Жак-Ален Миллер, курс 1985-1986 гг.
Экстимность
2 сеанс, 20 ноября1985

Cours du 20 novembre 1985

Лекция от 20 ноября 1985

La dernière fois j'ai évoqué, comme expérience très commune, le fait qu'un analysant sorte sa clef devant la porte l'analyste. Ça m'a valu très vite un contre-exemple, un contre-témoignage d'au moins une dont l'expérience d'analysante est indéniable, et qui m'a dit n'avoir jamais, au cours des années, été sujette à cet acte manqué. J'en ai conclu quelque chose que je lui ai aussitôt communiqué, à savoir que dans ces conditions, c'était parce que chez elle, elle ne se sentait pas chez soi. Apparemment c'était juste, ça a eu au moins son assentiment. Ceci fait valoir que c'est là le drame du sujet tel que l'expérience analytique le met en fonction: ne pas arriver à être pleinement chez soi. C'est exactement ce que nous visons cette année avec ce terme lacanien d'extimité. Ce terme dit que chez soi, on n'est pas chez soi.

В прошлый раз я упомянул, как очень распространенный опыт, тот факт, что анализант вынимает свой ключ перед дверью аналитика. Это очень быстро принесло мне контр-пример, контр-свидетельство, по крайней мере, одной, чей опыт анализанта неоспорим, и которая сказала мне, что за все эти годы она никогда не подвергалась этому неудавшемуся акту. Я сделал вывод, который сразу ей сообщил, а именно, что в этих условиях это было потому, что дома она не чувствовала себя как дома. По-видимому, это было справедливо, по крайней мере, она с этим согласилась. Это доказывает, что именно в этом заключается драма субъекта, в том виде в каком аналитический опыт запускает ее: ему не удается быть полностью дома. Это именно то, на что мы нацелены в этом году с этим лакановским термином экстимность. Этот термин говорит о том, что у себя дома мы не дома.

La question même du statut de l'inconscient se formule, d'une manière plus générale, dans des termes que j'ai déjà cités la dernière fois : « Quel est donc cet Autre à qui je suis plus attaché qu'à moi, jusqu'au sein le plus assenti de mon identité à moi-même, c'est lui qui m'agite ? » Je dis d'une manière plus générale parce que cette phrase est rhétorique, un brin éloquente, tout en étant cependant, à l'habitude de Lacan, fort précise. Ce qu'elle met en cause, c'est bien l'identité à soi dont nous aurons cette année à reparler dans des termes plus formels que ceux-là. Il s'agit là, en effet de ce que nous ne reculons pas à appeler un asservissement du sujet. C'est dans le mot lui-même. C'est un sujet d'assujettissement. Nous ne croyons pas pour autant par là encourager je ne sais quelle oppression qui serait extérieure. Ce qui concerne l'extimité n'est pas le pouvoir d'une autorité extérieure par rapport à quoi je suis ou reste moi – ce qui alors me permettrait de n'en penser pas moins. En fait, ce dont il s'agit, c'est du paradoxe qu'on pourrait dire celui de l'Autre intérieur, Autre qui, à ce titre, comporte une fracture de l'identité personnelle ou intime.

Сам вопрос о статусе бессознательного формулируется в более общем виде в терминах, которые я уже цитировал в прошлый раз: «Итак, что же это за Другой, к которому я привязан больше, чем к себе самому, ибо именно он продолжает волновать меня там, где мое согласие с идентичностью самого себя достигнуто, казалось бы, окончательно?» Я говорю в более общем смысле, потому что эта фраза риторическая, немного красноречивая, но в то же время, что характерно для Лакана, очень точная. То, что она ставит под сомнение, — это идентичность самого себя, о которой в этом году нам придется говорить в более формальных выражениях, чем эти. В действительности речь идет о том, что мы не отказываемся называть порабощением субъекта. Оно в самом слове: это субъект подчинения (assujettissement). Тем не менее, мы не считаем, что этим мы поощряем какое-либо внешнее угнетение. Что касается экстимности, то это не власть какого-либо внешнего авторитета по отношению к тому, кем я являюсь или остаюсь, — что позволило бы мне мыслить не меньше. На самом деле, речь идет о парадоксе, который мы могли бы назвать парадоксом внутреннего Другого, Другого, который, как таковой, несет в себе разрыв личной или интимной идентичности.

Si je dis qu'il s'agit de la formulation la plus générale, c'est que la psychose en témoigne. Elle témoigne de cette extimité à ciel ouvert sous la forme dite de l'automatisme mental. On pourrait appeler ça l'automatisme extime, puisqu'il intervient au sein de l'identité à soi. Ça donne ce qu'il faudra qu'on articule, à savoir la forclusion et l'extimité. La forclusion comme vocable, ne dit que la moitié de ce dont il s'agit. Ça dit que c'est enfermé en dehors. Mais la forclusion comporte un retour sous la forme d'une extimité vérifiée par le sujet comme réelle. Ça n'est nullement une exclusion sans retour. Je ne fais ici qu'indiquer les choses. Il faudra, si possible, les construire.

Если я говорю, что это самая общая формулировка, то это потому, что психоз свидетельствует об этом. Он свидетельствует об этой экстимности в форме так называемого ментального автоматизма. Мы могли бы назвать это экстимным автоматизмом, поскольку он вмешивается в идентичности с собой. Это дает то, что нам нужно сформулировать, а именно форклюзию и экстимность. Форклюзия как вокабула говорит только о половине того, о чем идет речь. Говорит о том, что оно заперто снаружи. Но форклюзия влечет за собой возвращение в форме экстимного, подтвержденного субъектом как реальное. Это ни в коем случае не исключение без возвращения. Я здесь просто указываю на вещи. Их нужно будет, по возможности, построить.

Cet Autre qui m'agite au sein de moi-même est une formulation qui convient à toute folie, mais elle fonctionne aussi bien s'agissant de l'hystérie. Le mot même qui désigne cette pathologie vise en effet une partie infime qui dans le corps n'en fait qu'à sa tête, et qui agite - ô combien! - le sujet. L'obsession, elle aussi, n'en est pas moins extime, puisqu'il s'agit là d'une contrainte éprouvée dans la pensée où une partie de la pensée joue sa partie toute seule.

Этот Другой, который волнует меня внутри самого себя, — формулировка, подходящая для любого безумия, но она также хорошо работает, когда речь идет об истерии. Само слово, обозначающее эту патологию, на самом деле относится к крохотной части, которая в теле существует только в голове субъекта, и которая волнует — ох, как сильно! — субъекта. Обсессия тоже не менее экстимная, так как речь идет о принуждении, испытываемом в мышлении, когда часть мысли играет свою роль сама по себе.

Il y a enfin une couverture pathologique de cette béance. C'est la plus pernicieuse. C'est celle qui, à cette place de l'extime, installe le mauvais moi, et qui en entreprend sa réduction. Elle procède par une dichotomie séparant ce qui devrait être l'extime du tissu où il est pris, séparant ainsi deux régions extérieures l'une à l'autre. Pour la mauvaise région, il s'agit d'en obtenir la réduction ou la domination. Cette dichotomie psychologique est encore une couverture de ce dont il s'agit. L'ennuyeux, c'est donc qu'il y a aussi une couverture psychanalytique de cette béance. On a tourné à cette fin la seconde topique de Freud : soit qu'on ait accentué le moi ou le surmoi, soit qu'on ait voulu résorber ou enchaîner le ça conçu comme le mauvais moi.

Наконец есть патологическое покрытие этого зияния. Это самое пагубное. Это то, которое на этом месте экстимности устанавливает «плохое я» и отвечает за его редукцию. Это происходит путем дихотомии, разделяющей то, что должно быть экстимным по отношению к ткани, из которой оно взято, таким образом разделяя две внешние по отношению к друг другу области. Для плохой области речь идет о его сокращении или доминировании. Эта психологическая дихотомия является еще одним прикрытием того, о чем идет речь. Итак, раздражает то, что существует еще и психоаналитическое прикрытие этой зияющей дыры. С этой целью мы обратились ко второй топике Фрейда: либо мы акцентировали внимание на Я или Сверх-Я, либо мы хотели устранить или связать Оно, задуманное как плохое Я.

C'est à Groddeck que Freud a emprunté le terme de ça. Groddeck, il avait, d'une façon un peu amusante, un peu anthropomorphique, le sentiment de l'extime. Par son invention du Es, il a valorisé cet Autre qui au sein de moi-même m'agite. Mais, pour les post-freudiens, le moi de la seconde topique est le principe de l'identité à soi, est ce par rapport à quoi les autres fonctions sont à ordonner.

Фрейд позаимствовал термин Оно (ça) у Гроддека. У Гроддека было немного забавное, несколько антропоморфное чувство экстимности. Своим изобретением Es он возвысил того Другого, который внутри во мне самом волнует меня. Но для постфрейдистов, Я во второй топике — это принцип идентичности себя, это то, по отношению к чему должны быть упорядочены другие функции.

Quand on lit Le moi et le ça de Freud, il peut paraître que ça rencontre ici et là ce que Freud a voulu dire, mais nous savons - et Lacan nous a appris à le lire - que ce qu'il a voulu dire est tout autre chose, à savoir que le surmoi et le moi occupent cette place d'extimité. C'est bien ce qui a obligé Lacan, pour qu'on s'y retrouve, à en distinguer le sujet, et ce au point qu'on puisse dire que le sujet lacanien est cette place même, cette place de l'extimité.

Когда мы читаем «Я и Оно» Фрейда, может показаться, что здесь и там встречается то, что Фрейд имел в виду, но мы знаем — и Лакан научил нас это читать — что то, что он имел в виду, — это совсем другое, а именно, что Сверх-Я и Я занимают это место экстимности. Именно это заставило Лакана, чтобы мы могли в нем разобраться, выделить из него субъекта, и это до такой степени, что можно было бы сказать, что лакановский субъект — это то самое место, это место экстимности.

On peut ordonner ces trois termes selon les trois registres du symbolique, de l'imaginaire et du réel. Je le dis pour les débutants mais il faut cependant y repasser d'une façon méthodique. Il y a une certaine valeur à en faire la liste, c'est-à-dire à mettre ces termes sur le même plan, comme trois fonctions qui peuvent venir occuper la même place, place qui se trouve reconduite et décalée dans l'enseignement de Lacan en ces termes :

Мы можем упорядочить эти три термина в соответствии с тремя регистрами символического, воображаемого и реального. Я говорю это для начинающих, но, тем не менее, мы должны возвращаться к этому методично. Есть определенная ценность в том, чтобы составить из них список, то есть поместить эти термины на одном и том же уровне, как три функции, которые могут занять одно и то же место, место, которое оказывается перенесенным и смещенным в учении Лакана в этих терминах:

Vous avez le moi qui est à penser à partir du narcissisme, la vérité du surmoi à partir de l'Autre, et le ça, lui, est à référer au terme de l'objet a. C'est une approximation que je me permets d'effectuer à cause des détails et des précisions que j'ai pu apporter les années précédentes. Je trouve cependant que, dans sa robustesse, ça a sa valeur. Nous retrouvons l'imaginaire, le symbolique et le réel accolés tous les trois respectivement aux trois fonctions de l'image, du discours et de la jouissance. Si je procède à cette mise en place élémentaire, c'est d'abord pour que vous notiez que je n'y fais pas figurer le terme de sujet. On serait bien en peine d'en trouver l'équivalent dans Freud. C'est le principe même de cette traduction que j'ai mise au tableau.

У вас есть Я, о котором нужно думать исходя из нарциссизма, истина Сверх-Я исходит из Другого, а Оно, Оно относится к термину объект а. Это приближение, которое я позволяю себе сделать исходя из деталей и уточнений, которые я смог предоставить в предыдущие годы. Однако я считаю, что из-за своей устойчивости Оно имеет свою ценность. Мы обнаруживаем, что воображаемое, символическое и реальное связаны соответственно с тремя функциями образа, дискурса и наслаждения. Если я приступаю к этому элементарному распределению, то прежде всего для того, чтобы вы заметили, что я не включаю в нее термин «субъект». Трудно было бы найти эквивалент этому у Фрейда. Таков сам принцип этого перевода, который я изложил на доске.

Le moi, est-ce que ce serait le principe de l'identité à soi ? C'est là que se partagent les eaux avec l'ego-psychology, qui trouve dans le moi ce principe, et non seulement dans le moi mais dans ce qu'il y a de plus exquis en lui, à savoir sa supposée sphère non conflictuelle. C'est donc là que se partagent les eaux entre l'ego-psychology et l'orientation lacanienne en tant que retour à Freud abordant le moi à partir du narcissisme - étape de l'élaboration freudienne qui est laissée de coté dans l'ego-psychology.

Я, разве это принцип идентичности себе? Здесь водораздел с эго-психологией, которая находит в Я этот принцип, и не только в Я, но в том, что в нем наиболее изысканно, а именно в его предполагаемой неконфликтной сфере. Таким образом, именно здесь водораздел между эго психологией и лакановской ориентацией, в качестве возвращения к Фрейду, приближающемуся к Я через нарциссизм, — этап фрейдовской разработки, которая остается в стороне от эго-психологии.

Dès le point de départ du « Stade du miroir » - qui est extra-analytique puisqu'il s'agit d'une observation - c'est l'image de l'autre qui est installée par Lacan. Elle est installée au cœur de l'identité à soi-même, et elle n'assure donc pas cette identité. Elle ne l'assure qu'au prix d'un dédoublement, qu'au prix d'un manque à être moi-même, où on peut voir la racine même de l'agressivité. C'est en ce sens que le moi est une formation qui vient occuper la béance extime. «Le moi, dit Lacan, vient à servir à la place laissée vide pour le sujet».

С отправной точки «Стадии зеркала», которая является экстра-аналитической, поскольку речь идет о наблюдении, — Лакан устанавливает образ другого. Она заложена в сердцевине идентичности с самим собой, следовательно, не обеспечивает эту идентичность. Она обеспечивает это только ценой дублирования, только ценой неспособности (недостачи) быть самим собой, в чем можно увидеть самый корень агрессивности. Именно в этом смысле Я — это образование, которое приходит, чтобы заполнить экстимное зияние. «Я (moi), — говорит Лакан, — приходит на смену тому месту, которое осталось пустым для субъекта».

Pour ce qui est du surmoi, Lacan le rend à sa vraie valeur à partir de l'Autre et comme discours de l'Autre. C'est l'occasion de s'apercevoir que Freud n'en faisait pas autre chose quand il marquait sa racine dans les restes de l'entendu. Quant au ça, c'est par là, dans l'orientation lacanienne, que s'introduit la fonction de la jouissance. On aimerait pouvoir dire jouissance de l'Autre comme on a dit image de l'autre et discours de l'Autre, mais pour passer de la jouissance à la jouissance de l'Autre il y a un fossé. Le chemin de Lacan est complexe. Le ça comme tel n'est pas la jouissance de l'Autre, même s'il y a lieu, certes, de dire ici que ça qualifie une Autre jouissance.

Что касается Сверх-Я, Лакан возвращает ему его истинную ценность из Другого и как дискурс Другого. Это дает возможность понять, что Фрейд не делал ничего другого, когда отмечал свой корень в остатках услышанного. Что касается Оно, то именно здесь, в лакановской ориентации, вводится функция наслаждения. Хотелось бы иметь возможность сказать «наслаждение Другого», как мы сказали «образ другого» и «дискурс Другого», но для перехода от наслаждения к наслаждению Другого существует пропасть. Путь Лакана сложен. Оно как таковое не является наслаждением Другого, но тут уместно, безусловно, сказать, что Оно определяет Другое наслаждение.

C'est ici encore que l'on peut aussi bien constater la dissymétrie des concepts de projection et d'introjection dans la littérature analytique. La projection est fonction de l'imaginaire, tandis que l'introjection est en relation au symbolique. Ce qu'on appelle projection, c'est en fait la mise en fonction d'une image en tant qu'elle peut venir précisément à cette place laissée vide, à cette place de manque à être moi-même. À cet égard, elle y vient comme un leurre. Mais c'est à l'opposé que les analystes qui utilisent ce concept manient l'introjection.

Именно здесь мы также можем с таким же успехом наблюдать асимметрию концепций проекции и интроекции в аналитической литературе. Проекция является функцией воображаемого, в то время как интроекция связана с символическим. То, что называется проекцией, на самом деле является помещение образа в функцию, поскольку он может прийти именно в то место, которое осталось пустым, в это место нехватки бытия собой. В этом отношении он приходит туда как приманка. Но это противоположно тому, как аналитики используют это понятие, опираясь на интроекцию.

Il faut bien que je mentionne ces concepts puisqu'ils mettent en jeu - même d'une façon naïve - la répartition de l'intérieur et de l'extérieur qui est justement ce qui fait question cette année. Cette répartition nous fait question, mais ça ne veut pas dire qu'on n'ait pas à se demander comment se forme cette idée de l'intérieur, comment se constitue cet espace.

Конечно, я должен упомянуть эти концепции, поскольку они ставят на карту — даже наивно — распределение внутреннего и внешнего, что как раз и является предметом обсуждения в этом году. Это распределение вызывает у нас вопрос, но это не значит, что нам не нужно задаваться вопросом, как формируется эта идея внутреннего, как формируется это пространство.

On peut dire que c'est l'image de l'autre qui définit le dedans, le sentiment du dedans, le sentiment de son intimité. Il n'y a pas d'autres façons de situer ce dedans qu'à partir de la maîtrise que le sujet expérimente à partir de l'image de l'autre. C'est une maîtrise qui est évidemment défaillante. Si on parle de signifiant maître, c'est bien pour ne pas parler du sujet maître. Mais ces concepts de projection et d'introjection nous intéressent à condition de ne pas s'imaginer qu'il aurait là un va-et-vient qui rendrait réciproques, voire complémentaires, l'extérieur et l'intérieur, le dehors et le dedans. Si nous soulignons le terme d'extimité, c'est précisément pour marquer qu'il n'y a aucune complémentarité, aucun ajustement entre le dedans et le dehors, mais qu'il y a précisément un dehors à l'intérieur. C'est là ce qu'il s'agit de construire. C'est ce qu'il s'agit de rendre pensable.

Можно сказать, что именно образ другого определяет внутреннее, ощущение внутреннего, ощущение его интимности. Нет других способов определить это внутри, кроме как исходя из господства, которое субъект испытывает на примере образа другого. Это господство, которое явно не работает. Если мы говорим о господском означающем, то только для того, чтобы не говорить о господском субъекте. Но эти понятия проекции и интроекции интересуют нас при условии, что мы не воображаем, что некое пришествие и исчезновение сделали бы взаимными, даже взаимодополняющими, внешнее и внутреннее, внешнее и внутреннее. Если мы подчеркнем термин экстимность, то именно для того, чтобы отметить, что между внутренним и внешним нет никакой взаимодополняемости, никакого соответствия, а есть именно внешнее внутри. Это то, что предстоит построить. Вот что предстоит сделать мыслимым.

Je fais là, en passant, une équivalence entre pensable et construire, et cela doit nous rendre sensibles au fait que Lacan est constructiviste. S'il est allé prendre des formules et des schémas dans les mathématiques, dans la logique et dans la topologie, c'est parce que dans le champ freudien, une construction fait preuve. C'est parce qu'il y a de l'insaisissable dans l'expérience qu'il s'agit de construire dans la théorie. C'est ce qui me fait lier penser et construire. C'est là-dedans que nous sommes. Il s'agit de traduire, de formuler cette masse d'intuitions que je peux charrier au départ, et pas seulement d'en entonner le chant. Si on veut en entonner le chant, les Confessions de Saint Augustin sont encore ce qu'il y a de mieux dans le genre.

Я, кстати, провожу здесь эквивалентность между мыслимым и конструируемым, и это должно сделать нас чувствительными к тому факту, что Лакан конструктивист. Если он взял за формулы и схемы в математике, логике и топологии, то это потому, что во фрейдовом поле конструкция демонстрируется. Именно потому, что в опыте есть что-то неуловимое, речь идет о построении в теории. Это то, что заставляет меня связывать мышление и построение. Вот внутри чего мы находимся. Речь идет о переводе, формулировании той массы интуиций, которые я смог воплотить с самого начала, а не только о том, чтобы петь ей песни их. Если мы хотим спеть об этом песню, «Исповедь» Святого Августина по-прежнему являются лучшим произведением этого жанра.

On pourrait d'ailleurs cette année évoquer évidemment beaucoup de journaux intimes. Les journaux intimes, quand ils sont bien faits, quand ils vont au cœur de ce dont il s'agit, c'est-à-dire au cœur de l'identité à soi, ils arrivent toujours à cette place d'extimité, et ce dans différents registres. Selon l'honnêteté des scripteurs se vérifie leur rencontre avec un Autre qui les agite au sein de l'identité à soi.

Кроме того, в этом году мы могли бы, очевидно, упомянуть много дневников. Дневники, когда они составлены правильно, когда они доходят до сути того, о чем идет речь, то есть до сути самоидентификации, они всегда попадают в это место экстимности, и в разных регистрах. В соответствии с честностью сценаристов проверяется их встреча с Другим, которая возбуждает их в рамках самоидентификации.

Projection et introjection ne sont pas des fonctions réciproques. L'introjection, pour prendre la définition de Lacan, c'est un index qui vient s'installer au cœur de l'être pour en désigner le trou. On ne peut pas dire qu'il représente le sujet. Ce n'est pas le signifiant du maître quand Lacan le manie. Sans doute est-il le signifiant de l'Autre par quoi le sujet est représenté, mais c'est précisément en cela qu'il vaut comme le signifiant du sujet, par le fait que c'est le seul signifiant qui peut avoir cette fonction, puisque le sujet comme tel est constructible comme une élision de signifiant. Il ne lui reste que le signifiant de l'Autre pour qu'il s'en accommode à s'en faire représenter.

Проекция и интроекция не являются взаимными функциями. Интроекция, по определению Лакана, — это индекс, который располагается в сердцевине бытия, чтобы обозначить дыру. Нельзя сказать, что он представляет субъекта. Это не господское означающее, когда Лакан им овладевает. Несомненно, это означающее Другого, посредством которого представлен субъект, но именно в этом он ценен как означающее субъекта, тем фактом, что это единственное означающее, которое может выполнять эту функцию, поскольку субъект как застроен как исключение означающего. Ему остается только означающее Другого, чтобы он смирился с тем, что его представляют.

Ce signifiant de l'Autre, on le rencontre dans l'expérience analytique. En tout cas, on doit le rencontrer. Sous la forme d'abord d'une chaîne articulée, sous la forme de paroles décisives. Ce sont les paroles, pas les écrits, qui sont pour le sujet décisives. Même la Bible, on commence par l'entendre avant de la lire. C'est dans l'expérience analytique que la parole reste.

С означающим Другого мы сталкиваемся в аналитическом опыте. В любом случае мы должны с ним встретиться. Сначала в форме артикулированной цепочки, в форме решающих слов. Для субъекта решающими является речь, а не написанное. Даже Библию мы начинаем с того, что слушаем ее, прежде чем читать. Именно в аналитическом опыте остается именно речь.

Le signifiant maître peut donc très bien être le signifiant du sujet, même si c'est pas raccroc, mais ce n'est pas le signifiant de l'objet. Sur trente ans d'enseignement, je ne crois pas que Lacan ait jamais prononcé dit ou écrit signifiant de l'objet, sauf, à l'occasion, pour qualifier le signe petit a, c'est-à-dire le symbole qui marque justement qu'il n'y a pas de signifiant de l'objet.

Следовательно, господское означающее вполне может быть означающим субъекта, даже если это не помеха, но это не означающее объекта. Я не верю, что за 30 лет учения Лакан когда-либо произнес или написал означающее объекта, за исключением случаев, когда он квалифицировал знак маленького а, то есть символа, который точно указывает на то, что нет означающего обьекта.

C'est à propos de l'introjection qu'on peut dire que le signifiant maître indexe l'objet. Qu'estce que veut dire que l'introjection soit en relation avec le symbolique ? L'introjection, ce n'est pas une manducation de l'objet réel. Cette forme de cannibalisme de l'introjection, on peut la qualifier comme étant un peu désuète. L'introjection n'est pas une manducation, et ce n'est pas non plus le transport d'une image à intérieur. Ce n'est pas construit comme la perception. L'introjection est signifiante. Le rapport au symbolique veut dire que c'est une identification signifiante.

Именно об интроекции можно сказать, что господское означающее индексирует объект. Что означает, что интроекция связана с символическим? Интроекция — это не пережевывание реального объекта. Эту форму каннибализма интроекции можно охарактеризовать как несколько устаревшую. Интроекция — это не поедание, и это также не перемещение образа внутрь Это не сконструировано также так, как восприятие. Интроекция относится к означающему. Отношение с символическим означает, что это означающая идентификация.

Puisque j'en viendrai à mettre en place l'enseignement de Lacan dans son déroulement logique, vous pouvez, précisément sur ce point, saisir une étude en partie double - pas simplement conjointe parce qu'elle est successive - sur l'identification et l'angoisse. En effet j'ai déjà indiqué ce qui fait couple entre L'éthique de la psychanalyse et Le transfert mais il faut voir aussi bien ce qui 9 fait couple entre L'identification et L'angoisse : l'un porte sur l'articulation signifiante, définit et isole l'identification comme signifiante, la détachant par là-même de tout ce qui rode autour d'imaginaire, et l'autre, L'angoisse, dégage la fonction de l' objet.

Поскольку я подойду к тому, чтобы изложить учение Лакана в его логическом развитии, вы можете, именно в этом отношении, схватить исследование в двух частях — не просто совместное, потому что оно последовательное, — посвященное идентификации и тревоге. Действительно, я уже указывал на то, что создает пару из «Этики психоанализа и «Переноса», но мы должны также увидеть, что создает пару между «Идентификацией» и «Тревогой»: одно касается означающей артикуляции, определяет и изолирует идентификацию как означающее, тем самым отделяя его от того, что окружает воображаемое, а другое, — тревога выявляет функцию объекта.

Il y a, là deux Séminaires qui vont ensemble comme celui de L'éthique et du Transfert. D'ailleurs, vous verrez qu'à la fin du Transfert sont indiqués, à titre de programme, les deux Séminaires suivants, et que les termes d'identification et d'angoisse figurent dans les titres que j'ai donnés aux chapitres XXIV et XXV du Transfert. Vous constaterez que ce n'est pas un abus.

Есть два семинара, которые проходят вместе, например, «Этика» и «Перенос». Более того, вы увидите, что в конце «Переноса» в качестве программы указаны два следующих семинара, и что термины «идентификация» и «тревога» фигурируют в названиях, которые я дал главам XXIV и XXV «Переноса». Вы увидите, что это не ошибочное употребление.

Il faudra bien, cette année, parler de l'identification, puisque c'est bien sur la béance de l'identité à soi qu'il est concevable que le sujet s'identifie. Il se cherche, se trouve une identité de substitution, une identité de rencontre. Dire, comme le fait Lacan, qu'il s'agit d'un index qui s'installe au cœur de l'être pour en désigner le trou, ça veut dire que ça ne le comble pas. L'introjection ou l'identification signifiante ne peut combler ce trou. Même quand l'identification est élevée à la dignité du signifiant maître, elle ne fait que pointer la béance.

В этом году нам придется говорить об идентификации, поскольку именно на зияющей пустоте самоидентификации возможно представить, что субъект идентифицирует себя. Он ищет и находит замену идентичности, идентичность встречи. Сказать, как это делал Лакан, что это индекс, который поселяется в сердцевине бытия, чтобы обозначить дыру, значит, что он не заполняет ее. Интроекция или означающая идентификация не могут заполнить эту дыру. Даже когда идентификация возводится в достоинство господствующего означающего, она лишь указывает на зияние.

Dire, comme je l'ai fait, qu'il n'y a pas de signifiant de l'objet, ça ne veut pas dire qu'on ne puisse pas, de l'objet, faire un signifiant. Ça s'appelle précisément la phobie - la phobie qui consiste à faire du signifiant avec un objet. Mais ça ne veut pas dire non plus que le signifiant ne puisse pas faire objet.

Если сказать, как я это сделал, что не существует означающего объекта (signifiant de l'objet), это не значит, что из объекта нельзя сделать означающее. Это называется именно фобией — фобией, которая заключается в том, чтобы из объекта сделать означающее. Но это не значит, что означающее также не может сделать объект.

Pour rire, mettons la littérature en face de la phobie. Phobie et littérature, ce sont deux façons de s'en tirer avec le il n n'y a pas de signifiant de l'objet. Ce sont deux façons contraires, ce qui n'empêche d'ailleurs pas ô combien! - qu'il y ait des littératures phobiques. Vous voyez que nous sommes toujours dans ce vieux sillon d'opposer le signifiant et l'objet.

Давайте смеха ради поставим литературу напротив фобии. Фобия и литература — это два способа уйти от того факта, что не существует означающего объекта. Это два противоположных пути, которые ничуть не мешают существованию фобической литературы. Вы видите, что мы все еще находимся в этой старой борозде противопоставления означающего и объекта.

Cet objet, il faut que j'en dise un mot, puisque, dans le mot même, il y a une topique trompeuse et implicite. En effet, l'objet, ce serait ce qui est jeté devant le désir. Ça va bien à l'image d'être jetée devant le désir, mais vous savez ce que Lacan a changé de ce statut de l'objet dans la psychanalyse. Au lieu de le situer comme jeté devant le désir, il l'a placé en arrière du désir. C'est ce qu'il a proprement appelé l'objet a, l'objet cause du désir. Le désir est son effet et ne le rejoint jamais. Par là, en le situant en arrière, il en a fait un objet extime. Ce n'est pas un objet en avant, mais un objet ramené à l'intérieur.

Я должен что-то сказать об этом объекте, поскольку само слово содержит обманчивую и неявную топику. Действительно, объектом будет то, что брошено перед желанием. Это подходит образу брошенного перед желанием, но вы знаете, что Лакан изменил этот статус объекта в психоанализе. Вместо того, чтобы расположить его как брошенный перед желанием, он расположил его позади желания. Это то, что он правильно назвал объектом a, объектом причины желания. Желание является его эффектом и никогда не присоединяется к нему. Поместив его позади, он сделал его экстимным объектом. Это не объект впереди, а объект, возвращенный внутрь.

Certes, ça a par là des affinités avec ce que Mélanie Klein a situé comme fonction des objets internes. Elle a même fait plus, même si elle n'en a pas tenu toujours compte, à savoir qu'elle a situé l'objet primordial comme phobique. C'est au point que tout ce qui se développe à partir de là, dans la maîtrise de la réalité, apparaît comme contrat phobique. Cet objet interne n'a plus satisfait Lacan, mais enfin, Mélanie Klein est dans la psychanalyse celle qui a conservé et même exalté la place de l'extimité. Quant à l' ego-psychology, elle l'a fait tout simplement disparaître.

Безусловно, это имеет сходство с тем, что Мелани Кляйн определила как функцию внутренних объектов. Она сделала даже больше, хотя и не всегда принимала это во внимание, а именно: она расположила первоначальный объект как фобический. Это доходит до того, что все, что развивается дальше, в освоении реальности, предстает как фобический контракт. Этот внутренний объект больше не удовлетворял Лакана, но, наконец, Мелани Кляйн — единственная в психоанализе, кто сохранил и даже возвысил место экстимности. Что касается эго-психологии, то она просто заставила ее исчезнуть.

Si Lacan ne s'est pas contenté de l'objet interne, c'est parce qu'il est resté freudien. Le point essentiel dans l'expérience, c'est que c'est un objet perdu. Vous pouvez mettre ensemble ces deux traits: il s'agit d'un objet perdu et à l'intérieur. Dans ce paradoxe, vous obtenez alors le terme d'extime. Le terme d'extime dit ce paradoxe, il le reprend.

Если Лакан не был удовлетворен внутренним объектом, то это потому, что он оставался фрейдистом. Ключевым моментом в опыте является то, что это утраченный объект. Вы можете соединить эти две характеристики: это утраченный объект и внутренний. В этом парадоксе вы получаете термин экстимность (extime). Термин экстимность говорит об этом парадоксе, он перенимает его.

Si je place ici ce binaire du signifiant et de l'objet il faut bien que j'aborde la question par le biais du statut symbolique de l'objet. Je dis statut symbolique parce qu'on ne peut pas du tout reconstituer l'itinéraire de l'objet dans l'enseignement de Lacan, en allant seulement de l'imaginaire au réel. On peut effectivement constater qu'il a commencé à baptiser petit a l'image, l'objet imaginaire, et puis qu'il a conservé en définitive la même lettre pour l'objet réel, on ne peut cependant faire l'économie logique qu'il y a un statut symbolique de l'objet. Il y a l'objet imaginaire, l'objet symbolique, et l'objet réel.

Если я помещаю сюда эту бинарность означающего и объекта, я должен подойти к вопросу через символический статус объекта. Я говорю о символическом статусе, потому что мы совсем не можем реконструировать маршрут объекта в учении Лакана, идя только от воображаемого к реальному. Мы действительно можем констатировать, что он начал называть объект а образом, воображаемым объектом, а затем, в конечном счёте, сохранил ту же букву для реального объекта, но мы тем не менее не можем лишь редуцировать логически то, что существует символический статус объекта. Существует воображаемый объект, символический объект и реальный объект.

On peut partir sans doute de ce que l'objet n'est pas ob mais in, et que l'objet dont il s'agit n'est pas l'objet dans le monde mais l'objet dans le sujet. C'est au point qu'on peut naïvement le repérer au décalage de la conduite adaptée, cette conduite supposément adaptée au monde. On peut dire que ce décalage signale une interférence de l'objet. C'est une façon naïve de marquer que le sujet n'en a pas la maîtrise.

Мы, несомненно, можем исходить из того, что объект находится не ob, а in [1], и что рассматриваемый объект — это не объект в мире, а объект в субъекте. Это до такой степени наивно, что мы можем обнаружить это в несоответствии адаптированного поведения, этого поведения, якобы адаптированного к миру. Можно сказать, что этот сдвиг сигнализирует о вмешательстве объекта. Это бесхитростный способ сказать, что субъект не имеет над ним контроля.

[1] Похоже, что в оригинале имеется опечатка, и речь идёт об английских предлогах «on» (на, сверху) и «in» (в, внутри) (прим. пер.) скорее речь идет об об-ьекте, а не ин-екте, приставка в слове объект.

Il faut voir ce que comporte, à partir de là, la relation d'objet. C'est un terme qui a vieilli. Lacan ne l'avait repris que parce qu'il était à la mode dans les années 50. Mais même maintenant pour les tenants de l'ego-psychology, c'est encore le fin du fin. C'est déjà un pas énorme pour eux de se dire qu'il peut y avoir quelque chose d'autre que le système fermé du moi, du surmoi et du ça. Pour eux, l'objet c'est le synonyme de l'autre. Il y a un autre dans le monde dont il faut s'occuper, dont on a quelque chose à attendre. Du coup, avec émerveillement et prudence, ils découvrent l'intersubjectivité. Il est extraordinaire que les gens les plus avancés à New York, ceux qui sont vraiment à la pointe - et il faut dire que les autres s'en méfient -, s'avancent vers l'intersubjectivité.

Отсюда мы должны увидеть, что влечет за собой объектное отношение. Это старый термин. Лакан использовал его только потому, что это было модно в 1950-е годы. Но даже сейчас для сторонников эго-психологии, это все еще конец пути. Для них уже огромный шаг сказать, что может существовать нечто иное, чем замкнутая система эго, суперэго и Оно. Для них объект — это синоним другого. В мире есть другой, о котором нужно заботиться, от которого нам есть чего ждать. В результате, с удивлением и осторожностью, они открывают для себя интерсубъективность. Необычно, что самые продвинутые люди в Нью-Йорке, те, кто действительно находится в авангарде — и надо сказать, что остальные относятся к этому настороженно — движутся в сторону интерсубъективности.

La relation d'objet freudienne, c'est celle de la relation d'objet perdu. C'est la relation d'objet en tant qu'articulée au manque, en tant que d'abord, c'est ce qui fait défaut. C'est bien pourquoi, quand Lacan traite de cette relation dans son Séminaire IV, il l'introduit par l'angoisse. Six ou cinq ans après, quand il reprend la thématique de cette fonction, il le fait encore par le biais de l'angoisse, c'est-à-dire, par le biais d'un affect qui est traditionnellement celui qui qualifie la relation au manque d'objet. C'est là qu'il a fait luire et se lever son objet a en disant que l'angoisse n'était pas sans objet. Le manque d'objet a la fonction d'un objet, d'un objet d'un autre type. On y reviendra, mais je souligne cette introduction par l'angoisse, c'est-à-dire cette introduction de l'objet par le manque d'objet.

Фрейдовское объектное отношение — это отношение потерянного объекта. Это объектное отношение как сформулированное при нехватке, поскольку, прежде всего, это то, чего не хватает. Вот почему, когда Лакан обсуждает эти отношения в своем IV Семинаре, он вводит их через тревогу. Шесть или пять лет спустя, когда он возобновляет тему этой функции, он снова делает это через тревогу, то есть через аффект, который традиционно квалифицирует отношения как нехватку объекта. Именно здесь он заставил свой объект а взойти и засиять, сказав, что тревога не без объекта. Нехватка объекта имеет функцию объекта, объекта другого типа. Мы еще вернемся к этому, но я подчеркиваю это введение через тревогу, то есть введение объекта через нехватку объекта.

L'objet, l'objet du désir, l'objet dans la psychanalyse, ainsi que c'est le cas pour le discours, voire pour la jouissance, c'est l'objet de l'Autre. Ça peut déjà se saisir au niveau de l'imaginaire, grâce encore à Saint Augustin, au chapitre 7 du livre I, où se situe l'exemple canonique relevé par Lacan : « J'ai vu et observé un petit enfant jaloux. Il ne parlait pas encore et il regardait, tout pâle et l'œil mauvais, son frère de lait. Qui ignore le fait ? Les mères et les nourrices prétendent conjurer cette envie par je ne sais quel charme. Dira-t-on que c'est innocence, lorsque la source du lait coule si abondamment, de ne point admettre au partage un frère dénué de tout et ne peut soutenir sa vie que par cet aliment ? ». Cet exemple, Lacan en a fait le paradigme de la frustration : l'objet s'introduit essentiellement en tant que le sujet en est privé.

Объект, объект желания, объект в психоанализе, как и в случае дискурса, даже в случае jouissance (наслаждения), — это объект Другого. Это можно постичь уже на уровне воображаемого, опять же благодаря Святому Августину, в главе 7 Книги I, где находится канонический пример, отмеченный Лаканом: «Я видел и наблюдал ревнивого маленького ребенка. Он еще не говорил и смотрел, весь бледный, на своего молочного брата злыми глазами. Кто игнорирует этот факт? Матери и няни притворяются, что отгоняют эту зависть каким-то очарованием. Скажем ли мы, что это невинность, когда источник молока течет в таком изобилии, не допускать к совместной жизни брата, который лишен всего и может поддерживать свою жизнь только этой пищей?». Этот пример Лакан сделал парадигмой фрустрации: объект вводится по существу постольку, поскольку субъект лишен его.

Vous savez que Lacan, à propos de La relation d'objet, a mis en série ces manques, ces différents types de manque que sont la privation, la frustration et la castration. Il les a ordonnés. Ça prête un peu à confusion parce qu'il les a décrits d'une façon un peu chronologique, un peu développementale, mais on peut bien sûr, les lire autrement.

Вы знаете, что Лакан в «Отношениях с объектом» расположил эти нехватки в серию, эти различные виды нехватки, которые являются лишением, фрустрацией и кастрацией. Он их упорядочил. Это немного сбивает с толку, потому что он описал их в некотором хронологическом порядке, в некотором развитии, но, конечно, их можно читать по-разному.

Il est parti de quoi ? Que dans le réel, il n' a pas de manque. À cet égard, cette définition ne va pas très au-delà de l'en-soi de Sartre. C'est un réel qui, comme tel, est plein, complet. Dès lors, il ne peut y avoir un manque dans le réel qu'à la condition qu'il y ait d'abord une symbolisation. La fonction de la liberté, qui dans l'Être et le néant amène le manque dans l'en-soi, est apportée chez Lacan par le signifiant. C'est le signifiant qui apporte la possibilité d'un manque dans le réel. Ça suppose qu'il y ait des places, et, pour qu'il y ait des places, il faut qu'elles soient marquées. Par là, il y a symbolisation préalable et nécessaire.

С чего он начал? С того, что в реальном нет нехватки. В этом отношении данное определение не идет дальше сартровского «бытия-в-себе» («en soi»). Это реальное, которое как таковое является полным, завершенным. Поэтому нехватка в реальном может возникнуть только в том случае, если сначала произойдет символизация. Функция свободы, которая в «Бытие и ничто» привносит нехватку в «бытие-в-себе», у Лакана привносится посредством означающего. Именно означающее создаёт возможность нехватки в реальном. Это предполагает наличие мест, а чтобы места были, они должны быть отмечены. Таким образом, существует предварительная и необходимая символизация.

Étant donné le point de vue développemental qui est celui où Lacan s'expose à cette époque de La relation d'objet, il est conduit à devoir dire d'où vient la symbolisation Ce n'est pas quelque chose dont il s'embarrassera par la suite, posant au contraire que ça ne se déduit pas. Mais là, dans l'ordre du développement il le déduit - et de quoi ? Il le déduit de la frustration. Il pose que c'est la frustration qui introduit l'ordre symbolique.

Учитывая точку зрения развития, с которой Лакан раскрывает себя в это время в «La relation d'objet» [1], он вынужден сказать, откуда берется символизация. Это не то, от чего он впоследствии будет смущаться, утверждая наоборот, что оно не выводится. Но там, в порядке развития, он выводит Оно — и из чего? Он выводит это из фрустрации. Он утверждает, что именно фрустрация вводит символический порядок.

[1] Поскольку Семинар IV не переведён, его название приведено на языке оригинала (прим. пер.)

La frustration, si elle doit être préalable à la privation comme manque réel d'un symbole, d'un objet symbolique, est imaginaire. Ce n'est d'ailleurs pas loin du projet de Sartre. C'est là le paradoxe qui voudrait faire introduire l'ordre symbolique par une fonction imaginaire, c'est-à-dire la fonction de la frustration. Ça s'incarne. Évidemment, dès que ça s'incarne, ça s'incarne dans le symbolique. Dès qu'on fait de la mère l'agent de la frustration, ça suppose quand même qu'y a le langage, et de plus la parole - ce qui veut dire qu'il y a la demande. Ça resterait impensable s'il ne s'agissait que de l'objet du besoin. Ça serait impensable, et même répréhensible comme le dit Saint Augustin. Il faut donc la demande, et la demande présuppose déjà l'ordre symbolique.

Фрустрация, если она должна предшествовать лишению как реальной нехватке символа, символического объекта, является воображаемой. Это к тому же недалеко от замысла Сартра. Именно здесь происходит парадокс, который хотел бы ввести символический порядок через воображаемую функцию, то есть функцию фрустрации. Она воплощается. Очевидно, как только она воплощается, она воплощается в символическом. Как только мы превращаем мать в агента фрустрации, это все равно предполагает, что есть язык и, кроме того, речь — а это значит, что есть требование. Это было бы немыслимо, если бы речь шла только об объекте потребности. Это было бы немыслимо и даже предосудительно, как говорит Святой Августин. Следовательно, необходимо требование, а требование уже предполагает символический порядок.

C'est là d'abord que se trouve instituée la dimension de l'amour, dès lors que l'objet, à venir de l'Autre, devient don de l'Autre et signe de son amour. À cet égard, dans sa valeur, dans sa valeur propre, il est désubstantialisé, il devient exactement un rien - un rien qui suffit s'il est bien le signe de l'amour, c'est-à-dire s'il est signe de ce que l'Autre donne, non pas donne ce qui est du registre de son savoir, mais ce qui est du registre de ce qu'il n'a pas.

В этом, во-первых, заложено измерение любви, поскольку объект, исходящий от Другого, становится даром Другого и знаком его любви. В этом отношении в своей ценности, в своей собственной ценности он десубстанциализирован, он становится в точности ничем — ничем, которого достаточно, если он действительно является знаком любви, то есть если он является знаком того, что Другой дает; дает не то, что есть в реестре его знаний, но из реестра того, чего у него нет.

Reste que l'on se trompe si on imagine que dans l'exemple de Saint Augustin, le sein maternel appartient à la nourrice. C'est précisément à cause de ce type d'erreur que l'on parle des objets internes et qu'on croit qu'il y a là du déplacement vers l'intérieur. Il faut voir dans cet exemple même que, s'il y a frustration, c'est parce que l'objet en question appartient au corps de l'enfant. C'est ce qui fait le caractère primordial de ce que Lacan appelait la frustration : « Tout objet introduit au titre de la frustration ne peut être qu'un objet que le sujet prend dans cette position ambiguë qui est celle de l'appartenance à son propre corps. »

Однако мы ошибаемся, если думаем, что в примере святого Августина материнская грудь принадлежит кормилице. Именно из-за этой ошибки мы говорим о внутренних объектах и считаем, что существует смещение в сторону внутреннего. На этом примере видно, что если и возникает фрустрация, то только потому, что данный предмет принадлежит телу ребенка. Именно в этом и заключается первичность того, что Лакан называл фрустрацией: «Любой объект, представленный в качестве фрустрации, может быть только объектом, который субъект занимает в той двусмысленной позиции, которая является принадлежностью его собственного тела».

À cet égard, c'est une partie intime. C'est une partie intime, et il y a une position ambiguë qui devient extime. Cette position ambiguë, nous pouvons la nommer. C'est une position extime. C'est la position de tous les objets a. Extime le sein, extimes les fèces, extime le regard, extime la voix. Il ne s'agit pas là, dans leur statut introduit par la frustration, de leur matérialité. Le seul fait d'inclure dans cette liste le regard et la voix le marque assez.

В этом отношении она является интимной частью. Это интимная часть, и есть двусмысленная позиция, которая становится экстимной. Эту двусмысленную позицию мы можем назвать. Это экстимная позиция. Это позиция всех объектов a. Экстимная грудь, экстимные фекалии, экстимный взгляд, экстимный голос. Речь идет не об их статусе, привнесенном фрустрацией, а об их материальности. Сам факт включения взгляда и голоса в этот список достаточно выделяет его.

Pour être encore plus clair, Lacan, à cette liste, ajoutait le rien. Nous allons voir par la suite la fonction d'objet du rien. Faute de l'avoir, on s'égare à substantialiser les objets a. C'est la seule façon, d'ailleurs, de saisir comment on peut donner ce qu'on n'a pas. Tout est dans l'art de donner du rien. Et même, ce rien, il ne faut pas le donner. C'est au contraire à le conserver, à ne pas donner le signe de l'amour, que l'on peut engendrer sa signification. Je vous montrerai cela en de plus grands détails. Mais donner ce qu'on n'a pas, où Lacan a formulé le paradoxe de l'amour, c'est le paradoxe de l'extime. Ce qui est aimé dans l'Autre est aussi bien ce dont il manque.

Чтобы быть еще более ясным, Лакан добавил к этому списку «ничто». Мы увидим объектную функцию ничто позже. Не имея его, мы сбиваемся с пути при субстанциализации объекта a. Кроме того, только так можно понять, как можно отдать то, чего у тебя нет. Все заключается в искусстве давать ничто. И даже это ничто нельзя давать. Напротив, именно сохраняя его, не подавая знака любви, можно породить его значение. Я покажу вам это более подробно. Но отдавать то, чего у человека нет, где Лакан сформулировал парадокс любви, — это парадокс экстимного. То, что любимо в Другом, также является тем, чего не хватает.

Je vais là abréger mon développement - qui tendait à quoi ? Il tendait à faire valoir que le statut symbolique de l'objet est un statut métonymique. Le seul objet qu'on peut en exclure, c'est l'objet phobique. L'objet phobique, on peut dire qu'il est métaphorique. Il est métaphorique puisqu'il se substitue au père en tant qu'il défaille. Vous savez que nous définissons la métaphore par la substitution.

Я собираюсь сократить свое развитие здесь — это привело к чему? Он стремился указать на то, что символический статус объекта является метонимическим статусом. Единственный объект, который может быть исключен из этого, — это объект фобии. Можно сказать, что объект фобии является метафорическим. Он метафоричен, потому что заменяет отца в той мере, в какой он не справляется. Вы знаете, что мы определяем метафору через замещение.

Mais à part cet objet phobique sur lequel il faudra revenir, le statut symbolique de l'objet est métonymique. Ça veut dire que le manque est présent dans la relation d'objet. Ça veut même dire plus, à savoir que le manque est structurant de la relation d'objet. Ça veut dire que la relation d'objet kleinienne est toujours à concevoir sur le fond de la castration freudienne.

Но помимо фобического объекта, к которому нам еще придется вернуться, символический статус объекта является метонимическим. Это означает, что нехватка присутствует в объектном отношении. Это означает даже больше, а именно то, что нехватка структурирует объектное отношение. Это означает, что кляйнианское объектное отношение всегда должно быть понято на фоне фрейдовской кастрации.

Évidemment la métonymie de l'objet, ça comporte un certain évanouissement de l'objet. Ça suppose que l'objet n'est jamais qu'un substitut, et un substitut non total, un substitut toujours voisin du manque, prélevé sur les entours du manque. Il est tellement si bien évanoui dans cette perspective - cette perspective où l'on désire toujours autre chose - qu'il n'émerge comme présence qu'avec le terme de fixation. C'est à peu près le niveau où Lacan formule les choses dans son « Instance de la lettre ». Pour pouvoir mettre en fonction un objet stable, il faut rappeler au bataillon la fixation, et même y ajouter perverse - c'est page 518 des Écrits.

Очевидно, что метонимия объекта предполагает определенное угасание объекта. Это предполагает, что объект всегда является лишь заменой, причем неполной заменой, заменой, всегда близкой к нехватке, взятым из окружения нехватки. Оно так хорошо скрыт в этой перспективе — перспективе, где человек всегда желает чего-то другого, — что появляется как присутствие только с понятием фиксации. Это примерно тот уровень, на котором Лакан формулирует вещи в своей «Инстанции буквы». Для того чтобы стабильный объект мог функционировать, мы должны вспомнить фиксацию и даже добавить к ней перверсию — это на странице 518 Écrits.

L'objet est à penser à partir du fétiche. L'objet fétiche, tout en étant fixé, est pourtant par excellence prélevé sur les entours du manque, sur les entours de la privation chez la femme. D'où le fait que comme perversion, le fétichisme est par excellence masculin, en tout cas du côté de la sexuation mâle. C'est le fétichisme qui permet au désir comme manque-à-être de conserver un rapport à l'être. Le désir comme manque-à-être, c'est encore l'index qui désigne le trou. Même quand ce désir prend la forme médiocre de la perversion fétichiste, c'est encore d'un morceau d'être qu'il s'agit. C'est comme cela que Lacan en formule le terme: « au-delà de toutes les sublimations de l'amour ». Au-delà ou au-dessous de toutes les sublimations de l'amour, il y a un fétiche.

Об объекте нужно думать, исходя из фетиша. Объект фетиша, будучи фиксированным, тем не менее, по преимуществу взят из окружения нехватки, из окружения лишения у женщины. Отсюда следует, что, как и перверсия, фетишизм по преимуществу мужской, во всяком случае, на стороне мужской сексуальности. Именно фетишизм позволяет желанию как нехватке бытия сохранять связь с бытием. Желание как нехватка бытия по-прежнему является индексом, обозначающим дыру. Даже когда это желание принимает заурядную форму фетишистской перверсии, на кону все равно стоит часть бытия. Вот как Лакан формулирует это понятие: «за пределами всех сублимаций любви». За пределами или под всеми сублимациями любви находится фетиш.

Évidemment, puisqu'on a dit que le fétiche se situait du côté de la sexuation mâle, on peut se demander ce qu'est ce rapport à l'être du côté de la sexuation féminine. Il n'y a pas d'objection à considérer qu'il se fait par le biais du rien. Se faire un fétiche du rien, c'est évidemment sérieusement plus calé que la petite culotte ou la petite chaussure. Nous devons mettre entre guillemets ces « sublimations de l'amour », puisque Lacan a voulu impliquer que l'amour pouvait être autre chose. Mais ce que je viens de dire suffit à faire saisir en quoi le désir vise l'extimité.

Очевидно, что поскольку мы сказали, что фетиш находится на стороне мужской сексуации, мы можем спросить себя, каково это отношение к бытию на стороне женской сексуации. Нет никаких возражений против того, чтобы считать, что это делается посредством ничто. Сделать фетиш из ничто — это, очевидно, гораздо более сложная задача, чем трусики или туфли. Мы должны поставить эти «сублимации любви» в кавычки, поскольку Лакан хотел намекнуть, что любовь может быть чем-то другим. Но того, что я сейчас сказал, достаточно, чтобы мы поняли, как желание стремится к экстимности.

Qu'est-ce qui fait la caractéristique du désir par rapport à la demande ? Ce n'est pas simplement que le désir est véhiculé dans la demande. Certes, pas de désir sans demande, mais ce n'est pas cela seulement. C'est aussi qu'il y a, pour le désir, un objet qui ne peut pas se demander. Aussi loin que l'on aille dans la demande, il y a quelque chose qui ne peut pas être demandé, et ceci pour la seule raison que l'Autre ne l'a pas. Il ne l'a pas et pourtant il le détient. C'est en quoi cette structure d'extimité, il nous faut la construire. Elle est au cœur des paradoxes du désir et de l'amour.

Какова характеристика желания по отношению к требованию? Желание не просто передается в виде требования. Конечно, без требования нет желания, но дело не только в этом. Дело также в том, что для желания существует объект, который нельзя требовать. Как бы далеко ни заходил человек в требовании, есть нечто, о чем нельзя просить по той единственной причине, что у Другого этого нет. У него этого нет, и все же он это удерживает. Вот как должна быть построена эта структура экстимности. Она лежит в основе парадоксов желания и любви.

Même si on songe aux extrémités auxquelles se livre Sade pour viser le sujet dans son point d'extimité, il y a encore quelque chose qui ne peut pas être demandé. Évidemment, on peut toujours aller plus loin. On peut chercher un Autre spécialement docile et à qui on pourra demander des choses, mais il restera toujours quelque chose qui ne peut pas se demander. Ce qui est foncier et qui vient à la place de ce qui ne peut être demandé, c'est la demande d'être privé de quelque chose de réel. C'est là ce qui est au principe non seulement de la servitude volontaire, mais du sacrifice volontaire que l'Église comme l'Armée ont su exploiter.

Даже если мы подумаем о крайностях, на которые идет Сад, чтобы нацелить субъекта на его точку экстимности, все равно остается то, чего нельзя потребовать. Конечно, всегда можно пойти дальше. Можно искать особенно послушного Другого, у которого можно что-то потребовать, но всегда останется то, чего потребовать нельзя. То, что является основополагающим и что приходит на смену тому, чего нельзя требовать, — это требование быть лишенным чего-то реального. Именно это лежит в основе не только добровольного рабства, но и добровольного самопожертвования, которым смогли воспользоваться и церковь, и армия.

C'est parce qu'il y a quelque chose qui ne peut pas être demandé que Lacan a été chercher le terme de das Ding - croisement de Freud et de Heidegger. Il a été chercher un terme dans une autre langue où ça fait quelque chose comme ding dong. Ce das Ding reste le point-pivot de L'éthique et du Transfert, séminaires qui ont ça d'étonnant qu'ils sont presque complètement sans mathèmes. Ils n'ont pas de mathèmes et ils disent quelque chose d'originel, quelque chose qui est comme d'avant le signifiant et qui se trouve comme hors signifié. C'est comme ça que Lacan définit das Ding.

Именно потому, что есть что-то, чего нельзя требовать, Лакан искал термин das Ding — нечто среднее между Фрейдом и Хайдеггером. Он искал термин на другом языке, где это означает что-то вроде «динь-дон». Эта das Ding остается стержнем «Этики» и «Переноса» — семинаров, которые удивительны тем, что в них почти полностью отсутствуют матемы. В них нет матем, и они говорят о чем-то первоначальном, о чем-то таком, что было до означающего и что находится вне означаемого. Вот как Лакан определяет das Ding.

Hors signifié, ça veut dire qu'on ne l'a pas encore fait signifier. C'est comme ce à quoi le sujet a rapport avant tout refoulement. C'est ce par rapport à quoi le refoulement est déjà une élaboration. C'est le terme par rapport à quoi il y a une défense primaire - le refoulement apparaissant, lui, comme une défense beaucoup plus élaborée. C'est comme une réalité muette par rapport à quoi le sujet se constitue dans un rapport pathétique d'affect primaire.

Вне означаемого означает, что оно еще не стало означаемым. Это похоже на то, с чем субъект имеет дело до любого вытеснения. Это то, по отношению к чему вытеснение уже является выработкой. Это термин, по отношению к которому существует первичная защита — вытеснение представляется гораздо более сложной защитой. Это как немая реальность, по отношению к которой субъект конституирует себя в патетическом отношении первичного аффекта.

J'ai déjà, il y a quelques années, souligné cette approche. C'est en sorte la racine, l'assise de la première orientation du sujet, du premier choix du sujet. C'est la première assise de l'orientation subjective. Je vous égrène là les termes mêmes de Lacan.

Несколько лет назад я уже подчеркивал этот подход. Это, в некотором смысле, корень, основа первичной ориентации субъекта, первичного выбора субъекта. Это первый фундамент субъективной ориентации. Я повторяю здесь собственные термины Лакана.

Ce rapport pathétique primaire, on peut le distinguer dans l'hystérie et dans l'obsession, qu'il soit de dégoût, d'un très peu pour moi, ou d'un c'en est trop. Il y a là un pathétique propre à l'obsession et un pathétique propre à l'hystérie qui dans une analyse doivent émerger.

Это первичное патетическое отношение можно выделить в истерии и в навязчивости, то ли от отвращения, то ли от того, что мне этого очень мало, то ли от того, что этого слишком много. Есть пафос, присущий одержимости, и пафос, присущий истерии, который должен проявиться в анализе.

Sous le nom de das Ding, on situe l'extimité primordiale, le premier extérieur à l'intérieur même du champ des représentations. Les représentations, au sens freudien, elles ne représentent que par le biais de leurs représentants, et, à ce niveau, dit Lacan, la Chose n'est pas. Elle est absente, elle est étrangère. Il y a une gravitation de ces représentations, de ces signifiants autour de la Chose, et il y a une position centrale de la Chose qui est en même temps fermée par rapport à la gravitation signifiante.

Под именем das Ding первозданная экстимность, первичная экстимность, находится в поле репрезентаций. Репрезентации, во фрейдистском смысле, представляют только через своих представителей (représentants), и на этом уровне, говорит Лакан, Вещь таковой не является. Она отсутствует, она чужеродна. Существует притяжение этих репрезентаций, этих означающих вокруг Вещи, и существует центральная позиция Вещи, которая в то же время закрыта по отношению к означающему притяжению.

Qu'est-ce qu'on est allé chercher dans L'éthique de la psychanalyse ? On est allé chercher le moment où Lacan dit que c'est la mère, que la mère c'est das Ding. Et on s'est dit : Eh bien voilà, on s'y retrouve ! Mais, Lacan, ce n'est pas du tout ce qu'il dit. Ce qu'il dit c'est que la couverture de cette extimité est la mère. Il dit par exemple, que Mélanie Klein a mis le corps mythique de la mère à la place centrale de das Ding. Et tout l'accent est à mettre sur mythique. C'est le mythe kleinien.

Что мы искали в «Этике психоанализа»? Мы искали тот момент, когда Лакан говорит, что это мать, что мать — это das Ding. И мы сказали себе: «Ну вот мы и встретились!». Но Лакан говорит совсем не это. Он говорит, что покровом этой экстимности является мать. Он говорит, например, что Мелани Кляйн поставила мифическое тело матери на центральное место в das Ding. И весь акцент делается на мифическом. Это и есть кляйнианский миф.

C'est pour cela que je me suis gardé d'exerguer ce passage du titre de « Das Ding, c'est la mère ». Ça aurait été l'erreur assurée. Je l'ai exergué au contraire comme « Le mythe kleinien » - mythe kleinien qui reçoit renfort de l'interdiction de l'inceste, et qui fait bien apparaître en quel sens il n'y a pas eu simplement Klein pour avoir considéré que la mère était le telos de la demande, la finalité de la demande.

Именно поэтому я воздержался от использования названия «Das Ding — это мать». Это было бы гарантированной ошибкой. Вместо этого я использовал его как «Кляйнианский миф» — кляйнианский миф, который подкрепляется запретом на инцест и который дает понять, в каком смысле Кляйн было непросто, поскольку она считала, что мать — это основа требования, конечная цель требования.

C'est là, aussi bien, que je dénonce l'erreur qui a voulu louer la sublimation dont Lacan avait dit que c'était élever l'objet a la dignité de la Chose. Ça a conduit à tout ce que le monde dise : Élevons! Élevons! Élevons! La valeur en est tout à fait distincte.

Именно здесь я также осуждаю ошибку, восхваляющую сублимацию, которая, по словам Лакана, возводит объект в достоинство Вещи. Это привело к тому, что мир говорит: Возведём! Возведём! Возведём!. Ценность этого совершенно различна.

En effet, ces objets, par rapport à la Chose, ça nous ramène à notre point de départ, celui des couvertures. Ces objets de sublimation sont des objets variables, élaborés au cours du temps, qui se succèdent selon des rythmes plus ou moins rapprochés, selon par exemple le mode annuel. Lacan, on peut le dire, dépasse la considération de Freud selon laquelle ils seraient des objets qui auraient trouvé le moyen d'être utiles pour les autres, et que ce serait là ce qui fait l'artiste. Pour Lacan, ce n'est pas seulement ça.

Действительно, эти объекты, по сравнению с Вещью, возвращают нас к нашей отправной точке — покровам (couvertures). Эти объекты сублимации представляют собой переменные объекты, создаваемые с течением времени, которые сменяют друг друга в более или менее близких ритмах, например, в зависимости от времён года. Лакан, можно сказать, идет дальше Фрейда, считавшего, что это объекты, которые нашли способ быть полезными для других, и что именно это делает художника. Для Лакана дело не только в этом.

Ces objets, ils viennent occuper la place d'extimité, ils viennent la couvrir. Élever l'objet à la dignité de la Chose, ça ne dit pas que c'est une opération qui comme telle soit la plus digne. À l'occasion, c'est une opération d'une malhonnêteté foncière. « Ce n'est pas que la collectivité les reconnaissent seulement comme des objets utiles, dit Lacan, c'est que la collectivité y trouve le champ de détente par où elle peut en quelque sorte se leurrer sur das Ding, coloniser avec ces formations imaginaires le champ de das Ding ».

Эти объекты занимают место экстимности, они покрывают ее. Возведение объекта в достоинство Вещи не означает, что это операция как таковая является наиболее достойной. В некоторых случаях это операция фундаментальной нечестности. «Дело не в том, что общество признает их только как полезные объекты, — говорит Лакан. — Дело в том, что общество находит в них поле расслабления, с помощью которого она может в некотором роде обманывать себя относительно das Ding, заселить этими воображаемыми образованиями поле das Ding».

À cet égard, prendre la sublimation – élévation de l'objet à la dignité de la Chose – comme finalité de l'analyse, serait de se promettre que l'analyse soit un leurre dans la culture et la collectivité. Je dirai qu'ici, conformément à l'orientation lacanienne, nous avons pour la psychanalyse une autre ambition.

В этом отношении принять сублимацию — возведение объекта в достоинство Вещи — за окончание анализа, значило бы увериться в том, что анализ — это обманка (уловка) культуры и общества. Я скажу, что здесь, в соответствии с лакановской ориентацией, для психоанализа у нас есть еще одна цель.

À la semaine prochaine.

Увидимся на следующей неделе.

Рабочий перевод: Яна Сюрменко, Елена Уразбаева, ред. с фр. Ирина Макарова, ред. на русском Алла Бибиксарова, сайт: Ольга Ким.