Жак-Ален Миллер, курс 1985-1986 гг.
Экстимность
10 сеанс, 29 января1986

Cours du 29 janvier 1986

Лекция от 29 января 1986

C'est un statut comme objet métonymique, c'est-à-dire comme relevant de la chaîne signifiante. La partie classique de l'enseignement de Lacan est faite du nouage entre le statut imaginaire de l'objet et son statut symbolique, c'est-à-dire la transposition de la relation a - a' à la relation ($ <> a). Cette célèbre formule du fantasme condense ce nouage. Puis il est apparu que le troisième statut de l'objet était celui du réel :

Это статус в качестве объекта метонимии, то есть в качестве принадлежащего означающей цепи. Классическая часть учения Лакана состоит из узла (связывания) между воображаемым статусом объекта и его символическим статусом, то есть транспозицией (смещением) отношения а-а' к отношению ($ <> а). Эта знаменитая формула фантазма сгущает этот узел (связывание). Затем выяснилось, что третий статус объекта — это статус реального:

Voilà comment se scande, avec les rétroactions d'usage, l'enseignement de Lacan. Rétroactions d'usage car le statut symbolique de l'objet n'empêche pas que l'on doive s'intéresser à son statut imaginaire, de même que son statut de réel n'empêche pas que l'on prenne en compte les statuts précédents. On doit rendre compte synchroniquement des statuts précédents :

Вот как скандируется, в ретроактивном использовании, учение Лакана. Ретроактивное использование, поскольку символический статус объекта не мешает нам проявлять интерес к его воображаемому статусу, точно так же, как его статус в реальном, не мешает принимать во внимание предыдущие статусы. Мы должны учитывать предыдущие статусы синхронно.

J'ai dit cela afin de résumer, car ce qui va nous retenir aujourd'hui est un autre déplacement qui s'opère à l'intérieur de celui-là et qui est plus caché. Ce second déplacement de l'objet est plus caché. C'est celui qui va de l'introduction de cet objet à partir du corps - et comme une partie matérielle de ce corps, c'est-à-dire comme ce qu'on pourrait appeler une contingence corporelle - à son statut de consistance logique. Nous passons de la contingence corporelle à la consistance logique. Il y a là un déplacement qui est essentiel au regard même des références exploitées par Lacan dans la littérature psychanalytique. C'est un déplacement sans lequel cette séquence de transformations n'aurait aucune valeur décisive. Voilà donc ce qui est notre cap aujourd'hui.

Я сказал это, чтобы подвести итог, так как мы сегодня сосредоточимся на другом смещении, происходящем внутри этого и более скрытом. Это второе смещение объекта является более скрытым. Оно проходит путь от внедрения этого объекта, начиная с тела — причем как материальной части этого тела, то есть как того, что мы могли бы назвать случайностью тела, — до его статуса логической консистентности. Мы переходим от телесной случайности к логической консистентности. В этом заключается смещение, которое является существенным даже в отношении ссылок, используемых Лаканом в психоаналитической литературе. Это смещение, без которого последовательность преобразований не имела бы решающего значения. Таков наш курс сегодня.

La dernière fois, j'ai tenté de faire valoir l'extimité à propos de S(Ⱥ), à propos du signifiant d'un manque dans l'Autre. J'ai marqué la valeur à donner au terme d'inhérence qui dans sa déduction vient deux fois sous la plume de Lacan. Nous lisons Lacan à la Champollion et cette répétition d'un terme a toute sa valeur, toute sa résonance pour nous. Il est en effet notable que ce soit par le biais d'une déduction logique que Lacan aborde cette fonction.- déduction logique qui conduit à l'extimité, à ce que j'ai appelé en raccourci un signifiant extime. C'est parce que c'est à partir de la théorie des ensembles que le trésor du signifiant est structuré, qu'on est conduit à isoler ce qui apparaît au premier abord être un signifiant en trop, un 1 en trop par rapport à la fermeture de l'ensemble. Il y a un Autre signifiant :

В прошлый раз я пытался утвердить экстимность в отношении S(Ⱥ), в отношении означающего нехватки в Другом. Я отметил значение, которое следует придать термину принадлежность, который дедуктивно дважды выходит из-под пера Лакана. Мы читаем Лакана на манер Шампольона, в этом повторении термина для нас все его значение, все его звучание. Действительно примечательно, что именно с помощью логической дедукции Лакан обращается к этой функции, — логическая дедукция, которая приводит к экстимности, к тому, что я для краткости назвал означающим экстим (экстимным означающим). Именно потому, что именно из теории множеств структурируется сокровищница означающих, приходится выделять то, что, на первый взгляд, кажется лишним означающим, лишней единицей по сравнению с замкнутостью множества. Есть Другое означающее:

C'est un signifiant qui semble pouvoir n'être situé qu'à l'extérieur. En ce sens, il est assimilable au cercle même de l'ensemble, au cercle même de cette fermeture où nous disons que sont tous les signifiants. Nous retrouvons là la valeur de ce qui en logique formelle s'écrit d'un A inversé et qui signifie pour tous. Ce A inversé n'est d'ailleurs rien d'autre que la lettre initiale du mot qui veut dire tous dans le langage de Frege et de Russell. C'est une lettre initiale qui se trouve mathématisée à partir de la langue courante.

Это означающее, которое, кажется, может быть расположено только снаружи. В этом смысле оно уподобляется самому кругу множества, самому кругу этой замкнутости, в котором, как мы говорим, находятся все означающие. Здесь мы находим значение того, что в формальной логике пишется с перевернутой буквой А и означает «для всех». Это перевернутое «А», кстати, не что иное, как начальная буква слова, которое на языке Фреге и Рассела означает «из всех/все». Это начальная буква, которая математизируется из разговорного языка.

À cet égard, pour faire le tout de l'ensemble, on pourrait s'en tenir à la nécessité de poser un terme exclu, extérieur. Or, le soin de Lacan dans cette déduction, c'est de marquer au contraire que cette extériorité doit être corrigée d'une inhérence. C'est la conjugaison de l'extériorité et de l'inhérence que nous abrégeons quand nous parlons d'extimité. Le terme extérieur doit être considéré comme étant aussi bien inhérent à cet ensemble:

В этом отношении, чтобы из множества сделать всё/все (le tout), можно было бы придерживаться необходимости постулировать исключенный, внешний (экстериорный) термин. Однако, в связи с этим выводом, задача Лакана состоит в том, чтобы, напротив, отметить, что эта внешняя сторона (экстериорность) должна быть скорректированна присущностью. Именно сопряжение внешнего (экстериорности) и внутреннего (присущности) мы сокращаем, когда говорим об экстимности. Термин «внешний» (экстериорный) следует рассматривать как присущий этому множеству:

Vous connaissez la solution qu'on a choisie en le symbolisant par la valeur (-1). A cet égard, ce que Lacan écrit S(Ⱥ) est égal ou équivalent à cette valeur (-1) :

Вы знаете решение, которое мы выбрали, обозначив его значением (-1). В связи с этим то, что Лакан пишет S(Ⱥ) равно или эквивалентно этому значению (-1):

Dès lors que c'est d'un signifiant qu'il s'agit, il est légitime de poser la question de savoir quel est son signifié. La première réponse qui semble s'imposer, c'est que le signifié de ce signifiant est le sujet. On pourrait donc écrire cette formule :

Как только речь идет об означающем, правомерно поставить вопрос о том, каково его означаемое. Первый ответ, который, кажется, напрашивается сам собой, заключается в том, что означаемое этого означающего есть субъект. Таким образом, можно было бы написать эту формулу:

Ce serait la première réponse par rapport à quoi prend sa valeur la déduction de Lacan, puisque ce qu'il déduit, c'est que ce n'est justement pas cette formule qui est la bonne. Pourquoi ? Pourquoi, de ce signifiant du manque, nous ne posons pas le sujet comme signifié ? Il n'y aurait pas de chaîne signifiante si le sujet avait son signifiant unique, son signifiant propre dans l'Autre. Quand nous écrivons $ c'est pour écrire le manque de signifiant du sujet. Alors, pourquoi le signifiant du manque de signifiant nous n'en faisons pas le signifiant du sujet ? Pourquoi n'en faisons-nous pas le signifiant qui aurait pour signifié le sujet ? C'est que nous serions alors dans une antinomie. Ce n'est pas pour faire peur, puisque nous allons d'antinomie en antinomie, mais ce n'est pourtant pas cet usage qui dans cette déduction est produit.

Это был бы первый ответ, на то какое значение обретает дедукция Лакана, поскольку он делает вывод, что именно эта формула не является правильной. Почему? Почему исходя из означающего нехватки, мы не формулируем субъект как означаемое? Не было бы цепочки означающих, если бы субъект имел свое уникальное означающее, собственное означающее в Другом. Когда мы пишем $, мы записываем отсутствие у субъекта означающего. Так почему бы нам не сделать означающее нехватки означающего означающим субъекта? Почему бы нам не сделать его означающим, означаемым которого был бы субъект? Потому что тогда мы окажемся в антиномии. Это не пугает, так как мы движемся от антиномии к антиномии, но тем не менее не такое использование производит эта дедукция.

À quelles conditions pouvons-nous introduire le sujet en tant que signifié ? Quelles sont les conditions de la signification du sujet.? Nous avons une réponse à ça. Nous considérons qu'il y a signification du sujet, que le sujet dans l'expérience analytique est signifié, quand il est représenté par un signifiant pour un autre signifiant. À cet égard, deux signifiants sont au minimum nécessaires pour que le sujet soit représenté. Dès lors que la problématique ici introduite est celle d'un signifiant et d'un seul, nous n'y reconnaissons précisément pas la signification du sujet. Ce S(Ⱥ), dans l'usage que nous en faisons, est à l'opposé de la signification. Il n'effectue nullement la signification du sujet.

При каких условиях мы можем представить субъект как означаемое? Каковы условия означивания (значения) субъекта? У нас есть ответ. Мы считаем, что существует означивание (значения субъекта, что в аналитическом опыте субъект означивается, становится означаемым), когда он представлен одним означающим для другого означающего. В этом отношении для того, чтобы субъект был представлен, как минимум, необходимы два означающих. Поскольку введенная здесь проблематика — это проблематика одного и только одного означающего, мы не признаем в ней значение субъекта. Это S(Ⱥ) в том, как мы его используем, противоположно значению. Это никоим образом не влияет на значение субъекта.

Pour faire un court-circuit afin de vous sortir de ce qui peut vous paraître des abstractions, je dirai qu'il y a par là deux modes d'interprétation dans l'expérience analytique. Il y a un mode d'interprétation qui est fondé sur la signification du sujet. C'est le mode de l'interprétation où le signifiant de l'interprétation est assimilable à ce S2 :

Чтобы замкнуть круг, прежде чем вывести вас из того, что может показаться абстракциями, скажу, что в аналитическом опыте есть две модальности интерпретации. Существует модальность интерпретации, основанная на значении. Эта модальность интерпретации, при которой означающее интерпретации приравнивается к S2:

Le signifiant de l'interprétation, par le fait qu'il vaut alors comme ce pourquoi le signifiant représente le sujet, effectue une signification du sujet. C'est ce que nous appelons l'effet de vérité :

Означающее интерпретации благодаря тому, что оно выступает как означающее, представляющее субъекта, выполняет означивание субъекта (значение субъекта). Это то, что мы называем эффектом истины:

Il y a même toute une pente qui nous entraîne à considérer que l'essentiel de l'interprétation, ce sont les effets de vérité. On peut ainsi s'enchanter de ce qui dans I'interprétation est de l'ordre des formations de l'inconscient, par exemple le mot d'esprit.

Даже есть соблазн заставляющий нас считать, что главное в интерпретации — это эффект истины. Мы можем быть очарованы тем, что в интерпретации относится к разряду образований бессознательного, например, остротой.

De ce mode d'interprétation comme effet de vérité, nous avons a distinguer l'interprétation qui ne repose pas sur le double signifiant mais sur le signifiant unique. C'est-à-dire sur le signifiant du manque de signifiant. Du seul fait qu'il s'agit d'un signifiant et d'un seul, nous ne pouvons pas impliquer la signification du sujet. Ça ne veut pas dire qu'on ne puisse pas poser la question de son signifié. C'est là-dessus que repose la déduction de Lacan. Si la place du signifié n'est pas occupée par la signification du sujet par quoi l'est-elle? Quel est ici le signifié ?

От модальности интерпретации как эффекта истины следует отличать интерпретацию, основанную не на двойном означающем, а на уникальном. То есть на означающем отсутствия означающего. Только на основании того, что это означающее и оно одно, мы не можем подразумевать значение (означивание) субъекта. Это не значит, что нельзя поставить вопрос о его означаемом. На этом основана дедукция Лакана. Если место означаемого не занято значением субъекта, то чем оно занято? Какое здесь означаемое?

Vous savez que Lacan implique une valeur imaginaire à la place du signifié, celle de racine de (- 1):

Вы знаете, что Лакан подразумевает воображаемое значение на месте означаемого, это корень из (- 1):

Il vaut la peine de peser une fois encore comment il qualifie cette signification. Il la qualifie certes par rapport au sujet mais au sujet considéré dans sa part qui n'est pas représentable. Quand il y a une articulation signifiante, nous pouvons impliquer le sujet en tant que représentable. Mais, homologiquement, lorsque nous n'avons plus d'articulation signifiante mais le signifiant unique de S(Ⱥ), nous impliquons comme signifié non plus le sujet dans ce qu'il a de représentable, mais le sujet quant à ce qui de lui n'est pas représentable.

Стоит еще раз обдумать, как он определяет это значение. Он, конечно, определяет его (значение) по отношению к субъекту, рассматриваемому в его непредставимой части. Когда есть сочленение означающих, мы можем предполагать субъект как представимый. Но гомологически, когда мы имеем уже не сочленение означающих, а единственное означающее S(Ⱥ), мы подразумеваем под означаемым уже не субъект в том, что можно представить, а субъект в отношении того, что он непредставим.

C'est pourquoi, sous la plume de Lacan, vient ensuite la fonction de l'irreprésentable du sujet. L'irreprésentable, c'est ce qui ne se laisse pas représenter par un signifiant pour un autre signifiant. C'est ce que Lacan qualifie aussi bien d'impensable du sujet, étant donné qu'ici la pensée est saisie comme représentation, c'est-à-dire comme fonction de l'articulation signifiante. Cet impensable du sujet, ça qualifie l'interprétation sans effet de vérité. Pour abréger, je dirai qu'il y a interprétation avec effet de réel, mais c'est évidemment une formulation tout à fait provisoire.

Именно поэтому под пером Лакана на первый план выходит функция непредставимости субъекта. Непредставимое — это то, что не позволяет себе быть представленным одним означающим для другого означающего. Это то, что Лакан также называет немыслимостью субъекта, учитывая, что здесь мысль воспринимается как представление, то есть как функция сочленения означающих. Эта немыслимость субъекта определяет интерпретацию без эффекта истины. Сокращая, скажу, что существует интерпретация с эффектом реального, но это, очевидно, совершенно предварительная формулировка.

Pour avancer, il faut revenir sur le fait que c'est d'un signifiant qu'il s'agit dans cette fonction, un signifiant qui comporte un certain il n'y a pas, un il n'y a pas de répondant. C est un signifiant qui ne comporte pas un ça parle, puisque le ça parle tient toujours à l'effet de vérité. Le ça parle, c'est l'émerveillement. C'est de la production d'un signifiant, ça se met à raisonner de tous les côtés. C'est un émerveillement, un enthousiasme dont Lacan s'est lui-même censuré. L'enthousiasme du ça parle tient en définitive toujours à l'interprétation comme effectuant la vérité. Mais s'agissant de S(Ⱥ), s'agissant de ce signifiant il ne s'agit pas d'un ça parle mais d'un ça manque qui renvoie toujours à des formules qui commencent par il n'y a pas.

Чтобы двигаться дальше, мы должны вернуться к тому факту, что в этой функции задействовано означающее, означающее, которое содержит определенное «не имеется», не имеется респондента (ответа). Это означающее, которое не включает в себя «оно говорит» (ça parle), поскольку «оно говорит» (ça parle) всегда имеет эффект истины. «Оно говорит» (ça parle) — это изумление. Это выработка (производство) означающего, оно начинает резонировать со всех сторон. Это изумление, энтузиазм которого порицал сам Лакан. Энтузиазм «оно говорит» всегда в конечном итоге связан с интерпретацией как воплощением истины. Но что касается S(Ⱥ), что касается этого означающего, то речь идет не об «оно говорит» (ça parle), а об «оно отсутствует» (ça manque), которое всегда относится к формулам, начинающимся с «не имеется (il n'y a pas).

Ce il n'y a pas, Lacan l'a formulé de façons diverses dans son enseignement, jusqu'au il n'y a pas de rapport sexuel, qui signifie exactement le manque du signifiant de ce rapport. La difficulté tient à ce qu'il s'agit bien d'une fonction logique qui peut se commenter, s'abréger dans les termes de il n'y a pas d'Autre de l'Autre. Cela signifie en particulier que le signifiant SA, n'est pas extérieur mais inhérent :

Это «не имеется» (il n'y a pas), Лакан в своем учении формулировал по-разному, вплоть до «не существует сексуальных отношений» (il n'y a pas de rapport sexuel), что означает именно отсутствие означающего этих отношений. Сложность заключается в том, что это логическая функция, которая может быть прокомментирована, сокращена в терминах: нет Другого Другого. Это означает, в частности, что означающее SA является не внешним (экстериорным), а внутренним (присущим):

C'est, là encore, un de ces il n'y a pas qui sont la façon de qualifier, à partir du signifiant, le manque de signifiant. Il n'y a pas d'Autre de l'Autre et il n'y a pas de rapport sexuel sont deux façons de commenter la même fonction logique. S(Ⱥ) c'est donc un signifiant et ça n'a apparemment pour signifié que le manque de signifiant. C'est de là que dérivent toutes ces formules qui nient l'existence. Elles nient l'existence et posent qu'il y a - c'est l'envers - un manque. C'est une façon de commenter le il n'y a pas que de dire qu'il y a là un manque. Ça se retrouve dans les mythes. Ça se retrouve dans le mythe créé par Freud pour incarner la fonction logique du signifiant de l'Autre barré, à savoir le mythe du père mort. C'est à partir de là que Lacan, dans un premier temps de logification, a trouvé le Nom-du-Père, qui n'est au fond que le corrélat d'un vide, le corrélat d'un vide dans l'ordre symbolique.

Это, опять же, одно из тех «не имеется», которые являются способом определения, отсутствия означающего исходя из означающего. «Нет Другого Другого» и «Не существует сексуальных отношений» — два способа прокомментировать одну и ту же логическую функцию. S(Ⱥ) является означающим и, по-видимому, в качестве означаемого имеет только нехватку означающего. Вот откуда проистекают все эти формулы, отрицающие существование. Они отрицают существование и утверждают обратное — что есть нехватка. Это способ истолковать «не имеется», которое утверждает, что здесь есть нехватка. Это можно найти в мифах. Это можно найти в мифе, созданном Фрейдом для воплощения логической функции означающего перечеркнутого Другого, а именно в мифе о мертвом отце. Именно опираясь на него Лакан на первой стадии логификации изобрел (обнаружил) Имя-Отца, которое в основном является лишь коррелятом пустоты, коррелятом пустоты в символическом порядке.

C'est là qu'il faut d'abord donner toute sa valeur à la notation de Lacan qui peut paraître énigmatique que dans ce cadre logique : « Sans doute le cadavre est bien un signifiant [dans la partie mythe de la théorie, le cadavre du père mort est l'incarnation de ce S(Ⱥ)]. Mais le tombeau de Moïse est aussi vide pour Freud que celui du Christ pour Hegel ».

Именно здесь мы должны в первую очередь оценить всю ценность системы условных обозначений Лакана, которая может показаться непонятной в рамках логики: «Без сомнения, труп действительно является означающим [в мифической части теории труп умершего отца является воплощением S(Ⱥ)]. Но гробница Моисея для Фрейда так же пуста, как гробница Христа для Гегеля».

Pourquoi ce mais ? Pourquoi ce mais, alors qu'il paraîtrait au contraire tout à fait indiqué, conforme à cette logique, que le tombeau soit vide, c'est-à-dire qu'il n'y ait, comme corrélat de ce signifiant du père mort, qu'un ça manque, qu'un il n'y a pas. Il y a quelque chose de tout à fait légitime dans ce il n'y a pas, puisqu'à partir du signifiant, on ne peut pas dire autre chose. Cependant, ce mais, c'est l'indication que ce n'est pas comme cela que Lacan l'entend. Sa séduction est au contraire animée le souci de montrer qu'il n'y a pas qu'un vide qui soit corrélable à ce signifiant de l'Autre barré. Il le dit d'une phrase que j'avais naguère soulignée : « Abraham à aucun d'eux n'a livré son secret ». C'est l'Abraham du sacrifice, mais c'est aussi, singulièrement celui de Karl Abraham et de ce qui l'a amené dans la psychanalyse.

Почему это но? Почему но, когда, напротив, в соответствии с этой логикой казалось бы вполне уместным, чтобы гробница была пустой, то есть чтобы в качестве коррелята означающего умершего отца существовало только «оно отсутствует» (ça manque), есть только «не имеется» (il n'y a pas). В этом «не имеется» (il n'y a pas) есть что-то вполне законное, поскольку, исходя из означающего, нельзя сказать ничего другого. Однако это «но» свидетельствует о том, что Лакан понимает это иначе. Напротив, его соблазн вызван стремлением показать, что существует не только пустота, соотносимая с этим означающим перечеркнутого Другого. Он говорит это фразой, которую я ранее подчеркивал: «Авраам никому из них не открыл свою тайну». Это Авраам жертвоприношения, но это также, в первую очередь, Авраам Карла Абрахама и того, что привело его в психоанализ.

Dans ce petit paragraphe, Lacan, à la différence de Freud et de Hegel, se pose comme celui à qui Abraham a livré son mystère. Ce mystère, c'est celui de l'objet a. Abordé par l'ordre signifiant, ça veut dire ici qu'il n'y a que manque. Mais si on aborde l'affaire comme il faut on ne peut se contenter de dire qu'un signifiant manque. On doit poser quelque chose qui manque de signifiant. Si j'osais écrire ce signifié-là, il faudrait l'écrire ainsi :

В этом небольшом абзаце Лакан, в отличие от Фрейда и Гегеля, выступает как тот, кому Авраам раскрыл свою тайну. Эта тайна — тайна объекта а. Если к нему обратиться в порядке означающего, это значит, что здесь есть только нехватка. Но если подходить к вопросу правильно, то нельзя довольствоваться тем, что означающее отсутствует. Мы должны изобразить то, что не имеет означаещего. Если бы я решился написать это означаемое, я должен был бы написать его так:

C'est une formule qui de prime abord a quelque chose d'impensable et que Lacan répugne à écrire. Mais ça ne l'empêchera pas de compléter ce schéma là (1), pour en faire la formule du discours analytique en y ajoutant petit a :

Это формула, которая на первый взгляд кажется немыслимой и которую Лакан не хочет записывать. Но это не помешает ему достроить эту схему (1), сделать ее формулой аналитического дискурса, добавив маленькое a:

Le S(Ⱥ) du petit a que je viens d'écrire, on le retrouve dans cette formule du discours analytique dès lors qu'on isole sa partie droite :

S(Ⱥ) маленького а, которое я только что написал, мы находим в формуле аналитического дискурса, когда выделяем его правую часть:

C'est là une articulation peu explicite chez Lacan, et cela pour une raison simple, à savoir qu'il n'a pas fait son séminaire sur les Noms-du-Père. Il n'a pas fait ce séminaire mais il l'a pourtant commencé, et précisément par le sacrifice d'Abraham. La seule leçon qui reste de ce séminaire porte sur le sacrifice d'Abraham. Ça nous promettait l'articulation du Nom-du-Père et de l'objet a. Ça nous promettait l'articulation de ce Nom-du-Père pluralisé et de l'objet a.

Это сочленение не очень четко выражено в работах Лакана по простой причине, поскольку он не проводил свой семинар по Именам-Отца. Он не проводил его, тем не менее именно благодаря жертвоприношению Авраама. Единственный оставшийся урок этого семинара посвящен жертвоприношению Авраама. Это обещало нам сочленение Имени Отца и объекта а. Обещало нам сочленение множественных Имен-Отца и объекта а.

Pourquoi pluralisé ? Pourquoi les Noms-du-Père ? Eh bien, parce que le Nom-du-Père n'est pas le nom propre de l'objet a. Du moment que c'est à partir de petit a que l'on considère l'ordre signifiant c'est-à-dire à partir de ce quod qui manque de signifiant et qu'on élabore le Nom-du-Père, on ne peut l'élaborer que comme impropre. C'est d'ailleurs en quoi le signifiant de l'Autre barré n'est pas le signifiant l'objet a. Le signifiant de l'objet a, ce n'est rien d'autre que cette petite lettre : a, qui, elle, ne s'articule à aucun Autre. Dès lors, les choses vont de traviole dans notre lecture de Lacan, parce que cette articulation-là n'a jamais été explicitement livrée par lui. Il s'est même vanté d'en refuser l'accès aux psychanalystes. Il n'a pas pensé que c'était réparable.

Почему во множественном числе? Почему Имена Отца? Ну, потому что Имя-Отца не является именем собственным объекта a. С того момента, когда мы рассматриваем порядок означающего отталкиваясь от объекта а, то есть от того quod, которому не хватает означающего, и когда мы разрабатываем Имя Отца, мы можем разработать его только как непригодное. Вот, кстати, почему означающее перечеркнутого Другого не является означающим объекта а. Означающее объекта а есть не что иное, как эта маленькая буква а, которая не сочленяется ни с каким Другим. С этого момента в нашем прочтении Лакана все идет наперекосяк, потому что это сочленение никогда не было представлено им в явном виде. Он даже хвастался тем, что отказывал в доступе к нему психоаналитикам. Он не думал, что это можно исправить.

Vous savez qu'il n'a pas tenu pour un hasard le fait que ce soit au moment où il s'apprêtait à aborder cette question, il a été à proprement parler excommunié de la communauté analytique. Il faut dire que c'est une excommunication qui est en fait exactement sa mise en position d'extimité. Il est certain qu'il est trop vite dit de dire que Lacan a été mis hors de la communauté analytique. Il a été, du même coup, placé en son cœur, en son cœur extime. Ça se voit de plus en plus. On voit de plus en plus que c'est autour de ça que tourne ce qu'on appelle l'IPA. Ça tourne autour de cette chose-là, chose qu'on a du mal à nommer pour ce qu'elle est. Je vais devoir en parler devant les représentants de cette IP-Autre. La seule chose qui les intéresse, c'est Lacan, mais ils ne peuvent mettre son nom dans le titre d'aucun colloque. Ça serait encore une insurrection.

Вы знаете, что он не считал совпадением то, что именно тогда, когда он собирался подойти к этому вопросу, он был, строго говоря, отлучен от аналитического сообщества. Следует сказать, что это отлучение, по сути, является именно его помещением в положение экстимности. Несомненно поспешно говорить, что Лакан был исключен из аналитического сообщества. Он был тем самым помещен в его сердце, в его экстимное сердце. Это заметно все чаще и чаще. Мы все чаще видим, что именно вокруг этого вращается то, что называется IPA. Все вращается вокруг этой вещи, которую нам трудно назвать такой, какая она есть. Мне придется поговорить об этом перед представителями этого IP-Autre (Другого). Единственное, что их интересует, это Лакан, но они не могут включить его имя в название ни одного симпозиума. Это было бы еще одним восстанием.

Rien que cela nous permet de cerner cette place comme celle de l'extimité - l'extimité de Lacan à la communauté analytique. Il y en a qui poussent dans cette veine. J'ai appris hier qu'il y avait quelqu'un - se présentant comme venant de Buenos Aires mais qui est surtout attaché à commenter Lacan pour les gens de l'IPA de New-York - quelqu'un qui a trouvé bon de créer une Fondation freudienne internationale. C'est certainement avec l'idée qu'on ne la confonde pas avec la Fondation du Champ freudien. C'est pour nourrir le malentendu à l'échelle du monde. Ça nous promet, paraît-il, à Paris, dans quelques mois, quelques débats où on verra des anciens membres de l'École freudienne de Paris faire frotti frotta avec des gens de l'IPA, sous le chef - ça ne s'invente pas - de « Échanges cliniques spontanés ». Eh bien, je leur souhaite bien du plaisir s'ils s'imaginent par là réussir une quelconque émulation.

Только это позволяет нам определить это место как место экстимности — экстимности Лакана для аналитического сообщества. Есть и те, кто продвигает эту идею. Вчера я узнал, что был некто, выдающий себя за выходца из Буэнос-Айреса, но более всего заинтересованный в том, чтобы комментировать Лакана для людей из IPA в Нью-Йорке, кто-то, кто счел полезным создать Международный Фонд Фрейда. Это, безусловно, связано с идеей, чтобы его не путали с Фондом Фрейдова Поля. Это подпитывает недоразумения в мировом масштабе. Кажется, это обещает нам через несколько месяцев в Париже несколько дебатов, на которых бывшие члены Парижской Фрейдовой Школы будут тереться плечами с людьми из IPA под заголовком - его невозможно придумать — «Спонтанные клинические обмены». Что ж, я желаю им приятного времяпрепровождения, если они воображают таким образом составить конкуренцию.

Je commence maintenant une seconde partie, une seconde partie à propos de ce passage de la contingence corporelle à la consistance logique, et aussi bien à propos du Mystère d'Abraham.

Теперь я начинаю вторую часть, вторую часть об этом переходе от телесной случайности к логической консистентности, а также о тайне Авраама.

Il est sensible que dans ces pages, Lacan n'écrit pas cette formule:

Заметно, что на этих страницах Лакан не пишет эту формулу:

mais qu'il écrit à la place celle-ci :

вместо этого пишет вот эту:

Cette formule se déduit exactement de son texte. Il écrit cela parce qu'à ce moment, il ne conçoit d'aborder la jouissance que par le biais de son inscription signifiante. Il écrit cela parce que ça a la signification de (- φ) :

Эта формула точно выводится из его текста. Он пишет её, потому что в данный момент он представляет себе приближение к jouissance только через его означающую запись. Он пишет это, потому что оно имеет значение (- φ):

De la même façon qu'il a fait cette équivalence de S(A barré) = (-1), vous trouvez également celle-ci: (- 1) = (- φ). Il y a donc là un abord de la jouissance à partir de son interdiction.

Точно так же, как он сделал это равенство S(Ⱥ) = (-1), вы также найдете это: (- 1) = (- φ). Таким образом, существует подход к jouissance через его запрет.

Là, évidemment, il faut y aller un peu doucement. Il faudrait savoir quels sont les rapports de cette signification du sujet et de son impensable, les rapports de la signification du sujet et de ce qui du sujet est irreprésentable. Là-dessus, je rappelle que la valeur du terme Je chez Lacan est distincte de sa valeur de sujet. Le Je, ce n'est pas le sujet. Il faut compléter le sujet de ce qu'il a d'irreprésentable pour obtenir la fonction du Je. Le Je, c'est le sujet complété de sa jouissance.

Здесь, очевидно, мы должны действовать немного медленнее. Нам нужно знать, каковы отношения между этим означающим субъекта и его немыслимым, отношения между значением субъекта и тем, что в субъекте непредставимо. По этому поводу я напомню, что значение термина Я у Лакана отличается от его значения как субъекта. Я не является субъектом. Субъект должен быть дополнен тем, что непредставимо, чтобы обрести функцию Я. Я — это субъект, дополненный своим jouissance.

À partir du moment où le versant de l'enseignement de Lacan que nous abordons prend son originalité de la fonction de l'objet a, nous ne nous soucions pas tellement du désir de l'hystérique et de l'obsessionnel. Nous ajoutons, sur une très large échelle, une recherche sur la jouissance de l'hystérique et sur la jouissance de l'obsessionnel. Par là, il y a évidemment un déplacement d'accent dans notre clinique qui est en fait une clinique du Je et non pas seulement une clinique du sujet. Cette clinique du Je, c'est une clinique dont on peut apercevoir très vite la différence avec une clinique du sujet.

С того момента, когда та сторона учения Лакана, к которой мы обращаемся, берет свое начало в функции объекта а, мы перестаем так сильно заботиться о желании в истерии и навязчивости. Мы добавляем в очень широком масштабе исследования о jouissance истерического и jouissance навязчивого. Тем самым, очевидно, происходит смещение акцентов в нашей клинике, которая на самом деле является клиникой Я, а не только клиникой субъекта. Эта клиника Я — клиника, отличие которой от клиники субъекта можно заметить очень быстро.

Ce sujet c'est évidemment un certain statut du Je, et la question est de savoir comment nous situons le statut du Je comme sujet et comment nous situons par rapport à lui le statut du Je comme tel. C'est la valeur de l'exemple - Lacan le prélève sur Freud - du rêve où apparaît cette figure du père défunt et revenant. Chaque fois qu'il est question de situer la jouissance, il y a, pour des raisons de structure, une affaire de revenants. Rappelez-vous cette petite histoire que je crois avoir évoquée ici naguère pour faire comprendre ce dont il s'agit à la fin de l'analyse. C'est une histoire de revenant qui apparaît dans le cadre d'une porte-fenêtre dans la campagne anglaise. Nous avons la figure d'un père défunt revenant, et qui est soutenue dans sa subsistance par la phrase : il ne savait pas qu il était mort.

Этот субъект, очевидно, является определенным статусом Я, и вопрос заключается в том, как мы определяем статус Я как субъекта и как мы определяем статус Я как такового по отношению к нему. Таково значение примера — Лакан берет его у Фрейда — сновидения, в котором появляется эта фигура умершего и вернувшегося отца. Каждый раз, когда встает вопрос об определении места jouissance, по структурным причинам возникает вопрос о привидениях. Вспомните эту небольшую историю, которую, кажется, я упоминал здесь некоторое время назад, чтобы мы поняли, о чем идет речь в конце анализа. Это история о призраке, который появляется в проёме стеклянных дверей в английской сельской местности. У нас есть фигура умершего отца, который возвращается, и которого поддерживает в его существовании фраза: он не знал, что умер.

Quelle est la valeur de l'apologue freudien tel que Lacan le relève ? Il a une valeur qui convient très bien au sujet comme sujet du refoulement, à savoir qu'il s'agit là d'une figure qui ne tient que par son non-savoir. Si elle peut être considérée comme emblématique du sujet, c'est qu'elle ne tient que par son non-savoir. Dès lors, c'est une figure qui s'abolit à partir du moment où elle accède au savoir. C'est en quoi elle est emblématique du Je comme sujet, c'est-à-dire un sujet qui ne subsiste que du refoulement dans l'expérience analytique.

В чем ценность фрейдистской апологии, как на нее указывает Лакан? У него есть значение, которое очень подходит субъекту как субъекту вытеснения, а именно: это фигура, которая держится только за счет своего не-знания. Если его и можно считать эмблемой субъекта, то только потому, что он держится только за счет своего не-знания. С этого момента он становится фигурой, которая упраздняет себя с момента получения доступа к знанию. Именно поэтому он является эмблемой Я как субъекта, то есть субъекта, который существует только благодаря вытеснению в аналитическом опыте.

Elle est aussi bien emblématique du sujet en tant qu'elle n'existe que comme figure d'un mort. Et c'est ce qu'il faut dire du sujet : le sujet barré du signifiant existe en tant que mort, et en tant que mort qui s'ignore. Lacan le dit à l'emporte-pièce: « Si j'étais mort, le sujet ne le saurait pas ». Ce n'est pas un cri d'amour. Ça ne veut pas dire que si j'étais mort, tu ne t'en apercevrais même pas. Ca veut dire: si le Je était mort, le sujet ne le saurait pas. Ça veut dire que le sujet comme tel ignore la mort. La fonction du sujet tel qu'il se découvre dans l'expérience analytique, c'est qu'il ignore la mort. Quand nous faisons du sujet une fonction du signifiant et que nous disons que le sujet n'est pas l'individu mais une fonction trans-biologique, est-ce que nous savons bien ce que nous disons ? Nous disons qu'il ignore la mort, et la vie aussi bien. Le sujet ignore la mort en tant que fonction du signifiant qui est spontanément mortifère. À cet égard, c'est bien parce que le sujet ignore la mort que nous pouvons impliquer, comme corrélatif de la chaîne signifiante, un désir éternel, un désir qui ne peut pas mourir.

Он также является знаковым для субъекта, будучи тем, что, существует только как фигура мертвеца. И это то, что следует сказать о субъекте: субъект, перечеркнутый означающим, существует как мертвый и как мертвый, который игнорирует себя. Лакан говорит об этом прямо: «Если бы я бы был мертвым, субъект не знал бы об этом». Это не возглас любви. Это не значит, что «если бы я умер, вы бы даже не узнали об этом». Это означает: «если бы Я было мертво, субъект не знал бы об этом». Это означает, что субъект как таковой игнорирует смерть. Функция субъекта, как она обнаруживается в аналитическом опыте, заключается в том, что он игнорирует смерть. Когда мы делаем субъекта функцией означающего и говорим, что субъект — это не индивид, а трансбиологическая функция, знаем ли мы, что говорим? Мы говорим, что он игнорирует смерть, а также жизнь. Субъект игнорирует смерть как функцию означающего спонтанно умерщвляющую. В этом отношении, именно потому, что субъект игнорирует смерть, мы можем подразумевать, как коррелят означающей цепи, вечное желание, желание, которое не может умереть.

C'est dans le cadre de cette fonction logique du sujet qu'il faut bien sûr, resituer tout ce qui relie l'obsessionnel et la mort. Le sujet obsessionnel dans sa position de déjà mort ne fait que souligner et relever une caractéristique intrinsèque et logique du sujet. C'est par ce déjà mort que l'obsessionnel radicalise, pousse à extrême cette position du sujet.

Именно в рамках этой логической функции субъекта мы должны, конечно, пересмотреть все, что связывает невроз навязчивости и смерть. Субъект невроза навязчивости в своей позиции уже мертвого только подчеркивает и выделяет сущностную и логическую характеристику субъекта. Именно через это уже мертвый, субъект навязчивости радикализирует, доводит до крайности эту позицию субъекта.

Cette position de déjà mort va de pair, bien entendu, avec les difficultés de l'obsessionnel concernant le temps. En effet, le déjà mort a aussi bien la valeur d'éterniser son existence, de le faire immortel. Il donne ainsi, à l'occasion, toutes les apparences de la vie débridée, c'est-à-dire une vie de trompe-la-mort. L'obsession est foncièrement trompe-la-mort. Elle leurre la mort. Ce déjà mort signifie: au-delà de la vie et de la mort. Par là, l'obsessionnel fait apercevoir en quel sens c'est déjà mort du côté de l'Autre du signifiant. C'est déjà mort et ça peut prendre la valeur de ce que l'Autre comme tel n'existe pas. C'est pourquoi le cynisme fondé sur le ravalement de l'Autre est aussi bien une solution obsessionnelle.

Эта позиция уже мертвого, конечно, идет рука об руку с трудностями субъекта навязчивости в отношении времени. Действительно, уже мертвый обладает ценностью вечного существования, делаясь бессмертным. Таким образом, в отдельных случаях он создает видимость безудержной жизни, то есть жизни обманувшего смерть. Невроз навязчивости по своей сути обманывает смерть. Он приманивает смерть. Это «уже мертв» означает: по ту сторону жизни и смерти. Таким образом, субъект навязчивости дает понять, в каком смысле он уже мертв на стороне Другого означающего. Он уже мертв и может обрести то значение, что Другого как такового не существует. Вот почему цинизм, основанный на переделывании Другого, также является решением невроза навязчивости.

Cette clinique n'est pas du tout en retrait sur la clinique de l'hystérie, puisqu'elle fait au contraire bien voir en quel sens la jouissance est séparée de l'Autre, car la jouissance, elle, est une fonction vitale. C'est pour cela que Lacan peut formuler que « si j'étais mort, le sujet ne le saurait pas ». Mais le Je comme tel n'ignore pas la mort. Ce qui fait le radical de la position obsessionnelle, c'est d'accentuer ce qu'il y a de mort dans l'Autre, dans l'Autre du signifiant, et par là-même chez le sujet. Ça radical fait voir, sous les espèces la séparation, la jouissance. Il pousse à l'extrême ce clivage qui dès lors constitue un sujet à toute épreuve.

Эта клиника ничуть не отличается от клиники истерии, поскольку позволяет понять, в каком смысле jouissance отделено от Другого, ведь jouissance — это жизненная функция. Именно поэтому Лакан может сформулировать: «Если бы я был мертв, субъект не знал бы об этом». Но Я как таковое не игнорирует смерть. Что делает радикальной позицию в неврозе навязчивости, так это то, что она акцентируется на смерти в Другом, в Другом означающего и, следовательно, в субъекте. Это радикально заставляет видеть jouissance под видом сепарации. Он доводит это расщепление до крайности, которая с этого момента четко конституирует (формирует) субъект.

L'hystérie est aussi bien prise dans cette problématique. Ce qui la distingue, c'est qu'elle cherche des preuves de vie dans l'Autre. Dans la névrose, la vie c'est bien sûr toujours une survie. L'obsessionnel en fait à l'occasion sa plainte, à savoir qu'il ne fait que survivre. Mais, aussi bien, il survit à beaucoup, à beaucoup de ce qui lui arrive. Il y a là le côté blindé de l'obsession. La survie hystérique a une autre note, puisqu'elle conduit au contraire à mettre l'accent sur la menace. En effet, comment n'y aurait-il pas menace sur la vie, dès lors qu'il faut obtenir de l'Autre une preuve de vie. À l'occasion, il faut que ça crie, il faut que ça tape. La solution pour faire exister l'Autre, c'est qu'il faut d'un côté, que ça crie, et que, de l'autre côté, ça crée. Le ça crée est une solution pour faire exister l'Autre. À l'occasion, ça s'appelle le culte du père mort. C'est une solution pour que l'Autre, bien que mort, existe pourtant. À cet égard, le ça crée est, si l'on veut, une solution commune de la névrose. Disons que si l'hystérie accentue le ça crie, l'obsessionnel accentue le ça crée, au sens de la création. C'est bien à l'occasion de ce signifiant de création que se condensent les impasses de l'obsession. Qu'il s'ensuive ou non une création, c'est à cet égard secondaire. Créer devient signifiant de solution ou d'impasse dans l'obsession.

Истерия также включена в эту проблематику. Её отличает то, что она ищет доказательства существования жизни в Другом. При неврозе жизнь — это, конечно, всегда выживание. Субъект навязчивости иногда жалуется, что он просто выживает. Но также он выживает во многом, многом из того, что с ним происходит. Существует непробиваемая сторона навязчивости. Истерическое выживание имеет и другую примечательность, поскольку оно приводит к акценту на угрозе. Действительно, как может не быть угрозы жизни, как только возникает необходимость получить доказательство жизни от Другого. Иногда оно должно кричать, иногда побить. Решение, как заставить Другого существовать, состоит в том, что, с одной стороны, он должен кричать, а с другой — творить. Это «оно творит» – это решение для того, чтобы заставить Другого существовать. Иногда это называют культом мертвого отца. Это решение для того, чтобы Другой, хотя и мертвый, существовал. В этом отношении «оно творит» является, если хотите, общим решением проблемы невроза. Скажем, если истерия усиливает «оно кричит», то невроз навязчивости акцентирует «оно творит», в смысле созидания. Именно в этом означающем творения сгущаются тупики невроза навязчивости. Последовало ли за этим творение или нет, в этом отношении вторично. Созидание становится символом решения или тупика в неврозе навязчивости.

Donc, c'est cela qu'il faut dire : le sujet ne sait pas si Je est vivant. C'est vrai, c'est vrai que la vie échappe au sujet, que la vie échappe au signifiant. Dieu sait que nous n'avons pas de complaisance pour les thèmes qui opposent la théorie et la pratique, qui opposent la grisaille de la théorie au verdoiement supposé de la pratique vécue de la vie. Mais nous ne nous contentons pas d'en ricaner. Nous en connaissons les fondements, à savoir qu'à partir du signifiant, on ne peut pas prouver l'existence.

Итак, вот что мы должны сказать: субъект не знает, живо ли Я. Это правда. Правда, что жизнь ускользает от субъекта, что жизнь ускользает от означающего. Бог знает, что мы не успокаиваемся на темах, которые противопоставляют теорию и практику, которые противопоставляют серость теории предполагаемое многоцветие жизненной практике. Но мы не просто смеемся над этим. Мы знаем основы этого, а именно: из означающего нельзя доказать существование.

J'ai naguère mis en valeur le terme de vérification, et ici je parle de preuve. J'en parle parce que Lacan lui-même en parle quand il pose la question: « Comment le sujet pourrait-il se prouver le Je? ». C'est bien dans les termes de la preuve que ça se passe. Il s'agit de l'écart qu'il y a entre ce qu'on peut obtenir de mieux du signifiant, c'est-à-dire des démonstrations, et leur impuissance à nous donner l'existence.

Ранее я уже подчеркивал термин «верификация», а здесь я говорю о доказательстве. Я говорю об этом, потому что сам Лакан говорит об этом, когда задает вопрос: «Как субъект может доказать себе Я»? Это происходит именно с позиции доказывания. Речь идет о разрыве между лучшим, что мы можем получить от означающего, то есть от демонстраций и их неспособностью дать нам существование.

Cela doit se corriger tout de suite par la considération que le réel, on peut par contre l'obtenir de démonstrations d'impossibilité logique. C'est ce que formule Lacan. D'un côté, à partir du signifiant, on ne peut démontrer l'existence. Après tout, ça ne fait que reprendre l'impossibilité des preuves de l'existence de Dieu. Mais, d'un autre côté, si on définit adéquatement le réel, il se pourrait qu'à partir du signifiant et des démonstrations d'impossible dans le signifiant, on puisse inférer le réel. Ça demande évidemment qu'on ait déjà distingué le réel et l'être. C'est ce que nous retrouverons lorsqu'il s'agira de comprendre, à propos de l'objet a, comment on peut passer de la contingence corporelle à la consistance logique. On peut opposer le symbolique et le réel, mais le réel - je vous donne ça en court-circuit - c'est tout de même quelque chose qui est posé en fonction du symbolique.

Это должно быть немедленно скорректировано тем соображением, что Реальное, с другой стороны, может быть получено из демонстраций логической невозможности. Это то, что формулирует Лакан. С одной стороны, на основе означающего нельзя продемонстрировать существование. В конце концов, это лишь повторяет невозможность доказательств существования Бога. Но, с другой стороны, если мы адекватно определим Реальное, то может оказаться, что из означающего и демонстрации невозможного в означающем мы можем вывести Реальное. Это, очевидно, требует, чтобы мы уже отличали Реальное от бытия. Это то, что мы снова обнаружим, когда речь зайдет о том, чтобы понять в отношении объекта a, как мы можем перейти от телесной случайности к логической консистентности. Мы можем противопоставить Символическое и Реальное, но Реальное — я дам вам сейчас в качестве перехода (короткого замыкания) — все равно является чем-то, что задано в функции Символического.

Alors, prouver l'Autre, prouver l'existence de l'Autre, on l'a essayé. On a essayé de le faire à partir du signifiant, et il y a lieu là de reprendre la longue histoire des preuves de l'existence de Dieu. Lacan dit rapidement que ces preuves le tuent - ces preuves qui finalement articulent toujours un signifiant paradoxal qui est S(Ⱥ). Si j'avais le temps, je pourrais vous re-démonter la structure logique de la preuve de saint Anselme, qui est strictement homologue, comme les logiciens l'ont aperçu, à telle démonstration de Bertrand Russell, ainsi que strictement homologue pour nous à cette émergence de S(Ⱥ). Ça culmine dans la démonstration par Kant de l'impossibilité de la démonstration de l'existence de Dieu par un clivage du concept et de l'existence, clivage qui semble à tout jamais interdire pour nous de passer de l'Autre du signifiant à son existence. Après tout, Lacan ici est kantien. Il est kantien puisqu'il pose que l'Autre n'existe pas. Ça ne lui fait pas peur.

Итак, мы уже пытались доказать Другого, доказать существование Другого. Мы пытались сделать это на основе означающего, и есть повод обратиться к долгой истории доказательств существования Бога. Лакан сразу говорит, что эти доказательства убивают его — эти доказательства, которые в конечном итоге всегда артикулируют парадоксальное означающее, которое есть S(Ⱥ). Если бы у меня было время, я бы мог снова разобрать для вас логическую структуру доказательства святого Ансельма, которое, как заметили логики, строго гомологично такому доказательству Бертрана Рассела, а также строго гомологично для нас этому возникновению S(Ⱥ). Кульминацией его является демонстрация Кантом невозможности доказательства существования Бога через расщепление понятия и существования, расщепление, которое, кажется, навсегда запрещает нам перейти от Другого означающего к его существованию. В конце концов, Лакан здесь — кантианец. Он кантианец, потому что утверждает, что Другого не существует. Его это не пугает.

Il y a une solution chrétienne à la question de prouver l'existence de l'Autre. La solution chrétienne - elle est précaire -, c'est la solution de l'amour : aimer l'Autre. Aimer l'Autre pour qu'il existe. Lacan en distingue la solution psychanalytique. La solution psychanalytique, ce n'est pas l'amour. Elle ne prouve l'Autre qu'en son point d'extimité. La solution analytique, c'est la jouissance. C'est au point que cette solution analytique puisse paraître empreinte de cynisme. Ça pose, en tout cas, la question de ré-articuler ensuite l'amour et la jouissance.

Существует христианское решение вопроса о доказательстве существования Другого. Христианское решение — и оно весьма шаткое — это решение любви: любить Другого. Любить Другого так, чтобы он существовал. Лакан отличает психоаналитическое решение от этого. Психоаналитическое решение — это не любовь. Она доказывает Другого лишь в его точке экстимности. Аналитическое решение — это jouissance. В этой точке аналитическое решение может показаться отмеченным цинизмом. В любом случае, оно ставит вопрос о том, чтобы заново сформулировать любовь и jouissance.

Je vais essayer d'évoquer ce qui n'est pas la solution chrétienne quant à l'existence de l'Autre, c'est-à-dire ce qui n'est pas la solution de l'amour. Je vais m'amuser à repasser par cette solution historique qui n'est pas la solution chrétienne mais la solution juive. Peut-être cela nous mènera-t-il un peu plus près du mystère d'Abraham, puisqu'il s'agit de savoir pourquoi Lacan a pu dire que ce mystère avait été pour lui dévoilé. Nous abordons ici une troisième partie de ce cours.

Я попытаюсь затронуть то, что не является христианским решением проблемы существования Другого, то есть то, что не является решением любви. Я собираюсь повеселиться, рассматривая это историческое решение, которое является не христианским, а еврейским решением. Возможно, это немного приблизит нас к тайне Авраама, поскольку речь идет о том, чтобы понять, почему Лакан смог сказать, что эта тайна была ему открыта. Сейчас мы подходим к третьей части этого курса.

Cette solution juive, j'ai été amené à en parler cette semaine. À vrai dire, je n'ai accepté l'invitation qui m'a été faite que parce que j'ai bien pensé que ça se croiserait avec ce que je vous dis ici. C'est tombé pile comme je le souhaitais. J'ai donc été amené a en parler dimanche, mais ici je vais pouvoir reprendre ça d'une manière tout à fait bien calibrée. Je suis en effet beaucoup plus à l'aise ici, puisque je n'ai pas de président de séance. Là-bas, j'avais un président de séance qui se trouvait être entre tous - je ne l'ai appris que sur place et c'était à mourir de rire - Jean-François Revel.

На этой неделе меня попросили рассказать об этом еврейском решении. По правде говоря, я принял приглашение только потому, что думал, что оно пересечется с тем, о чем я здесь говорю. Все получилось так, как я хотел. Поэтому мне пришлось говорить об этом в воскресенье, но здесь я смогу поднять эту тему в очень хорошо выверенной манере. Здесь мне гораздо спокойнее, потому что у меня нет председателя. Там у меня был председатель сеанса – избранный среди нас и о чем я узнал только на месте, и это было уморительно, которым оказался Жан-Франсуа Ревель.

Jean-François Revel est quelqu'un qui nourrit à l'endroit de Lacan une dépréciation tout à fait radicale depuis trente ans. Mais enfin, ce Jean-François Revel est quelqu'un qui m'est cher. Il m'est cher - c'est la première fois que je le rencontrais parce qu'il est l'auteur d'un pamphlet qui s'intitule Pourquoi les philosophes ? paru au milieu des années 50, et qui descend allégrement, comme c'est devenu traditionnel, Heidegger et Lacan entre autres. Vous savez qu'il y en a régulièrement des surgeons. Il se trouve que c'est dans ce livre - j'étais étudiant - que j'ai lu pour la première fois le nom de Lacan. Évidemment, c'était très péjoratif, plutôt drôle d'ailleurs, mais cela n'empêche que depuis lors, j'ai toujours gardé une sorte de gratitude à Jean-François Revel. J'ai donc été ravi d'avoir eu l'occasion de lui dire qu'il avait bien du mérite à m'avoir après tout introduit à Lacan. Il a pu m'apprendre qu'étant professeur à Rome, il avait à l'époque assisté au congrès où Lacan avait délivré son Rapport de Rome. Eh bien, ce Jean-François Revel, il m'a coupé. Il m'a coupé parce que j'étais trop long dans ce colloque. Je ne l'ai pas mal pris, mais enfin, ici, je suis plus à mon aise.

Жан-Франсуа Ревель — человек, который на протяжении тридцати лет радикально обесценивал Лакана. Но, наконец, этот Жан-Франсуа Ревель — человек, который мне дорог. Он дорог мне — я впервые узнал его как автора памфлета «Почему философы?» (Pourquoi les philosophes?), опубликованного в середине 1950-х годов, в котором он, как это стало традиционным, весело проходится по Хайдеггеру, Лакану и прочим. Вы знаете, там постоянно такие отступления. Так случилось, что именно в этой книге — я был студентом — я впервые встретил имя Лакана. Очевидно, что это было очень уничижительно, скорее даже смешно, но это не мешает мне всегда быть благодарным Жан-Франсуа Ревелю. Поэтому я был рад возможности сказать ему, что его заслуга в том, что он все-таки познакомил меня с Лаканом. Он смог рассказать мне, что, будучи профессором в Риме, он присутствовал на конгрессе, где Лакан выступил с «Римской речью». Ну, этот Жан-Франсуа Ревель, — оборвал меня. Он прервал меня, потому что я слишком затянул симпозиум. Я не принял это близко к сердцу, но, наконец, здесь я более спокоен.

Сe colloque, auquel j'ai participé pour des raisons de croisement avec ce que je fais ici, était un colloque sur le judaïsme et les sciences humaine. Entre tout ce qu'on peut inventer, il y a eu des gens pour inventer ça : le judaïse et les sciences humaines. C'était avec l'intention d'inviter des personnes juives et non juives à réfléchir sur la question de savoir s'il n'y aurait pas maintenant une nouvelle alliance entre le judaïsme et les sciences humaines, et si le refoulé judaïque ne serait pas en train de resurgir dans les sciences humaines, pour leur plus grand bienfait.

Этот симпозиум, в котором я участвовал по причинам, пересекающимся с тем, чем я занимаюсь здесь, был симпозиумом по иудаизму и гуманитарным наукам. Среди всех вещей которые можно изобрести, были люди, которые изобрели это: иудаизм и гуманитарные науки. Его целью было пригласить евреев и неевреев поразмышлять над вопросом о том, не существует ли сейчас нового союза между иудаизмом и гуманитарными науками, и не могут ли репрессированные иудаисты вновь появиться в гуманитарных науках ради их величайшего блага.

Je dois dire que je trouve ça absolument extravagant comme idée. Peut-être n'ai-je pas été absolument apprécié par l'auditoire qui était celui du Centre des intellectuels juifs. Je n'ai pas dit làbas que c'était extravagant.

Должен сказать, я нахожу эту идею абсолютно экстравагантной. Возможно, я не был высоко оценен аудиторией, расположившейся в Центре еврейской интеллигенции. Там я не стал говорить, что это было экстравагантно.

J'ai dit que puisqu'il y avait une question, j'allais y répondre, et que c'était non. Cet ordre de questions ressemble un peu à certaines histoires juives, du style : si un Juif fait un traité sur les éléphants, il intitule ça « Le Juif et l'éléphant ». Ici, on a « Judaïsme et sciences humaines », et c'est vraiment, à mon sens, aussi saugrenu que si on y avait mis l'éléphant. Cela dit, je ne me suis pas content d'une fin de non-recevoir qui aurait pu paraître déplaisante, car, sans m'engager à parler des sciences humaines, je pouvais parler de la psychanalyse.

Я сказал, что, поскольку есть вопрос, я собираюсь на него ответить, и что это «нет». Этот порядок вопросов немного напоминает некоторые еврейские истории, например: если еврей пишет трактат о слонах, он называет его «Еврей и слон». Здесь у нас есть «Иудаизм и гуманитарные науки», и это действительно, на мой взгляд, так же нелепо, как если бы мы поместили туда слона. Тем не менее, я не был удовлетворен отказом от приема, который мог бы показаться неприятным, потому что, не занимаясь гуманитарными науками, я мог говорить о психоанализе.

Le judaïsme et la psychanalyse, c'est une question qui a une certaine évidence. On peut, bien sûr, aborder cette question par la judaïté de Freud. Moi, je n'en ai rien dit. J'ai laissé ça à la connaissance générale, puisqu'il a une littérature extrêmement abondante qui ne fait qu'accentuer ce que doit Freud à la tradition juive. J'ai seulement relevé que l'accent porté sur ce que Freud doit à la tradition juive, n'a aucune raison de faire oublier l'effort constant qui a été le sien de déjudaïser la psychanalyse pour l'ouvrir aux Gentils. Il n'a pas toujours été bien inspiré dans cette voie, puisque ça lui a fait placer le Suisse Jung à la présidence de l'Association Internationale, et cela à la fureur de tous les psychanalystes juifs de sa bande viennoise. Karl Abraham ne fut pas le dernier à lui dire qu'il ne sortirait rien de bon de ce Jung. De fait, çà n'a pas été un succès. Mais enfin, on ne peut pas avoir de doute sur cet effort de Freud pour que la psychanalyse ne soit pas, si je puis dire, une science juive.

Иудаизм и психоанализ — это вопрос, который имеет определенную очевидность. Можно, конечно, подойти к этому вопросу через еврейство Фрейда. Я ничего не говорил об этом. Я оставил это для общего сведения, поскольку существует чрезвычайно обширная литература, которая только подчеркивает, чем Фрейд обязан еврейской традиции. Я лишь отметил, что акцент на том, чем Фрейд обязан еврейской традиции, не должен заставлять нас забывать о постоянных усилиях, которые он прилагал для деиудаизации психоанализа, чтобы открыть его для неверных (язычников). Это не всегда вело его к мудрым решениям, поскольку это заставило его поставить швейцарца Юнга на пост президента Международной ассоциации, что привело в ярость всех еврейских психоаналитиков его венской группы. Карл Абрахам был не последним, кто сказал ему, что ничего хорошего из этого Юнга не выйдет. На самом деле это не имело успеха. Но в конечном итоге не может быть никаких сомнений в том, что Фрейд стремился к тому, чтобы психоанализ не был, если можно так выразиться, еврейской наукой.

Ce qui était très mal avisé dans l'intitulé de ce colloque, c'est qu'on pouvait croire ça, et qu'à peine sorti de la distinction jdanovienne de science bourgeoise et de science prolétarienne, il y aurait comme l'envie quelque part d'opposer science juive et science goy. J'ai dit que je n'étais pas d'accord. J'ai donc fait l'impasse sur la judaïté de Freud qui doit être prise comme l'historiole de la psychanalyse.

Что было очень опрометчиво в названии этого симпозиума, так это то, что можно было поверить, что только что выйдя из ждановского различения буржуазной науки и пролетарской науки, где-то возникнет желание противопоставить еврейскую науку и науку гойев. Я сказал, что не согласен. Поэтому я упустил из виду еврейство Фрейда, которое следует воспринимать как историографию психоанализа.

La question serait plutôt de ce qui reste présent du judaïsme au cœur de la psychanalyse. Ce qui serait amusant ça serait de faire la part du scientisme et du judaïsme dans la psychanalyse. Il n'y a pas de doute sur le fait que la psychanalyse a partie liée avec la science, ne serait-ce que parce qu'elle étend le principe de causalité. À cet égard, on peut dire - et Lacan le dit - que le sujet de l'inconscient mis en fonction dans l'expérience analytique est le sujet de la science. Eh bien, par rapport ça il serait amusant de dire que, par contre, l'objet en jeu n'est certes pas l'objet de la science. L'objet qui nous intéresse dans la psychanalyse n'est pas un objet constitué dans l'objectivité. Ce n'est pas du tout l'objet du discours scientifique, même si on peut défendre que le sujet de la psychanalyse est le sujet de la science. L'objet en jeu, c'est l'objet perdu. Et disons mieux, c'est l'objet sacrifié. C'est là qu'il serait amusant de dire que cet objet doit quelque chose au judaïsme.

Вопрос скорее в том, что остается от иудаизма в сердце психоанализа. Забавным было бы провести различие между сциентизмом и иудаизмом в психоанализе. Несомненно, психоанализ связан с наукой, хотя бы потому, что он расширяет принцип причинности. В этом отношении можно сказать — и Лакан говорит об этом, — что субъект бессознательного, приведенный в действие в аналитическом опыте, является субъектом науки. Ну, в связи с этим было бы забавно сказать, что, с другой стороны, объект, о котором идет речь, конечно же, не является объектом науки. Объект, который интересует нас в психоанализе, не является объектом, конституированным в объективности. Он вовсе не является объектом научного дискурса, даже если мы можем утверждать, что предмет психоанализа является предметом науки. Объект, о котором идет речь, — это утраченный (потерянный) объект. И, скажем лучше, это жертвенный объект. Именно здесь было бы забавно упомянуть, что этот объект чем-то обязан иудаизму.

Il doit bien sûr aussi quelque chose au christianisme. C'est Pascal qui faisait justement l'opposition qui vaut dans la psychanalyse, à savoir l'opposition entre le Dieu des philosophes et des savants - qui est l'Autre du signifiant et où il s'agit des démonstrations d'existence - et le Dieu qu'il appelait très bien le Dieu d'Abraham, d'Isaac et de Jacob, c'est-à-dire un Dieu qui commande le sacrifice, et qui, dans le mystère d'Abraham, exige même le sacrifice du plus précieux.

Конечно, он также в чем-то обязан христианству. Именно Паскаль сделал то самое противопоставление, которое актуально для психоанализа, а именно противопоставление между Богом философов и ученых — который является Другим означающего и где речь идет о демонстрации существования — и Богом, которого он очень метко назвал Богом Авраама, Исаака и Иакова, то есть Богом, который повелевает жертвовать, и который в мистерии об Аврааме требует даже принести в жертву самое ценное.

Le sacrifice reste bien sûr éminemment présent dans le christianisme, mais il est lié à l'amour. Dans la tradition, les penseurs juifs ont mal pris - et à tort - la distinction faite par saint Augustin de la nouvelle religion comme étant celle de l'amor, et de l'ancienne comme étant celle de timor, la crainte, la peur. Il n'est pas sûr que timor n'apparaisse pas plus toucher au réel que amor. C'est très singulier, puisque finalement Freud ne tarit pas d'éloges concernant le christianisme. On trouve chez lui des indices qui indiquent par quelle voie cette religion d'amour pourrait paraître surclasser ancienne. Il y a une veine comme ça dans le judaïsme, une veine qui avait par exemple conduit Bergson à la conversion. S'il s'est gardé de se faire baptiser, c'est parce que c'était vers les années 39. En conservant son appartenance, il voulait affirmer sa solidarité avec les victimes. Mais enfin, son chemin propre l'avait conduit à la conversion.

Жертвенность, конечно, по-прежнему очень сильно присутствует в христианстве, но оно связано с любовью. Традиционно еврейские мыслители неправильно понимали — и ошибочно — различие между новой религией как amor, любовь и старой как timor, страх, проведенное Святым Августином. Нет уверенности в том, что timor не соприкасается с Реальным больше, чем amor. Это очень необычно, поскольку Фрейд не скупится на похвалы в адрес христианства. В его работах есть подсказки, указывающие на то, как эта религия любви может превзойти старую. Подобная жилка есть в иудаизме, жилка, которая, например, привела Бергсона к обращению [в христианство]. Если он воздерживался от крещения, то только потому, что это происходило около 1939 года. Сохраняя свою принадлежность [к иудаизму], он хотел подтвердить свою солидарность с жертвами. Но в конце концов его собственный путь привел его к обращению [в христианство].

Avec sa goujaterie habituelle, le nommé Revel avait éprouvé le besoin de dire qu'on ne voyait pas pourquoi on pourrait penser que les Juifs seraient les penseurs critiques, puisque Bergson justement ne lui paraissait pas du tout un penseur critique. Je lui ai fait la remarque que c'était mal choisi comme exemple, parce que s'il y avait un Juif qui avait versé dans le christianisme, c'était bien Bergson, et que donc cet exemple ne prouvait rien.

Со своей обычной грубостью Ревель счел нужным сказать, что непонятно почему следует думать, что евреи будут критическими мыслителями, поскольку Бергсон вообще не кажется ему критическим мыслителем. Я заметил ему, что это неудачно выбранный пример, потому что если и был еврей, ставший христианином, то это был Бергсон, и что этот пример, следовательно, ничего не доказывает.

Moi, je pense qu'il y a un sens à donner à ce qu'on perçoit là confusément dans cette solidarité d'une position juive et de l'esprit critique. Je dirai ce qui me paraît avoir là sa valeur, mais il faut avancer sur ce chemin délicat où, bien entendu, je marche sur des œufs. Je marche sur des œufs, car la question intéressante est celle-ci, mais c'est aussi de savoir qu'est-ce que la psychanalyse pourrait bien éclairer du mystère juif. Pas simplement de la persistance du peuple juif, mais de la persistance de la valeur de ce mot même, ce mot qu'on aimerait bien remplacer par ce qui passe pour un euphémisme et qui est le mot d'israélite. C'est là une invention absolument incroyable.

Я думаю, что есть смысл в том, что мы здесь постигаем, путаясь, в этой солидарности между еврейской позицией и критическим духом. Я скажу то, что, как мне кажется, имеет свою ценность, но мы должны двигаться вперед по этому деликатному пути, где, конечно, я хожу по яичным скорлупам. Я хожу по яичным скорлупам, потому что интересен не только этот вопрос, но и то, что психоанализ может пролить свет на тайну еврейства. Не только сохранение еврейского народа, но и сохранение ценности этого самого слова, слова, которое мы хотели бы заменить тем, что является эвфемизмом, и которое является словом "израильтянин". Это совершенно невероятное изобретение.

Il est clair que lorsqu'on demande aux Chinois ce qu'ils ont le plus de mal à comprendre de l'Occident, ils répondent qu'ils n'arrivent pas à comprendre quelle valeur peut avoir ce signifiant de Juif pour nous autres.

Понятно, что когда китайцев спрашивают, что им труднее всего понять на Западе, они отвечают, что не могут понять, какое значение для нас имеет слово «еврей».

C'est une question sur quoi la psychanalyse devrait dire quelque chose. Elle devrait pouvoir dire quelque chose sur comment se transmet ce signifiant-là. Tout ce qu'on peut dire sur les déterminations historiques, sociologiques, n'épuise pas du tout la question. Tout le monde le sent bien. Tout le monde sent bien que ça qualifie, pour le dire approximativement, une certaine position subjective. Nous pouvons dire - nous n'avons pas à reculer devant ça - que ça qualifie une race, une race qui est, bien entendu, une race de discours, comme sont toutes les races. Ça essaye de cerner une race de discours qui a ses traits propres.

Это вопрос, по которому психоанализ должен что-то сказать. Он должен быть в состоянии сказать что-то о том, как передается это означающее. Все, что можно сказать об исторических и социологических детерминациях, вовсе не исчерпывает вопроса. Все это чувствуют. Все прекрасно чувствуют, что оно квалифицирует, грубо говоря, определенную субъективную позицию. Мы можем сказать — нам не нужно отступать перед этим — что оно квалифицирует расу, расу, которая, конечно, является расой дискурса, как и все расы. Оно пытается определить расу дискурса, которая имеет свои собственные характеристики.

J'ai employé, dimanche, ce mot de race. Ça ne passe pas bien, et cela d'une façon tout à fait abusive. Il y avait le crétin de service qui était là pour dire qui n'y avait pas un seul trait imputé aux Juifs qui ne se retrouve dans l'humanité tout entière, et que ça n'a donc aucune spécificité. Je trouvais insensé qu'on puisse dire ça dans un centre qui s'appelle le Centre des intellectuels juifs. Ce n'est pas du tout mon point de vue. Je considère au contraire qu'est là désignée une position éminente. Il n'appartient pas à la psychanalyse d'être pour ou contre, mais il me semble qu'un analyste ne peut que témoigner de la consistance de la race de discours. Ce n'est pas forcément pour qu'on s'y enferme. Il y a ce qu'on appelle la traversée du fantasme qui peut ne pas être sans effet sur cette position-là. Mais avançons un petit peu.

В воскресенье я использовал слово «раса». Это закончилось не очень хорошо и совершенно неправильным образом. Там был дежурный идиот, который сказал, что в евреях нет ни одной черты, которую нельзя было бы найти во всем человечестве, и, следовательно, в этом нет никакой специфики. Я посчитал безумием, что можно говорить такое в центре, который называется «Центр еврейской интеллигенции». Это вовсе не моя точка зрения. Напротив, я считаю, там была обозначена известная позиция. Не дело психоанализа быть «за» или «против», но мне кажется, что аналитик может свидетельствовать только об устойчивости расы дискурса. Но это необязательно для того, чтобы на этом зацикливаться. Существует так называемое пересечение фантазма, которое не может не влиять на эту позицию. Но давайте немного продвинемся дальше.

Qu'est-ce qui est présent du judaïsme dans le freudisme ? Il est quand même incroyable de voir que ce qui a l'air d'être le plus populaire, ce soit la position sartrienne, position qui consiste à dire que le Juif n'existe pas, qu'il n'existe que par le regard d'autrui. Ça devrait susciter une insurrection, précisément dans ce centre où on vous tartine de la spécificité juive, spécificité qui représente l'existence même d'un tel centre. Dans la méconnaissance la plus absolue, on fait ça d'un côté, et, de l'autre, on est sartrien. Eh bien, à cet égard, je suis lacanien. Je ne pense pas que c'est le regard d'autrui qui est constitutif de cette position. Mais je ne pense pas non plus que l'on doive tartiner ça à longueur de journée.

Что представляет собой иудаизм во фрейдизме? Удивительно наблюдать, что наиболее популярной кажется сартровская позиция, которая заключается в том, что еврея не существует, что он существует только в глазах других. Это должно спровоцировать восстание, именно в этом Центре, где твердят о еврейской специфике, специфике, которая представляет собой само существование такого центра. С одной стороны, они в самом абсолютном неведении делают это, а с другой — они сартровцы. Ну, в этом отношении я лаканианец. Я не думаю, что именно взгляд других является конституирующим для этой позиции. Но я также не думаю, что мы должны твердить об этом весь день.

Ce qui est présent du judaïsme dans le freudisme, disons que c'est d'abord le père, la fonction du père. La question se pose de ce qui fait du père le Dieu des Juifs. C'est là - Lacan l'a souligné - un pas décisif, puisque ça incarne pour nous la rupture avec tout ce qui dans l'histoire antique a été de l'ordre des religions de la mère. L'émergence du monothéisme paternel a consommé la grande religion maternelle. Il y a une chose qui est claire dans la Bible, dans toute la tradition hébraïque, et dont le christianisme est l'héritier, c'est l'aversion pour les rites sexuels qui dans la fête unissent la communauté à la jouissance du dieu. On en a des exemples innombrables dans l'Antiquité. À partir du judaïsme est proscrite cette grande tradition de l'orgie, de la jouissance orgiaque sans fin comme étant une voie d'accès à la divinité. C'est une façon de se prouver l'Autre à partir, de la jouissance. C'est la jouissance sans frein et ça donne sa valeur au thème de la Loi comme mise à distance et régulation de cette jouissance.

То, что присутствует в иудаизме, во фрейдизме, скажем так, это прежде всего отец, функция отца. Возникает вопрос, что делает отца Богом евреев. Это решающий шаг, как подчеркивал Лакан, поскольку он воплощает для нас разрыв со всем, что в древней истории относилось к категории религий матери. Возникновение отцовского монотеизма поглотило великую материнскую религию. В Библии, во всей древнееврейской традиции, наследником которой является христианство, есть одна очевидная вещь — это неприятие сексуальных обрядов, которые на празднике объединяют общину для наслаждения богом. Тому есть бесчисленные примеры в древности. Начиная с иудаизма, эта великая традиция оргий, бесконечного оргиастического наслаждения, запрещена как способ доступа к божественному. Это способ доказать Другого через jouissance. Это необузданный jouissance (без тормозов), и это придает ценность теме Закона как дистанцирования и регулирования этого jouissance.

Ce qu'on peut recomposer du passage des religions de la jouissance de l'Autre au monothéisme paternel, ça répète la structure du complexe l'Œdipe. Ce que Lacan a appelé la métaphore paternelle, c'est exactement ça : le Nom-du-Père venant métaphoriser le désir de la mère. C'est un pas historique. C'est le pas du monothéisme. Quand Freud parle du monothéisme, c'est toujours d'une manière valorisante par rapport aux autres types de religion. Le résultat - résultat que j'abrège en disant judaïsme et psychanalyse -, c'est que la figure du père a repris de notre temps une certaine force, et ceci grâce au complexe d'Œdipe, grâce à Totem et tabou, grâce à la psychanalyse.

То, что мы можем реконструировать из перехода религий jouissance Другого к отцовскому монотеизму, повторяет структуру Эдипова комплекса. То, что Лакан называл отцовской метафорой, является именно этим: Имя-Отца, приходящее для метафоризации желания матери. Это исторический шаг. Это ступень монотеизма. Когда Фрейд говорит о монотеизме, он всегда превозносит его по сравнению с другими видами религии. В результате — и я сокращаю это, говоря об иудаизме и психоанализе — фигура отца вновь обрела определенную силу в наше время, и это благодаря Эдипову комплексу, благодаря «Тотему и табу», благодаря психоанализу.

Vous savez que Lacan a poussé les choses en disant que les dix commandements n'étaient rien d'autre que les lois de la parole, en ce sens que sans la nommer ils commandent la prohibition de l'inceste avec la mère. Ces lois tiennent le sujet à distance de la réalisation de l'inceste. Ces lois sont les commandements de l'Autre en tant qu'ils tournent autour de l'extimité de la jouissance. Il s'agit de la jouissance interdite et qui justement n'est pas dite dans les dix commandements. C'est assez remarquable. Ça n'est dit qu'entre les lignes. Ces lois tournent autour de cette jouissance interdite qui n'est pas dite. Ce que le judaïsme a introduit, c'est un certain type de pacte avec l'Autre. C'est un pacte qui est aussi bien dans le christianisme.

Вы знаете, что Лакан пошел ещё дальше, сказав, что десять заповедей — это не что иное, как законы речи, в том смысле, что, не называя их, они повелевают запретить инцест с матерью. Эти законы удерживают субъекта на расстоянии от совершения инцеста. Эти законы являются заповедями Другого в той мере, в какой они вращаются вокруг экстимности jouissance. Речь идет о запретном jouissance, о котором не говорится в десяти заповедях. Это весьма примечательно. Это говорится только между строк. Эти законы вращаются вокруг запретного наслаждения, о котором не говорят. Иудаизм ввел определенный тип договора (соглашения) с Другим. Это договор, который также присутствует в христианстве.

Dans le christianisme, il y aussi un reste, un reste qui est laissé par le désir de Dieu. C'est un reste qui joue une fonction qu'on approche à l'occasion dans la psychanalyse, à savoir le corps souffrant du Christ. Ce corps souffrant est le vecteur d'identifications idéales et laisse ouvert tout ce qui est de l'ordre de ce qu'il faut bien appeler le masochisme chrétien. C'est ce qui scande cette haine du corps dans le christianisme et dont il faut dire que la présence n'est pas avérée dans l'histoire judaïque. À l'occasion, on fait au contraire du Juif un corporel, un matériel. C'est là-dessus que se branchent tous les fantasmes qui concernent sa jouissance. Il y a cette jouissance du Juif.

В христианстве тоже есть остаток, дозволенный желанием Бога. Это остаток, играющий функцию, к которой иногда обращаются в психоанализе, а именно — страдающее тело Христа. Это страдающее тело является вектором идеальных идентификаций и оставляет открытым все, что относится к порядку того, что мы должны назвать христианским мазохизмом. Вот что отличает эту ненависть к телу в христианстве, присутствие которой, надо сказать, не доказано в иудейской истории. В отдельных случаях, наоборот, еврей становится телесным, материальным. Именно с этим связаны все фантазии, касающиеся его jouissance. Существует наслаждение еврея.

Dans le judaïsme, il est sensible que le rapport à ce reste n'est voilé par aucun idéal, par aucune identification idéale. La proscription de la représentation imaginaire a là, aussi bien, toute sa valeur. Ce reste n'est pas voilé, il est matériel. Le pacte avec l'Autre passe par le sacrifice d'une partie matérielle du corps qui incarne la fonction de l'objet perdu, et cela non métaphoriquement mais dans le corps vivant, en prélevant sur ce corps même - c'est tout à fait décisif - une partie dont je ne dirai pas qu'elle est en soi-même peu intéressante, mais qui, enfin, n'offre pas du tout les ressources de la représentation du corps souffrant. Il n'y a aucun art qui puisse surgir de la représentation du prépuce.

В иудаизме чувствуется, что отношение к этому остатку не завуалировано никаким идеалом, никакой идеальной идентификацией. Запрет на воображаемое представление имеет свое значение и здесь. Этот остаток не завуалирован, он материален. Договор с Другим предполагает принесение в жертву материальной части тела, воплощающей функцию утраченного объекта, не метафорически, а в живом теле, путем изъятия из этого самого тела — и это имеет решающее значение — части, которая, не скажу, что сама по себе неинтересна, но которая, в конечном счете, совсем не предлагает способов изображения страдающего тела. Не существует искусства, которое может возникнуть из изображения крайней плоти.

À cet égard, le peuple, ce n'est pas seulement le peuple du Livre - tradition sur laquelle on s'appuie pour expliquer d'où procède l'analyse. Le peuple juif, c'est aussi le peuple de la livre, de la livre de chair qui connote 1'engagement de la dialectique avec l'Autre. Le peuple juif n'est pas seulement le peuple du Livre mais aussi le peuple de la livre de chair incarnée dans une contingence matérielle. La haine du corps n'est pas de tradition hébraïque. Je vais finir là-dessus. Je reprendrai la prochaine fois sur l'opposition de amor et timor à partir de saint Augustin.

В этом отношении народ — это не только народ Книги — традиции, на которую опираются при объяснении того, откуда происходит анализ. Еврейский народ — это также народ книги, книги плоти, которая подразумевает диалектическое взаимодействие с Другим. Еврейский народ — это не только народ Книги, но и народ фунта плоти, воплощенной в материальной случайности. Ненависть к телу не является древнееврейской традицией. На этом я закончу. В следующий раз я вернусь к противопоставлению amor и timor, начав со Святого Августина.

Рабочий перевод: Ольга Ким, Алена Уразбаева, ред. с фр. Ирина Макарова, ред. на русском Алла Бибиксарова, сайт: Ольга Ким.