Жак-Ален Миллер, курс 1985-1986 гг.
Экстимность
25 сеанс, 18 июня 1986

Cours du 18 juin 1986

Лекция от 18 июня 1986

Логическая консистентность объекта а

Il y a là une substitution. Il y a là une substitution qui pourrait être complète mais qui ne se fait qu'au bout de Chose près. Ça fait que l'Autre est inégal à la Chose. C'est cette inégalité qui est par Lacan notée petit a - petit a comme le résultat de cet effacement. Cette substitution se reproduit pour nous dire, chaque fois qu'on parle, chaque fois qu'on se situe dans le champ du langage, que l'Autre parle par le biais du sujet et au moyen de l'analyste. Ce que j'en ai dit la dernière fois a surpris. À ma surprise d'ailleurs, puisque ce n'est pas le sujet mais l'Autre qui parle dans l'expérience analytique. Le sujet, dans l'expérience analytique, est parlé. La surprise de quelques-uns m'a donc surpris, puisque je ne faisais là que relancer la formule de Lacan, à savoir que l'inconscient est le discours de l'Autre. Je n'ai fait valoir que des facettes qui, apparemment, n'avaient pas donné leur éclat, étant donné l'usure des formules de Lacan tant de fois et en tant de lieux répétées.

Здесь имеет место замена. Здесь имеет место замена, которая могла бы быть полной, но которая совершается лишь доходя до кончика Вещи. Это делает Другого неравным Вещи. Это неравенство Лакан отмечает маленьким a — маленьким a как результатом этого стирания. Замена воспроизводится, сообщая нам, что каждый раз, когда мы говорим, каждый раз, когда мы помещаем себя в поле языка, через субъекта и посредством аналитика говорит Другой. Удивительно то, что я сказал об этом в прошлый раз. И еще более удивительно для меня то, что в аналитическом опыте говорит не субъект, а Другой. Субъект же в аналитическом опыте говорим. Так что удивление некоторых присутствующих удивило и меня самого, ведь я всего лишь повторял формулу Лакана, а именно, что бессознательное — это дискурс Другого. Я лишь выделил аспекты, которые, по-видимому, замылились в связи с многократным и повсеместным повторением лакановских формул.

Petit a donc, c'est le résultat de l'effacement de la Chose par l'Autre. Les mots de Lacan concernant l'objet a, à savoir ceux de chute, de reste ou de résidu, sont d'un usage fatigué parce qu'ils installent l'objet a hors de l'Autre, hors du symbolique. Cela, nous avons précisément essayé de le rectifier cette année, en faisant appel à ce mot d'extimité qui installe 1 au contraire l'objet a dans l'Autre, mais dans un statut d'inhérence distinct du signifiant. Ça peut se saisir rien qu'en formulant les choses aussi simplement que je l'ai fait tout à l'heure quand j'ai inscrit cette métaphore inaugurale de la Chose. J'espère qu'elle restera mémorable, mémorable parce qu'elle est technique. Par là, nous nous trouvons rendre nécessaire l'expression de Lacan concernant l'objet a, à savoir le plus-de-jouir.

Итак, маленькое a — это результат стирания Вещи Другим. Мы уже устали от повторения слов Лакана об объекте а, а именно о выпадении, остатке или отбросе, потому что в них объект а помещается за пределы Другого, за пределы Символического. И вот, в этом году мы попытались это исправить, апеллируя к слову «экстимность», которое, напротив, помещает объект а в Другого, но в статусе присущности, отличном от означающего. Понять это можно, всего лишь применяя простые формулировки, что я только что и сделал, записав первичную метафору Вещи. Надеюсь, она запомнится, потому что это технический момент. Таким образом, неизбежно приходим к связанному с объектом а лакановскому выражению «прибавочное наслаждение» (plus-de-jouir).

De la Chose à l'Autre, il y a - le terme est constant chez Lacan - échange. Il y a passage, il y a troc. C'est ce que Lacan a appelé, à l'occasion, le virage de la jouissance à la comptabilité. Certes, c'est là, pour le vivant, lâcher la proie pour l'ombre. La proie est affaire de jouissance. De cette prédation, le sujet n'en est pas l'agent. Il n'en est pas le prédateur, il en est la proie. Vous vous souvenez du développement que j'ai donné cette année à l'expression être en proie a. Cette ombre pour laquelle la proie est lâchée, c'est l'ombre signifiante. Cette ombre qui ne retient plus rien de la proie, Schreber l'a dit dans son langage : l'humanité n'est plus faite que d'ombres d'hommes à la six-quatre-deux. Ce six-quatre-deux est bien là pour nous situer l'ombre du côté signifiant. De cet échange, de ce passage, de ce troc de la jouissance au signifiant, le reste mérite d'être appelé plusde-jouir, c'est-à-dire jouissance comme en excédant sur l'échange, sur la substitution du signifiant à la jouissance. L'Autre peut être dit la Chose à condition de préciser que la Chose est vidée - terreplein nettoyé de jouissance.

От Вещи к Другому происходит обмен (échange) — этот термин у Лакана постоянен. Есть переход, есть мена. Лакан это иногда называл поворотом от наслаждения к бухгалтерии. Безусловно, для ныне живущих это значит отказаться от настоящей добычи ради погони за тенью. Добыча здесь — это вопрос наслаждения. И в этой охоте субъект не является агентом. Он не хищник, он и есть добыча. Вы помните, какое развитие я дал в этом году выражению «быть добычей а» (être en proie a). Тень, в погоне за которой упускают добычу, — это тень означающего. Про эту тень, в которой ничего от добычи не остается, Шребер на своем языке сказал так: человечество состоит только из людских теней как шесть-четыре-два. Эти шесть-четыре-два действительно нужны для того, чтобы расположить тень на стороне означающего. Остаток от этого бартерного обмена, перехода, от обмена наслаждения на означающее заслуживает того, чтобы быть названным прибавочным наслаждением, то есть наслаждением, превосходящем обмен, замещение означающего наслаждением. Другого можно назвать Вещью, уточнив, что эта Вещь опустошена — это территория, очищенная от наслаждения.

La confrontation de l'Autre à la Chose, ou de la Chose à l'Autre si on veut donner à celle-ci le pas d'antériorité sur l'Autre, est ce à quoi Lacan a donné la forme, au sens formaliste, de ses quatre discours, qui répercutent les modes de cette confrontation, mais qui l'ont en même temps fait oublier en raison de leur caractère strictement opératoire.

Столкновение Другого с Вещью или Вещи с Другим, если хочется поставить Вещь на первое место, и есть то, чему Лакан в формалистическом смысле придал форму своих четырех дискурсов, которые отражают модусы такого столкновения, но благодаря которым, из-за их сугубо оперативного характера, о нем успешно забыли.

J'ai, la dernière fois, écrit au tableau cette formule qui situe $ comme la Chose en tant qu'effacée, et qui, par là-même, situe la Chose au lieu de l'Autre :

В прошлый раз я написал на доске формулу, в которой $ берется в качестве стертой Вещи и тем самым Вещь помещается на место Другого:

J'ai, la dernière fois, éclairé pas à pas cette formule. Elle fait voir la corrélation de l'Autre et du sujet. J'ai pour cela accentué que c'est l'Autre qui est parlant dans l'expérience analytique. C'est sur ce point que je m'étais arrêté.

В прошлый раз я шаг за шагом эту формулу объяснил. Из нее явствует отношение между Другим и субъектом. Поэтому я подчеркивал, что в аналитическом опыте говорит именно Другой. На этом я и остановился.

La théorie des ensembles est un recours qui a été celui de Lacan pour structurer la confrontation de l'Autre et de la Chose. Cette confrontation se fait aux dépends de la Chose, à ceci prés que l'Autre en subit sa structure barrée : A.

Теория множеств — это средство, которое Лакан использовал, чтобы структурировать столкновение Другого и Вещи. Это столкновение, в первую очередь, наносит ущерб Вещи, а Другой лишь становится перечеркнутым по своей структуре: А.

Пустое множество

Ce recours est celui que nous offre très précisément l'ensemble vide, dont il ne faut pas s'empresser de considérer que c'est bien connu pour nous. La meilleure façon de considérer que pour nous ce n'est pas si bien connu que ça, c'est, me semble-t-il, d'articuler la nécessité de cet ensemble vide dans la théorie des ensembles, nécessité qui s'impose dès lors que l'on admet deux axiomes de cette théorie. Je ne fais là que vous donner la fleur de mon cours de la dernière fois, que l'heure, comme d'habitude, ne m'a pas permis d'achever.

Это средство как раз и дает нам пустое множество, которое нам не стоит опрометчиво принимать за хорошо нам известное. Лучший способ не принимать его за хорошо нам известное — это, как мне кажется, указать на необходимость такого пустого множества в теории множеств, необходимость, которая возникает, как только мы принимаем две аксиомы этой теории. Это всего лишь вишенка на торте последнего семинара, на котором мне, как обычно, не хватило времени.

Ces deux axiomes sont fondateurs. Vous en connaissez déjà un dans le détail, à savoir celui de spécification. Je vous en ai donné une formule lorsque nous avons parlé des paradoxes. Cet axiome, je vous le redonne ici : A tout ensemble A et pour toute condition F(x), il correspond un ensemble B dont les éléments sont exactement x de A pour lesquels F(x) est vrai.

Эти две аксиомы являются основополагающими. Об одной вы уже знаете в подробностях, а именно аксиоме спецификации (spécification). Я дал вам ее формулу, когда мы говорили с вами о парадоксах. Эту аксиому я приведу еще раз: Любому множеству A и любому условию F(x) соответствует множество B, элементами которого являются только такие x из A, для которых F(x) истинно.

Il y a un deuxième axiome qui, à vrai dire, antécède celui-là, et qui est vraiment, pour la théorie, son pivot, sa base. C'est l'axiome dit d'extension. Il donne d'emblée le pas à l'extension sur l'intention dans la théorie des ensembles. Ça fait que toute une théorie des ensembles est une théorie foncièrement extensionnelle. Tout ce qui est de l'ordre de l'intention, tout ce qui est de l'ordre sémantique, trouve précisément à se situer dans l'ensemble vide. Cet ensemble vide, il grouille de significations. L'axiome d'extension est celui-ci : Deux ensembles sont égaux si, et seulement si, ils ont les mêmes éléments. Cela efface la donnée sémantique des conditions, des prédicats, des qualités, des significations, à partir desquels on a déterminé ces ensembles.

Есть вторая аксиома, которая, по правде говоря, предшествует этой и которая действительно является для теории ее стержнем, ее основой. Это так называемая аксиома расширения (extension). В теории множеств сразу устанавливается приоритет расширения над интенцией. То есть вся теория множеств в своей основе является экстенсиональной теорией. Все, что относится к порядку интенции, все, что относится к семантическому порядку, как раз-таки и находит свое место в пустом множестве. Пустое множество просто кишит значениями. Аксиома расширения заключается в следующем: Два множества равны тогда и только тогда, когда они состоят из одних и тех же элементов. Она стирает семантические данные условий, предикатов, качеств, значений, на основе которых эти множества были определены.

Prenez, pour illustrer ça, la condition ou le prédicat suivant : l'ensemble qui contient ce que je tiens dans la main droite. Puisque je tiens une craie dans ma main droite, vous voyez que ça définit un ensemble a un élément. Je peux dire aussi : le morceau de craie levé dans cette salle. Comme je ne vois ici personne qui fait la même chose, ça définit également un ensemble à un élément. Simplement, cet ensemble à un élément, on l'a obtenu à partir d'une tout autre signification. Si je prends dans ma main ce magnétophone de poche qui est là à côté de moi, ça ne serait évidemment plus le même élément. Dans ces deux définitions de départ, j'ai formulé des significations distinctes mais qui déterminent pourtant, au niveau extensionnel, le même élément. Au niveau strictement extensionnel, que je tienne un morceau de craie dans ma main ou un magnétophone de poche, c'est exactement la même chose : ça fait un. À cet égard, le point de vue de l'ensemble et de l'élément est réducteur de la différence du morceau de craie et du magnétophone, à partir du moment où je les tiens dans ma main. C'est réducteur de toutes les qualités, de toutes les substances qui peuvent être décrites. Il ne reste plus rien que la main et le nombre d'éléments qui y figurent.

Чтобы проиллюстрировать это, возьмем следующее условие или предикат: множество, которое содержит то, что я держу в правой руке. Поскольку я держу в правой руке мел, вы видите, что множество определяется тем, что оно состоит из одного элемента. Я также могу сказать: кусок мела, который в этой комнате кто-то держит в руке. Поскольку я не вижу здесь больше никого, кто бы держал мел, оно также определяется как множество из одного элемента. Просто это одноэлементное множество получается на основе совсем иного значения. Если я возьму в руку этот карманный магнитофон, который здесь рядом стоит, то очевидно, что это уже не тот элемент. В этих двух исходных определениях я сформулировал различные значения, которые тем не менее на экстенсиональном уровне определяют один и тот же элемент. На строго экстенсиональном уровне, от того, держу ли я в руке кусок мела или карманный магнитофон, ничего не меняется: это один. В этом отношении, с точки зрения множества и элемента, различие между мелом и магнитофоном редуцируется, как только я беру их в руку. Редуцируются все качества, все свойства, которые можно описать. Остается только рука и количество предметов в ней.

Nous avons donc ces deux axiomes de spécification et d'extension. Il faut s'apercevoir qu'à partir de ces deux axiomes, on n'échappe pas à la position de l'ensemble vide. L'existence de l'ensemble vide s'en déduit. Les deux axiomes ne supposent nullement qu'il y ait un ensemble. Ces axiomes sont indépendants de toute thèse d'existence. On peut définir l'identité d'ensembles : l'existence d'un ensemble B pour tout ensemble A et pour toutes conditions sur cet ensemble. Mais rien ne dit qu'il y a un ensemble. La théorie des ensembles doit, pour s'effectuer, poser une thèse d'existence. Elle doit poser un certain il y a. Pour que ça commence à fonctionner, il faut poser qu'il y a un ensemble. Ce ne sont pas les deux axiomes qui nous l'assurent. Il faut faire un troisième pas, qui est de poser qu'il y a un ensemble, sinon, comme le dit le logicien lui-même, on opère dans le vide. Ce vide, nous allons précisément le retrouver comme une conséquence nécessaire de ce point de départ.

Итак, у нас есть две аксиомы - спецификации и расширения. Следует понимать, что, опираясь на две эти аксиомы, мы не можем избежать позиции пустого множества. Отсюда следует, что пустое множество существует. Две аксиомы никоим образом не предполагают, что есть некое множество. Эти аксиомы не зависят ни от какого тезиса о существовании. Мы можем определить тождество (идентичность) множеств: существование множества B для любого множества A и для любых условий этого множества. Но ничто не говорит о том, что есть некое множество. Чтобы теория множеств действовала, она должна постулировать тезис о существовании. Она должна постулировать некое есть, имеется (il y a). Чтобы она начала работать, надо постулировать, что есть некое множество. Две эти аксиомы нас в этом убеждают. Мы должны сделать третий шаг, а именно постулировать, что существует некое множество, иначе, как говорит сам логик, мы действуем в пустоте. Пустоту мы как раз и собираемся обнаружить как необходимое следствие этой отправной точки.

Contentons-nous du plus simple des ensembles : l'ensemble A, à un élément :

Ограничимся простейшим множеством: множеством А, состоящим из одного элемента:

Faisons jouer, sur cet ensemble A, l'axiome de spécification - à cet ensemble A et pour toute condition F(x), il correspond un ensemble B - et choisissons, comme condition de F(x), que x est différent de x :

Разыграем на примере множества А аксиому спецификации — множеству А и любому условию F(x) соответствует множество B — и в качестве условия F(x) выберем то, что x отлично от х:

À vrai dire, toute clause contradictoire ferait aussi bien l'affaire. Nous prenons ici la clause traditionnelle, celle dont Frege avait fait usage. Nous prenons la clause de la non-identité à soi.

На самом деле, подойдет любое противоречивое положение. Здесь мы берем традиционное положение, которое использовал Фреге. Положение о нетождественности самому себе.

Si nous appliquons l'axiome de spécification à ce point de départ, nous pouvons définir un ensemble B tel que x est élément de B est équivalent à x est élément de A, et qui respecte la clause posée, à savoir que x est différent de x :

Если мы применим аксиому спецификации к этой отправной точке, мы можем определить множество B таким образом, что x является элементом B эквивалентно x является элементом A, и что оно соответствует заявленному положению, а именно, что x отлично от x:

Dans cet ensemble B qui existe dès lors que A existe, il n'y a pas d'élément qui répond à la double condition: x ∈ A et x ≠ x. C'est assez pour déduire, de l'ensemble A, l'existence de l'ensemble B comme vide. Si maintenant on applique à cet ensemble vide B, l'axiome d'extension qui pose l'identité des ensembles qui ont les mêmes éléments, il s'ensuit qu'il n'y a qu'un ensemble vide. En effet, les ensembles ont tous les mêmes éléments, c'est-à-dire aucun. On peut dès lors donner un nom propre à cet ensemble vide : 0. On écrit ainsi cet ensemble vide unique, dont l'existence se déduit de l'axiome d'extension, de l'axiome de spécification, et de la thèse il existe un ensemble. Il suffit qu'il existe un ensemble pour qu'il existe un ensemble vide.

В этом множестве B, которое существует, когда существует A, нет элемента, удовлетворяющего двойному условию: x ∈ A и x ≠ x. Этого достаточно, чтобы вывести из множества A существование множества B как пустого. Если теперь к этому пустому множеству В применить аксиому расширения, постулирующую тождество множеств, состоящих из одних и тех же элементов, то отсюда следует, что существует лишь пустое множество. Это связано с тем, что все множества имеют одинаковые элементы, то есть ничто. Таким образом, можно присвоить этому пустому множеству имя собственное: 0. Так вот, запишем это единственное пустое множество, вывод о существовании которого следует из аксиомы расширения, из аксиомы спецификации и из тезиса «существует некое множество». Существования некоего множества достаточно для того, чтобы существовало пустое множество.

Il y a un trait supplémentaire dégagé par les logiciens concernant cet ensemble vide, à savoir qu'il est sous-ensemble ou partie de tout ensemble. La définition de la partie, je vous l'ai donnée au début de l'année, et c'est celle qui a orienté tout ce cours : la partie d'un ensemble est un ensemble dont tous les éléments appartiennent à cet ensemble. Vous savez que le rapport de partie d'un ensemble à un autre est représenté par une marque : ⊂ . Elle est distincte du rapport des éléments à l'ensemble: ∈ . La chaîne signifiante où nous sommes engagés, nous oblige à former ceci :

В отношении этого пустого множества логики отмечают еще одну особенность, а именно, что оно является подмножеством или частью любого множества. Весь этот курс ориентирован определением части, которое я дал вам в начале года: часть множества — это множество, все элементы которого принадлежат данному множеству. Как вам известно, отношение части одного множества к другому обозначается знаком: ⊂. Он отличается от знака, обозначающего отношение элементов к множеству: ∈ . Означающая цепочка, по которой мы следуем, обязывает нас сформулировать вот что:

Pour tout ensemble A, l'ensemble vide en est une partie.

Пустое множество является частью любого множества A.

Il y a beaucoup de manières de démontrer ça. Choisissons celle qui opère par l'absurde. Par l'absurde, on peut démontrer que ça ne peut être faux, on ne démontre pas que c'est vrai. On commence par le poser, par l'écrire, et on démontre ensuite que ça ne peut être faux. À partir de la chaîne signifiante, que nous avons constituée ici comme théorie des ensembles, personne ne peut vous démontrer que O ⊂ A soit faux.

Есть много способов это продемонстрировать. Выберем тот, который действует через абсурд. Посредством абсурда можно показать, что это не может быть ложным, но нельзя показать, что это истинно. Начать следует с постулирования, с записи, а затем показать, что это не может быть ложным. Опираясь на цепочку означающих, которую мы здесь конституировали в качестве теории множеств, никто не сможет вам показать, что O ⊂ A ложно.

À quelle condition cela pourrait-il être faux ? Il faut reprendre là la définition de la partie. Pour qu'une partie d'un ensemble soit une partie de cet ensemble, il faut que tous les éléments appartiennent à l'ensemble. O ⊂ A serait faux, si on arrivait à démontrer qu'un élément de l'ensemble vide n'appartient pas à A. Dès lors que l'ensemble vide n'a aucun élément, vous n'avez aucune chance de pouvoir démontrer qu'un élément de l'ensemble vide n'appartient pas à A.

При каком условии это может быть ложно? Здесь нужно вернуться к определению части. Чтобы часть некоего множества была частью данного множества, все элементы должны принадлежать данному множеству. O ⊂ A было бы ложным, если бы нам удалось доказать, что элемент пустого множества не принадлежит A. Поскольку в пустом множестве нет элементов, у вас нет никаких шансов показать, что элемент пустого множества не принадлежит A.

Ça peut vous paraître tiré par les cheveux, mais vous pouvez retourner le raisonnement dans tous les sens, vous constaterez que vous ne pouvez pas conclure autrement. Comme ça paraît trop simple, vous pourriez vous sentir justifié d'en écarter l'extravagance. C'est pourtant sur cette base-là qu'on peut rendre compte et justifier une grande part de l'édifice mathématique. Il vaut la peine de prendre au sérieux ces jeux de signifiants quand ils sont armés de cette rigueur tout à fait minimale.

Это может показаться вам надуманным, но вы можете переворачивать эти умозаключения как угодно, и вы увидите, что не сможете сделать иного вывода. Поскольку это звучит слишком просто, вы можете счесть себя вправе отбросить такую экстравагантность. Однако именно на этой основе можно объяснить и обосновать большую часть математических построений. К играм означающих стоит относиться серьезно, когда они к ним предъявляется эта абсолютно минимальной строгость.

La différence du sigle d'appartenance d'un élément, ∈ , et du sigle d'inhérence d'une partie, ⊂ , est la condition même pour que ce que nous désignons sous le terme d'extimité soit pensable et inscriptible. À cet égard, l'ensemble vide loge tous les éléments qui répondent à la condition x ≠ x. C'est en quoi il loge tous les sens et toutes les significations. Il loge, à proprement parler, le sémantique, puisqu'au gré de la perspective extensionnelle, les éléments sémantiques sont différents d'eux-mêmes. On ne peut, sur eux, donner aucune condition d'identité. Ça nous vient tout droit du logicien Quine. C'est pourquoi sa conclusion est de s'en tenir, dans la logique, strictement à l'extensionnel.

Различие между символом принадлежности элемента, ∈, и символом присущности части, ⊂, как раз и представляет собой условие того, что то, что мы обозначаем термином «экстимность», является мыслимым и поддается записыванию. В связи с этим пустое множество содержит все элементы, удовлетворяющие условию x ≠ x. Именно здесь расположены все его смыслы и значения. Собственно говоря, в нем заложена семантика, поскольку с экстенсиональной точки зрения семантические элементы отличны от самих себя. На них нельзя наложить какое-либо условие тождества. Это пришло к нам напрямую от логика Куайна. Вот почему его вывод состоит в том, чтобы в логике строго придерживаться экстенсионального.

Болванка (enforme)

C'est ici que nous pouvons justifier le sigle lacanien si proche du sigle de l'ensemble vide et qui est $. C'est le sigle du sujet comme non identique à soi. C'est-à-dire du sujet freudien en tant qu'il est sujet à s'identifier. À cet égard, c'est dire que son être c'est le vide. C'est dire que son être c'est le manque. C'est d'ailleurs pourquoi, du manque, à ce sujet, il lui en faut.

На этом этапе мы можем обосновать лакановское обозначение, столь близкое к обозначению пустого множества, которой является $. Это обозначение субъекта как не тождественного самому себе. То есть фрейдовского субъекта, поскольку это субъект, который идентифицируется сам с собой В этом смысле можно сказать, что его бытие — это пустота. Это означает, что его бытие — это нехватка. Вот почему субъект в ней, нехватке, нуждается.

Peut-être apercevez-vous, par ce court-circuit, la logique qui a conduit Lacan a aborder successivement l'identification et l'angoisse dans son Séminaire : identification d'un sujet qui est manque, angoisse comme effet qui répond au manque du manque.

Возможно, в этом упрощенном изложении вы увидите логику, посредством которой Лакан пришел в своем Семинаре к последовательному подходу к идентификации и тревоге: идентификация субъекта, которого не хватает, тревога как эффект, ответ на нехватку нехватки.

À jouer entre l'élément et la partie, nous voyons surgir la fonction de l'extimité. Il suffit de suivre Lacan quand il prend le premier des ensembles, celui où il n'y a qu'un élément :

Мы видим, как в игре между элементом и частью возникает функция экстимности. Достаточно следовать за Лаканом, когда он берет первое из множеств, в котором имеется лишь один элемент:

À ne prendre que cet élément, nous voyons nécessairement surgir, à titre de partie, l'ensemble vide dans cet ensemble :

Мы видим, что когда мы берем лишь один этот элемент, в этом множестве в виде части обязательно возникает пустое множество:

C'est une figuration que Lacan n'a proposée qu'en passant, car elle ne peut être que suggestive. Cette figuration efface la différence de l'élément et de la partie. Mais enfin, telle qu'elle est, elle est suggestive, puisqu'elle fait surgir, dans l'ensemble où il n'y a qu'un élément, un élément en plus qui est l'ensemble vide. Cette figuration fait surgir le un en plus au sein de tout ensemble.

Эту конфигурацию Лакан предложил лишь мимоходом, поскольку она может лишь навести на определенные размышления. Эта конфигурация стирает разницу между элементом и частью. Но в итоге в таком виде она наводит на определенные размышления, поскольку в этом случае в множестве, состоящем только из одного элемента, возникает дополнительный элемент, который представляет собой пустое множество. В этой конфигурации в любом множестве появляется еще один.

Il suffit de ces trois signifiants : le 1 qui nomme cet ensemble, le 1 interne à cet ensemble, et le sigle de l'ensemble vide, pour donner les conditions minimales de ce que Lacan appelle une structure ou encore un savoir. Il suffit de cette articulation de base pour qu'on ne puisse plus dire que l'Autre est Un. On ne peut le dire que si on confond l'ensemble avec son élément 1.

Чтобы дать минимальные условия того, что Лакан называет структурой или даже знанием, достаточно трех означающих: одно, которое называет это множество, одно, внутреннее по отношению к этому множеству, и обозначение пустого множества. Этой базовой формулировки достаточно, чтобы уже нельзя было больше сказать, будто Другой — это Один. Это можно сказать только в том случае, если перепутать множество с его элементом 1.

Il y a, disons-le tout de suite, une construction où, pour la théorie des ensembles, on fait cette exception-là : on confond l'ensemble et l'élément. On appelle ça le singleton. Mais l'axiome d'extension combiné à l'axiome de spécification fait sortir de tout ensemble l'un en plus qui est l'ensemble vide. Cet ensemble vide, que nous pouvons écrire $, il ne désigne rien d'autre que l'Autre comme lieu, comme lieu d'inscription :

Сразу отметим, что существует конструкция, в которой в целях теории множеств делается такое исключение: смешивается множество и элемент. Это называется сингельтон (одноэлементное множество). Но аксиома расширения, объединенная с аксиомой спецификации, выводит из любого множества дополнительное, то есть пустое множество. Это пустое множество, которое мы можем записать $, обозначает не что иное, как Другого как место, как место записи:

Il désigne le lieu d'inscription où viendront ensuite s'enchaîner les signifiants. Il faut voir, en effet, qu'un processus s'enclenche du seul fait que nous avons décrit ces structures de base au départ. Ce processus, on peut l'apercevoir en réécrivant cette figure ainsi :

Оно обозначает место записи, где означающие будут связываться в цепочку. На самом надо увидеть, что процесс приводится в движение уже тем фактом, что мы описали эти базовые структуры в самом начале. Этот процесс можно увидеть, переписав эту схему следующим образом:

Là où avant nous inscrivions le sigle de l'ensemble vide, nous figurons l'ensemble vide, et, dès lors que nous l'avons figuré, nous y écrivons de nouveau les sigles précédents :

Там, где мы прежде записали обозначение пустого множества, мы поместим пустое множество, и, когда мы его там разместили, снова запишем предыдущие обозначения:

À cet égard, s'enclenche un processus infini où le rapport initial se répercute. Nous sommes, là, dans cette version de la logique du signifiant qui admet un processus, une répétition infinie. C'est strictement équivalent à ce que nous avons là comme supporté par l'ensemble vide.

Так начинается бесконечный процесс, в котором отражается исходное отношение. Мы находимся в той версии логики означающего, которая допускает процесс, бесконечное повторение. Это строго эквивалентно тому, что мы имеем на основе пустого множества.

Je vais reprendre ça encore d'une autre façon. D'où s'enclenchent les processus infinis que Lacan présente à partir de cette figuration élémentaire ? Ils s'engendrent d'une construction extrêmement précise qui consiste à faire passer l'ensemble vide du statut de partie à celui d'élément. Nous partons de il existe un ensemble :

Я собираюсь вернуться к этому, но с другой стороны. Где же начинаются бесконечные процессы, которые Лакан показывает на основе этой элементарной конфигурации? Они порождены чрезвычайно точной конструкцией, которая заключается в переводе пустого множества из статуса части в статус элемента. Начнем с того, что существует некое множество:

C'est notre point de départ. Nous avons l'ensemble et notre phrase il existe un ensemble. Redisons-le encore une fois : il n'existe qu'un ensemble. Or, de l'axiome de spécification et de l'axiome d'extension appliqués à cet univers où il n'existe qu'un ensemble, nous trouvons un deuxième ensemble. Nous trouvons l'ensemble vide. Au niveau de notre ontologie, nous avons deux ensembles. Nous sommes, cette fois-ci, avec un univers où il y a deux ensembles :

Это наша отправная точка. У нас есть множество и предложение «существует некое множество». Скажем еще раз: существует только одно множество. И вот, применив аксиому спецификации и аксиому расширения к универсуму, где существует только одно множество, мы обнаруживаем второе множество. Это пустое множество. На уровне нашей онтологии имеется два множества. А теперь рассмотрим универсум, в котором существует два множества:

Dès lors que nous sommes avec un univers où il y a deux ensembles, nous avons encore l'ensemble vide. En comptant dans notre ontologie les ensembles comme tels, nous obtenons un décalage infini. C'est un décalage infini qui repose sur quoi ? Il repose sur le fait que l'ensemble vide est un ensemble. L'ensemble vide qui n'a pas d'élément, c'est bien un ensemble. Il est compté comme 1 dans l'univers des ensembles. L'ensemble vide qui émerge comme partie, peut néanmoins, à un niveau ontologique où on compte les ensembles, être compté comme 1 :

Как только мы оказываемся в универсуме, где существует два множества, у нас все еще имеется пустое множество. Если мы будем в нашей онтологии считать множества как таковые, мы получим бесконечное смещение. И на чем основано это бесконечное смещение? Оно основано на том факте, что пустое множество является неким множеством. Пустое множество, не имеющее элементов, действительно является множеством. В универсуме множеств оно засчитывается как 1. Пустое множество, возникающее как часть, тем не менее, может на онтологическом уровне при подсчете множеств учитываться как 1:

Au fond, dans l'Autre, j'ai commencé à m'exprimer avec un O = 1, en partant non pas de la théorie des ensembles, mais de la logique de Frege. J'ai parlé, à cet égard, de suture.

По сути, в Другом я начал с 0 = 1, основываясь не на теории множеств, а на логике Фреге. В этом отношении я говорил о шве.

Cet ensemble vide mérite d'être dit le signifiant de l'Autre. C'est ce que fait Lacan. L'Autre est en effet le lieu d'inscription des signifiants. Mais cet ensemble vide, si on le désigne en tant qu'il n'a pas d'éléments, on peut aussi bien l'écrire -1:

Это пустое множество заслуживает того, чтобы назвать его означающим Другого. Это и делает Лакан. Другой действительно является местом записи означающих. Однако если обозначить это пустое множество как не содержащее элементов, также можно записать -1:

L'Autre répond à la nécessité qu'il y ait un 1 dedans, un 1 qui en soit élément. D'où l'erreur, suppose Lacan, de prendre l'Autre pour l'Un. $, qui est le signifiant de l'Autre mais d'un Autre qui cette fois-ci est barré, reçoit aussi cette définition de n'être rien d'autre que « l'identification de cette structure indéfiniment répétée que désigne l'objet a ». Ce n'est pas là identifier l'objet a à un objet qu'on rencontrerait, sur lequel on tomberait, comme on tombe sur les signifiants. Ce n'est pas même l'identifier seulement à un point d'opacité. C'est désigner l'objet a comme rien d'autre que le nom de la structure en tant qu'infiniment répétée.

Другой удовлетворяет необходимость того, чтобы в нем был 1, являющийся его элементом. Отсюда, как полагает Лакан, и следует ошибка, когда Другой принимается за Одного. $, который является означающим Другого, но Другого, на этот раз перечеркнутого, также определяется только как «идентификация бесконечно повторяющейся структуры, которая обозначает объект а». Это не значит идентифицировать объект а с объектом, с которым можно было бы встретиться случайно, на который можно было бы натолкнуться, как можно натолкнуться на означающие. Это даже не значит идентифицировать его только с точкой непроницаемости. Это значит обозначить объект а как не что иное, как имя бесконечно повторяющейся структуры.

On s'est alarmé de ce que Lacan ait pu donner une définition purement formelle de l'objet a. Pour ceux qui, à l'époque, épelaient le Séminaire de Lacan semaine après semaine, la définition de l'objet a comme consistance logique apparaissait comme exorbitante et dérangeante. L'objet a, si nous essayons de le repérer sur ce schéma, n'est pas le signifiant. Il n'est pas cet 1 que nous pouvons multiplier. Mais l'objet a n'est pas non plus l'ensemble vide. L'objet a, si je suis exactement Lacan dans cette construction, c'est ça :

То, что Лакан смог дать чисто формальное определение объекта а, вызвало некоторый переполох. Для тех, кто в то время неделю за неделей записывал каждую букву на Семинарах Лакана, определение объекта как логической консистентности (непротиворечивости) оказалось уже слишком и не на шутку их взволновало. Если мы попытаемся отметить объект а на этой схеме, мы увидим, что он не является означающим. Это не единица, которую мы можем приумножить. Однако объект a не является и пустым множеством. Объект а, если я точно следую в этой конструкции за Лаканом, это вот что:

L'objet a, ce n'est que cette forme-là. C'est ce que Lacan a appelé rapidement l'enforme de A. Vous savez ce que c'est qu'une enforme. C'est ce à partir de quoi on peut, par exemple, multiplier la même chaussure. L'objet a comme consistance logique, ça n'est rien d'autre que la structure même de cette répétition. C'est dans la mesure même où il y a là une répétition inlassable, que l'écriture de petit a condense la puissance de la répétition, le ça se répète. À cet égard, l'objet a comme consistance logique n'est d'aucune substance. Il est puissance de la répétition, tandis que $, au sens strict, est la Chose comme effacée.

Объект а есть только эта вот форма. Это то, что Лакан оперативно назвал болванкой А (l'enforme de A). Вы знаете, что такое болванка. С ее помощью можно, например, сделать много одинаковых ботинок. Объект а обладает логической консистентностью, это не что иное, как сама структура повторения. Именно в той мере, в которой здесь присутствует неустанное повторение, запись маленького a сгущает способность к повторению, оно повторяется. В этом смысле объект как логическая консистентность не имеет никакой субстанции. Он представляет собой способность к повторению, тогда как $, строго говоря, — это Вещь как Вещь стертая.

Aussi bizarre que ça puisse vous paraître, c'est de cette construction que Lacan en est venu à écrire le discours de l'inconscient :

Каким бы странным вам это ни показалось, именно на основе этой конструкции Лакан пришел к записи дискурса бессознательного:

Ecrire petit a, c'est dépendant du doublet S1 – S2 que nous voyons aussitôt surgir à ce niveau :

Запись маленького а зависит от дублета S1 – S2, который, как мы видим, сразу появляется на этом уровне:

Вот первая запись, для S1:

И вторая, для S1:

C'est alors que cet ensemble vide, nous pouvons l'appeler sujet comme représenté. Si nous écrivons petit a en dessous de S2, ce n'est pas comme une chose qui de sa substance repousserait le savoir – ce savoir que nous voyons s'articuler et se multiplier. Nous écrivons petit a comme l'indice de ce qui ne s'épuise pas de ce savoir :

Именно тогда мы можем это пустое множество назвать субъектом в качестве представляемого. Если мы запишем маленькое а под S2, то это не будет похоже на вещь, которая по своей субстанции отталкивала бы знание — знание, которое, как мы видим, артикулируется и приумножается. Запишем маленькое а как признак того, что этим знанием не исчерпывается:

Si on admet que petit a n'est que la puissance de la répétition, de la structure de la répétition - ce qui fait que l'Autre n'est pas Un -, on doit en conclure que l'objet a est strictement déterminé à chaque instant par la suite des signifiants qui ont identifié l'ensemble vide. C'est ce qu'il faut entendre, à mon sens, par sa consistance logique. C'est en quoi Lacan peut dire que l'abord par chacun de l'objet a dépend de l'analyse où dans l'Autre se sont trouvés enchaînés les signifiants qui identifient en chaîne le manque-à-être du sujet.

Если признать, что маленькое а — это только способность к повторению, структура повторения, что означает, что Другой не является Одним, то надо заключить, что объект а строго детерминирован в каждом моменте последовательности означающих, которые идентифицированы с пустым множеством. Вот что, на мой взгляд, следует понимать под его логической консистентностью. Таким образом, Лакан может сказать, что подступы к каждому объекту а зависят от анализа, где в Другом обнаруживаются сцепленные вместе означающие, которые в цепочке идентифицируют нехватку бытия (manque-à-être) субъекта.

La Chose, la Chose de départ, nous ne la connaissons plus que sous les espèces de cet effacement, qui n'est pas si radical puisqu'il oblige à ce que se répète incessamment le signifiant qui connote cet effacement même. À cet égard, les signifiants ne font pas seulement qu'identifier le sujet. Ils commémorent aussi bien l'effacement de la jouissance qui est du côté de la Chose. La Chose n'est pas l'Autre de l'Autre, mais peut-être pourrait-on l'appeler - Lacan l'a fait une fois – l'Autre réel. L'Autre réel est à distinguer de l'Autre du symbolique qui est l'Autre à proprement parler. L'Autre réel, c'est ce dont on pourrait jouir sans l'Autre symbolique. Cet Autre réel dont on pourrait jouir sans l'Autre symbolique, il faut le laisser au registre du fantasme. Il faut le laisser au registre du fantasme, car dès lors que l'Autre se substitue à la Chose, nous ne pouvons aborder le réel que par l'Autre. Nous ne pouvons aborder le réel que comme l'impossible - impossible que seul l'Autre définit de cette barre qui veut dire qu'il ne sera jamais intégral: Ⱥ.

Вещь, изначальную Вещь, мы знаем лишь в виде этого стирания, которое не столь радикально, поскольку запускает беспрестанное повторение означающего, которое это самое стирание коннотирует. В этом отношении означающие не только идентифицируют субъекта. Они также отмечают стирание наслаждения, которое находится на стороне Вещи. Вещь не является Другим Другого, но, возможно, мы могли бы назвать ее — как однажды сделал Лакан — реальным Другим. Реального Другого следует отличать от Другого символического, который, собственно говоря, и есть Другой. Реальный Другой — это то, чем можно было бы наслаждаться без символического Другого. Этого реального Другого, которым можно было бы наслаждаться без символического Другого, следует оставить в регистре фантазма. Его следует оставить в регистре фантазма, поскольку, как только Другой заменяет Вещь, мы можем подступиться к реальному исключительно через Другого. Мы можем подступиться к реальному только как к невозможному — невозможному, которое определяет только Другой посредством этой черты, а значит, полным он никогда не будет: Ⱥ.

Страсти объекта а

Je pourrais maintenant conclure sur l'éthique qui s'accroche à cette consistance logique, consistance logique que nous pouvons voir sans équivoque comme cause du désir, dès lors que le désir n'est rien d'autre que la métonymie du signifiant, le déplacement même dans le processus infini du signifiant, et que nous appelons petit a, ce vide toujours répété, à partir de quoi les signifiants viennent se prendre en chaîne. Petit a, nous l'appelons cause du désir en tant que nous prenons ce vide pour cause du désir. Nous aurons à articuler l'année prochaine - c'est là notre problème - comment ce vide est aussi surplus.

Теперь я мог бы сделать вывод об этике, которая цепляется за логическую консистентность, которую мы однозначно можем рассматривать как причину желания — поскольку желание есть не что иное, как метонимия означающего, само смещение в бесконечном означающем процессе, — которую мы называем маленьким а, это постоянно повторяющаяся пустота, опираясь на которую означающие соединяются в цепочку. Мы называем маленькое а причиной желания, поскольку за причину желания мы принимаем пустоту. В следующем году нам надо будет сформулировать — и это наша задача, — каким образом эта пустота также является избыточной.

L'éthique de la psychanalyse est une éthique qui se fie à cette métonymie du désir. J'ai eu l'occasion de dire - c'était ailleurs qu'ici - qu'il est clair qu'on ne va pas chez l'analyste pour qu'il vous fasse la morale. On ne va pas chez l'analyste pour qu'il vous sermonne. On ne va pas chez l'analyste pour qu'il vous rappelle à vos devoirs. Les devoirs, ça ne manque pas dans l'Autre. Même le public ou l'innocent sait ou croit savoir que l'analyse n'a pas affaire avec le devoir mais avec le désir. Que les désirs contrarient les devoirs, c'est un savoir su depuis longtemps. Rappeler le sujet à ses devoirs n'a qu'un seul sens, celui qu'il lui faut oublier ses désirs. Ça a le sens qu'il faut que ses désirs cèdent le pas aux devoirs.

Этика психоанализа — это этика, опирающаяся на метонимию желания. У меня был случай сказать — не здесь, а в другом месте, — что, очевидно, вы приходите к аналитику не за тем, чтобы он читал вам морали. Вы приходите к аналитику не за тем, чтобы он вас наставлял. Вы приходите к аналитику не за тем, чтобы он напомнил вам о ваших обязанностях. Обязанностей в Другом хватает и так. Даже обычные люди и простаки знают или думают, что знают, что анализ имеет отношение не к долгу, а к желанию. О том, что желания мешают исполнению обязанностей, давно известно. Напоминание субъекту о его обязанностях может означать только одно: что он должен забыть о своих желаниях. В том смысле, что нужно, чтобы его желания уступили место обязанностям.

L'office du psychanalyste, à cet égard , est très différent. C'est non pas de rappeler le sujet a ses devoirs, mais de le rappeler à ses désirs. C'est pourquoi on a pu penser pendant longtemps que la psychanalyse était immorale, quelle avait pour effet une libération effrénée des désirs et des instincts. On a tenu la psychanalyse pour responsable - parfois d'ailleurs pour la louer - des effets de libération sexuelle dont on s'imagine que c'est ce qui marque vraiment notre époque.

Кабинет психоаналитика — это совсем другое. Там субъекту напоминают не о его обязанностях, а о его желаниях. Вот почему долгое время считалось, что психоанализ, ведущий к безудержному высвобождению желаний и инстинктов, является аморальным. Считалось, что психоанализ — и это иногда ставили ему в плюс — вызывает эффекты сексуальной свободы, которая представляются настоящей отличительной чертой нашей эпохи.

À l'inverse, les psychanalystes ont accentué l'effet moralisant de la psychanalyse. Ça veut dire qu'ils ont mis, au premier plan, des normes. Les normes sont toujours celles des devoirs. Il ne s'agit pas là des normes de la nature, mais des normes des devoirs qui sont prescrites par des discours. À cet égard, les analystes ont pu justement construire le mythe d'une sexualité mature. Ils ont même, pour cela, détourné les découvertes de Freud. Cette découverte scandaleuse de Freud, que l'enfance n'est pas sainte, qu'il y a une perversion polymorphe de l'enfant, a été tournée au bénéfice de la définition d'une sexualité mature non perverse. C'est ce que traduit l'idée d'épanouissement génital qui inscrit strictement la résorption de l'Autre dans l'Un génital.

Психоаналитики же, напротив, подчеркивали морализирующий эффект психоанализа. Это означает, что на первое место они ставили нормы. Нормы — это всегда нормы долженствования. Это не естественные нормы, а нормы долженствования, предписываемые дискурсами. В этом отношении, аналитикам удалось сконструировать миф о зрелой сексуальности. С этой целью они даже игнорировали открытия Фрейда. Скандальное открытие Фрейда, что детство не свято, что существует полиморфная перверсия ребенка, использовалось для целей определения неперверсивной зрелой сексуальности. Вот как переводится идея генитальной реализации, которая строго вписывает поглощение Другого Одним генитальности.

Vous savez que la voie qu'indique au contraire Lacan n'est pas celle de la libération des désirs par rapport aux devoirs. Ce n'est pas non plus la réduction des désirs à ce que prescrivent les devoirs. C'est de rappeler le sujet au devoir qu'il a à l'endroit de son désir. Il a un devoir. Ce devoir est de ne pas confondre le désir avec le fantasme qui le supporte. C'est en quoi ce devoir concerne le savoir, le savoir en tant qu'il outrepasse les limites assignées au désir par le fantasme. Ce devoir est a l'endroit du désir, mais du désir considéré, non pas du côté du fantasme comme support de ce désir, mais du côté de sa cause. C'est la cause de ce désir que Lacan a appelé petit a, et qui est l'identification de sa structure indéfiniment répétée dont je vous ai donné au minimum le schématisme.

Вы знаете, что указанный Лаканом путь, напротив, не является путем освобождения желаний по отношению к обязанностям. А также это не является путем сведения желаний к тому, что предписывают обязанности. Это путь напоминания субъекту о долге, который он имеет по отношению к своему желанию. У него есть одна обязанность. Эта обязанность состоит в том, чтобы не смешивать желание с поддерживающим его фантазмом. Таким образом, долг относится к знанию, поскольку оно выходит за пределы, которые фантазм устанавливает для желания. Это долг перед желанием, но желание рассматривается не со стороны фантазма, поддерживающего это желание, а со стороны его причины. Эту причину желания Лакан назвал маленьким a, и она представляет собой идентификацию его бесконечно повторяющейся структуры, которую я вам показал как минимум схематично.

Il ne faut pas s'étonner de voir accouplés les mots de désir et de devoir. C'est même ce que Freud avait découvert sous le nom de sentiment inconscient de culpabilité, à quoi Lacan a donné strictement sa valeur, à savoir que le sujet n'est pas seulement coupable parce qu'il ne se conforme pas aux prescriptions sociales et religieuses des devoirs, mais qu'il est et se sent coupable parce qu'il n'est pas en règle avec son désir. Si le sujet est infidèle à ce désir, eh bien, il en souffre. C'est là un devoir tout intime, si j'ose dire. C'est un devoir qui n'est que pour lui. C'est un devoir qui pour chacun est absolument particulier.

Нас не должно удивлять, что слова «желание» и «долг» связаны. Именно это и открыл Фрейд, назвав это бессознательным чувством вины, которому Лакан придал строгое значение, а именно то, что субъект не только виновен, потому что он не соответствует социальным религиозным предписаниям, но что он виновен и чувствует себя виноватым, потому что у него не все в порядке с желанием. Если субъект неверен своему желанию, тогда что ж, оно заставляет его страдать. Это долг абсолютно интимный, если можно так выразиться. Этот долг существует только для него. Этот долг для каждого совершенно особенный.

Là-dessus, Lacan a donné les coordonnées d'une éthique, une éthique - et ce n'est pas compris encore - là où l'on fait de la psychologie. Dans la psychanalyse, on traite les affects comme si on était des psychologues. On traite ces affects comme s'il s'agissait d'une typologie des émotions. Lacan, au contraire, passe de la psychologie à l'éthique. Il ne traite pas des émotions mais des passions. La passion, sans doute, est imaginaire. Elle n'en est pas moins toujours passion de petit a. À cet égard, Lacan a pu relancer l'expression traditionnelle de passions de l'âme. Il l'a fait dans Télévision. Ces passions de l'âme, nous pouvons leur donner leur nom juste : les passions de l'a, de l'objet a.

В связи с этим Лакан дал координаты этики — пока еще до конца не понятой, — в рамках которой происходят занятия психологией. В психоанализе мы относимся к аффектам так, как если бы мы были психологами. Мы рассматриваем эти аффекты, как если бы они представляли собой типологию эмоций. Лакан же, наоборот, переходит от психологии к этике. Он имеет дело не с эмоциями, а со страстями. Страсть, без сомнения, является воображаемой. Тем не менее, это всегда страсть маленького а. В этом отношении Лакан смог возродить традиционное выражение «страсти души». Это он сделал в «Телевидении». Этим страстям души мы можем дать точное название: страсти а, объекта а.

Cette mauvaise humeur, je l'appellerai aussi bien, de façon cartésienne, l'admiration. L'admiration, pour Descartes, est strictement corrélative de la surprise. La surprise, c'est ce qui est antonyme de l'ennui, l'ennui de la réduction de l'Autre à l'Un. Dans la surprise, au contraire, ce qui surgit, c'est qu'il y a de l'Autre. Descartes dit : « Une subite surprise de l'âme qui fait qu'elle se porte à considérer avec attention les objets qui lui semblent rares ou extraordinaires ». À cet égard, cette admiration, c'est une vertu. C'est une vertu qui porte à considérer que tout n'est pas déjà vu. Il faut dire que c'est à ce niveau qu'il faut se tenir pour supporter la fin d'une analyse.

Это дурное настроение я также по-картезиански назову восхищением. Восхищение для Декарта строго коррелирует с удивлением. Удивление — это антоним скуки, вызванной сведением Другого к Одному. При удивлении, наоборот, выясняется, что существует Другой. Декарт говорит: «Внезапное удивление души, заставляющее ее внимательно рассматривать объекты, которые кажутся ей редкими или необычными». В этом отношении восхищение является добродетелью. Это добродетель, которая заставляет думать, что не все еще увидено. Надо сказать, что чтобы пережить конец анализа, нужно удерживаться именно на этом уровне.

Pourquoi Lacan dit-il que cette fin de l'analyse est marquée de l'affect maniaco-dépressif ? C'est là une analogie. C'est une analogie avec ce que comporte effectivement la tristesse, qui peut aller jusqu'à la manie comme rejet de l'inconscient. La fin de l'analyse se définit d'avec la séparation de la chaîne signifiante. Elle se définit donc par un certain mode de rejet de l'inconscient. C'est bien pourquoi la fin de l'analyse peut être à la fois accompagnée du savoir triste et de la manie comme rejet de l'inconscient.

Почему Лакан говорит, что конец анализа отмечен маниакально-депрессивным аффектом? Это аналогия. Это аналогия с тем, что на самом деле влечет за собой печаль, которая может доходить до мании как отказа от бессознательного. Конец анализа определяется сепарацией смысловой цепочки. Она же определяется определенным способом отказа от бессознательного. Именно поэтому конец анализа может сопровождаться как печальным знанием, так и манией как отказом от бессознательного.

Quel est le bonheur qui s'ouvre alors? - ce bonheur dont l'humanité se situe, dit Lacan. Ce bonheur est teinté d'un rien par la fin de l'analyse. Le bonheur commun devient un bonheur teinté de l'horreur, et précisément de l'horreur de savoir. Le sujet, à la fin de l'analyse, est supposé avoir isolé la cause de son horreur de savoir. C'est en quoi ce bonheur peut être teinté de dépression. Mais pourtant Lacan y ajoute cet affect un rien maniaque qui est l'enthousiasme. Dans enthousiasme, il y a Dieu. Mais l'enthousiasme n'est pas la béatitude. La béatitude, Spinoza en fait déjà un affect qui naît de la méconnaissance, un affect épistémologique. La béatitude comme amor intellectualis Dei, Spinoza la définit comme la joie qui accompagne l'idée de Dieu en tant que cause. L'enthousiasme lacanien, à la différence de la béatitude spinoziste, je dirai que c'est la joie qui accompagne l'idée de l'objet a en tant que cause du désir, du désir non pas de savoir, mais d'horreur de savoir.

Какое же тогда открывается счастье? — это счастье, в котором находится человечество, говорит Лакан. Конец анализа слегка придает окраску этому счастью. Обычное счастье становится счастьем с оттенком ужаса, и именно ужаса перед знанием. Предполагается, что в конце анализа субъект изолирует причину своего ужаса перед знанием. Вот как это счастье может быть получить оттенок депрессии. Но все же Лакан добавляет к этому слегка маниакальный аффект — энтузиазм. В энтузиазме есть Бог. Однако энтузиазм — это не блаженство. Уже Спиноза делает блаженство аффектом, порожденным невежеством, гносеологическим аффектом. Блаженство как amor intellectualis Dei Спиноза определяет как радость, сопровождающую представление о Боге как причине. Я бы сказал, что в отличие от спинозистского блаженства Лакановский энтузиазм — это радость, сопровождающая представление об объекте а как причине желания, желания не знать, ужаса перед знанием.

Ce n'est pas dire qu'il devient concevable que l'Autre soit joyeux comme l'est le Dieu de Spinoza. De toute façon, Spinoza varie là-dessus. Il dit tantôt que son Dieu n'éprouve aucune joie, et tantôt qu'il est joyeux. C'est une contradiction qui, pour nous, ne se situe que de la difficulté qu'il y a pour Spinoza à penser l'extimité. Nous ne dirons pas que l'Autre est joyeux, puisque l'Autre n'existe pas, à la différence de cet ensemble que nous posons comme cause dans l'Autre. Nous ne dirons pas que l'Autre est joyeux, mais que nous pouvons l'être, à la condition, non pas de découvrir le savoir - il n'y a rien à découvrir -, mais à la condition de construire et d'inventer le savoir.

Это не означает, что Другого можно помыслить радостным, как Бог Спинозы. Во всяком случае, Спиноза высказывается об этом по-разному. Иногда он говорит, что его Бог не ощущает радости, а иногда, что он радостен. Для нас это противоречие заключается лишь в том затруднении, которое для Спинозы представляет мысль о экстимности. Не будем говорить, что Другой радостен, поскольку Другого не существует, в отличие от того множества, которое мы полагаем как причину в Другом. Не будем говорить, что Другой счастлив, но мы можем быть счастливы, но не при условии, что откроем для себя знание — а открывать там нечего, — а при условии, что знание будет построено и изобретено.

À l'année prochaine.

Увидимся в следующем году.

Рабочий перевод: Екатерина Палесская, ред. с фр. Ирина Макарова, ред. на русском Алла Бибиксарова, сайт: Ольга Ким.