Aristote, qui a donc marqué cette pensée, dit ceci qui retentit à travers les siècles: "La simple appartenance est une chose [c'est l'inhérence simple du "F est G" ou du "aucun F n'est G"], l'appartenance nécessaire en est une autre, et l'appartenance contingente en est encore une autre." C'est d'emblée introduire ces premières modalités que sont nécessité et contingence. Ca introduirait à une forme triangulaire - le nécessaire appelant l'impossible par rapport au contingent. Contrairement à ce qu'on s'imagine, il s'agit là, chez Aristote, d'une recherche. Tout n'y est pas bouclé. Il y a les mêmes écarts et distorsions que l'on peut constater sur la suite de l'enseignement de Lacan.
Аристотель, оставивший свой след в этой мысли, говорит следующее, звучащее сквозь века: "Простая принадлежность — это одно [это простая несводимость присущность "F есть G" или "никакое F не есть G"], необходимая принадлежность — другое, а случайная (5) принадлежность — еще одно другое. Это с самого начала вводит эти первые модальности необходимости и случайности. Это ввело бы трехстороннюю форму — необходимое вызывает невозможное по отношению к случайному (6). Вопреки нашим представлениям у Аристотеля речь здесь идет об исследовании. Здесь нет завершенности. И присутствуют те же пробелы и искажения, которые мы можем наблюдать в продолжении учения Лакана.
(5) здесь и далее прим. науч. редактора: Именно «контингентная» или, возможно, «случайная», т. е. S есть P, но при этом S мог бы не быть P (например, я логик, но мог бы не быть им, а 8 не могло бы не быть чётным числом, так что оно чётное не контингентно, а с необходимостью).
(6) Это уже знакомый нам логический треугольник, получаемый, когда некоторые понимается как 'всего лишь некоторые; некоторые, но точно не все'. Только здесь речь идёт не о некоторых предметах, а о некоторых возможных ситуациях, случаях. Верхние концы треугольника — всегда и никогда, или необходимо и необходимо не; а нижний — иногда, или возможно (в смысле 'контингентно').
On trouve chez Aristote une distinction des propositions entre les propositions assertoriques qui regroupent toutes les propositions catégoriques de simple appartenance, les propositions apodictiques qui comportent les termes du nécessaire ou de l'impossible, et les propositions problématiques où l'inhérence relève seulement de la possibilité.
У Аристотеля мы находим различие суждений между утвердительными суждениями, которые включают все категорические суждения простой принадлежности, аподиктические суждения, включающие термины необходимо или невозможно, и проблематические суждения, в которых присущность является лишь вопросом возможности.
Voilà une tripartition qui a pour nous toute sa valeur. Lacan a été amené à déduire des axiomes, des axiomes induits par l'expérience analytique, sous la forme de propositions apodictiques. Il n'y a pas de rapport sexuel, ce n'est pas simplement une proposition négative. C'est une proposition qui a la modalité de l'impossible, l'impossible du rapport sexuel. Ce n'est pas formulée comme une proposition problématique. Il faut mettre le problématique à sa place, y compris dans l'expérience analytique. On s'imagine que conserver les choses comme problématiques, c'est garder sa place à l'ouverture. Dans la psychanalyse gangrénée de phénoménologie, on a une phobie de la fermeture. On préfère alors le problématique. Il y a cependant une place pour le problématique, et, cette place, c'est ce qui relève du possible. Il y a aussi une place dans l'expérience analytique pour l'apodictique, c'est-à-dire pour le nécessaire et pour l'impossible. Je dirai que le mathème en tant que tel noue l'apodictique et le problématique.
Это триединство представляет для нас свою ценность. Лакан был вынужден выводить аксиомы, аксиомы, индуцированные аналитическим опытом, в форме аподиктических суждений. Нет никаких сексуальных отношений, это не просто отрицательное суждение. Это суждение, которое имеет модальность невозможного, невозможности сексуальных отношений. Оно не сформулировано как проблематическое суждение. Проблематическое должно быть поставлено на свое место, в том числе и в аналитическом опыте. Можно представить себе, что сохранить проблематическое - значит сохранить свое место в открытии. В психоанализе, который пронизан феноменологией, у нас есть фобия закрытия. Поэтому мы предпочитаем проблематическое. Однако есть место и для проблематического, и это место — то, что возможно. В аналитическом опыте есть место и для аподиктического, то есть для необходимого и для невозможного. Я бы сказал, что матема как таковая связывает аподиктическое и проблематическое.
Chez Aristote, évidemment, ces distinctions logiques sont liées à sa philosophie qui déjà oblige à distinguer le nécessaire du non-nécessaire, puisqu'il faut faire place à la catégorie de l'accident - l'accident étant ce qui peut ou non être lié à un sujet mais qui ne lui appartient pas essentiellement. Par là-même, une théorie de l'essence de l'accident conduit à des formulation apodictiques pour désigner ce sans quoi ce ne serait plus ce que c'était. Cela dont on essaie de savoir l'essence, ce ne serait plus ce que c'était. C'est ce que, très loin derrière Aristote, Husserl appelait la variation eidétique: faire varier l'individu ou une idée, de telle sorte que l'on s'aperçoive de ce qui lui appartient en propre, et tel que, faute de ça, l'individu ne serait plus ce qu'il est.
У Аристотеля, очевидно, эти логические различия связаны с его философией, которая уже обязывает отличать необходимое от не необходимого, поскольку нужно освободить место для категории случайности - случайности как того, что может быть связано или не связано с субъектом, но не принадлежит ему по существу. Точно так же теория сущности случайности приводит к аподиктическим формулировкам для обозначения того, без чего она перестала бы быть тем, чем она была. То, что мы пытаемся узнать о сущности, перестало бы быть тем, чем оно было. Это то, что Гуссерль, далеко после Аристотеля, называл эйдетическим варьированием (7): изменять личность или идею таким образом, чтобы осознать, что принадлежит ей самой по себе, и что без этого личность перестала бы быть тем, что она есть.
(7) действительно, Аристотель считал, что у каждой вещи (и у каждого естественного класса вещей) есть признаки, без которых они не были бы тем, чем они фактически являются, и другие признаки, потеря которых не делает, например, человека чем-то другим, нечеловеком. С этим учением связано упоминание существенных свойств в традиционном логическом учении о понятии, а отчасти и аристотелевский способ давать определения: через указание на род и видовое отличие. Ср. в «Метафизике»: «о сущности говорится... и в смысле того, что, будучи определенным нечто, может быть отделено [от материи только мысленно], а таковы образ, или форма, каждой вещи».
Le problématique, c'est-à-dire ce qui est de l'ordre du possible, est ce qui appartient à la catégorie de l'être en puissance.
Aristote distingue en effet l'être en acte du non-être. Mais entre les deux, si je puis dire, il place l'être en puissance qui peut devenir l'être en acte. Il y a là un potentiel. J'ai dit tout à l'heure que le discours analytique, tel que Lacan le formule, fait sa place à l'apodictique, mais il fait aussi une place essentielle au problématique comme être en puissance.
Проблематическое, т. е. то, что имеет порядок возможного, — это то, что относится к категории бытия в — возможности. Аристотель действительно проводит различие между бытием в дейстительности и небытием. Но между ними, если можно так выразиться, он помещает бытие в возможности, которое может стать бытием в действии. В этом есть потенциал. Я уже говорил, что аналитический дискурс, как его формулирует Лакан, предоставляет место для аподиктического, но он также предоставляет существенное место для проблематического как потенциального (действительного, возможного).
Où est-ce que le discours analytique fait sa place au problématique? Eh bien, il fait sa place au problématique s'agissant de l'inconscient. Les quatre concepts fondamentaux de la psychanalyse et la définition par Lacan de l'inconscient conduisent nécessairement à donner à l'inconscient le statut d'un être en puissance. C'est faute de saisir cela qu'on s'attache précisément à un "réalisme" de l'inconscient. Je l'ai formulé l'année dernière et c'est un point sur lequel il faut insister: l'inconscient est en puissance. Dans ce séminaire si aristotélicien qu'est le Séminaire XI, on ne trouve d'autre définition du transfert que comme mise en acte de la réalité sexuelle. Ca se coordonne selon l'en-puissance et l'en-acte. Il n'y a rien de plus essentiel que de se former, de se rompre à cette notion de l'inconscient comme étant tout en puissance. Selon que l'on pense cela ou que l'on pense que l'inconscient est un réservoir de choses déjà là, on obtient deux orientations distinctes de l'expérience, deux conceptions distinctes de ce qu'on peut en attendre à la fin. J'y reviendrai.
Где в аналитическом дискурсе находится место для проблематического? Что ж, место для проблематичного возникает, когда речь идет о бессознательном. Четыре основных понятия психоанализа и лакановское определение бессознательного неизбежно приводят к приданию бессознательному статуса бытия в возможности. Это ошибка думать, что мы привязаны именно к "реализму" бессознательного. Я сформулировал его в прошлом году, и на этом нужно настаивать: бессознательное находится в возможности. В этом семинаре, столь аристотелевском, как Семинар XI, мы не находим другого определения переноса, кроме как введение в действие сексуальной реальности. Он координируется в соответствии с в-возможности и в-действии. Нет ничего более важного, чем сформировать, отделиться от этого представления о бессознательном как о всемогущем, всесильном. В зависимости от того, думаем ли мы так или считаем, что бессознательное — это вместилище уже имеющихся вещей, мы получаем две разные ориентации опыта, два разных представления о том, чего мы можем ожидать от него в конечном итоге. Я еще вернусь к этому.
Donc, l'héritage aristotélicien concernant les modalités porte sur quatre modalités principales. Celles que l'on appelle ordinairement aléthiques - à partir d'alêthéia qu'on a traduit par vérité - sont les modalités susceptibles d'avoir des valeurs de vérité. Etant donné les tentatives pour donner des valeurs de vérité à d'autres modalités, on a dû faire des corrections qui ont conduit à les appeler, ordinairement de nos jours, des modalités ontiques. Il s'agit du nécessaire, de l'impossible, du possible, et du contingent. Il y a, en plus, une difficulté quand on essaye de s'introduire dans la logique d'Aristote, puisqu'il ne fait pas, à nos yeux, une distinction claire entre le possible et le contingent. A l'occasion, il les confond ou il les distingue d'une façon qui n'est pas toujours stable et constante. Ca fait que les querelles d'érudits sont nombreuses là-dessus.
Таким образом, аристотелевское наследие относительно модальностей касается четырех основных модальностей. Те, которые обычно называют истинными (алетическими) — от aletheia, что переводится как истина — это модальности, которые могут иметь истинностные значения (8). Учитывая попытки придать истинностные значения другим модальностям, необходимо было внести коррективы, которые привели к тому, что их стали называть, обычно в настоящее время, онтическими модальностями. Это необходимое, невозможное, возможное и случайное. Кроме того, возникает трудность, когда мы пытаемся проникнуть в логику Аристотеля, поскольку он, на наш взгляд, не проводит четкого различия между возможным и случайном. Иногда он путает их или различает, но не всегда стабильным и постоянным способом. Именно поэтому существует множество научных споров по этому поводу.
(8) Видимо, имеется в виду, что высказывания с такими модальностями в составе поддаются истинностной оценке (определению того, истинны они или ложны); либо точнее — что такая оценка возможна относительно самого хода событий (а не чьих-то знаний о нём или норм, диктующих, как должно быть; т. е. онтические модальности противопоставлены упомянутым выше эпистемическим и деонтическим).
Nous, nous pouvons nous en tenir à la mise en forme qui en a été faite au Moyen Age et qui utilise la même structure signifiante pour ces quatre modalités: le nécessaire, l'impossible, le possible venant comme le contradictoire de l'impossible, et le contingent venant comme le contradictoire du nécessaire.
Мы можем придерживаться той формы, которая была придана ей в средние века и которая использует ту же самую структуру означающих для этих четырех модальностей: необходимое, невозможное, возможное, возникающее как противоречащее невозможному, и случайное, возникающее как противоречащее необходимому.
Tout cela peut s'écrire, peut s'écrire et se formaliser au plus simple en introduisant un symbole pour dire il est nécessaire que. Ce symbole, on l'écrit ainsi ◻︎ . On écrit donc il est nécessaire que p ainsi:◻︎Р . Ca conduit à écrire le contingent par une négation du nécessaire: il n'est pas nécessaire que p, soit ~◻︎Р . L'impossible, évidemment, s'écrit autrement. L'impossible n'a pas le sens de il n'est pas nécessaire que. Il a au contraire le sens de il est nécessaire que ne pas. Il s'écrit donc ainsi ◻︎ ~ Р . Du coup, le possible peut s'écrire ainsi. ~ ◻︎~ Р
Все это можно написать, можно записать и формализовать самым простым способом, введя символ, чтобы сказать "необходимо, чтобы". Этот символ записывается следующим образом ◻︎Р . Поэтому мы пишем, что необходимо, чтобы P было таким. Это приводит к тому, что случайное записывается через отрицание необходимого: ~ ◻︎Р, "не необходимо, чтобы P". Невозможное, очевидно, написано по-другому: ◻︎ ~ Р .Невозможное не имеет такого смысла, что "необходимо, чтобы P". Напротив, оно имеет значение необходимо, чтобы не. Поэтому он написан таким образом. В результате, возможное можно записать так. ~ ◻︎ ~ Р (9)
(9) Если это кажется непонятным, вспомним, что возможно, что p — это практически 'В некоторых (вообразимых) ситуациях p', т. е. не во всех не p