Жак-Ален Миллер, курс 1984-1985 гг.
1,2,3,4
5 сеанс, 12 декабря 1984

Cours du 12 décembre 1984

Nous nous occupons donc cette année des constructions de Lacan. Ca nous fait rencontrer des structures cliniques qui pourtant ne sont pas notre objet cette année. Notre objet de cette année est un objet qui n'est pas du tout freudien.

Итак, в этом году мы занимаемся конструкциями Лакана. И нам не обойти стороной вопрос о клинических структурах, которые, однако, не являются объектом изучения этого года. Объект этого года не имеет ничего общего с фрейдовским.

Les schémas de Freud sont peu nombreux. Celui qui a atteint une certaine célébrité, et qui figure dans le Moi et le ça, est, aux yeux de Lacan, un schéma regrettable. C'est un schéma qui encourage la conception erronée du statut du moi. Il est purement et simplement une figuration. Le dernier séminaire de Lacan, prononcé à Caracas, est précisément une critique détaillée de cette figuration de Freud qui est à l'opposé de ce que Lacan a pu élaborer comme schéma. Il n'y a pas de point autre où Lacan est le moins sous l'influence de Freud. Il y a évidemment des schémas d'une autre nature chez Freud, qui sont effectivement beaucoup plus près de ce que pourrait être un schématisme du signifiant, mais nous pouvons dire que notre projet cette année est vraiment non freudien. Par contre, il est certainement lacanien.

У Фрейда вообще не так уж много схем. Одна из самых популярных, которую мы встречаем в Я и Оно, вызывает у Лакана лишь досаду. Это не более, чем наглядное изображение, подпитывающее ложное представление о статусе Я. Последний семинар, прочитанный Лаканом в Каракасе, как раз посвящен детальной критике этой схемы, прямо противоположной тому, что он сам пытался разрабатывать в качестве схем. Здесь Лакан наиболее далек от влияния Фрейда. У Фрейда, разумеется, есть схемы и совершенно другого рода – они гораздо ближе к тому, что можно назвать схематизмом означающего – но наш проект этого года фрейдовским не назовешь. Как раз наоборот, он абсолютно лакановский.

La question - je ne la considère pas comme tranchée - c'est de savoir en quelle mesure il s'agit là, avec les graphes, d'une idiosyncrasie de Lacan, ou dans quelle mesure, au contraire, c'est pour nous une indication sur le style des constructions appropriées à l'expérience analytique. Je ne considère pas la question comme tranchée mais je suis obligé de faire à Lacan le crédit qu'il s'agit là d'un style de construction adéquat à l'expérience analytique. Je suis contraint, en même temps, de ne pas considérer la question comme réglée, et ceci par le fait que Lacan n'a laissé aucune méthodologie explicite de ses constructions. Cette absence dans la masse de son oeuvre est quand même absolument saisissante. De plus, il n'est pas sûr qu'il y ait une méthodologie consistante de ces constructions.

Вопрос – и я не считаю его решенным — заключается в том, чтобы понять, в какой степени, имея дело с графами, мы сталкиваемся с идиосинкразией Лакана, или же наоборот, это является указанием на тот стиль конструкций, который соответствует аналитическому опыту. Я не считаю этот вопрос решенным, но я не могу не доверять Лакану в том, что речь здесь идет о стиле конструкций, адекватных аналитическому опыту. В то же время, это вынужденная неопределенность, так как Лакан не оставил нам никакой явной методологии своих конструкций. Во всем корпусе его текстов ее не найти, и это совершенно поразительно. Не факт, что обоснованная методология его конструкций вообще возможна.

Il faut voir aussi que son goût apparaît là prévalent. Il y a là, chez Lacan, une pente, une préférence, dont on doit singulièrement remarquer qu'elle n'a pas fait école. Les schémas que Lacan a laissés sont parcourus et piétinés depuis une vingtaine d'années. Pourtant, il n'y en a pas eu d'autres. Ces schémas n'ont pas conduit à une floraison de constructions. Tant mieux si c'était pour faire semblant. En tout cas, Lacan n'a pas été sur ce point imité. Il a été imité pour ces tournures stylistiques. La voie de son influence est passée par ses tournures stylistiques mais pas par son style de construction dans l'analyse. C'est cela que nous mettons en question cette année.

Не стоит также недооценивать вопросы вкуса, они здесь первостепенны. У Лакана есть пристрастия, есть предпочтения, но надо понимать, что не они легли в основу школы. Эти схемы, которые Лакан нам оставил, разрабатывались на протяжении двадцати лет. Других, однако, с тех пор не появилось. Они не стали причиной порождения новых конструкций. Если это было игрой, тем лучше. В любом случае, в этом деле никто Лакану не подражал. Чего не скажешь о его стилистических оборотах. Путь его влияния оказался больше задан его стилистическими оборотами, чем стилем его конструкций в анализе. Займемся исследованием этого в этом году.

Dans le parcours non chronologique que je fais de quelques constructions de Lacan, je suis arrivé à son schéma du fantasme sadien. C'est un schéma unique dans l'oeuvre de Lacan. Il n'est pas donné comme un schéma omnivalent. Avec son Graphe, on pense qu'on tient une structure qui peut être investie pour mettre en ordre des données extrêmement variables de l'expérience. C'est ainsi que Lacan lui-même l'entendait. Il l'entendait comme donnant "la structure la plus largement pratique des données de l'expérience analytique". Si on connaît ce Graphe surtout comme Graphe du désir, c'est parce qu'il figure dans un écrit qui présente justement le désir. Mais il y a la remarque que sa généralité dépasse son usage spécial présenté dans cet écrit. Le schéma du fantasme sadien apparaît, lui, du moins au premier abord, comme spécialisé. C'est ce qu'il faudrait peut-être mettre en question et c'est ce que je vais essayé de faire aujourd'hui.

Пройдясь по некоторым из конструкций Лакана, безо всякого хронологического порядка, я оказался перед схемой садовского фантазма. Это уникальная схема в творчестве Лакана. Её уникальность в том, что она не подразумевает, что должна работать для всех. Что не так в случае Графа, который создает впечатление, что вот у тебя есть структура, упорядочивающая совершенно разнообразные данные опыта. Сам Лакан понимал это именно так. Он понимал Граф как «структуру данных аналитического опыта, практическую в самом широком смысле». Если мы привыкли называть его Графом желания, то лишь потому, что так он называется в статье, в которой речь идет как раз о желании. Но — надо сделать ремарку — общий характер Графа этим указанным в статье применением не ограничен. Схема же садовского фантазма, во всяком случае, на первый взгляд, появляется как специализированная. Возможно, это стоило бы поставить под вопрос, и я попробую сделать это сегодня.

J'ai déjà introduit le schématisme de l'aliénation et de la séparation, et j'ai pu dire, la dernière fois, que ce fantasme sadien nous présente ce qu'il n'est pas abusif de désigner comme une aliénation inversée. La manoeuvre de Sade, telle que lui-même l'a vécue dans son oeuvre, c'est la tentative d'imposer, disons à rebours, la structure de l'inconscient. Ca fait penser que la perversion a, à cet égard, un statut spécial. Sade tente d'imposer l'aliénation. Il tente de faire souffrir au sujet - c'est bien le terme - l'aliénation subjective. C'est une manoeuvre que Sade accomplit à partir de l'objet a. Il se met en mesure de simuler l'objet.

О схематизме отчуждения и отделения я вам уже в прошлый раз говорил: не лишним было бы заметить, что садовский фантазм — это изнанка отчуждения. Творчество де Сада – это манёвр, который он совершил в попытке неким, скажем, зашифрованным образом навязать нам структуру бессознательного. Это заставляет думать об особом статусе перверсии. Де Сад пытается навязать отчуждение. Он пытается заставить субъекта страдать от того, что можно назвать субъективным отчуждением. Этот манёвр удается ему благодаря объекту а — он его, этот объект, старательно симулирует.

Ce n'est pas ce qui apparaît au premier abord dans sa position. Ce qui apparaît au premier abord, c'est au contraire sa présentation comme le maître implacable au sens propre, c'est-à-dire - et c'est ce qui fait le récit de Sade - le maître sourd aux supplications. En effet, ce que montrent à plaisir ces personnages, c'est l'exclusion en eux de la pitié. C'est à cela qu'ils se mesurent. C'est en cela qu'ils se reconnaissent comme sociétaires du crime. C'est un enjeu pour le personnage de Sade: savoir jusqu'à quel point il se fait étranger à la pitié supposée être une valeur éthique éminente.

Но на первый план в его позиции выходит что-то другое. Сначала появляется то, что представляет его как безжалостного господина, в прямом смысле этого слова, то есть — и повествование де Сада на этом строится — господина, безразличного к мольбам. То, что свидетельствует об удовольствии этих персонажей — это, действительно, отсутствие в них всякой жалости. Этим они и определяются. Именно так они признают друг в друге членов преступного сообщества. Для садовского персонажа главное — понять, насколько он способен оставаться хладнокровным там, где жалость предполагается главной этической ценностью.

La pitié est de nos jours l'objet de publicité. On fait de la publicité pour la pitié. Avec la faim des autres, on fait pitié aux civilisations supposées repues. La pitié est une valeur qui repose sur une identification à la victime. Elle repose sur l'axe a - a', c'est-à-dire sur l'axe imaginaire. Elle repose sur l'axe imaginaire parce qu'on est bien en peine, aujourd'hui, d'élever l'autre imaginaire au statut du prochain. Le prochain est une élévation de l'autre imaginaire au symbolique, mais cela dissimule, en fait, le statut réel d'objet a comme plus-de-jouir qui est le noyau horrible de la pitié.

В наши дни жалость рекламируют как объект. Реклама жалости. Голод одних заставляет других — принадлежащих, предположительно, более сытым цивилизациям — испытывать жалость. Жалость — это ценность, основанная на идентификации с жертвой. Она располагается на оси a — a', то есть на воображаемой оси. Она располагается на воображаемой оси, потому что сегодня нам все сложнее возвести воображаемого другого в статус ближнего. Ближний — это возведение воображаемого другого в символический статус, но эта процедура, на самом деле, скрывает статус реального объекта а как прибавочного наслаждения, жуткого, которое лежит в сердцевине жалости.

Il y a donc, chez Sade, une exclusion de la pitié comme imaginaire. Il y a, à la place, le retour de l'objet perdu qui, lui, n'a pas de corrélats, pas de reflets. Il présentifie le noyau horrible de la pitié, à savoir la cruauté. Le personnage de Sade se met hors de cet axe imaginaire, pour s'identifier, non pas à la victime, mais à ce qui la fait jouir dans sa souffrance. C'est ce qui fait la différence de l'objet a dégagé par Lacan et de l'axe a - a'. Quand il s'agit du a comme imaginaire, il y a toujours un reflet. Quand il s'agit de l'objet a proprement dit, de l'objet a comme réel, il n'y a pas de reflet. La floraison des personnages sadiens ne multiplie aucunement cette unicité de l'objet a.

Воображаемое жалости у де Сада исключено. На этом месте у него располагается возвращенный утраченный объект, у которого нет ни коррелятов, ни отражений. Этот объект представляет собой то ужасное, что лежит в сердцевине жалости: жестокость. Персонаж де Сада располагается вне воображаемой оси и идентифицируется он не с жертвой, но с чем-то таким в её страдании, что заставляет её наслаждаться. Этим лакановский объект а отличается от а с оси a — a'. Когда речь идет о воображаемом а, никогда не обходится без отражения. Когда же речь о объекте а в прямом смысле слова, о реальном объекте, никакого отражения нет. Множественность садовских персонажей никак не нарушает единства этого объекта а.

Donc: imposer une division subjective à l'Autre. C'est l'opération de Sade, que Lacan assimile à l'opération de Kant dans sa Critique de la raison pratique. Il nous découvre par là le nerf de toute éthique. Une éthique consiste toujours à imposer une division subjective à l'Autre. Une éthique est toujours corrélative d'un choix. Il n'y a pas d'éthique si on n'a pas le choix. C'est pourquoi, sur l'échelle des valeurs morales, l'obsessionnel n'est pas si mal situé que ça, dans la mesure où il vit précisément dans le choix, où il vit écartelé dans le choix. Le choix obsessionnel, dans sa statique, c'est ce qui a déjà été phénoménologiquement repéré comme le doute qui lui est propre. C'est un doute quant au sujet des valeurs. C'est un doute au sujet de la valeur de ses sens.

Так расщепление субъекта оказывается со стороны Другого. Эту операцию де Сада Лакан уподобляет той, которую Кант совершает в Критике практического разума. Таким образом он вскрывает нерв всякой этики, ведь этика предполагает субъективное расщепление, размещенное со стороны Другого. Также этика всегда предполагает выбор. Вот почему обсессивный невротик не так уж плохо расположен на лестнице моральных ценностей, в том смысле, что его жизнь определена выбором, он этим выбором повязан. Выбор обсессанта в его статике – это то, что уже было отмечено в опыте как присущее ему сомнение. Это сомнение касается субъекта, обладающего ценностями. Это сомнение субъекта относительно ценности выбранных им направлений.

Ce qui fait le propre du choix pervers que Lacan articule à Sade, c'est que le choix est rejeté sur l'Autre. Ca laisse au pervers une position de certitude - la main qui ne tremble pas. Kant ne vise rien d'autre - et c'est ce que nous montre Lacan - que la division pratique du sujet. Et cela d'une façon très pure, puisque le choix constitutif de la raison pratique est un choix où sont mis en balance, d'un côté, l'amour de la vie, le bien-être, tout ce qui est de l'ordre du pathos, et, de l'autre côté, le bien moral comme opposé au bien-être, un bien moral qui avec les obligations qu'il comporte est la négation de tout pathos.

Что же касается выбора перверта, то ему — так Лакан описывает де Сада — свойственно отдавать выбор Другому. Это позволяет ему оставаться в уверенной позиции – его рука не дрогнет. Кант метит не во что иное – и Лакан нам это показывает – как в практическое расщепление субъекта. И делает это прямо, ведь выбор, формирующий практический разум, это выбор, где на весах с одной стороны располагается любовь к жизни, благополучие, все, что относится к порядку pathos, а с другой — моральное благо как противоположное благополучию, такое моральное благо, которое, наряду с предполагаемыми им обязательствами, отрицает всякий pathos.

Ce qui supporte toute éthique, c'est la formule plutôt la mort que. L'éthique de Kant comporte ça: plutôt la mort que la vie avec x, plutôt la mort que la vie sans y. Il s'agit là d'une exigence qui l'emporte sur la valeur de vie. Faire des citoyens, c'est leur inculquer gentiment le plutôt la mort que. Plutôt la mort qu'une nation enchaînée. Je ne désapprouve pas forcément, mais je préfère qu'on en saisisse les ressorts de construction logique. Le ressort de la morale républicaine, c'est l'aliénation. C'est là que Kant et Sade se rejoignent. Ils mettent le sujet au pied du mur de cette division entre son pathos et ce qui peut être une valeur, à savoir l'exigence qui comporte sa mort. Le signifiant que Lacan a inscrit comme propre à Sade dans son fantasme vaut aussi bien pour Kant. C'est le symbole, le signifiant de la division du sujet comme tel. C'est le symbole de la division du sujet qui opère de faire ce choix. Le sujet est divisé d'être mis au pied de choisir entre son pathos et sa division - ce tour de phrase reposant sur une structure qui peut désigner ce qui peut être le symbole de l'ensemble et être aussi bien un élément de cet ensemble. Nous faisons là une déstratification logique. La division du sujet, c'est la division entre le sujet pathologique et le sujet divisé. Cette opération comme telle est commune à Kant et Sade et aux éthiques.

Всякая этика поддерживается формулой – уж лучше смерть. Этика Канта подразумевает то же самое: уж лучше смерть, чем жизнь с х, уж лучше смерть, чем жизнь без у. Речь о требовании, которое ставит таким образом вопрос ценности жизни. Формировать гражданское самосознание значит подспудно внушать гражданам — уж лучше смерть. Уж лучше смерть, чем закованная в цепь нация. Не то, чтобы я был против, но хорошо бы ухватить суть этой логической конструкции. Суть республиканской морали — это отчуждение. Здесь Кант и де Сад сходятся. Они припирают субъекта к стенке этого расщепления между pathos и тем, что может выступить в качестве ценности, — а именно, требованием, чреватым его смертью. Означающее, которым Лакан обозначил сущность де Сада в его фантазме, также подходит и для Канта. Это символ, означающее субъекта, расщепленного как такового. Это символ расщепления субъекта, совершающего этот выбор. Субъект расщеплен тем, что его вынуждают выбрать между своим pathos и своим расщеплением — здесь мы исходим из структуры, подобной той, где символ множества является в то же время элементом этого же множества. Таким образом мы совершаем логическую дестратификацию. Расщепление субъекта — это его расщепление между субъектом патологическим и расщепленным субъектом. Эта операция является общей для Канта, де Сада и для всякой этики.

Sade pousse cette exigence éthique jusqu'au point qu'il faut pour que l'Autre aille jusqu'à choisir la mort. Ca s'illustre au mieux par un épisode de l'oeuvre de Sade que je crois vous avoir évoqué ici naguère. C'est celui où Juliette, ayant franchi depuis longtemps toutes les bornes de la crainte et de la pitié, est dans un souper assise aux côtés d'un horrible qui n'a pas de conscience. Il s'agit d'un souper délicieux, le soir, et arrive une fille de dix-huit ans, belle comme le jour, qui demande instamment à parler à l'horrible. On voit que c'est l'entrée propre du sujet pathologique. Cette jeune fille, de plus, arrive en pleurs. Elle tombe en larmes aux pieds du magistrat. Ce personnage sans conscience incarne, en effet, la fonction de la justice. C'est tout à fait approprié à ce qu'il va accomplir comme division du sujet.

Сад доводит это этическое требование до точки, где Другой вынужден выбрать смерть. Лучше всего проиллюстрировать это примером, который, я, кажется, вам здесь уже недавно приводил. Помните, когда Жюльетта, которая уже давно победила в себе всякий страх и всякую жалость, оказывается на изысканном званом ужине, где рядом с ней за столом сидит отвратительный бессовестный тип. И в какой-то момент туда приходит девушка восемнадцати лет, прекрасная как день, и ей позарез надо с этим типом говорить. Мы наблюдаем не что иное, как появление патологического субъекта, — к тому же она входит вся в слезах. Рыдая, она падает к ногам этого бессовестного персонажа, магистрата, который, на самом деле, воплощает собой функцию правосудия. Что вполне уместно для того расщепления субъекта, которого он добивается.

Lacan, dans "Kant avec Sade", parle de l'héroïsme propre au pathologique. Eh bien, cette jeune fille, qui s'appelle Virginie, en est l'exemple. Elle vient se jeter dans cet antre au nom de toutes ses passions qui la poussent à cet héroïsme: "Oh Monseigneur! s'écria-t- elle, affligée. Il s'agit de la vie de mon père. Arrêté hier pour une prétendue conspiration dont il n'entra de ses jours, il va demain porter sa tête sur l'échafaud. Vous seul pouvez le sauver. Je vous conjure de m'accorder sa gr‚ce. S'il faut que le sang de l'un de nous coule, Monseigneur, prenez le mien mais sauvez celui de mon père. Aimable enfant, dit le magistrat, je connais votre affaire, et votre père, quoi que vous puissiez dire, est vraiment coupable."

В "Канте с де Садом" Лакан говорит о героизме, свойственном патологическому. Так вот, эта юная девушка, которую зовут Вирджиния, тому пример. Она бросается в злодейское логово во имя своих страстей, толкающих ее на путь подобного героизма: "О, Месье! воскликнула она в отчаянии. На кону жизнь моего отца. Вчера его остановили по подозрению в заговоре, в котором он не участвовал, и завтра он оставит голову на эшафоте. Только вы можете его спасти. Умоляю вас, пообещайте мне помиловать его. Если необходимо, чтобы пролилась кровь одного из нас, возьмите мою, но не моего отца, Месье. Милое дитя, ответил магистрат, я знаком с вашим делом, но что ни говорите, а ваш отец действительно виновен."

Il se retire alors un moment pour comploter avec Juliette et ils décident de faire croire à cette jeune personne que son père va être sauvé. Le magistrat revient avec un écrit: Voilà, dit-il, lisez ce papier. Il s'agit de la grâce de votre père. Lisez ce papier, et vous imaginez, j'espère, qu'une telle faveur ne se donne pas pour rien. - Oh Monseigneur! Toute notre fortune est à vous. Prenez et ordonnez. J'ai ordre de prendre tous les arrangements que vous voudrez. Il ne s'agit pas d'argent, dit le magistrat." Vous voyez que toute la valeur incarnée par la bourse est là à situer à un cran supplémentaire. "- Ce que j'exige est plus précieux. Ce sont vos charmes, Virginie, qu'il faut m'accorder. - Grand Dieu! Quel sacrifice! Faut-il donc qu'on ait la cruauté de me mettre dans l'infidélité ou l'infamie." Voilà, bien formulée, une des formules du choix: infamie ou infidélité.

И вот он улучает момент, чтобы пошептаться с Жюльеттой, и они сговариваются убедить эту юную особу в том, что помогут ее отцу. Магистр возвращается с запиской: "Вот, говорит он, прочтите эту бумагу. Речь о помиловании вашего отца. Прочтите и, надеюсь, вы согласитесь, что такая милость чего-то стоит. — О Месье! Наша судьба в ваших руках — распоряжайтесь. Скажите, что вам надо, и я исполню всё. Деньги мне не нужны, отвечает магистрат." Видите, даже ценность, воплощенная кошельком, отступает здесь на второй план "— То, чего я требую, куда дороже — ваш шарм, Вирджиния, отдайте мне его. — О Боже! Какая жертва! Оставить меня между предательством и позором — что за жестокость?" Вот неплохое выражение одной из формул выбора: предательство или позор.

Le choix est ensuite incarnée par Juliette et une de ses complices qui vont donner des conseils contradictoires à la belle Virginie. La torture du choix est vraiment là incarnée, palpable. Ca marque bien tout ce qui est la dramatique du choix, le rejet de la dramatique du choix sur l'Autre. Cette dramatique est complètement en dehors des autres personnages qui, tout en tenant des langages contradictoires, savent parfaitement ce qu'ils font. Le spectacle est présenté d'un sujet en prise à l'incertitude. L'incertitude est tout entière rejetée sur la victime: "Vous n'avez pas idée, mes amis, du bouleversement dans lequel nous tenions cette ‚me timorée par les propos de cette nature. Son esprit était si troublé que ses forces morales étaient prêtes à l'abandonner." Ca, ce n'est pas un supplément à l'opération sadienne. C'est là, au contraire, qu'elle est à son comble.

Этот выбор следом воплощают Жюльетта и одна из ее сообщниц, давая прекрасной Вирджинии противоречивые советы. Пытка выбором здесь действительно весьма ощутима. В ней проявляется весь драматизм выбора как такового, с возложением этого драматизма на плечи Другого. Этот драматизм совершенно не касается остальных персонажей, которые, хоть и говорят противоположные вещи, прекрасно понимают, что они делают. В спектакле участвует только один субъект, захваченный сомнением. Сомнение оказывается целиком со стороны жертвы: "Вы даже не представляете, друзья мои, в каком волнении мы удерживаем эту робкую душу, которая страшится предложений природы. Ее дух был настолько запуган, что ее моральные силы уже были готовы ее оставить". Для садовской операции это не что-то избыточное, как раз наоборот, это ее апогей.

Le magistrat entre et dit: Eh bien, qu'a-t-elle décidé? Non, non! s'écria cette pauvre fille en larmes. J'aime mieux la mort." Elle est là poussée à l'extrême de choisir la mort. En choisissant la mort, elle choisit l'infidélité à son père, elle sacrifie son père, et elle va avoir et la mort et le déshonneur. Il n'y a rien d'autre que ce j'aime mieux la mort qui montre mieux ce que Lacan indique comme une énigme dans son texte, celle de savoir quel est le vrai sens du Che vuoi? de Kant. Le que veux-tu de la morale kantienne culmine, en définitive, dans un je demande la mort ou un je préfère la mort. C'est même là que s'accomplit une séparation, une division d'avec le pathos, d'avec tout amour de la vie. Ca fait, à proprement parler, émerger $ comme tel. C'est ça qui fait la communauté de l'impératif sadien et de l'impératif kantien.

Магистр входит и спрашивает: "Ну, что же она решила? Нет, нет! — кричит бедная девушка сквозь слезы. Я предпочту смерть." Её довели до такого предела, где она выбирает смерть. Выбирая смерть, она выбирает неверность отцу, она жертвует им, получая не только смерть, но и бесчестие. То, на что Лакан указывает как на загадку истинного значения Che vuoi? у Канта, лучше всего иллюстрирует вот это прошу, убейте или я предпочту смерть. Кантовская мораль, в конечном счете, приводит к кульминации чего ты хочешь в прошу, убейте или я предпочту смерть. Именно здесь производится то отделение, которое посредством pathos и любви к жизни расщепляет субъекта. Таким образом, собственно говоря, и появляется $. Так кантовский императив роднится с садовским.

Ce n'est pas du tout identifiable - il faut y faire attention - au suicide de séparation. Le suicide de séparation, que Lacan évoque comme un acte, il est lié à ce qui pourrait faire un manque dans l'Autre, à ce qui pourrait laisser un trou dans l'Autre. Or, précisément, de toutes ces victimes qu'accumule l'oeuvre de Sade, il n'y en a aucune qui laisse un trou dans l'Autre. Au contraire, la mort est ici un évanouissement du sujet, c'est-à-dire qu'elle est strictement insignifiante. Ce qui le démontre, c'est que l'opération peut se répéter sans cesse. Ca ne vise aucun en particulier. A la limite, la seule chose que l'on peut arracher au monstre comme regret, c'est que cette mort ait lieu trop tôt par rapport à l'extrême de la souffrance où il comptait porter la victime. C'est donc tout à fait distinct de la mort de séparation.

Здесь требуется внимательность — суицид, свойственный отделению, не так-то просто заметить. Суицид отделения, который Лакан называет актом, связан с тем, что могло бы создать в Другом нехватку, с тем, что могло бы Другого продырявить. Между тем, ни одна из жертв, в избытке присутствующих в творчестве Сада, никакой дыры в Другом не оставляет. Как раз напротив, здесь смерть предполагает исчезновение субъекта, то есть, строго говоря, она лишена всякого содержания. И это отделение может повторяться без конца, что здесь наглядно и показано. Смерть не нацелена ни на кого в отдельности. В конечном счете, единственное, о чем мог бы сожалеть монстр, это о преждевременности этой смерти по отношению к предельному страданию, на которое он хотел бы обречь свою жертву. То есть это совсем не смерть отделения.

Ca nous fait aussi bien situer qui jouit dans cette affaire. C'est par là que Lacan a innové dans l'analyse du sadisme à la vogue dans les années 50, avec un petit surgeon pour le grand public dans les années 60. C'est dans les années 50 qu'on s'est occupé de Sade. La seconde guerre mondiale n'est sans doute pas pour rien dans le traitement de cette question par l'intelligentsia.

Можно также обратить внимание, где располагается тот, кто в этом предприятии наслаждается. Этот вопрос позволил Лакану, на волне интереса к садизму в 1950-е годы, привнести сюда что-то новое, что повлияло и на широкую общественность 1960-х. В 1950- е все интересовались де Садом, что не удивительно — интерес интеллигенции, несомненно, был вызван Второй мировой войной.

La question donc, c'est: Qui jouit? C'est là, évidemment, que Lacan se singularise par rapport au truisme sur la jouissance perverse: Sade n'occupe pas, dans son fantasme, cette position de la jouissance. Lacan le crie à tue-tête, puisqu'il relève, précisément dans le personnage sadien, cette rigidité, ce caractère apparemment implacable qu'il identifie à l'instrument de la jouissance. Le personnage sadien est l'instrument de la jouissance. Dire qu'il est l'instrument de la jouissance, ce n'est pas dire qu'il jouit. C'est dire, au contraire, qu'il se voue à la jouissance de l'Autre, à cette jouissance qui ne peut émerger que de la division de cet Autre. La jouissance dont il s'agit est du côté de $, du côté de la division du sujet. S'il faut situer Sade, c'est en position d'objet. Il faut le situer en position d'objet instrument de la jouissance de l'Autre dans sa division subjective.

Итак, вопрос в том, кто наслаждается? С общепринятым представлением о наслаждении перверта Лакан, конечно, спорит: в своем фантазме де Сад вовсе не занимает позицию наслаждения. Лакан заявляет об этом во всеуслышание, замечая в садовских персонажах эту особую ригидность, этот очевидно непреклонный характер, который он определяет как инструмент наслаждения. Садовский персонаж — это инструмент наслаждения. Это не то же самое, что сказать — он наслаждается. Наоборот, это значит, что он отдается наслаждению Другого, такому наслаждению, которое может появиться только вместе с его, Другого, расщеплением. Наслаждение, о котором идет речь, располагается со стороны $, со стороны расщепления субъекта. Если же попробовать найти место де Саду, то это будет место объекта. Это будет позиция объекта — инструмента наслаждения Другого в его субъективном расщеплении.

On peut même aller jusqu'à dire que c'est sa jouissance qui le divise. Il n'y a pas qu'une division par le signifiant, il y a une division par la jouissance. L'essentiel est de voir que ce qui est, à proprement parler, la jouissance au sens de Lacan, suppose la division d'avec le pathologique. En ce sens, elle est même le pathologique dernier de la division d'avec tout le pathologique. C'est en cela même qu'elle est un point impensable. La jouissance n'est concevable que de cette division. C'est pourquoi Lacan introduit ce terme, pour beaucoup difficile à saisir, de volonté de jouissance. La volonté de jouissance, nous pouvons l'écrire comme un indice, un index mis sur ce grand V de la division. C'est même ce qui y apporte le pervers, à savoir infiltrer de jouissance la division du sujet.

Можно пойти дальше и сказать, что наслаждение его как раз и расщепляет. Не только означающее — наслаждение тоже способно расщепить. Важно понять, что в лакановском смысле наслаждение, строго говоря, предполагает расщепление с патологическим. В этом смысле, оно само выступает как патологический остаток расщепления со всем патологическим. Можно даже сказать, что в этом его непостижимость. Единственный способ помыслить наслаждение — через это расщепление. Вот почему Лакан вводит этот термин, который многим сложно понять — воля к наслаждению. Мы можем записать волю к наслаждению в виде значка, где стрелка указывает на большое V расщепления. Так действует перверт, привнося в расщепление субъекта долю наслаждения.

On ne saurait de façon simple situer la jouissance du côté du pathos. Il y a là, bien sûr, une difficulté présente dans ce texte de Lacan. Il y a une difficulté qui tient à ceci: de quoi pourrait-on dire qu'on jouit sinon d'un corps, alors qu'en même temps la jouissance dont il s'agit suppose une position hors corps. C'est ce qui conduira plus tard Lacan à isoler cette jouissance hors corps, c'est-à-dire la jouissance relative à la division du sujet comme plus-de-jouir. Au moment où Lacan parlera du plus-de-jouir, il renverra de la jouissance au pathologique. Mais, dans ce texte, il situe la jouissance comme propre à la division du sujet, comme ne pouvant être atteinte qu'à l'extrême de la division du sujet d'avec son pathos.

Не так-то просто расположить наслаждение со стороны pathos. В тексте Лакана эту сложность видно. Эта сложность исходит из следующего положения: что, как не тело, приносит наслаждение, в то время, как наслаждение, о котором идет речь, предполагает положение вне тела? Позже это приведет Лакана к тому, чтобы изолировать это наслаждение вне тела, соответствующее расщеплению субъекта как прибавочному наслаждению. К моменту, когда Лакан заговорит о прибавочном наслаждении, он снова вернёт наслаждение патологическому. Но в этом тексте он располагает наслаждение там же, где и расщепление субъекта, и достичь его можно лишь ценой радикального расщепления субъекта с его pathos.

Il nous montre dans Sade cette manoeuvre faite pour faire émerger la jouissance chez l'Autre. Rien n'est dit sur la jouissance de Sade. Rien n'est dit sur ce qui dans son fantasme en tient la place. Il y a même là-dessus plutôt un échec dont ses personnages portent la trace. C'est un échec qui, de leur côté, tient à un c'est en fait trop tôt. Ce trop tôt, avec la cruauté horrible qu'il manifeste, est comme le stigmate qu'il y a encore pour eux un au-delà qu'ils n'atteignent pas. La question est de savoir si la victime, elle, n'y atteind pas par leur entremise.

При помощи Сада он показывает, как за счёт этого манёвра можно добиться возникновения наслаждения в Другом. Что же касается наслаждения Сада, о нем нам ничего не известно. Нам ничего не известно о том, какое место отводится в его фантазме наслаждению. Скорее, здесь мы имеем дело с неудачей, знак которой несут его персонажи. Это неудача, которая обусловлена для них тем, что на самом деле, это случилось слишком рано. И в сочетании с ужасающей жестокостью, которой выражается это слишком рано, оно становится своего рода клеймом, обозначающим нечто потустороннее, которого они так и не достигают. Вопрос заключается в том, достигает ли этого, при их посредстве, жертва.

Ce que nous apprend le fantasme sadien va bien au-delà de ce qu'il semble nous apprendre. Ca nous dégage d'abord comme signifiant la division du sujet, et, au-delà, ça nous enseigne ce qui peut soutenir ce symbole de la division du sujet, ce qui peut ou croit soutenir ce symbole et l'offrir ou l'imposer à un sujet pathologique. Eh bien, là, le schéma de Lacan donne une réponse. Ce qui soutient ce grand V de la division subjective ne peut être occupé par nul sujet. La condition pour pouvoir être en mesure de soutenir le symbole de la division du sujet, ce n'est pas de se présenter comme sujet. Ce grand V, ce vel, ce n'est qu'un relais par quoi le semblant d'objet atteind le sujet au plus vif de sa division.

То, чему нас учит садовский фантазм, располагается по ту сторону того, чему, как нам кажется, он может нас научить. Выявляя расщепление субъекта как означающее, он учит нас чему-то по ту сторону, чему-то, что могло бы поддержать этот символ расщепления субъекта, что могло бы или стремилось бы поддержать этот символ, предложив или поручив его в качестве символа субъекту патологическому. И вот тут схема Лакана предлагает свой ответ. Место, которое поддерживает большое V субъективного расщепления, не может занять ни один субъект. Лишь тот, кто сам не является субъектом, способен поддержать символ расщепления субъекта. Большое V, vel — это не более, чем реле, посредством которого кажимость объекта [semblant d'objet] подводит субъекта к самому живому моменту его расщепления.

Il faut dire quel est l'enseignement de ce schématisme. C'est un enseignement à propos de l'expérience analytique, de l'expérience analytique en tant qu'elle vise la division du sujet. Elle la vise par une opération de parole qui divise le sujet d'avec son pathos. A cet égard, l'analyste propose au sujet le symbole de sa division. Mais il ne peut pas le proposer en tant que sujet lui-même. Il ne peut le proposer que dans une certaine pétrification. Lacan évoque, dans Télévision, qu'on s'imagine que l'analyste jouit et il se moque de cette imagination. Eh bien, il faut mettre ça en parallèle avec cette opération sadienne. L'analyste, comme Sade, n'est qu'instrument. Je n'évoque cela qu'avec la plus grande prudence. C'est en effet indiscutable mais, en même temps, tout l'intérêt est de saisir en quoi cette division opérée par l'analyse est distincte de celle de Sade. On est forcé cependant de constater une homologie.

Чему же учит этот схематизм? Он учит чему-то, что касается аналитического опыта, того опыта, который метит в расщепление субъекта. Он метит в него посредством языковой операции, расщепляющей субъекта и его pathos. С этой точки зрения, аналитик предлагает субъекту символ его расщепления. Но он не может этого предложить, будучи субъектом сам, для этого необходима некоторая окаменелость. В "Телевидении" Лакан с насмешкой говорит о том, что аналитика часто представляют как того, кто наслаждается. И здесь неплохо бы провести параллель с операцией садиста. Аналитик, как и де Сад, это всего лишь инструмент. Я говорю об этом с предельной осторожностью, но это действительно так, и спорить здесь не о чем. В то же время, весь интерес в том, чтобы ухватить разницу между расщеплением, с которым имеет дело аналитик, и тем, которое интересует де Сада. И все же мы вынуждены констатировать их сродство.

Ce que comporte le grand V de la division du sujet pour opérer ce choix, c'est toujours de comporter un comment forcer la barrière pathologique. Le pathologique, ce que peut ressentir le corps, constitue en soi-même une barrière sur la voie de la jouissance. La jouissance présente en elle-même ce paradoxe. Il n'est en effet de jouissance que de corps, mais, pour être à la mesure de la jouissance, il faut, de ce corps, en dépasser les limites. A cet égard, par rapport à la volonté de jouissance, le plaisir pathologique, c'est-à- dire le normal, est en tension. Il y a une tension propre entre la volonté de jouissance et le plaisir. "Le plaisir, dit Lacan, est d'abord rival qui stimule et ensuite complice défaillant." C'est dire que le plaisir semble avoir précédé, anticipé la volonté de jouissance. Seulement, la jouissance rencontre la barrière du plaisir en cela qu'il finit trop tôt. Les personnages de Sade en témoignent. Ca finit trop tôt par rapport à l'encore.

То, что предполагает большое V расщепления субъекта, имеющего дело с выбором, это всегда вопрос о том, как преодолеть барьер патологического. Будучи способным задействовать телесные ощущения, патологическое создает в самом себе барьер на пути влечения. Наслаждение как раз и представляет из себя подобный парадокс. В действительности, иного наслаждения, кроме как телесного, не существует, однако для того, чтобы наслаждаться, необходимо пределы телесного преодолеть. Таким образом, если иметь в виду волю к наслаждению, то патологическое, то есть нормальное удовольствие, существует лишь в напряжении. Отношения между волей к наслаждению и удовольствием предполагают напряжение. "Сначала, — говорит Лакан, — удовольствие — это стимулирующий соперник, но затем — лишь слабый сообщник." Имеется в виду, что нам только кажется, что удовольствие предшествует воле к наслаждению, предвосхищает её. В действительности, наслаждение наталкивается на барьер удовольствия, которое заканчивается слишком рано. Об этом и свидетельствуют персонажи Сада. Всё заканчивается слишком рано по отношению к ещё [l'encore].

Evidemment, on essaie de franchir les limites de ce trop tôt, les limites physiologiques du plaisir. De ce côté-là, on fait évidemment confiance à la science pour franchir toutes les barrières. Il suffit de voir tel article de la presse anglo-saxonne. De ce côté-là, la dernière nouveauté c'est l'érection de trente heures! Il semble que certaines injections plus ou moins appropriées ou plus ou moins dangereuses seraient en mesure de produire un priapisme à volonté. C'est là effectivement la science au service du franchissement de la barrière du plaisir. Il n'est pourtant pas sûr que si l'instrument fonctionne ainsi, son porteur en obtienne plus de plaisir. On peut supposer qu'il serait sous l'effet de quelques effets de souffrance, voire de déglingage complet. Mais évidemment, on attend de la science les perfectionnements qui atténueront les effets du problème. Ca donne une idée de la forme que prend la recherche de l'au-delà du principe du plaisir aux mains du discours scientifique.

Действительно, люди пытаются преодолеть границы этого слишком рано, физиологические границы удовольствия. Поэтому они так доверяют науке, которая обещает преодолеть любые границы. Достаточно почитать англосаксонскую прессу, где в одной из статей на подобную тему последним достижением науки названа тридцатичасовая эрекция! Похоже, скоро появятся такие инъекции — более или менее изученные, более или менее опасные, — которые будут в состоянии вызывать произвольный приапизм. Вот где наука становится на службу преодоления границ удовольствия. Однако вовсе не факт, что носитель инструмента, функционирующего подобным образом, будет получать больше удовольствия. Можно предположить, что это вызовет и некоторые эффекты страдания или даже радикальной поломки. Но мы, конечно, ожидаем от науки прогресса, который смягчит последствия проблемы. Это наводит на мысли о форме, которую в научном дискурсе принимает исследование по ту сторону принципа удовольствия.

C'est ça que Lacan formule comme le problème propre de la volonté de jouissance: la jouissance attachée à la division du sujet. Le pathologique, en effet, prend sa revanche, il impose sa loi. Le pathologique reprend ses droits en vous faisant ce qu'on s'imagine jouir, c'est-à-dire en vous procurant un plaisir qui vous arrête sur le chemin de ce que serait la jouissance. C'est pourquoi les sagesses chinoises avaient inventé un rapport avec cet au-delà du principe du plaisir, un rapport consistant à différer, côté homme, l'éjaculation le plus longtemps possible. C'est une façon d'attraper l'au-delà du principe du plaisir.

Именно это Лакан называет собственно проблемой воли к наслаждению: наслаждение, пристегнутое к расщеплению субъекта. На самом деле, патологическое берет реванш и устанавливает свой закон. Оно восстанавливает себя в правах, доставляя вам наслаждение, которое вы таковым воображаете, — то есть удовольствие, которое останавливается на пути того, что могло бы стать наслаждением. Вот почему китайские мудрецы придумали для мужчин такое отношение с по ту сторону принципа удовольствия, где эякуляция откладывается как можно дольше. Так можно ухватить нечто по ту сторону принципа удовольствия.

Alors, la solution sadienne de cette impuissance à franchir la barrière du plaisir, c'est quoi? Cette barrière du plaisir, elle peut se placer très tôt. On appelle ça l'éjaculation précoce. C'est une question, là, qui relève des règles propres au pathologique et de l'incidence de sa barrière. La solution moderne, c'est le fantasme. C'est le fantasme qui, au sens de Lacan, permet le saut de la barrière. Dans ce chemin vers la jouissance, il y a une barrière du plaisir, et c'est le fantasme, spécialement dans sa version sadienne, qui permet en quelque sorte de la sauter, d'aller juste après son interposition.

Итак, каково же садовское решение, позволяющее преодолеть барьер удовольствия? Этот барьер может возникнуть очень рано. Это называется преждевременной эякуляцией. Вопрос исходит из правил и зоны охвата, свойственных патологическому. Современное решение — фантазм. Это фантазм, который, в лакановском смысле, позволит этот барьер перепрыгнуть. На пути к наслаждению есть барьер удовольствия, и именно фантазм, особенно в версии де Сада, в некотором смысле, позволяет его перепрыгнуть, пройти за него чуть дальше.

Lacan introduit là la douleur comme une transformation du plaisir, comme une modalité du pathologique qui peut prendre le relais du plaisir quand celui-ci est consommé. Une fois que le plaisir a défailli de s'être produit et manifesté, peut commencer le cycle de la douleur qui est plus long que celui du plaisir. Le fantasme permet de maintenir du plaisir dans cette zone d'outre-plaisir. C'est en cela que le fantasme est fantasme de Sade. D'un côté de cette ligne de division, il y a la douleur pour celui qui a à souffrir et qui est l'Autre, et, de l'autre côté, il y a le fantasme où le sujet, le sujet Sade, soutire du plaisir.

И здесь Лакан говорит о трансформации удовольствия в боль, одной из модальностей патологического, которая приходит на смену удовольствию, когда то уже израсходовано. Боль, цикл которой имеет большую продолжительность, чем удовольствие, может возникнуть следом, стоит удовольствию достаточно ослабнуть. Фантазм позволяет удерживать удовольствие в зоне у этой границы по ту ее сторону. Фантазм де Сада демонстрирует нам именно эту особенность фантазма как такового. С одной стороны линии располагается боль того, кто должен страдать, боль Другого, с другой стороны мы видим фантазм, где субъект, субъект де Сад, извлекает для себя удовольствие.

Son fantasme, parce qu'il est pervers, ne se définit pas par le fait qu'il se plaît à son fantasme. C'est une remarque dont je suis parti ici naguère, dans un cours sur le symptôme et le fantasme. Il se plaît au fantasme mais c'est en quelque sorte par là qu'il arrive à sauter la barrière du plaisir, ou, disons-le mieux, à traverser la barrière du plaisir.

Его фантазм, будучи фантазмом перверта, не определяется тем, что он в нём находит удовольствие. Это замечание я здесь недавно уже делал во время курса о симптоме и фантазме. Он находит удовольствие в фантазме, но именно это некоторым образом позволяет ему перепрыгнуть через барьер удовольствия или, лучше сказать, этот барьер пересечь.

Seulement, évidemment, le fantasme lui-même constitue une seconde barrière. Il constitue une seconde barrière et c'est là que se pose la question de sa traversée, la traversée de la barrière ou des bornes du fantasme. C'est le point où l'on peut saisir en quoi le fantasme soutient le désir au-delà du pathologique. Il soutient le désir mais c'est au prix de lui faire méconnaître le rapport que la division du sujet entretient avec la volonté de jouissance. La traversée du fantasme pose elle-même la question: qu'en est-il du désir au-delà de cette traversée?

Только сам фантазм, конечно, представляет из себя второй барьер. Он представляет из себя второй барьер, и тут встает вопрос о его пересечении, пересечении барьера или края фантазма. Это тот момент, где можно понять, каким образом фантазм поддерживает желание по ту сторону патологического. Он поддерживает желание, но лишь ценой непризнания отношений между расщеплением субъекта и волей к наслаждению. Пересечение фантазма поднимает вопрос о том, что остается от желания по ту его сторону.

C'est là que Lacan introduit la question du désir de l'analyste. Le désir de l'analyste n'est pas le nom que Lacan donne à l'opération professionnelle du psychanalyste. Il appelle désir de l'analyste le seul désir qui puisse tenir une fois accomplie la traversée du fantasme - désir, cette fois-ci, sans fantasme. La question se pose de ce qu'il peut vouloir obtenir. Lacan le dit en toutes lettres à la fin du Séminaire XI: "le désir d'obtenir la différence absolue, celle qui intervient quand, confronté au signifiant primordial, le sujet vient pour la première fois en position de s'y assujettir." C'est dire que c'est un désir qui vise ça de façon élective. C'est un désir qui vise le sujet comme divisé. Et, en l'obtenant comme divisé, il faut que puisse être obtenu comme résidu le signifiant de non-sens, le signifiant primordial qui est celui de l'aliénation. Quand Lacan termine son Séminaire XI, c'est pour présenter l'opération analytique comme portant essentiellement sur l'aliénation, et pour viser une certaine inversion de l'aliénation qui lie le sujet à un signifiant primordial. Il vise, par là, à le délier de ce signifiant.

Так Лакан ставит вопрос о желании аналитика. Говоря о желании аналитика, Лакан вовсе не имеет в виду его профессиональное самоопределение. Он называет желание аналитика единственным желанием, способным сохраниться после пересечения фантазма — желание, которое, на этот раз, обходится без фантазма. Встает вопрос, чего же оно ещё может захотеть добиться? Лакан прямо говорит об этом в конце XI семинара: "Это желание добиться абсолютного несовпадения — несовпадения, которое возникает тогда, когда субъект, с первоначальным означающим сталкиваясь, оказывается, впервые, в положении его, этого означающего, субекта, под-лежащего, под-данного". Надо понимать это так, что действует оно в этом направлении избирательно. Это желание, которое метит в расщепленного субъекта. И важно, что, добившись расщепления, можно добиться появления означающего, лишенного смысла, первоначального означающего, присущего отчуждению. Этими словами Лакан завершает XI Семинар, чтобы показать, что аналитическая операция сущностным образом затрагивает отчуждение, и чтобы указать на возможность определённой инверсии отчуждения, связывающей субъекта с первоначальным означающим. Таким образом, он метит в возможность обратной операции, позволяющей субъекту больше к этому означающему не привязываться.

J'ai là évoqué un peu rapidement des termes qui sont à déplier, mais je passe à un autre point à quoi nous introduit ce fantasme sadien, et qui est celui précisément de l'ordonnance subjective comme telle. Je considère que je vous ai présenté la plurivalence du fantasme sadien, c'est-à-dire le fait que sa structure est enseignante pour bien au-delà et bien autre chose que la perversion. Elle enseigne sur la division du sujet, parce que le coeur de ce fantasme est la division du sujet comme volonté de jouissance. Mais on peut maintenant introduire comme telle l'orientation du schéma.

Я немного поспешно ввёл все эти термины, которые ещё требуют разработки, но пора перейти к другому моменту, к которому нас подводит садовский фантазм — собственно, к субъективному порядку. Полагаю, я смог показать вам всю многозначность садовского фантазма, другими словами, тот факт, что его структура не только и даже не столько касается перверсии, но может научить нас чему-то ещё. Она может научить нас чему-то о расщеплении, которое лежит в сердцевине этого фантазма и которое является волей к наслаждению. Настало время ввести в эту схему ориентированность.

Je l'ai dit en commençant: il nous faut maintenant thématiser comme telle l'orientation ou la flèche des schémas de Lacan. Pas seulement l'indiquer chaque fois qu'elle se présente dans des contenus spéciaux, mais la dégager comme procédé de construction. J'ai déjà indiqué ce passage de "Position de l'inconscient" où Lacan montre cette orientation répondant à ce qui est spécialement la dynamique de l'expérience analytique - c'est page 849 des Ecrits - mais je crois qu'il faut maintenant prendre là les choses d'un peu plus loin, et s'interroger sur ce que comporte pour nous notre postulat structuraliste.

Я уже говорил об этом в начале, так вот, самое время осмыслить эту ориентированность, эти стрелочки в схемах Лакана. Не просто обозначить их наличие в том или ином отдельно взятом случае, но выделить их в качестве действующей составляющей конструкции. Я уже указывал на этот отрывок из "Позиции бессознательного" ["Position de l'inconscient"], где ориентированность становится ответом Лакана на вопрос о динамике аналитического опыта — на 849 странице Écrits, теперь же я предлагаю пойти немного дальше и задаться вопросом о том, к чему нас подводит наша структуралистская аксиома.

Notre postulat structuraliste comporte qu'on aborde les choses avec un préjugé favorable pour la synchronie. La structure est synchronique. C'est, au plus simple, non pas le parcours de la maison, mais son plan. L'apparition des éléments, leurs manifestations phénoménales, peuvent donc apparaître comme aléatoires. Que ceux-ci apparaissent avant, cela relève alors d'une autre causalité. Le plan de la maison peut effectivement vous apprendre qu'il faudrait, quand on le parcourt dans la diachronie, commencer par entrer par la porte. On ne peut évidemment vous dire si cette maison a été construite. On peut vendre - c'est bien connu - des maisons sur plan et puis ne pas les construire. C'est une escroquerie qui repose, si vous voulez, sur le structuralisme. A partir du plan, et s'il y a un temps premier dans le parcours, on peut dire qu'on rentrera par la porte. C'est de toute façon discutable. On peut rentrer par la fenêtre. Il y a, comme ça, d'autres méfaits du structuralisme, comme les cambriolages. Le plan de la maison peut vous apprendre que si quelqu'un parcourt cette maison, il se cognera en un certain point contre un mur. Mais nous ne savons pas s'il se cognera effectivement ni dans quel ordre il se cognera. Autrement dit, il y a là une disjonction assez nette entre ce qui peut être le déroulement des événements - piétiner dans les gravats, tomber dans les fondations, entrer par la fenêtre ou par la cheminée - et le plan de la maison.

Наша структуралистская аксиома подводит нас к тому, что вещи заранее начинают рассматриваться в синхронии. Структура — это и есть синхрония. Это, если сказать по-простому, не прогулка по дому, а его план. Возникновение элементов, их феноменологические проявления могут, таким образом, казаться произвольными — одно появилось раньше другого, в этом есть своя причинность. Однако план дома дает знание о том, что для того, чтобы начать по нему прогулку в диахроническом плане, надо начать с двери. При этом дом может быть и не построен. Известно, что дом можно продать и до его постройки, на плане. Это хитрость, которую, если угодно, позволяет провернуть структурализм. Поскольку есть изначальный момент прогулки, исходя из плана можно утверждать, что начнётся она с двери. Но можно ведь войти и через окно. Есть и другие уловки структурализма, напоминающие кражу со взломом. План дома может дать вам знание о том, что если кто-то прогуливается по нему, в какой-то момент он может упереться в стену. Но мы не знаем, упрется ли он в неё в действительности, в какую и в какой момент. Другими словами, здесь есть явное рассогласование между процессом, в котором разворачиваются события — топтание у порога, падение в подвал, вход через окно или через камин — и планом дома.

Evidemment, ça paraît un peu gris, la structure. Vous êtes là avec votre plan et c'est tout. C'est donc un tour de force d'aborder à partir de la structure l'expérience analytique où justement il se passe des tas de choses qui sont de l'ordre du déroulement des événements: on entre, on sort, on revient, on claque la porte, etc. Il semble que la théorie, une fois qu'on a écrit quatre termes au tableau, est bien grise par rapport à tout ce déroulement expérientiel.

На самом деле, структура кажется чем-то мутным. Вот вы стоите со своим планом в руках, и что дальше? Не так-то просто подступиться к аналитическому опыту структурно, ведь в нём разворачивается целая куча событий: войти, выйти, вернуться, хлопнуть дверью и т.д. Стоит написать четыре термина на доске, и на фоне всего, что разворачивается на опыте, теория начинает казаться чем-то мутным.

Il faut d'abord s'apercevoir qu'il ne faut pas confondre la structure et la statique. Les schémas de Lacan veulent justement comporter une dynamique. L'élément par où la dynamique est présente dans la structure, c'est l'orientation. On peut évidemment le comprendre par le fait qu'il y ait des flèches dans les schémas de Lacan. Ce n'est pas pour faire joli. La vectorialisation est le mode de présence de la dynamique dans une conception structuraliste des choses.

Для начала, надо научиться не путать структуру и статику. Схемы Лакана как раз стремятся к динамике. Элемент, представляющий динамику в структуре, это ориентация. Стрелки в схемах Лакана позволяют это понять со всей очевидностью. Они не для красоты. Векторизация — это способ присутствия динамики в структуралистской версии положения вещей.

La question à se poser serait ce que veut dire cette vectorialisation. Qu'est-ce que veut dire le vecteur orienté? Je constate d'abord que ça introduit des êtres plus nombreux. Si vous avez un point et que vous introduisez une flèche, vous avez deux points. Je dirai que le vecteur indique la détermination. Ca indique un rapport de cause et d'effet. C'est là une valeur très générale que l'on peut donner au vecteur: dénoter la causalité. Par exemple, petit a est dans le fantasme à la place de la cause. C'est ce qui pour le sujet Sade vient justement combler ce qui trébuche. C'est ce qui lui permet de figurer dans son fantasme comme sujet reconstitué de l'aliénation. Vous avez aussi les flèches du schéma L de Lacan, le schéma en Z. Vous avez la flèche transversale de l'axe a - a' qui comporte le sens d'une détermination, d'une causalité qui va de l'autre au moi. Le moi imaginaire est vectorialisé à partir de l'autre imaginaire. Ca comporte une idée de détermination causale.

Что же значит эта векторизация? Что значит ориентированный вектор? Этими вопросами стоит задаться. Для начала я замечу, что вектор ведет к возрастанию количества: если у вас есть точка, достаточно добавить стрелку, и точек станет уже две. Также можно сказать, что вектор обозначает детерминацию, то есть отношения причины и следствия. Это самое общее значение, которое можно придать вектору: обозначать причинность. Маленькое а, например, занимает в фантазме место причины. Той самой, которая нужна субъекту де Саду для того, чтобы восполнить промах. Той, что позволяет ему участвовать в его фантазме в качестве восстановленного субъекта отчуждения. На схеме L Лакана, как и на схеме Z, тоже есть стрелки. Есть поперечная стрелка оси a — a' , которая обозначает причинность, детерминированность собственного я другим. Воображаемое собственное я векторизировано исходя из воображаемого другого. Отсюда идея причинной детерминированности.

Si vous prenez le schéma développé de la page 53 des Ecrits, vous notez tout de suite que, par rapport à grand A, il n'y a pas de flèches afférentes, c'est-à-dire qu'il n'y a pas de flèches qui vont vers grand A. Il n'y a qu'une flèche efférente, c'est-à-dire qui sort de A.

Обратите внимание на схему с 53 страницы Écrits — у большого Другого (А) нет афферентных стрелок, то есть ни одна стрелка к большому Другому не ведёт. У него есть только одна эфферентная стрелка, единственная стрелка, исходящая из Другого.

A cet égard, la valeur causale me paraît tout à fait déterminante. Grand A est déterminant et n'est pas déterminé. Vous avez, à partir de A, la détermination des trois autres éléments sur ce qui est, au fond, un même vecteur tordu. Ces trois éléments se trouvent déterminés à partir de A et dans un certain ordre. Ce schéma est fait de deux flèches dont l'une n'est pas réductible à la précédente. Nous avons là quelque chose qui est très constant chez Lacan et qui empêche de parler de structure seulement en termes de synchronie, à savoir un parcours causal. Il y a un certain nombre d'effets qui apparaissent dans cette suite par le seul fait qu'on introduit l'orientation. Dès qu'on introduit cette orientation sont possibles ces phénomènes qu'on peut appeler le sens interdit, le sens contraire, le sens réversible ou non réversible. Dans ce schéma, on ne peut pas, par exemple, dire que le lieu de l'Autre se trouve déterminé par le moi. On peut en avoir le désir mais cette orientation exclut justement toute une série d'autres relations et rapports.

В этом отношении причинность, на мой взгляд, имеет детерминирующее значение. Большой Другой детерминирует, но не детерминирован. Исходя из А, расположенного снизу, можно детерминировать три других элемента, размещенных на одном и том же поворачивающемся векторе. Три этих элемента детерминированы А в определённом порядке. Эта схема состоит из двух стрелок, вторая из которых не сводима к предыдущей. Это не позволяет говорить о структуре исключительно в терминах синхронии, то есть, располагая её на одной траектории причинности, в этом Лакан неизменен. Одно то, что мы вводим ориентированность, приводит к возникновению в этой последовательности определённого набора эффектов. С этого момента, с момента введения ориентированности, становятся возможны такие феномены как запрещённое направление, противоположное, обращённое направление или необращённое направление. Глядя на эту схему, нельзя, к примеру, сказать, что место Другого детерминировано собственным я. Мы могли бы такое устроить, но такая ориентированность исключила бы все прочие отношения и соответствия.

Le sens interdit indique déjà la valeur de barrière. Dans le schéma du discours analytique de Lacan, la question se pose de la valeur à donner aux barres qui y figurent.

Запрещенное направление указывает на присутствие барьера [barrière]. В схеме аналитического дискурса Лакана весь вопрос в том, каково значение черт [barres], которые в нём задействованы.

La question se pose puisque l'essentiel de la structure est donné par le double sens interdit qui y figure. Il y a là la figuration d'une barrière de structure, quelles que soient les extravagances que l'on peut donner à ce schématisme.

Этот вопрос возникает в связи с сутью структуры, заданной удвоенным запрещенным направлением, которое там задействовано. Каким бы причудливым этот схематизм ни казался, в нём задействован барьер структуры.

J'évoque donc le sens de causalité de l'orientation. Ca se retrouve dans les constructions de Lacan et c'est même ce qui fait l'architecture de son grand Graphe où on a quelques difficultés à identifier l'orientation à la causalité.

Поэтому я говорю о направленной причинности, которую обеспечивает ориентированность. Мы можем обнаружить её в конструкциях Лакана, она же задаёт архитектуру его большого Графа, на котором, как раз, есть некоторая сложность в том, чтобы отождествить ориентированность с причинностью.

Comment se crée ce Graphe? Il se monte sûrement à partir d'un premier vecteur dont Lacan dit qu'il supporte la chaîne signifiante. C'est un vecteur où l'on retrouve seulement la linéarité orientée de la chaîne signifiante déjà notée par Saussure. Ce vecteur n'a pas tant valeur de causalité que de présentation d'une succession temporelle.

Как создаётся Граф? Очевидно, он начинается с первого вектора, который, по словам Лакана, поддерживает означающую цепочку. Это вектор, в котором мы обнаруживаем простую ориентированную линейность, на которую обратил внимание ещё Соссюр. Этот вектор не столько обозначает причинность, сколько представляет временную последовательность.

Il résume une diachronie. Il n'a pas, à proprement parler, un point d'origine.

Это упрощённый вид диахронии. Строго говоря, здесь нет отправной точки.

Le second vecteur du Graphe, qu'est-ce qu'il connote? Pour le prendre au plus simple, je dirai qu'il connote un vouloir-dire. Lacan construit son grand Graphe du désir à partir de la dichotomie du signifiant et du signifié. De la même façon qu'il a orienté le signifiant, il oriente le signifié, c'est-à-dire ce qu'on a toujours admis comme la visée du sens, comme l'intention, voire l'intentionnalité, de la parole.

К чему отсылает второй вектор Графа? Я бы сказал по-простому, что он отсылает к воле-к-высказыванию. Свой Граф желания Лакан выстраивает, отталкиваясь от дихотомии означающего и означаемого. Так же, как он ориентирует означающее, он ориентирует и означаемое, то есть то, что всегда понималось нами как смыслообразующая цель, как намерение, интенциональность речи.

Eh bien, ça comporte aussi une vectorialisation. On peut s'imaginer qu'il faut penser une chose avant de l'écrire. A ce moment-là, le vecteur signifié serait le premier, pour être ensuite suivi du vecteur signifiant. Ca serait une façon de faire un schéma. C'est une recommandation pédagogique: penser les choses avant de les dire. Mais on peut parler avant de penser, et alors le schéma devient d'un autre ordre. Ca marque que la parole va plus vite que la pensée. Si l'expression signifiante va moins vite que la pensée, on a, par exemple, la réticence. On peut même imaginer la dissimulation. La dissimulation retorse, c'est que l'un des vecteurs va d'un côté et que l'autre va de l'autre côté.

Так вот, здесь тоже предполагается векторизация. Представьте себе ситуацию, когда вы решили что-то написать, и сначала вы об этом задумались. В этот момент на первый план выходит вектор означаемого, и затем уже следует вектор означающего. Так появляется схема. Есть такая педагогическая рекомендация: сначала думай, потом говори. Но можно ведь и сказать прежде, чем подумать, и тогда схема меняет порядок, и речь бежит быстрее мысли. Если же означающее высказывание идёт медленнее, чем мысль, то становятся возможны, например, недомолвки. Или даже утаивание. Хитроумное утаивание предполагает, что один вектор идёт с одной стороны, в то время как другой вектор направляется с другой.

Ce sont là des jeux de lecteur. Il faut voir, en effet, que la vectorialisation de Lacan est descriptive. On peut même s'imaginer des petits personnages. Mais cette vectorialisation descriptive, il la bouge au départ, puisqu'il invente de mettre la suite signifié d'une autre manière.

Это всё игры для любознательных читателей. На самом деле, надо понять, что векторизация Лакана носит описательный характер. Можно даже представить себе таких маленьких персонажей. Но эта описательная векторизация подходит только вначале, для ряда означаемых он изобретает другой тип векторизации.

Voilà donc, au départ, une vectorialisation essentielle et qui n'est pas construite à partir de la causalité. Si on peut introduire une causalité de départ, elle est supposée. Mais je ne vais pas me lancer dans la comparaison de la cause à l'effet et de la vectorialisation quasiment phénoménologique. Pour bien rester à ce à quoi je vais penser, je vais m'arrêter là jusqu'à la semaine prochaine.

Итак, мы ввели базовую векторизацию, которая исходит не из причинности. Исходная причинность возможна только как предположение. Но не будем бросаться уподоблять причину-следствие такой чуть ли не феноменологической векторизации. Остановимся на том, о чём мне ещё предстоит подумать до следующей недели.


Рабочий перевод: Е. Ермаков, Е.Петрова, Е. Палесская, М. Ноздря, Е. Урузбаева, Д. Колосов. Ред. И. Север, Т. Медведева, И. Макарова. Ред. на русском: А. Бибиксарова.