ты!». Что мы имеем в виду, когда обращаясь к Другому, говорим «Ты»? Это некоторое лицо.

Voici ce que dit Lacan, page 69 de l'Éthique: « Qu'est-ce que nous représente l'émission, l'articulation, le surgissement hors de notre voix de ce Toi ! qui peut nous venir aux lèvres dans tel moment de désarroi, de détresse, de surprise, en présence de quelque chose que je n'appellerai pas en toute hâte la mort, mais assurément un autrui pour nous privilégié, autour de quoi tournent nos préoccupations majeures, et qui n'est pas pour autant sans nous embarrasser ?

Вот что говорит Лакан на странице 69 «Этики»: «Чем является для нас произнесение, артикуляция, появление вовне, вне собственного голоса, того Тоi! — Ты! — которое срывается с наших уст в момент растерянности, подавленности, изумления, в присутствии если не смерти — не станем опережать события — то, во всяком случае, той привилегированной в наших глазах фигуры другого, вокруг которой сосредоточены все наши главные устремления и которая, несмотря на это, так нас смущает?

Je ne crois pas que ce Toi […] - soit simple. Je crois qu'il y a en lui la tentation d'apprivoiser l'Autre, l'Autre préhistorique, l'Autre inoubliable qui risque tout d'un coup de nous surprendre et de nous précipiter du haut de son apparition. Toi contient je ne sais quelle défense - et je dirai qu'au moment où il est prononcé, c'est tout entier dans ce Toi, et pas ailleurs, que réside ce que je vous ai présenté aujourd'hui comme das Ding ».

Я не думаю, чтобы это Ты […] было таким уж простым. Я полагаю, что в нем налицо искушение приручить Другого, Другого доисторического, того незабываемого Другого, который того и гляди застанет нас врасплох и сбросит нас с высоты своим появлением. В этом Ты чудится нам какая-то защита, и в момент, когда оно произносится, именно в нем и ни в чем ином, пребывает, я бы сказал, всецело то самое, что фигурировало в сегодняшней моей лекции как das Ding».

Ce qui apparaît là comme une fleur de rhétorique, c'est l'annonce de ce que j'inscris comme mathème de l'objet a inclus dans l'Autre :

Расцветающее в ней подобно цветку риторики, есть объявление того, что я записываю как матему объекта а, включенного в Другого:

a ⊂ A

Vous en avez l'indication dans ce Toi qui vaudrait comme «Je ne sais quelle défense». On peut rallonger ça : je ne sais qu'elle défense... contre la jouissance. C'est ce que Lacan rallonge de la considération de ce que veut dire Moi : « À ce Toi que j'ai appelé d'apprivoisement, et qui n'apprivoise rien, Toi, de vaine incantation, de vaine liaison, correspond ce qui peut nous arriver quand quelque ordre nous vient de l'au-delà de l'appareil où grouille ce qui avec nous a affaire au das Ding. C'est ce que nous répondrons quand quelque chose nous est imputé à notre charge ou à notre compte – Moi ! Qu'est-ce que ce Moi ? Moi tout seul, qu'est-ce que c'est ? – si ce n'est un Moi d'excuse, un Moi de rejet, un Moi de très peu pour moi. Ainsi, dès son origine, le moi [..] en tant que défense, en tant que, d'abord et avant tout, moi qui rejette et qui, loin d'annoncer, dénonce, le moi dans l'expérience isolée de son surgissement qui est peut-être à considérer aussi comme son déclin originel, le moi ici s'articule, C'est de ce moi que nous reparlerons ».

У нас есть указание в этом Ты, в котором «чудится нам какая-то защита». Можем продолжить: чудится нам какая-то защита… от наслаждения. Так Лакан продолжает рассмотрение того, что собой представляет Я (Moi): «Этому Ты, которое я назвал приручающим и которое ничего на самом деле не приручает, Ты тщетного заклятия и напрасно чаемого соединения, соответствует то, что случается с нами, когда мы получаем приказ из области, лежащей по ту сторону механизма, где кишит в нас бесформенной массой то, что имеет отношение к das Ding. Я говорю о том слове, которым отвечаем мы на возложение на нас поручения или ответственности — слове Я! Но что оно, это отдельно стоящее Я, собой представляет? Что это, как не Я уклонения, Я неприятия, Я самоумаления? Итак, Я с самого начала […] как защита, как инстанция, которая в первую очередь и прежде всего отвергает, которая не столько анонсирует, объявляет, сколько денонсирует, изобличает, и чье одинокое появление над горизонтом следует одновременно рассматривать как закат. К этому Я и вернемся мы в следующий раз».

Eh bien, dans cette analyse du Moi et du Toi, il y a déjà cette problématique de ce qui dans l'Autre reste de la Chose. Évidemment le mode d'inclusion de l'objet a est toute la question. L'a-t-il ou ne l'a-t-il pas ? Il l'a mais pas à sa disposition. Il l'a mais il n'en a pas la propriété. L'a-t-il ou ne l'a-t-il pas ?

Итак, в этом анализе Я и Ты уже содержится проблематика того, что остается в Другом от Вещи. Очевидно, весь вопрос состоит в модальности включения объекта а. Он у него есть или его нет? Он у него есть, но не в его распоряжении. Он у него есть, но он не владеет им. Он имеет его или он его не имеет?

Il y a là un carrefour, un carrefour que j'ai annoncé comme étant celui de l'amour et de la jouissance. En effet, c'est le même paradoxe que véhicule la définition de l'amour à savoir : donner ce qu'on n'a pas. Dans cette définition même, le paradoxe de l'inclusion est présent. Pour qu'on puisse le donner, il faut bien l'avoir sur un certain mode qui est celui de ne l'avoir pas. Ce qui met l'amour et la jouissance du même coté par rapport au désir, c'est que ce qui est en question dans les deux cas, c'est un absolu particulier, à savoir ça et pas un autre, un ça qui n'est pas n'importe quoi. Par rapport à cela, le désir comporte une fonction d'annulation. Le mouvement, la dynamique propre du désir vont plutôt vers l'équivalence, plutôt dans le sens du manque-à-être. Mais pas l'amour et la jouissance.

Там есть перекресток, перекресток, который я назвал перекрестком любви и наслаждения. В самом деле, здесь мы имеем дело с тем же парадоксом, что выражается в определении любви, а именно: давать то, чего не имеешь. В самом этом определении присутствует парадокс включения. Чтобы кто-то мог дать то, чего он не имеет, должна быть некоторая модальность иметь, состоящая в том, чтобы не иметь. Что ставит любовь и наслаждение на одну сторону по отношению к желанию, так это то, что в обоих случаях речь идет об особом (частном) абсолюте — о том, а не о другом, о том, не абы каком. В связи с этим желание несет в себе функцию аннуляции. Движение, специфическая динамика желания скорее следует в сторону эквивалентности, в смысле нехватки бытия. Но не любви и наслаждения.

Вакуоль наслаждения

Ce mode d'inclusion singulier, c'est celui que Lacan annonce discrètement dans L'éthique. Il l'annonce discrètement mais d'une façon nécessaire, et qui rejaillira, bien longtemps après, dans ses Séminaires suivants.

Именно об этой сингулярной модальности включения Лакан скромно сообщает в «Этике». Он сообщает о ней сдержанно, но тем необходимым способом, который спустя много времени отразится на его следующих семинарах.

Nous avons une présentation la plus élémentaire que l'on puisse faire de ce paradoxe de l'inclusion du reste de la Chose dans l'Autre, à savoir le dessin de la vacuole. Ce terme de vacuole, vous le trouverez mentionné dans L'éthique. Ce terme n'est pas une invention de Lacan mais celle d'un de ses auditeurs. Ce terme qualifie précisément la place de das Ding: « Cette place, tel d'entre vous, me parlant de ce que j'essaye de vous montrer dans das Ding, l'appelait, d'une façon que je trouve assez jolie, la vacuole. Je ne répudie pas cette expression bien que ce soit une référence presque histologique qui en fait le charme. C'est en effet de quelque chose de cet ordre qu'il s'agit».

У нас есть самое элементарное представление, какое только можно сделать для этого парадокса включения остальной части Вещи в Другого, а именно устройство вакуоли. Термин «вакуоль» упоминается в «Этике». Его изобрел не Лакан, а один из его слушателей. Этот термин точно определяет место das Ding: «Здесь в чистом виде выступает активность места, которое занимает в сублимации цель стремления — то, чего человек требует, не может не требовать, это лишение чего-то реального. Это место один из вас, говоря о том, что я пытаюсь описать как das Ding, назвал — на мой взгляд, весьма остроумно — вакуолью. Я не против этого выражения, хотя прелесть его заключается как раз в гистологическом его звучании. О чем-то в таком роде речь здесь, собственно, и идет».

Ce terme, il reviendra, bien des années après, dans le Séminaire intitulé D'un autre à l'Autre, où Lacan parlera de la vacuole de la jouissance.

Этот термин вернется много лет спустя в семинаре «От Другого к другому», где Лакан будет говорить о вакуоли наслаждения.

Vous savez ce que c'est qu'une vacuole. C'est une petite cavité qui peut dans l'organisme être biologiquement remplie de liquide ou, de gaz. On peut parler de texture vacuolaire. Ça fait image pour la position qui est celle de l'extime, c'est-à-dire de ce qui, de l'intérieur, est défendu d'accès. C'est ce qui, tout en étant inclus, n'est pas du même tissu de ce qui l'environne.

Вам известно, что такое вакуоль. Это небольшая полость в организме, которая может быть биологически заполнена жидкостью или газом. Мы можем говорить о вакуолярной текстуре. Она рисует образ для позиции экстимности — то есть чего-то, что находится внутри, но к чему запрещен доступ. Будучи включенной в клетку, она, тем не менее, состоит не из той же ткани, что окружающая ее мембрана.

Ce que Lacan dit à propos du Toi, c'est que ce Toi vise cette vacuole dans l'Autre. Le Toi s'adresse à ce reste de la Chose qui est dans l'Autre. Qu'est-ce que c'est que cet apprivoisement ? Le Toi essaye de trouver le signifiant qui conviendrait au reste de cette Chose. C'est pourquoi Lacan ajoute que cet apprivoisement est vain. Ce n'est que la tentative de trouver le signifiant qui pourrait adéquatement appeler et mobiliser en l'Autre le reste de la Chose.

Лакан говорит о Ты, что это Ты нацеливается на вакуоль в Другом. Ты адресуется к остатку Вещи, находящемся в Другом. Что это за приручение? Ты пытается найти означающее, которое подошло бы остальной части этой Вещи. Вот почему Лакан добавляет, что это приручение напрасно. Только попытка найти означающее могло бы соответствующе назвать и мобилизовать остаток Вещи в Другом.

C'est pourquoi après L'éthique, Lacan a fait le Séminaire du Transfert. Le Séminaire de L'éthique introduit d'abord das Ding en croisant Freud et Heidegger, et en faisant de Kant celui qui a le mieux situé la place de la Chose. Si le Séminaire du Transfert vient après, il ne faut pas se surprendre que ce ne soit pas sous les espèces du sujet supposé savoir. Le transfert est au contraire présenté sur la base de l'inclusion de l'objet dans l'Autre que prépare et nécessite le Séminaire de L'éthique.

Вот почему после «Этики» Лакан провел семинар «Перенос». Семинар «Этика» впервые знакомит нас с das Ding на пересечении Фрейда и Хайдеггера, и делает Канта тем, кто лучше всего определил место Вещи. Да, семинар «Перенос» будет прочитан после, но не следует удивляться тому, что он не относится к разновидностям субъекта, предположительно знающего. «Перенос», наоборот, представлен на основе включения объекта в Другого, что подготавливает и делает необходимым «Этику».

Au chapitre III, Lacan souligne en passant : « Celui qui vient me trouver le fait par l'effet de principe de cette supposition qu'il ne sait ce qu'il a. Déjà, là, est toute l'implication de l'inconscient, du il ne sait pas fondamental ».

В 3 главе семинара «Перенос» Лакан мимоходом подчеркивает: «Тот, кто обращается к нам, полагает, в силу этой подмены, что он не знает, что у него есть — предполагая тем самым наличие бессознательного, этого фундаментального "он не знает"».

Le sujet est déjà là à supposer qu'il ne sait pas ce qu'il a. Il y a là l'amorce du sujet suppose savoir, d'autant plus que Lacan note que le sujet en est conduit à supposer que l'analyste en détient le secret. Vous avez donc là, d'une façon fugitive, l'amorce par Lacan de ce qui prendra la forme conceptuelle du sujet supposé savoir. Mais pourtant, tout ce Séminaire a pour objet de marquer que le principe du transfert est l'inclusion du reste de la Chose dans l'Autre.

Субъект уже здесь, предполагая, что он не знает, что у него есть. Здесь есть набросок субъекта, предположительно знающего; тем более, что Лакан отмечает, что субъект приходит к предположению, что аналитик хранит в себе некий секрет. Таким образом, здесь появляется мимолетно, набросок, который примет концептуальную форму субъекта предположительно знающего. Тем не менее, весь этот семинар направлен на то, чтобы отметить, что принцип переноса заключается во включении остатка Вещи в Другого.

Après L'éthique et Le transfert, l'Autre de Lacan ne sera plus jamais le même. Au départ ce concept se construit à partir de l'élaboration de la reconnaissance et de la logique du sens. Puis c'est à partir de ces deux Séminaires que ce concept va s'émanciper et devenir le concept complexe auquel nous avons affaire. De L'éthique au Transfert, ça pourrait se résumer ainsi : de la jouissance à l'amour, ou comment de cette défense devant la jouissance, on passe à cet appétit de l'amour, alors que dans la jouissance comme dans l'amour, c'est bien l'absolu particulier de ce qui reste de la Chose dans l'Autre qui est visé.

После «Этики» и «Переноса» лакановский Другой уже никогда не будет прежним. Изначально понятие Другого выстраивается исходя из развития концепции признания и логики смысла. Именно тогда, на этих двух семинарах, оно освободится и усложнится, став сложным понятием, с которым мы имеем дело. Переход от «Этики» к «Переносу» можно было бы резюмировать следующим образом: от наслаждения к любви, или как от защиты от наслаждения мы переходим к аппетиту к любви, тогда как в наслаждении, как и в любви, есть действительно особенный абсолют остатка от Вещи в Другом, на которого он нацелен.

Je crois que là, et même si c'est en court-circuit, je vous ai motivé cette solidarité de la jouissance et de l'amour par rapport au désir. Je vais vous dire maintenant un petit mot sur Le Banquet de Platon dont Lacan parle dans Le transfert. Je ne vais pas le faire en détail parce que ce n'est pas sorcier. Vous le constaterez lorsque vous aurez le commentaire de Lacan entre les mains. Et puis c'est un accès que je ne veux pas vous gâcher prématurément. Je vais cependant vous en dire quelques mots, car ça m'a quand même occupé.

Я полагаю, что даже этим коротким пассажем, я мотивировал вас на эту солидарность наслаждения и любви по отношению к желанию. Теперь я собираюсь рассказать вам вкратце о «Пире» Платона, о котором Лакан говорит в «Переносе». Не буду вдаваться в подробности, потому что это не волшебство. Вы убедитесь в этом, когда возьмете в руки комментарий Лакана. И потом, это доступ, который я не хочу портить спойлерами. Тем не менее, я скажу вам несколько слов, потому что эта тема все равно занимает меня.

Алкивиад

Il n'est pas sorcier de comprend re ce qui a motivé Lacan d'aller chercher ce Banquet de Platon. Ce qui l'a motivé, c'est que ce Banquet se conclut et converge sur ce fait que l'Autre inclut l'objet et cela de la façon la plus explicite, la plus patente. Ce n'est pas une construction logicomathématique, c'est le récit même de Platon, et un récit qui a en plus l'avantage d'avoir été lu et commenté pendant des siècles. Je crois pouvoir dire, sans parti pris, qu'il n'y a pas d'équivalent à cette lecture du Banquet par Lacan dans tout ce que la littérature exégétique a pu nous donner sur ce texte. Si vous lisez les commentaires les plus récents des hellénistes distingués, vous ne pouvez pas vous empêcher de trouver ça tout à fait fade, tout à fait insuffisant par rapport à la lecture foudroyante, saisissante, de Lacan. C'est une lecture - Lacan s'en plaint parfois - qui a l'air d'avoir été accueillie avec un certain bâillement par son auditoire d'alors. C'est un auditoire qui se réunissait à la clinique des maladies mentales, et qui pouvait penser qu'avec ce Banquet, on était très loin du sujet.

Не нужно прибегать к волшебству, чтобы понять, что именно побудило Лакана обратиться к платоновскому диалогу «Пир». Побудило его то, что «Пир» завершается и сходится к следующему: Другой включает в себя объект, причем включает в себя эксплицитно, самым явным образом. Это не логико-математическая конструкция, это история, рассказанная самим Платоном, причем история, имеющая дополнительное преимущество: ее читали и комментировали на протяжении столетий. Я думаю, что могу без предубеждений сказать, что мы не найдем ничего подобного лакановскому прочтению «Пира» во всей интерпретаторской литературе, посвященной этому тексту. Если вы прочтете самые последние комментарии выдающихся эллинистов, они могут показаться вам весьма пресными, совершенно недостаточными по сравнению с ошеломляющим, поразительным прочтением Лакана. Это прочтение — Лакан иногда жалуется на это — в то время было встречено его аудиторией без явного восторга, им было скучно. Аудиторию составляла публика, которая собралась в психиатрической клинике, и кто мог подумать, что с этим «Пиром» мы были очень далеки от темы.

Ce Banquet, c'est une réunion, disons-le, entre intimes. Ils ne se gênent pas entre eux. Ils prennent seulement la précaution de se recommander de ne pas trop boire, de rester lucides, pour faire l'éloge de l'amour qui est le sujet de ce Banquet.

«Пир» представляет собой собрание, скажем так, близких друзей. Они не мешают друг другу — только предусмотрительно советуют друг другу не пить лишнего, чтобы оставаться в ясном сознании для хвалебных речей любви, которая, собственно, и является предметом этого «Пира».

Je relève seulement que celui qui va donner, sinon le fin mot de l'histoire, du moins le plus précieux, est quelqu'un qui ne fait pas partie de ce cercle d'intimes, à savoir Alcibiade. Alcibiade, il arrive à la fin, comme un intrus, et, lui, il ne s'est pas gardé de picoler trop - il est au contraire complètement paf. Disons qu'il occupe, là, la place de l'extime. Il va se retrouver, venant de l'extérieur, au cœur de ce dont il s'agit. Le cœur de ce dont il s'agit, Lacan l'a fait entendre à ses auditeurs pendant dix séances, dix séances durant lesquelles les dits auditeurs n'ont vraisemblablement pas lu Le Banquet.

Замечу только, что подарит, если не конец истории, то, по крайней мере, самое дорогое, тот, кто в этот интимный круг не входит, а именно Алкивиад. Алкивиад заявляется на пир в конце, без приглашения, и не воздерживается от лишнего — напротив, он пьян в доску. Допустим, что он занимает там место экстимного. Придя извне, он обнаружит себя в самой сердцевине того, о чем идет речь. Суть того, о чем идет речь, Лакан позволил имеющим уши услышать в течение десяти сеансов — десяти сеансов, во время которых упомянутые слушатели, вероятно, «Пир» не читали.

L'inclusion de l'objet dans l'Autre, c'est ce que Alcibiade amène de façon tout à fait ouverte quand il compare - le passage est bien connu - Socrate à un Silène. Je vais vous lire le passage: « C'est ainsi que, je le déclare, il ressemble on ne peut plus à ces Silènes que les sculpteurs exposent dans leurs ateliers, dans la bouche desquels ces artistes mettent un pipeau ou une flûte, et qui, si on les ouvre par le milieu, montrent dans leur intérieur des figurines de dieux ».

Включение объекта в Другого — это то, к чему совершенно открыто приводит Алкивиад, когда сравнивает — это известный фрагмент — Сократа с силеном. Я прочту вам отрывок: «Более всего, по-моему, он похож на тех силенов, какие бывают в мастерских ваятелей и которых художники изображают с какой-нибудь дудкой или флейтой в руках. Если раскрыть такого силена, то внутри у него оказываются фигурки богов (агалмата)».

Ce qui est traduit figurines de dieux, c'est le mot agalmata, pluriel d'agalma. Lacan va le prélever dans Le Banquet, exactement en 215 b, pour en faire un quasi mathème du discours analytique, et pour qualifier précisément l'objet supposé inclus dans l'analyste.

То, что переведено как «фигурки богов», — это слово агалмата, множественное число от агалма. Лакан возьмет его из «Пира», 215 b, чтобы сделать квазиматемой аналитического дискурса и точно определить предположительный объект, включенный в аналитика.

C'est donc par là que commence l'éloge de Socrate par Alcibiade. On en trouve encore une deuxième référence en 216 d: « C'est un autre fait encore qu'il ignore toutes choses, qu'il ne sait rien. C'est un air qu'il se donne. Ces façons ne sont-elles pas Silènes ? Tout ce qu'il y a de plus, ma parole! Cela, en effet, c'est l'enveloppe extérieure du personnage, comme est le Silène sculpté. Mais à l'intérieur, une fois qu'on l'a ouvert, de quelle quantité de sagesse il est plein! Vous le figurez-vous ? »

Итак, с этого начинается панегирик Сократу Алкивиада. Есть ещё вторая отсылка: «В то же время ничего-де ему не известно и ни в чем он не смыслит. Не похож ли он этим на силена? Похож, и еще как! Ведь он только напускает на себя такой вид, поэтому он и похож на полое изваяние силена. А если его раскрыть, сколько рассудительности, дорогие сотрапезники, найдете вы у него внутри!» (216 d).

Vous avez encore, un peu plus loin, en 216 e: « Or, à faire ainsi, dans ses relations avec autrui, le naïf et le plaisantin, il passe sa vie entière. Mais quand il est sérieux et que le Silène a été ouvert, y a-t-il quelqu'un qui y ait vu les figurines de divinités qui sont à l'intérieur ? Je l'ignore, mais à moi, déjà, il m'est arrivé de les voir, et je les ai trouvées a tel point divines et toutes d'or, à tel point superbes et merveilleuses, que je n'avais plus, en bref, qu'à faire tout ce que m'ordonnerait Socrate ».

И снова, чуть дальше: «Все эти ценности он ни во что не ставит, считая, что и мы сами — ничто, но он этого не говорит, нет, он всю свою жизнь морочит людей притворным самоуничижением. Не знаю, доводилось ли кому-либо видеть таящиеся в нем фигурки богов (агалмы), когда он раскрывался по-настоящему, а мне как-то раз довелось, и они показались мне такими божественными, золотыми, прекрасными и удивительными, что я решил сделать вскорости все, чего Сократ ни потребует» (216 e).

C'est en ayant vu en Socrate ces choses si précieuses qu'Alcibiade tombe sous le coup des commandements de Socrate. Il doit faire ce que Socrate lui commande. Autrement dit ce qui a motivé le choix par Lacan de ce commentaire du Banquet, c'est ce passage qui, de façon tout à fait explicite, implique, articule cette inclusion de l'objet dans l'Autre.

Увидев в Сократе столь драгоценные вещи, Алкивиад попадает под власть Сократа. Он решил делать все, чего Сократ ни потребует. Другими словами, выбор Лаканом этого комментария к «Пиру» определен отрывком, который весьма явно подразумевает, артикулирует включение объекта в Другого.

Pour y arriver le chemin est certes complexe. Alcibiade n'est que le septième ou le huitième à prendre la parole. Le Banquet, vous le savez, est fait d'une succession de discours que vous verrez commentés les uns après les autres par Lacan. Il y a le discours de Phèdre, le mythologue. Il y a le discours du riche qui est celui de Pausanias. Il y a le discours du médecin, Eryximaque. Le discours du poète comique, Aristophane. Puis le discours du poète tragique, Agathon. Et enfin le discours de Socrate qui est fort bref et où il rapporte essentiellement ce que lui a dit quelqu'un d'autre, à savoir la prêtresse Diotime. Ça prête à interprétation : approchant de la question de l'amour, Socrate laisse la place à une femme. Ensuite, nous avons enfin Alcibiade.

Чтобы добраться туда, нужно проделать непростой путь. Алкивиад берет слово только седьмым или восьмым. «Пир», как вы знаете, состоит из последовательности речей, которые Лакан комментирует одну за другой. Речь Федра, мифолога. Речь богача, речь Павсания. Речь врача Эриксимаха. Речь комического поэта Аристофана. Затем идет речь трагического поэта Агафона. И, наконец, речь Сократа, очень краткая, в которой он излагает основную суть, сказанного ему другой особой — жрицей Диотимой. Это поддается интерпретации: подходя к вопросу о любви, Сократ уступает место женщине. Наконец, у нас есть Алкивиад.

Cette succession est pleine de richesses. Il faut voir ce que Lacan arrive à tirer de ces textes qui ont suscité des interprétations innombrables. Nous verrons comment la parution de ce Séminaire sera accueillie par les hellénistes de profession. En tout cas, on le leur enverra pour savoir.

Это последовательность полна богатств. Мы должны увидеть, что Лакану удается извлечь из этих текстов, породивших бесчисленные интерпретации. Посмотрим, как публикация этого Семинара будет воспринята профессиональными эллинистами. В любом случае, мы отправим его им, чтобы узнать их мнение.

Богатые и бедные

Je ne résiste pas maintenant au plaisir, même si c'est une digression, de vous indiquer ce que Lacan fait précisément du riche dans l'affaire. On a perdu le sens des mots. Ça fait déjà toute une commotion de nos jours quand on recommence à employer le mot de pauvre. On dit : les nouveaux pauvres. Comme s'ils avaient disparus !

Теперь я не могу удержаться от удовольствия показать вам, даже, если придется сделать небольшое отступление, как именно Лакан подходит к вопросу богатых. Мы утратили смысл слов. В наши дни, возвращение к использованию слова «бедный» вызывает самый настоящий переполох. Говорят: nouveaux pauvres, новые бедные. Можно подумать они исчезли!

Pour Lacan, lecteur de l'Évangile, le riche et le pauvre sont des positions subjectives fondamentales. Vous en retrouvez l'écho dans quelqu'un qu'on réédite aujourd'hui, à savoir Léon Bloy, qui a écrit La femme pauvre. C'est une référence fréquente de Lacan.

Для Лакана, читателя Евангелия, богач и бедняк являются фундаментальными субъективными позициями. Вы найдете отголоски этого у кого-то, кто переиздается сегодня, а именно у Леона Блуа, написавшего роман «Бедная женщина». Лакан часто на него ссылается.

Alors, pourquoi la question du riche vient-elle là, dans ce Séminaire du Transfert ? Eh bien, le riche, si c'est une position subjective fondamentale, c'est la position de celui qui a. Et, s'agissant de l'amour, où la question est de donner ce qu'on n'a pas, il est bien naturel qu'on y introduise la considération du riche. Vous pouvez déjà prévoir que le riche comme tel a des difficultés avec l'amour. Comment donner ce qu'on n'a pas quand on a tout ? Il s'agit là du vrai riche.

Так почему же вопрос о богатых поднимается здесь, на семинаре по переносу? Если богач — принципиальная субъективная позиция, то это позиция того, кто имеет. А в случае любви, где вопрос состоит в том, чтобы давать то, чего не имеешь, вполне естественно, что в нее вносят рассмотрение богатого. Вы уже можете предвидеть, что у богатых как таковых возникают трудности с любовью. Как давать то, чего не имеешь, когда у тебя есть все? Речь идет о настоящих богачах.

Ce n'est pas simplement que le riche compte et que par là, dans ce chiffrage, il soit au service de l'Autre - ce qui comporte à l'occasion de ne pas jouir. C'est connu : pour avoir, ne pas jouir, trouver sa jouissance seulement dans le fait d'avoir. Ça implique à l'occasion qu'on permette au riche de gaspiller. Ça a été, dans les cultures, une pratique tout à fait codée. Ça a été mis en valeur par Marcel Mauss et repris par Georges Bataille avec le potlatch. C'est la possibilité de pouvoir s'alléger de ce qu'on a.

Дело не только в том, что богатый считает и, таким образом, в этом расчете он находится на службе у Другого, что иногда предполагает отсутствие наслаждения. Известно: иметь, а не наслаждаться, находить свое наслаждение только в факте обладания. Иногда это означает позволить богатым растрачивать деньги. В культурах это была полностью закодированная практика. Ее выделил Марсель Мосс и подхватил Жорж Батай, анализируя потлач. Бесполезная трата — это возможность избавиться от имеющегося.

Je n'hésite donc pas à vous lire cette anecdote que Lacan confie à ses auditeurs. Vous trouverez ça au chapitre IV du Transfert. Il introduit ça comme un commentaire du discours de Pausanias dans Le Banquet. C'est plein de vérités de détail, de vérités d'expérience, et c'est en même temps strictement relatif à un mathème tout à fait précis, à savoir la problématique de l'inclusion de l'objet a dans l'Autre.

Поэтому я не постесняюсь зачитать вам рассказ, который Лакан поведал своим слушателям. Вы найдете его в 4 главе семинара «Перенос». Он был представлен в качестве комментария к речи Павсания в «Пире». Рассказ этот полон «истины в деталях», истин опыта, и, в то же время, он имеет отношение к очень точной матеме, а именно — к проблематике включения объекта а в Другого.

Ce passage, je vais vous le lire, je vais prendre plaisir à vous le lire. Moi, je dois le dire, je n'ai pas vraiment connu un riche comme ça. Peut-être une femme, une femme riche, mais pas un homme.

Я с удовольствием прочитаю вам этот отрывок. Что касается меня, я должен сказать, что действительно не знал такого богача. Возможно женщину, богатую женщину, но не мужчину.

Voilà le passage en question: « Il s'agit de quelqu'un que j'ai rencontré, non pas en analyse - je ne vous en parlerais pas -, que j'ai rencontré assez pour qu'il m'ouvre ce qui lui servait de cœur ». Vous voyez qu'il y a déjà, dans cet ouvre, l'évocation du Silène entrouvert.

Вот отрывок, о котором я говорил: «Речь идет о человеке, которого я знал достаточно хорошо — он не был у меня в анализе, иначе бы я о нем не рассказывал — достаточно хорошо, повторяю, чтобы он открыл мне то, что было у него вместо сердца». Вы видите, что уже в этом открыл появляется что-то напоминающее полуоткрытого силена.

Je continue la lecture : « Ce personnage était vraiment connu, et connu pour avoir un vif sentiment des limites qu'impose, en amour précisément, ce qui constitue la position du riche. C'était un homme extrêmement riche, il avait, ce n'est pas une métaphore, des coffres-forts pleins de diamants - parce que l'on ne sait jamais ce qui peut arriver. C'était tout de suite après la guerre, et toute la planète pouvait flamber.

Я продолжу читать: «Это был человек известный — известный, в частности, острым чувством границ, которые, в деле любви, накладывает на человека позиция богача. А богат был он сказочно: его сейфы были — это не метафора — наполнены бриллиантами: мало ли ведь, что может случиться! Дело было сразу после войны, когда мировой пожар готов был вспыхнуть в любой момент».

C'était un riche calviniste. Je fais mes excuses à ceux qui, ici, peuvent appartenir à cette religion. Je ne pense pas que ce soit le privilège du calvinisme que de faire des riches, mais il n'est pas sans importance d'en donner l'indication, car on peut tout de même noter que la théologie calviniste a eu cet effet de faire apparaître comme un des éléments de la direction morale que c'est sur terre que Dieu comble de bien ceux qu'il aime. Ailleurs aussi peut-être, mais dès cette terre. Que l'observation des commandements divins a pour fruit la réussite terrestre, n'a point été sans fécondité dans toutes sortes d'entreprises. Quoi qu'il en soit, le calviniste en question traitait l'ordre des mérites qu'il s'acquérait dès cette terre pour le monde futur, exactement dans le registre de la page d'une comptabilité - Acheté tel jour ceci. Et toutes ses actions étaient dirigées dans le sens d'acquérir pour l'au-delà un coffre-fort bien meublé.

Богач этот был кальвинистом. Я извиняюсь перед присутствующими, которые к этому вероисповеданию себя причисляют. Я не считаю, что кальвинизм как-то особенно способствует обогащению, но указать на конфессиональную принадлежность моего знакомого будет не лишним, так как согласно нравственному учению кальвинистов Бог наделяет благами тех, кого любит, уже на этом свете. На том, вероятно, тоже, но и на этом они не бедствуют. Убеждение в том, что соблюдение Божественных заповедей приносит плод уже на этой земле, оказалось в деле предпринимательства весьма плодотворным. Как бы то ни было, для нашего кальвиниста заслуги, накопленные на этой земле в счет будущей жизни, регистрировались в его сознании на манер записей в бухгалтерской книге: В такой-то день приобретено то-то. Все его действия были направлены лишь на то, чтобы заготовить для того света приличного вида сейф.

En faisant cette digression, je ne veux pas avoir l'air de raconter un apologue trop facile, mais il est impossible de ne pas compléter ce tableau par le dessin de ce que fut son sort matrimonial. Un jour, il renversa quelqu'un sur la voie publique, avec le pare-chocs de sa grosse voiture, et bien qu'il conduisit toujours avec une parfaite prudence. La personne bousculée s'ébroua. Elle était jolie, elle était fille de concierge, ce qui n'est pas du tout exclu quand on est jolie. Elle reçut avec froideur ses excuses, avec plus de froideur ses propositions d'indemnité, avec plus de froideur encore ses propositions d'aller dîner ensemble. Bref, à mesure que s'élevait plus haut pour lui la difficulté de l'accès à cet objet miraculeusement rencontré, la notion en croissait dans son esprit. Il se disait qu'il s'agissait là d'une véritable valeur. Tout cela le conduisit au mariage.

Делая это отступление, мне не хотелось бы, чтобы вам показалось, будто я приведенным примером дело слишком уж упрощаю, но я не могу не завершить картину рассказом о матримониальной судьбе моего героя. Однажды он бампером своей огромной машины сбил на улице пешехода, хотя ездил всегда крайне осторожно. Пострадавшая устроила скандал. Она была хорошенькой девушкой, а мать ее была простая консьержка, что для хорошеньких девушек совсем не редкость. Извинения его она приняла холодно, как и предложение о компенсации ущерба, а предложение вместе пообедать и того холоднее. Короче говоря, по мере того, как подступиться к этому чудом обретенному им объекту оказывалось труднее, он все более вырастал в его мнении. Ему стало казаться, что девушке этой просто цены нет. Кончилось дело, конечно, свадьбой.

Ce dont il s'agit est la même thématique qui est celle qui nous est exposée par le discours de Pausanias. [..]

Точно с такой же тематикой встречаемся мы и в речи Павсания. [...]

C'est donc à la mesure de ce qui dépasse la cote d'alerte que nous pouvons juger de ce que c'est que l'amour. C'est le même registre de référence que celui qui a mené mon bon calviniste, accumulateur de biens et de mérites, à avoir en effet pendant un certain temps une aimable femme, à la couvrir bien entendu de bijoux, qui chaque soir étaient détachés de son corps pour être remis dans le coffre-fort, et puis à arriver à ce résultat qu'un jour, elle partit avec un ingénieur qui gagnait cinquante mille francs par mois».

Итак, мы знаем, что имеем дело с любовью, когда перешагиваются те или иные границы. Именно это и произошло в случае моего образцового кальвиниста, накопителя заслуг и имущества, когда он стал жить со своей красавицей, осыпая ее, разумеется драгоценностями, которые она каждый вечер, снимая с себя, укладывала обратно в сейф, пока она в результате не ушла от него с инженером, зарабатывавшим жалкие пятьдесят тысяч франков в месяц».

Eh bien, voilà donc cette petite anecdote sur donner ce qu'on n'a pas. Je peux d'ailleurs la compléter de ce que dit Lacan plus loin, au chapitre XXIV, toujours sur le riche: « pour le riche [...] aimer nécessite toujours de refuser. C est même ce qui agace. Il n'y a pas que ceux à qui on refuse qui sont agacés. Ceux qui refusent, les riches, ne sont pas plus à l'aise. La Versagung du riche est partout. Elle n'est pas simplement le trait de l'avarice, elle est bien plus constitutive de la position du riche, quoi qu'on en pense [...] Je dirai même plus pendant que j'y suis - les riches n'ont pas bonne presse. Autrement dit, nous autres progressistes, nous ne les aimons pas beaucoup. Méfions-nous. Peut-être que cette haine du riche participe par une voie secrète à une révolte contre l'amour, tout simplement. Autrement dit, à une négation, à une Verneinung des vertus de la pauvreté, qui pourrait bien être à l'origine d'une certaine méconnaissance de ce que c'est que l'amour.

Ну, вот тот небольшой рассказ о «давать то, чего не имеешь». Я также могу дополнить его тем, что Лакан говорит дальше, в главе XXIV, по-прежнему о богатых: «для богатого любить всегда означает отказываться. И это злит. Ведь злятся не только те, кто получает отказ. Те, кто отказывает, богатые, тоже испытывают неловкость. С отказом, Versagung, со стороны богатого мы сталкиваемся повсюду. Это не просто жадность, в этом, чтобы мы не думали на сей счет, сама суть его позиции как богача […] Скажу больше: у богатых очень плохая репутация в прессе. Иными словами, мы, прогрессисты, питаем к ним неприязнь. Относимся к ним с недоверием. Быть может, подоплекой этой ненависти к богатым является бунт против любви, только и всего. Иными словами, то Verneinung, добродетелей бедности, которое и лежит, возможно, у истоков непонимания того, что собою представляет любовь.

Le résultat sociologique est d'ailleurs assez curieux. C'est qu'évidemment, on leur facilite comme ça beaucoup de leurs fonctions, aux riches, on tempère chez eux, ou plus exactement on leur donne mille excuses à se dérober à leur fonction de fête. Ça ne veut pas dire qu'ils en soient plus heureux pour ça.

Социологические последствия этого довольно курьезны. Богатым облегчают таким образом выполнение некоторых им положенных функций, на них не давят, им дают множество предлогов для того, чтобы не устраивать праздника. Счастливее, правда, они от этого не становятся.

Bref, il est tout à fait certain pour un analyste qu'il y a chez le riche une grande difficulté d'aimer - ce dont un certain prêcheur de Galilée avait déjà fait une petite note en passant. Il vaut peut-être mieux le plaindre, le riche, sur ce point plutôt que le haïr, à moins qu'après tout, le haïr ne soit un mode de l'aimer, ce qui est bien possible.

Короче говоря, для аналитика ясно, что богатому полюбить трудно — о чем один проповедник из Галилеи походя уже нам поведал. Чем ненавидеть богатого, лучше его пожалеть — разве что ненависть тоже представляет собой разновидность любви, что вполне не исключено.

Ce qu'il y a de certain, c'est que la richesse a tendance à rendre impuissant. Une vieille expérience d'analyste me permet de vous dire qu'en gros, je tiens ce fait pour acquis [..]. Le riche est forcé d'acheter, puisqu'il est riche. Et pour se rattraper, pour essayer de retrouver la puissance, il s'efforce, en achetant, de dévaloriser. C'est de lui que ça vient, c'est pour sa commodité. Pour ça, le moyen le plus simple par exemple, c'est de ne pas payer. Ainsi quelquefois il espère provoquer ce qu'il ne peut jamais acquérir directement, à savoir le désir de l'Autre ».

Ясно одно: богатство ведет к бессилию. Мой долгий опыт аналитика говорит о том, что этот факт можно считать доказанным. А это многое, как-никак, объясняет. Необходимость, к примеру, идти окольными путями. Богатый, будучи богат, вынужден покупать. И чтобы наверстать упущенное, восстановить свое могущество, он пытается, покупая, сбить цену. Он делает это сам, для своей же пользы. Самый простой способ добиться этого — не платить. Именно так пытается он порой, окольными путями спровоцировать то, что никогда не сможет приобрести прямо — желание Другого».

Lacan passe ensuite à une référence à La Femme pauvre de Léon Bloy – « Il est certain que seule la femme peut incarner dignement la férocité de la richesse. Mais enfin, cela ne suffit pas, et cela pose pour elle, et spécialement pour celui qui postule son amour, des problèmes tout à fait particuliers. »

Далее Лакан ссылается на роман «Бедная женщина» Леона Блуа: «Ясно, что только женщина способна достойно воплотить в себе свирепую жестокость богатства. Но она не может этим довольствоваться — это ставит перед ней и тем, кто добивается ее любви, совершенно особенные проблемы».

Eh bien, j'espère vous avoir aujourd'hui au moins montré que les anecdotes de Lacan ne sont que des mathèmes déguisés. À la semaine prochaine.

Ну что, я надеюсь, что сегодня как минимум показал вам, что рассказы Лакана — всего лишь замаскированные матемы. До следующей недели.


Прим.: цитаты из семинаров «Этика» и «Перенос» приведены в переводе Александра Черноглазова.

Рабочий перевод: Ольга Ким, Полина Чижова, ред. с фр. Ирина Макарова, ред. на русском Алла Бибиксарова, сайт: Ольга Ким.