Жак-Ален Миллер, курс 1984-1985 гг.
1,2,3,4
22 сеанс, 5 июня1985

Cours du 5 juin 1985

Лекция от 5 июня 1985

J'ai été amené à répondre à quelques questions banales sur la psychanalyse et l'irrationnel. C'est en effet sous cette rubrique qu'une revue scientifique de vulgarisation pense pouvoir faire figurer la psychanalyse dans son sommaire: la psychanalyse couplée avec l'irrationnel. Je n'y ai répondu que par quelques généralités.

Мне пришлось ответить на несколько банальных вопросов о психоанализе и иррациональном. На самом деле именно в такой рубрике психоанализ может быть включен в содержание научно-популярного журнала: психоанализ в его связи с иррациональным. Я ответил лишь на несколько общих вопросов.

La psychanalyse rend compte de phénomènes d'apparence irrationnels au regard du discours de la science. Ce n'est pas seulement vrai pour nous, c'est vrai aussi pour les autres, à savoir ceux qui s'imaginent être restés dans le droit fil du désir de Freud. Nous en rendons compte nécessairement au discours de la science, parce que nous ne pouvons plus, de façon crédible, rapporter ces phénomènes apparemment irrationnels au Diable. On peut essayer mais, à notre époque, ça n'emporte pas la conviction. On ne peut pas non plus croire que l'on peut réduire ces phénomènes par une hygiène de vie et de pensée, encore que faire une analyse comporte une vie, ou au moins une pensée, quelque peu guindée - je ne dis pas hygiénique.

Психоанализ дает отчет о кажущихся иррациональными явлениях с позиций научного дискурса. Верно это не только для нас, но и для всех тех, кто вообразил себе, что остается на одной волне с желанием Фрейда. Мы непременно понимаем эти явления исходя из научного дискурса, потому что связывать явно иррациональные явления с Дьяволом больше не актуально. Мы конечно можем попробовать, но в наше время это не будет звучать убедительно. Полагать, что эти явления можно свести к гигиене жизни и мысли, так же неактуально, хотя прохождение анализа подразумевает жизнь или, по крайней мере, несколько неестественную мысль — я не говорю гигиеническую.

Certes, c'est une nouvelle raison. L'inconscient change quelque chose au statut de la raison, mais l'inconscient freudien n'est pas autre chose que des raisons. Vous trouvez cela en toutes lettres dans tel écrit de Lacan. L'inconscient freudien, ce sont des raisons, c'est-à-dire des effets de langage, mais des effets de langage sans parole, des effets de langage où le sujet n'est pas encore représenté - la question étant, dans l'expérience analytique, de fixer le signifiant qui le représente, qui le représente dans un champ où je ne suis pas. C'est en quoi il y a une dimension du signifiant qui est préalable à la signifiance du sujet. Il y a un signifiant d'avant le sujet, un signifiant qui n'est pas encore le signifiant du sujet. C'est ce qui permet le chiffrage mathématique. Il y a là "matérialisation intransitive du signifiant au signifié". C'est l'expression même que Lacan risque à ce propos.

Конечно, это новая разумная причина. Бессознательное что-то меняет в статусе разума, но фрейдовское бессознательное есть не что иное, как разумные причины. Вы найдете это изложенным черным по белому в таком сочинении Лакана. Бессознательное Фрейда — это разумные причины, то есть эффекты языка, но эффекты языка без слов, эффекты языка там, где субъект еще не представлен — вопрос состоит в том, чтобы в аналитическом опыте зафиксировать означающее, которое его представляет, которое представляет его в области, где «я не есть». Вот почему существует измерение означающего, предшествующее значимости субъекта. Перед субъектом стоит означающее, означающее, которое еще не является означающим субъекта. Это то, что позволяет математическое шифрование. Здесь существует «непереходная материализация означающего к означаемому». Это то самое выражение, которым Лакан рискует в этом отношении.

Ça n'empêche pas que, dès lors qu'il y a une chaîne signifiante reconnue pour telle, ça présente le sujet. On peut même dire que la signifiance du sujet n'est jamais tant présente que là où le sujet n'a pas de représentant. Ça comporte ce que la pulsion nous présentifie dans l'expérience analytique, à savoir qu'il y a du sens d'avant le sujet. L'expérience analytique n'aurait pas de sens si nous n'avions pas à poser des raisons d'avant le sujet et qui font sens. On définit sans doute la métaphore à partir des effets de sens, mais la question est de savoir comment la métaphore, qui n'a pas besoin du sujet pour fonctionner, devient métaphore du sujet. La question qui est posée par le calcul de l'interprétation, c'est de savoir comment la métaphore devient métaphore du sujet. C'est bien parce que nous conservons le mot de raison, que nous pouvons soutenir le mot de calcul. C'est à nous, analystes, de soutenir cette raison d'avant le sujet.

Это не мешает тому, что раз есть распознаваемая как таковая цепочка означающих, она представляет субъекта. Можно даже сказать, что значимость субъекта никогда не присутствует так сильно, как там, где у субъекта нет представителя. Он включает в себя то, что влечение представляет нам в аналитическом опыте, а именно то, что смысл предшествует субъекту. Аналитический опыт не имел бы смысла, если бы нам не нужно было ставить разумные причины перед субъектом, которые имеют смысл. Метафора, несомненно, определяется эффектами смысла, но вопрос в том, как метафора, не нуждающаяся в субъекте для своего функционирования, становится метафорой субъекта. Вопрос, поставленный расчетом интерпретации, состоит в том, чтобы узнать, как метафора становится метафорой субъекта. Поскольку мы сохраняем слово разумная причина, резон, довод (raison), мы можем опираться на слово расчет. Это зависит от нас, аналитиков, поддержать эту разумную причину, предшествующую субъекту.

C'est très différent que d'avoir raison. On en entend des répercussions dans l'expérience: tu veux toujours avoir raison. Ca nomme très bien le piétinement de la jouissance par l'Autre. Ca nomme le désir de cet Autre d'obtenir une division subjective chez le partenaire. Ca se voit chez Sade, où les personnages raisonnent. Rien de plus raisonnables, de plus raisonneurs que ces bourreaux qui n'assassinent pas du tout sans phrases. Avoir raison, on pourrait dire que ça n'a rien à faire avec l'expérience analytique. Interpréter est tout à fait différent du fait d'avoir raison.

Это очень отличается от того, чтобы быть правым. Отголоски этого мы слышим на опыте: ты всегда хочешь быть правым. Это отличное именование для мельтешения наслаждения через Другого. Оно называет желание этого Другого заполучить субъективное разделение в партнере. Это можно увидеть у де Сада, где персонажи рассуждают (raisonnent). Ничего не может быть разумнее, аргументированнее этих палачей, которые вовсе не убивают без приговора. Быть правыми, можно было бы сказать, не имеет ничего общего с аналитическим опытом. Интерпретация — это совсем другое, чем быть правым.

Il serait pourtant excessif d'en conclure qu'il est indifférent, dans le champ freudien, de savoir qui a raison. A la télévision, pour le grand public, quand Lacan évoque le reproche qui lui est fait de la part des idiots de l'autre côté, à savoir d'intellectualiser l'inconscient, il commence par rétorquer que ça ne fait pas le poids quand il s'agit de savoir qui a raison. Le fait d'avoir raison est tout à fait inopérant dans l'expérience analytique. Il n'a même pas de statut, sauf à seulement opérer au niveau de la suggestion. Mais ça ne nous empêche pas de savoir qu'il n'est pas indifférent de savoir qui a raison s'agissant de ce qui opère dans la psychanalyse. C'est à cette condition que l'analyste peut être le servant du discours analytique. Pourquoi ne pas dire comme Spinoza - et je parle là de l'analyste, de l'analyste qui a raison - qu'"il fait partie de mon bonheur que les autres pensent comme moi".

Однако было бы чрезмерным делать из этого вывод, что во фрейдовом поле безразлично знать, кто прав. На телевидении, для широкой публики, когда Лакан вызывает упрек, сделанный ему идиотами с другой стороны, а именно в интеллектуализации бессознательного, он начинает с возражения, что не имеет значения, когда речь идет о том, кто прав. Факт правоты совершенно не действует в аналитическом опыте. У него даже нет статуса, кроме того, что он действует только на уровне внушения. Но это не мешает нам знать, что не безразлично знать, кто прав в отношении того, что действует в психоанализе. Именно при этом условии аналитик может служить аналитическому дискурсу. Почему бы не сказать, как Спиноза — и я говорю здесь об аналитике, об аналитике, который прав, — что «часть моего счастья состоит в том, что другие думают так же, как я».

Il ne suffit pourtant pas d'annoncer une vérité, puisque la vérité est toujours à se présenter dans la dimension du contestable - c'est un fait de structure relevé par Lacan - et que c'est même pourquoi on peut faire des exercices pour se mettre au niveau de cette vérité. Mais que ce soient des exercices de scepticisme ou des exercices spirituels, ils indiquent toujours la voie d'une pratique éthique. La vérité se soutient d'un désir.

Однако недостаточно провозгласить истину, поскольку истина всегда должна быть представлена в измерении оспариваемого — это структурный факт, отмеченный Лаканом, — и поэтому мы даже можем делать упражнения, чтобы разместить себя на уровне этой истины. Но будь то упражнения в скептицизме или духовные упражнения, они всегда указывают путь этической практике. Истина поддерживается желанием.

Par là, l'intension du discours analytique n'est pas antinomique, mais liée, à son extension. C'est comme ça que l'a entendu Freud, et c'est comme ça que, sur d'autres bases, l'a repris Lacan. Il se vérifie, dans l'histoire de la psychanalyse, que la stagnation de l'extension est tout à fait corrélative de la stagnation de l'intension.

Таким образом, интенция аналитического дискурса не антиномична, а связана с его расширением. Так это понял Фрейд, и так, на других основаниях, воспринял это Лакан. В истории психоанализа подтверждается, что стагнация экстенции полностью коррелирует с стагнацией интенции.

C'est pourquoi je m'en vais, la semaine prochaine, aux U.S.A. Je fais cependant bien attention de ne pas prendre un bâton de pèlerin. Je n'y vais d'ailleurs pas avec de bons sentiments à l'égard de ceux qui m'invitent. Ils m'invitent dans le Massachusetts, où ils ont eu l'idée - rien de moins! - de tenir un colloque intitulé L'héritage de Lacan. Dans le Massachusetts! J'ai essayé de les détourner de mettre un titre pareil. Si quelqu'un avait pris ce titre dans notre aire, je n'aurais pu l'approuver une seconde. Mais enfin, ils pensent, à affirmer ainsi ce qu'on ne peut pas appeler autrement qu'une prétention, pouvoir convoquer le banc et l'arrière-banc des Etats-Unis. Qu'elles que soient les bonnes intentions des organisateurs, je ne peux pas voir ça autrement que comme un détournement. Je vais donc leur dire que l'enseignement de Lacan n'a pas besoin d'un plan Marshall et que son héritage se porte bien tout seul. Je vais le leur dire, bien sûr, gentiment, mais la gentillesse n'y fera rien, ça se déchiffrera comme ça.

Вот почему я еду в США на следующей неделе. Однако я очень остерегаюсь брать с собой посох паломника. Кроме того, я не иду туда с добрыми чувствами к тем, кто меня приглашает. Они приглашают меня в Массачусетс, где у них появилась идея — не меньше! — провести коллоквиум «Наследие Лакана». В Массачусетсе! Я пытался отговорить их оставлять такое название. Если бы кто-то взял такое название в наших краях, я бы ни на секунду не поддержал его. Но, наконец, думают они, чтобы таким образом утверждать то, что нельзя назвать иначе, как претензией, можно собрать всех-всех в Соединенных Штатах. Каковы бы ни были благие намерения организаторов, я не вижу в этом ничего, кроме как отвлечения внимания. Так что я собираюсь сказать им, что учение Лакана не нуждается в Плане Маршалла и что его наследие само по себе хорошо себя зарекомендовало. Я им скажу, конечно, любезно, но любезность ничего не даст, это расшифровывается так.

Ensuite, après le temps de ce colloque, j'irai passer quelques jours à New York, pour essayer de parer à cet éventuel détournement à venir, c'est-à-dire mettre sur pieds l'édition américaine de Lacan, ainsi qu'une publication annuelle réunissant les travaux qui se font dans le Champ freudien et ceux qui se font aux Etats-Unis dans cet ordre.

Затем, после окончания этого коллоквиума, я проведу несколько дней в Нью-Йорке, чтобы попытаться подготовиться к этому возможному будущему отвлечению, то есть организовать американское издание Лакана, а также ежегодную публикацию, объединяющую вместе работы, которые ведутся в области Фрейда, и те, которые ведутся в Соединенных Штатах, в этом порядке.

Le résultat, c'est que je ne serai pas ici pour les deux séances à venir. Je serai de retour le mercredi 26 juin, et je vous ferai le compte-rendu de cette équipée. Et puis, si je peux disposer de cette salle, je vous retrouverai encore le premier mercredi de juillet. Je n'entends cependant pas que les deux séances soient chômées pendant mon absence, et je vous demande de venir, puisque je prendrai toutes les dispositions pour que ces deux séances soient assurées par d'autres que moi.

В результате меня не будет здесь в течение следующих двух сеансов. Я вернусь в среду, 26 июня, и сделаю для вас отчет об этой поездке. А затем, если в моем распоряжении будет эта аудитория, я снова встречусь с вами в первую среду июля. Однако я не намерен отменять эти две лекции во время моего отсутствия и прошу вас приехать, так как я приму все меры, чтобы эти две лекции были прочитаны кем-то другим вместо меня.

La fois dernière, j'ai amené trois binaires, qui sont ceux de l'aliénation/répétition, de la hâte/vérité, et du transfert/sublimation. Ce couplage inédit fait sens. Quelqu'un m'a signalé que les deux termes de transfert et de sublimation, qui paraissent là incongrus dans leur rapprochement, se trouvaient voisins, sous la plume de Freud, dans le cas Dora. C'est une référence d'autant plus intéressante que c'est au temps où Freud n'a pas ce concept généralisé du transfert qui deviendra le sien. C'est à l'époque où il en est encore à compter les transferts, à faire de chacun un état psychique particulier. Ca se voit encore dans l'homme aux rats, où Freud dit un transfert quand il pense qu'il est impliqué dans telles associations du patient. Ce n'est qu'après, comme résultat d'une généralisation, qu'il a fait du transfert un phénomène constant, et même structural, de l'expérience analytique.

В прошлый раз я привел три бинарных пары: отчуждение/повторение, спешка/истина и перенос/сублимация. Эта неслыханное паросочетание имеет смысл. Кто-то указал мне, что два термина перенос и сублимация, которые здесь кажутся неуместными для сближения, оказываются соседствующими с пером Фрейда в случае Доры. Это ссылка тем более интересная, что это было именно в те времена, когда у Фрейда не было еще этой обобщенной концепции переноса, которая станет его собственной. В то время ему приходилось считать переносы, выводя из каждого определенное психическое состояние. Это снова можно увидеть в «Человеке с крысами», где Фрейд говорит о переносе, когда думает, что вовлечен в такие ассоциации пациента. Только впоследствии, в результате обобщения, он сделал перенос постоянным и даже структурным феноменом аналитического опыта.

Dans le transfert selon Freud, le patient remplace une personne connue de son existence par une personne qui est celle de l'analyste. Si le sujet revit, dans l'expérience, des états passés, il ne les revit pas dans la modalité temporelle du passé, mais comme des états actuels en rapport avec l'analyste. C'est déjà là indiquer un caractère de mise au présent de l'inconscient. C'est ce que Lacan, en une première approche, appelle la mise en acte de l'inconscient. C'est une mise en acte qui, chez Freud, est explicitement une répétition. C'est déjà assez pour nous indiquer la connexion, dans l'expérience analytique, de l'acte et de la répétition. Nous en ferons notre profit par la suite.

В переносе, согласно Фрейду, пациент заменяет знакомого человека из своей жизни на аналитика. Если субъект переживает в опыте прошлые состояния, он переживает их не во временной модальности прошлого, а как текущие состояния по отношению к аналитику. Это уже указывает на характер помещения бессознательного в настоящее. Это то, что Лакан в первом подходе называет отыгрыванием бессознательного. Это отыгрывание, которое у Фрейда явно является повторением. Этого уже достаточно, чтобы указать нам на связь в аналитическом опыте акта и повторения. Мы воспользуемся им позже.

Comment Freud introduit-il le terme de sublimation, encore éloigné, à cette date, de l'élaboration qu'il lui donnera plus tard? Eh bien, il qualifie de transferts sublimés les transferts qui subissent une atténuation du contenu, c'est-à-dire lorsqu'il n'y a pas purement et simplement reproduction à l'identique du passé, mais lorsqu'il y a des éditions revues et corrigées. Le transfert peut alors devenir conscient. Ça a aussi l'avantage de nous signaler que Freud entend bien le transfert comme un phénomène inconscient, dont le plus clair passe inaperçu du sujet. Voilà ce qui est peut-être, chez Freud, la première occurrence d'une connexion explicite du transfert et de la sublimation.

Как Фрейд вводит термин сублимация, все еще далекий в то время от той разработки, которую он даст ему позже? Так вот, он определяет как сублимированные переносы те переносы, которые претерпевают ослабление содержания, которые претерпевают смягчение содержания, то есть когда не происходит простого воспроизведения того же, что и в прошлом, но когда есть пересмотренные и исправленные издания.Тогда перенос может стать сознательным. Это также имеет то преимущество, что указывает нам на то, что Фрейд правильно понимает перенос как бессознательный феномен, наиболее очевидный из которых остается незамеченным субъектом. Вот что, возможно, является у Фрейда первым случаем явной связи переноса и сублимации.

Il y a une connexion freudienne que l'on peut construire quand on accentue dans le transfert l'élément érotique, le but sexuel. On peut alors évidemment construire la sublimation comme un antonyme du transfert. Il est clair pour nous, que si nous accentuons le pivot du transfert, non pas comme étant érotique, mais comme étant épistémique, notre construction de la sublimation est alors également sur le versant épistémique. De la même façon que Freud peut construire la sublimation à partir du déplacement du but sexuel, c'est-à-dire sans refoulement, nous pouvons, nous, construire la sublimation à partir de l'élimination de la composante épistémique, c'est-à-dire l'élimination du sujet supposé savoir. Vous pouvez, là, saisir les racines profondes du couple transfert et sublimation dans le système conceptuel de la psychanalyse.

Существует фрейдовская связь, которую можно построить, если в переносе акцентировать внимание на эротическом элементе, на сексуальной цели. Тогда мы, очевидно, можем сконструировать сублимацию как антоним переноса. Нам ясно, что если мы подчеркнем стержень переноса не как эротический, а как эпистемологический, то наша конструкция сублимации также окажется на эпистемологической стороне. Точно так же, как Фрейд может построить сублимацию из смещения сексуальной цели, то есть без вытеснения, мы можем построить сублимацию из устранения эпистемологического компонента, то есть устранения субъекта, предположительно знающего. Здесь вы можете уловить глубокие корни пары перенос и сублимация в концептуальной системе психоанализа.

Prenons maintenant l'autre couple de l'aliénation et de la répétition. Qu'est-ce qui justifie ce couplage? C'est un problème de théorie psychanalytique. Il faut trancher, puisque le texte si elliptique de Lacan là-dessus, n'oblige pas explicitement au couplage que je vous propose. On s'aperçoit bien qu'il y en a trois d'un côté et trois de l'autre, mais comment est-ce que ça vient se conjoindre?

Возьмем теперь другую пару отчуждение и повторение. Что оправдывает эту связь? Это проблема психоаналитической теории. Мы должны ее решить, поскольку эллиптический текст Лакана по этому поводу явно не обязывает к паросочетанию, которое я вам предлагаю. Мы ясно видим, что их трое с одной стороны и трое с другой, но как это сочетается?

L'aliénation est pour nous le terme et le rapport logique qui qualifie le mode selon lequel le sujet se rapporte à l'Autre dans tout effet de langage. Mais comment faut-il alors caractériser le statut de cet Autre? Eh bien, il y a le choix forcé. Le choix forcé, c'est que le sujet se pense Je. C'est ce que nous traduisons comme un je ne pense pas. Ça comporte l'élimination de l'Autre. Pour atteindre ce cogito de Descartes, que nous inversons, il y a une élimination préalable de l'Autre - c'est seulement par après que sa dimension est restituée. Donc, dans l'aliénation, nous ne sommes pas à nous en remettre à l'Autre et à la vérité qu'il fonderait. Au contraire, nous nous en passons. Nous nous apercevons de la caducité de tout ce qui se fonde seulement du recours à l'Autre. Cette caducité, c'est ce que nous écrivons S de A barré. Caduc, c'est ce qui tombe, ce qui chute, ici, dans la partie droite du schéma.

Отчуждение для нас является термином и логическим отношением, определяющим модус, согласно которому субъект относится к Другому во всем эффекте языка. Но как тогда охарактеризовать статус этого Другого? Ну, есть вынужденный выбор. Вынужденный выбор заключается в том, что субъект думает о себе как о Я. Это то, что мы переводим как «Я не мыслю». Оно включает в себя устранение Другого. Чтобы достичь этого cogito Декарта, которое мы переворачиваем, необходимо предварительное устранение Другого, и только после этого восстанавливается его измерение. Поэтому в отчуждении мы не должны полагаться на Другого и на ту истину, которую он произведет. Наоборот, мы обходимся без него. Мы осознаем недействительность всего, что основано исключительно на обращении к Другому. Это недействительное и есть то, что мы пишем S от Ⱥ. Выпадение (caduc) — это то, что выпадает, то, что падает здесь, в правой части схемы.

Ce qui reste de cette chute, c'est la grammaire. La grammaire ne perd pas ses droits. Ou c'est encore, dans l'expérience, la pulsion, qui est à distinguer du désir. Le désir, c'est le désir de l'Autre, mais on n'a jamais dit que la pulsion est la pulsion de l'Autre. La pulsion comporte l'Autre comme disparu. L'expérience et le système conceptuel l'impliquent.

Что осталось от этого падения, так это грамматика. Грамматика не теряет своих прав. Или же, в опыте, это влечение, которое следует отличать от желания. Желание — это желание Другого, но мы никогда не говорили, что влечение — это влечение Другого. Влечение вовлекает Другого как исчезнувшего. Опыт и система понятий подразумевают это.

On peut retranscrire sous cette forme le champ de l'Autre, mais il faut dire alors que le je ne pense pas est le champ de l'Autre moins la jouissance. C'est cela qui nous amène à la répétition.Le champ de l'Autre moins la jouissance porte un nom, c'est le champ de l'Un.

Можно записать в этой форме поле Другого, но тогда нужно сказать, что «я не мыслю» — это поле Другого минус наслаждение. Именно это приводит нас к повторению. Поле Другого минус наслаждение имеет имя, это поле Одного.

С'est celui dont l'aliénation consacre l'émergence. L'aliénation est proprement ce qui est au fondement de ce champ de l'Un. Lacan nous dit: "La caducité de ce qui se fonde du recours à l'Autre, ne subsiste que de ce qui fonde la démonstration mathématique d'un raisonnement par récurrence." Quand on lit ça, on se demande où est le joint. Une fois que le champ est comme nettoyé de la jouissance, ce qui perdure, c'est la récurrence, c'est-àdire la structure de la répétition. Ce qui est vrai pour n, est vrai pour n + 1. C'est ce qui fait la connexion de l'aliénation et de la répétition. Cette connexion tient à l'omission qui est le coeur de la prétérition que comporte la répétition. La connexion de l'aliénation et de la répétition c'est cette omission qui est la incarné par cette chute:

Это то, чье появление освящает отчуждение. Собственно отчуждение и есть то, что лежит в основе этого поля Одного. Лакан говорит нам: «Недействительность того, что основано на обращении к Другому, сохраняется только в том, что основывает математическое доказательство рассуждения посредством повторения/рекурренции». Когда вы это читаете, вы задаетесь вопросом, где стык. Как только поле очищается от наслаждения, то, что остается, есть повторение, то есть структура повторения. Что верно для n, верно и для n + 1. Это то, что устанавливает связь между отчуждением и повторением. Эта связь возникает из-за опущения, которое лежит в основе предварительной проверки, связанной с повторением. Связь между отчуждением и повторением состоит в этом опущении, представленным этим выпадением.

C'est ce qu'on connaît aussi bien dans l'obsession sous les espèces de la vérification. C'est là que nous situons ce qui est le travail même de l'inconscient qui, dans l'obsession comme symptôme, est en quelque sorte à ciel ouvert. Ce travail de l'inconscient réside dans le virement de la jouissance à la comptabilité, c'est-à-dire au signifiant. Ce n'est pas seulement que cette jouissance est parlée, c'est qu'elle est significantisée, et d'une manière spécialement harassante quand le symptôme de l'obsession a phallicisé cette jouissance.

Это то, что нам хорошо известно из навязчивости под видом верификации. Именно здесь мы помещаем то, что является самой работой бессознательного, которое в навязчивости как симптоме в известном смысле находится под открытым небом. Эта работа бессознательного заключается в переносе наслаждения на учет, то есть на означающее. Дело не только в том, что это наслаждение говоримо, но и в том, что оно обозначается, причем особенно изнуряющим образом, когда симптом навязчивости фаллизирует это наслаждение.

Je vous l'ai marqué la dernière fois quand j'évoquais la négation dans les formules de l'obsessionnel. Cette irruption de la négation à la valeur d'une auto-interprètation. Elle est comme le témoignage de la résorption constante de l'énonciation dans l'énoncé. C'est le ressort même du style de l'obsession, de ses reprises, de ses redites et de ses repentirs. C'est aussi bien ce qui donne au sujet de l'obsession ce style de travail forcé et de fatigue forcée qui est le sien. Cette fatigue, on la confond abusivement avec la paresse, alors que, du point de vue psychanalytique, il s'agit d'un travail.

Я отметил это для вас в прошлый раз, когда говорил об отрицании в формулах навязчивого. Это вторжение отрицания имеет значение самоинтерпретации. Это как бы свидетельство постоянной реабсорбции высказывания (énonciation) в высказываемом (énoncé). Это и есть плацдарм стиля навязчивости, его повторений, повторов и исправлений. Это также то, что придает субъекту невроза навязчивости собственный стиль вынужденного труда и вынужденного принудительного утомления. Эту усталость ошибочно путают с ленью, тогда как с психоаналитической точки зрения, это работа.

Le sujet de l'obsession se voue à assurer le règne de l'Un. Ca donne à sa pensée un style de monologue qui tient à ce qu'il se dit que. C'est ce qui fait que je ne pense pas que l'on ait à chercher un mathème du discours obsessionnel. On serait évidemment tenté de penser que l'obsession nous présentifie le discours courant sous la forme d'un disque qui ne cesse pas de tourner sur le même sillon. Seulement, si nous entendons par discours ce qui fait lien social, il est clair alors que l'obsession ne fait pas lien social. Ça implique que l'on considère le transfert chez le sujet de l'obsession, et qu'il y a là une distinction à faire qu'impose l'observation de l'homme aux rats dans la clinique d'aujourd'hui.

Субъект невроза навязчивости стремится обеспечить царствование Одного. Это придает его мышлению стиль монолога, который основан на том, что он говорит сам себе. Именно поэтому я не думаю, что нам нужно искать матему навязчивой речи. Очевидно, у нас возникло бы искушение подумать, что навязчивая идея представляет нам повседневный дискурс в виде диска, который не перестает вращаться по одной и той же траектории. Только если под дискурсом мы подразумеваем то, что создает социальную связь, тогда становится ясно, что навязчивость не создает социальной связи. Это подразумевает, что рассматривается перенос у субъекта навязчивости, и что здесь необходимо провести различие, которое необходимо проводить при наблюдении Человека за крысами в современной клинике.

Pourquoi ne pas appeler transfert la relation au double confident? Le monologue se partage grâce au fait que le sujet trouve un Autre qui est le même, c'est-à-dire un Autre qui ne lui réserve aucune surprise. C'est même ce que le sujet de l'obsession apprécie. Mais ce transfert là est à distinguer du transfert qui ne s'annonce que dans la transe, quand ce n'est pas l'Autre qui est le même, mais l'Autre qui est vraiment Autre. «a inaugure un autre style de transfert, qui consiste pour le sujet à tenter d'en venir à bout. Il entend ronger cette altérité de l'Autre.

Почему бы не назвать переносом отношения с двойником как доверенным лицом? Монолог разделяется благодаря тому, что субъект находит Другого, такого же, то есть Другого, который не приготовил для него сюрпризов. Это то, что даже ценит субъект навязчивости. Но этот перенос следует отличать от переноса, который устанавливается только в состоянии транса, когда Другой является не тем же самым, а Другой является действительно Другим. Это открывает другой стиль переноса, заключающийся в том, что субъект пытается примириться с ним. Он намеревается источить эту инаковость Другого.

Le pivot de ce que je vous dis là, c'est la notion du vraiment Autre. Il n'est pas sûr que l'on puisse être Autre par la raison. La raison, même si on la met au pluriel, elle a pour vocation d'être une. C'est ce qui fait l'optimisme des Lumières. Je poserai qu'il n'y a d'Autre que par la jouissance. Les jouissances, elles sont diverses, elles sont irréductibles. Ce sont les jouissances seules qui fondent qu'il y a de l'Autre. On peut au moins se l'imaginer pour rendre raison de ces jouissances diverses. En effet, le fait qu'il y a de l'Autre, eh bien, on n'en sait rien. Lacan ne faisait axiome que de ce qu'il y a de l'Un, de l'Un du signifiant.

Стержнем того, что я вам здесь рассказываю, является понятие истинно Другого. Не факт, что можно быть Другим по разумной причине. Разумная причина, даже если поставить ее во множественном числе, призвана быть одной. Вот что создает оптимизм Просвещения. Я утверждаю, что нет Другого, кроме как по наслаждению. Наслаждения разнообразны, они непреложны. Только наслаждения основывают то, что имеется Другой. Можно, по крайней мере, себе его вообразить, чтобы установить разумную причину этих различных наслаждений. На самом деле, факт состоит в том, что имеется Другой, о котором мы ничего не знаем. Лакан только установил аксиому того, что имеется Одно (il y a de l'Un), Одно означающего.

C'est pourquoi ce n'est rien de tolérer les idées de l'Autre. Elles ne sont jamais tellement différentes. La question, c'est la tolérance du mode de jouissance de l'Autre. On est tout à fait prêt à tolérer les idées de notre voisin s'il ne se met pas à taper sur sa casserole quand on veut dormir. C'est ce qui fait le futile des Droits de l'homme. Ces Droits comportent surtout que la jouissance de l'Autre ne vous dérange pas. Les seuls droits qui vaudraient sont ceux que Sade, par la plume de Lacan, manifeste, à savoir les droits à la jouissance de l'Autre. C'est admettre que l'Autre soit Autre dans sa jouissance.

Вот почему не так просто терпеть идеи Другого. Они никогда не бывают такими уж разными. Вопрос в терпимости к модусу получения наслаждения Другого. Мы вполне готовы мириться с идеями нашего соседа, если он не начинает стучать по своей кастрюле, когда мы хотим спать. Вот что делает права человека бесполезными. Эти Права включают, прежде всего, то, что наслаждение Другого не мешает вам. Единственные права, которые имели бы ценность, — это те, которые Сад пером Лакана демонстрирует, а именно права на наслаждение Другого. Это значит признать, что Другой — это Другой в своем наслаждении.

C'est là qu'il faudrait développer ce qui concerne la tromperie de l'amour. Sur sa face de tromperie, Lacan le définit par un tu n'es que ce que je suis. C'est pourquoi on peut à l'occasion, par le biais de l'amour, renoncer au sexe opposé. Ce n'est pas la même chose d'y renoncer sur le versant de l'amour et sur le versant de la jouissance. La difficulté du névrosé avec la jouissance, c'est qu'il faudrait que l'Autre soit pareil. Ce serait la condition pour faire Un. Evidemment, si l'Autre était vraiment pareil, on s'enfuirait à toutes jambes devant l'Unheimlich.

Именно здесь следует подробнее остановиться на вопросе об обмане любви. На ее обманчивом лице Лакан определяет его как «ты есть только то, что я есть». Вот почему иногда с помощью любви можно отказаться от противоположного пола. Не одно и то же отказываться от него ради любви и ради наслаждения. Трудность невротика с наслаждением состоит в том, что Другой должен быть таким же. Это было бы условием создания Единого. Очевидно, что если бы Другой был действительно таким же, мы бы бежали во весь опор от Unheimlich, Жуткого.

Ça ouvre ce que j'appellerai la dimension de l'amour critique, de l'amour critique du névrosé, qui tient à ce que l'Autre, selon lui, ne dit jamais ce qu'il faut dire, ne fait pas ce qu'il faut faire, n'est pas ce qu'il faut être. Ça peut être un tout petit détail, par exemple de trop grandes oreilles. Il y a là un chapitre que nous pouvons appeler "la critique de l'amour pur" ou "la critique de l'amour pratique". Le névrosé ne demanderait qu'à aimer, mais à la condition de trouver un Autre qui se tienne bien. Vous riez... Ce n'est pourtant pas si drôle. Prenons maintenant le couple hâte et vérité. Eh bien, je dirai que l'heure de vérité n'a pas sa place dans un temps de récurrence, temps que j'inscris ici, sur la gauche du schéma.

Это открывает то, что я назову измерением критической любви, критической любви невротика, которая, по его словам, зависит от Другого, никогда не говорящего того, что следует говорить, никогда не делающего того, что должно делать, — это не то, что должно быть. Это может быть очень маленькая деталь, например слишком большие уши. Здесь есть глава, которую мы можем назвать «критикой чистой любви» или «критикой практической любви». Невротик требовал бы только любви, но при условии, что он найдет Другого, который ведет себя хорошо. Вы смеетесь... Впрочем, это не так уж и смешно. Давайте теперь обратимся к паре спешки и истины. Ну, я бы сказал, что моменту истины нет места во времени повторения/реккуренции, времени, которое я пишу здесь, слева от схемы.

L'heure de vérité n'a pas sa place dans un temps de récurrence, il y faut un temps de précipitation. Il faut que la récurrence se gondole, se déforme. C'est par là que cette heure de la vérité suppose la réintroduction de la jouissance. Il y a là une déformation temporelle. Vous pouvez trouver cela chez Lacan dans le Séminaire Encore, quand il dit que dans le mot de hâte, il y a le a. Il y a le petit a dans ce mot de hâte, justement parce qu'aliénation va avec répétition et que la hâte va avec la vérité.

Часу истины нет места во время повторения/реккуренции, должно быть время устремления. Нужно, чтобы повторение/реккуренция искривилось, исказилось. Именно благодаря этому моменту истины предполагает повторное введение наслаждения. Здесь имеет место искривление времени. Вы можете найти это у Лакана в семинаре «Ещё», когда он говорит, что в слове спешка есть а. В этом слове спешка есть маленькое а именно потому, что отчуждение идет с повторением, а поспешность идет с истиной.

Il y a là restauration de la dimension de l'Autre, d'un Autre qui ne se tient pas comme prévu. C'est ce qu'exploite la psychanalyse sous les espèces du sujet supposé savoir. Autant le je ne pense pas est corrélatif de l'élimination de l'Autre au profit du Je, autant l'inconscient ne peut seulement être situé sans le lieu de l'Autre. Cet inconscient ne va pas être situé gr‚ce au Je, puisque cet inconscient tient précisément au je ne suis pas. C'est bien pour cette raison qu'il nécessite le lieu de l'Autre. A cet égard, le Je et l'Autre sont antinomiques. L'institution cogitale du sujet est précisément ce qui ferme le champ de l'Autre sur le champ de l'Un. C'est pourquoi on ne peut situer l'expérience analytique qu'à partir de la destitution subjective. L'aliénation et la vérité, c'est ce qu'on pose dans le transfert.

Происходит восстановление измерения Другого, Другого, который ведет себя не так, как ожидалось. Это то, что психоанализ использует в форме субъекта предположительно знающего. Насколько «я не мыслю» коррелирует с устранением Другого в пользу Я, настолько бессознательное не может быть установлено без места Другого. Это бессознательное не будет локализовано благодаря Я, так как это бессознательное зависит именно от того, что «я не есть». Именно по этой причине ему необходимо место Другого. В этом отношении Я и Другой антиномичны. Мыслительный институт субъекта как раз и замыкает поле Другого на поле Одного. Вот почему аналитический опыт можно расположить только на основе субъективного разжалования. Отчуждение и истина — это то, что мы устанавливаем в переносе.

Insérée au réel, cette même relation permet de poser que la hâte et la répétition se composent dans la sublimation. Il n'est pas trop difficile d'apercevoir tout de suite ce qu'il y a de répétition et ce qu'il y a de hâte dans la sublimation. La répétition dans la sublimation, c'est ce que nous valorisons comme la série qui est le fondement lacanien du sérieux - série qu'on ne l‚che pas jusqu'à ce qu'on atteigne une limite où ça se stabilise. Il y a sur ce point une élaboration logique assez récente, qui nous donnera un schématisme tout à fait transmissible, puisque intégralement mathématique. Je ne pense pas vous le donner cette année mais peut-être l'année prochaine. Quand nous valorisons la série, nous sublimons la répétition. Seulement, pour la valoriser, nous la composons avec hâte, avec urgence. C'est une condition de la création, de la création de ce qui n'est pas déjà là, et qui, à cet égard, apporte sa mesure.

Будучи введенным в реальное это же отношение позволяет предположить, что спешка и повторение составляют сублимацию. Нетрудно сразу увидеть, что есть повторение, а что спешка в сублимации. Повторение в сублимации — это то, что мы ценим как серию, являющуюся лакановским основанием серьезности, серию, которую мы не отпускаем, пока не достигнем предела, где она стабилизируется. По этому вопросу имеется сравнительно недавняя логическая разработка, которая дает нам полностью передаваемый схематизм, так как он целиком и полностью математический. Я не думаю, что расскажу о нем в этом году; может быть, в следующем. Когда мы оцениваем серию, мы сублимируем повторение. Только, чтобы оценить ее, мы составляем ее в спешке, срочно. Это условие творения, творения того, чего еще нет и что в этом отношении вносит свою меру.

Nous avons abordé les choses à partir de l'aliénation, de la vérité et du transfert. Mais, d'un autre côté, ce qu'il y a d'abord, c'est ce qu'il y a dans le réel. Ces trois opérations sont déjà des voies de retour. L'articulation de ces deux schémas de Lacan, ce n'est pas sorcier à comprendre. Freud le dit déjà dans le cas Dora, à savoir que l'analyse est une reproduction. Ce qui peut, dans l'expérience analytique, nous apparaître comme aliénation, c'est ce qui se présente dans le réel comme répétition. Il n'y a pas besoin, là, de l'analyse pour situer le phénomène. La vérité se présente comme hâte et le transfert s'annonce aussi bien comme sublimation. A cet égard, on est forcé d'admettre qu'il n'y a rien de plus commun que la sublimation. Lacan l'a formulé. Cette sublimation va de soi dès lors qu'il n'y a pas de rapport sexuel. Je laisse ça en réserve pour un développement à venir.

Мы подошли к вещам с точки зрения отчуждения, истины и переноса. Но, с другой стороны, сначала есть то, что есть в реальном. Эти три операции уже являются путями возвращения. Связывание этих двух схем Лакана не сложно понять. Фрейд уже говорит о нем в случае Доры, когда говорит, что анализ есть воспроизведение. То, что в аналитическом опыте может показаться нам отчуждением, в реальном представляет собой повторение. Нет необходимости в анализе, чтобы локализовать феномен. Истина представляется как спешка, а перенос заявляет о себе так же, как и сублимация. В этом отношении, приходится признать, что нет ничего более общего, чем сублимация. Лакан это сформулировал. Сублимация — это нечто само собой разумеющиеся, когда сексуальных связей не существует. Я оставлю это для будущих разработок.

Revenons maintenant à ce schéma où l'aliénation vous démontre tout de suite délivrer la structure de la répétition.

Теперь давайте вернемся к схеме, где отчуждение показывает, что вы сразу создаете структуру повторения.

L'aliénation, par la perte qu'elle comporte, s'identifie à la répétition. C'est là la différence entre ce que j'appelais l'ancienne et la nouvelle aliénation. L'ancienne aliénation portait son effet sur le signifiant, faisait choir un signifiant dans le non-sens, et nous donnait, par là même, une représentation du refoulement. La nouvelle aliénation porte expressément sur ce que, après coup, nous pouvons nous apercevoir être l'objet a. Je dis après coup, parce que nous ne sommes pas du tout en mesure, à ce niveau, de le baptiser ainsi. C'est là le chiasme que comporte le schéma de Lacan. Ce qui est le fond de vérité de cette partie chue, où nous avons situé la grammaire, la pulsion, et aussi le pur sujet grammatical, c'est l'objet a. Par contre, ici, dans ce qui est le champ de l'inconscient, le champ des significations, ce qui se révèle comme manque, c'est le moins-phi de la castration, c'est-à-dire la Bedeutung du phallus.

Отчуждение через потерю, которую оно влечет за собой, отождествляется с повторением. В этом разница между тем, что я назвал старым и новым отчуждением. Старое отчуждение воздействовало на означающее, приводило означающее к бессмыслице и тем самым давало нам репрезентацию вытеснения. Новое отчуждение явно связано с тем, что мы можем воспринять après coup, в последействии, как объект а. Я говорю «в последействии», потому что мы не можем на этом уровне окрестить это так. Это хиазм, который содержит схема Лакана. Сутью истины выпавшей части, в которой мы разместили грамматику, влечение, а также чисто грамматического субъекта, является объект а. С другой стороны, здесь, в поле бессознательного, в поле значений, то, что раскрывается как нехватка, есть минус фи кастрации, то есть Bedeutung фаллоса.

Ce que présente le schéma de Lacan, c'est que lorsqu'on est au point final du schéma, moins-phi apparaît à cette place, et petit a à celle-ci.

Схема Лакана представляет именно это: когда мы находимся в конечной точке схемы, минус фи появляется в этом месте, а маленькое a в этом.

C'est là le chiasme de la construction. La partie à droite, la partie qui apparaît pleine du mauvais moi, se vide, tandis que l'autre se remplit. La construction du fantasme comporte ce double mouvement, qui est d'inversion. On peut écrire à gauche: s(A) <> a, à droite:
A <> (- φ), et on peut ensuite écrire la traversée de ces termes.

Это хиазм конструкции. Часть справа, та часть, которая кажется наполненной плохим «я», опустошается, пока другая наполняется. Конструкция фантазма включает в себя это двойное движение, то есть инверсию. Мы можем написать слева: s(A) ◊ a, справа: A ◊ (-φ), а затем написать пересечение этих элементов.

Ce schéma nous introduit aux effets du signifiant qui ne se réduisent pas à l'effet sujet, d'autant que cet effet sujet peut - on l'a souligné - ne pas se produire. Les effets du signifiant sont aussi bien des effets sur - sur quoi? Nous ne sommes pas des idéalistes, et ce que nous y impliquons, c'est le corps. C'est ce que Freud posait lui-même dans ses Trois essais sur la théorie de la sexualité, à savoir un examen de ces effets sur le corps.

Эта схема знакомит нас с эффектами означающего, которые не могут быть сведены к эффекту субъекта, тем более, что эффект субъекта может, как мы подчеркивали, не проводиться вовсе. Эффекты означающего также являются воздействиями — на что? Мы не идеалисты — мы вовлекаем тело. Сам Фрейд изложил исследование воздействия этих эффектов на тело в «Трех очерках по теории сексуальности».

D'une façon générale, ces effets, nous les mettons au chapitre d'une soustraction de jouissance.

Как правило, мы относим эти эффекты к проблематике вычитания наслаждения.

Il y a lieu de donner des indications cliniques qui font saisir cela, et nous considérons que le sujet de l'obsession est parfaitement à même d'incarner ce moment, à savoir ce choix impossible de la bourse et la mort, c'est-à-dire la mortification de la jouissance, qui s'avoue en clair dans les formules de l'obsession. C'est cette soustraction de jouissance qui institue l'Autre comme le désert de la jouissance.

Уместно дать клинические рекомендации, которые позволили бы нам ухватить — и мы считаем, что в субъекте невроза навязчивого состояния идеально воплощается этот момент, — невозможный выбор кошелька и смерти, то есть умерщвление наслаждения, которое со всей ясностью предстает в формулах невроза навязчивости. Именно вычитание наслаждения устанавливает Другого как пустыню наслаждения.

C'est d'avoir d'abord introduit la soustraction de jouissance, qui fait que nous la retrouvons sous le mode du petit a. L'objet a n'est nullement la jouissance. C'est un abus pardonnable que nous faisons lorsque nous les faisons s'équivaloir. Le petit a n'est pas la jouissance. Il est, plus précisément, le plus-de-jouir, c'est-à-dire la jouissance du surplus qui advient au corps - elle est reliée au corps, même si c'est dans une topique singulière. C'est une jouissance de surplus qui advient au corps comme désert de la jouissance. C'est en ce sens que Lacan a pu surprendre son auditoire en disant que l'Autre c'est le corps. C'est d'abord sur le corps qu'on a marqué le signifiant. Il s'agit d'un corps-surface, d'un corps décoré, d'un corps stigmatisé. S'y figure la soustraction de jouissance qui est due au signifiant - moyennant quoi, il y a un reste, ce reste que Freud a repéré dans ce qu'il a appelé les zones érogènes, et qui sont comme des refuges de la jouissance.

Это значит, что мы впервые ввели вычитание наслаждения, то есть мы снова находим его в модальности маленького а. Объект а никоим образом не является наслаждением. Это простительное заблуждение, в которое мы впадаем, когда приравниваем их друг к другу. Маленькое а — не наслаждение. Точнее наслаждение, но прибавочное наслаждение, то есть наслаждение избытком, имеющим отношение к телу — оно связано с телом, несмотря на то, что находится в уникальной топике. Избыточное наслаждение имеет отношение к телу как пустыня наслаждения. Лакан удивил свою аудиторию, сказав, что Другой — это тело, используя его именно в этом смысле. Сначала есть тело, отмеченное означающим. Речь идет о теле-поверхности, украшенном теле, заклейменном (stigmatisé) теле. На этом уровне фигурирует обусловленное означающим вычитание наслаждения в результате которого остается остаток; Фрейд поместил этот остаток в то, что он назвал эрогенными зонами, которые подобны убежищам наслаждения.

L'homme aux rats, on s'aperçoit bien qu'il allonge son temps pour comprendre. Il est là dans l'aliénation et dans le temps de récurrence. On connaît bien, chez lui, la haine de la vérité - vérité qui ne saurait être que douteuse -, on sait qu'il proscrit le moment de conclure. Mais ce dont on ne peut pas douter, dans le cas même, c'est la fonction de l'instant de voir. C'est ce qu'il amène tout de suite à Freud. L'instant de voir est ce qui définit pour lui ce qui lui reste de jouissance. C'est cet instant de voir qu'il amène tout de suite, au début de l'analyse, comme son trauma, et qui est effectivement le plus-de-jouir où son désir s'enracine, c'est-à-dire voir une femme nue. C'est là que l'on saisit au mieux en quoi l'objet a contient la castration, en quoi il contient le moins-phi de la castration. Que cherche-t-il, en effet, à voir, ce voyeur passionné? - sinon à voir précisément ce qu'il n'y a pas. Le moins-phi est le contenu de l'objet a. Vous en avez là la connexion tout à fait originaire. Ce qui lie le sujet à ce spectacle ne tient à rien de ce qui flatte l'œil. Ce qui le lie à ce spectacle, c'est son centre, à savoir ce qui ne peut pas y être vu.

У Человека с крысами четко прослеживается растягивание времени для понимания, присутствующее в отчуждении и во времени повторения/рекурренции. Нам хорошо знакома его ненависть к истине — истине, которая может быть только сомнительной, — мы знаем, что он исключает момент заключения. Но функция момента видения это то, что в его случае несомненно. Это то, что приводит его к Фрейду. Момент видения определяет для него, какое наслаждение он себе оставляет. В начале анализа он сразу приносит в качестве своей травмы именно момент видения, и он, по сути, представляет собой избыточное наслаждение, в котором коренится его желание — желание увидеть какую-нибудь женщину обнаженной. Именно здесь мы лучше всего схватываем то, как объект а содержит в себе кастрацию, в чем он содержит минус фи кастрации. Что действительно хочет увидеть этот страстный вуайерист — это увидеть то, чего нет. Минус фи — это содержимое объекта а. Вот вам совершенно оригинальное соединение. Субъекта связывает с этим зрелищем ничто, которое радует глаз. Связывает его с этим зрелищем то, что расположено в его центре — то, что невозможно увидеть.

Le sujet de l'obsession n'a pas simplement rapport avec cet invisible. Il a aussi bien rapport avec l'indicible. Il y a un entour à l'invisible, et l'invisible fait donc spectacle. De la même façon, l'indicible fait matière à dire. C'est alors la fonction de l'injure chez le sujet de l'obsession. Il y a une connexion entre injure et obsession. L'injure est portée sur ce qu'il y a de plus cher. A cet égard, ça dépasse ce que j'appelais le registre de l'amour critique.

Субъект навязчивой идеи не просто имеет отношение к этому невидимому, он также имеет отношение к невыразимому. Есть нечто, что окружает невидимое, и поэтому невидимое представляет собой зрелище. Невыразимое точно так же служит материей для высказывания. В этом состоит функция оскорбления для субъекта невроза навязчивости. Существует связь между оскорблением и навязчивой идеей. Оскорбление нацелено на самое дорогое. В этом отношении оно превосходит то, что я назвал регистром критической любви.

Cette injure, Freud la note comme une toute première expérience de l'homme aux rats à l'endroit de son père. L'homme aux rats, enfant, se met dans une grande colère à l'endroit de son père, et se met à l'appeler des noms des différents objets qui se trouvent dans la pièce. C'est une colère tellement particulière et tellement forte pour un petit garçon, que le père dit alors que son enfant sera un grand génie ou un grand criminel. Cette injure, c'est très précieux pour le sujet, très précieux pour qu'il se sustente dans le monde. Il élabore là un signifiant capable de toucher au réel, au réel de l'Autre, quitte à ce qu'il perde toute signification.

Фрейд отмечает, что оскорбление выступало в качестве самого первого взаимодействия Человека с крысами со своим отцом. Человек с крысами в детстве сильно сердился на отца и начинал обзывать его разными словами, обозначающими названия предметов, находящихся в комнате. Гнев был для маленького мальчика был столь особенным и сильным, что отец сказал, что его ребенок станет либо великим человеком, либо великим преступником. Это оскорбление было очень ценным для субъекта, очень ценным для возможности поддерживать себя в мире. Он разрабатывает здесь означающее, способное коснуться реального, реального Другого, даже ценой того, что это означающее теряет любое значение.

Cette injure, c'est lui, l'homme aux rats, qui l'élabore, c'est lui qui la formule, et c'est ce qui fait la différence entre la névrose obsessionnelle et la psychose. Dans la psychose, l'objet indicible est en fonction, et là aussi, à l'occasion, il y a des injures. Dans la psychose, ce sont les mêmes signifiants que dans la névrose, mais qui, cette fois-ci, reviennent de l'extérieur sur le sujet. On peut, d'un point de vue clinique, éclairer la psychose par la névrose obsessionnelle, et je prétends que c'est ce que Lacan fait. Je prétends que la "Question préliminaire" et sa structuration du Nom-du-Père s'éclaire, non seulement du cas Schreber, mais aussi de composer ce cas avec celui de l'homme aux rats.

В том, как Человек с крысами разрабатывает это оскорбление, в том, как он формулирует его, заключается различие между неврозом навязчивости и психозом. В психозе задействован непроизносимый объект, а здесь — оскорбления. В психозе задействованы те же означающие, что и в неврозе, но при психозе они возвращаются к субъекту извне. С клинической точки зрения можно прояснить психоз неврозом навязчивости, и я утверждаю, что именно это и делает Лакан. Я утверждаю, что «О вопросе, предваряющем» и его структура Имени Отца проясняются не только из случая Шребера, но и из соединения этого случая со случаем Человека с крысами.

Il est tout à fait futile d'animer cette structure du Nom-du-Père, si on ne se reporte pas à ce passage bref et essentiel où Freud décrit ce singulier comportement de l'homme aux rats: "Il s'était arrangé alors pour travailler entre minuit et une heure. Il s'interrompait, ouvrait la porte d'entrée, comme si son père s'y tenait, puis rentrait et contemplait son pénis dans la glace de l'entrée." On a plus d'explications là-dessus quand on se rapporte au texte du Journal d'une analyse, page 133: "La nuit, il ouvrait la porte donnant sur le couloir, persuadé que son père se tenait au-dehors." On a ensuite, page 207: "A cette époque, il avait l'habitude, après la lecture, d'éclairer fortement l'entrée des cabinets, de se mettre tout nu, et de se regarder dans la glace, avec toujours l'inquiétude à propos de son pénis trop petit. Pendant cette mise en scène se produisait un début d'érection, ce qui le rassurait. Parfois aussi, il se mettait un miroir entre les jambes. De plus, à cette époque, il était victime de l'illusion que quelqu'un frappait dehors dans le couloir, que c'était son père qui voulait rentrer dans l'appartement, et que, si on ne lui ouvrait pas, voyant là la preuve qu'on ne voulait pas de lui, il repartait. Il lui arrivait aussi de frapper plusieurs fois. Le patient persévéra dans cette pratique, jusqu'au moment où il finit par avoir peur de la nature maladive de ses idées."

Совершенно бесполезно оживлять структуру Имени Отца, если мы не обратимся к одному краткому и важному отрывку, в котором Фрейд описывает странное поведение Человека с крысами: «Заниматься он тогда предпочитал по ночам. Между полуночью и часом он отрывался от занятий, открывал входную дверь, как если бы его отец стоял там, и вернувшись в прихожую, оголял пенис и любовался на его отражение в зеркале». Мы найдем дополнительные пояснения, если мы обратимся к тексту Дневник анализа, стр. 133: «Ночью он отворял дверь, ведущую в коридор, убежденный, что его отец стоит снаружи». Далее у нас есть на стр. 207: «В то время он имел обыкновение после чтения ярко освещать вход в кабинеты, раздеваться донага и смотреть на себя в зеркало, всегда беспокоясь о маленьком размере своего пениса. Во время этой инсценировки у него начиналась эрекция, которая успокаивала его. Кроме того, иногда он помещал между ног зеркало. Более того, в то время его преследовала иллюзия, что кто-то стучит в дверь снаружи, в коридоре, что это его отец хотел войти в квартиру, и что, если ему не открыть дверь, демонстрируя таким образом нежелание его впускать, он уйдет. Пациент упорствовал в этой практике до того момента, когда он, наконец, испугался нездоровой природы своих идей».

Cette scène vraiment inoubliable est la mise en scène du Nom-du-Père et de son rapport à la signification phallique. C'est la démonstration que Lacan n'a là rien inventé. Nous avons ici, de façon tout à fait explicite, la présentation du signifiant de la jouissance. C'est une scène qui nous incarne ce que peut être l'appel fait au Nom-du-Père d'une façon délirante. Je ne pense pas que l'on doive refuser ici le terme de délire, sous prétexte que la clinique française n'a pas la même acception que la clinique qui est la référence de Freud. Nous sommes effectivement, là, dans un moment délirant de la névrose obsessionnelle, et où l'on voit, de façon patente, ce qui distingue et sépare la névrose et la psychose. Il y a là, sous la figure de ce père mort, un rapport au Nom-du-Père, et le sujet dispose de ce qu'il faut présenter quand il y a le Nom-du-Père. Cette scène, ou cette exhibition, on peut dire qu'elle est constante dans ce type de névrose: ostention de l'insigne de virilité devant l'Autre comme mort. Ce qu'on saisit, aussi bien, c'est que ce qui fait catastrophe pour le sujet, c'est chaque fois le moment où l'Autre se démontre pas mort, où ça se met à remuer de son côté. Non seulement l'Autre apparaît comme pas mort, mais comme capable aussi de soutirer du corps une jouissance sans mesure. C'est l'histoire de la fameuse obsession des rats. En fait, il n'y a là qu'une reproduction de ce qui est déjà articulé dans l'histoire même de l'homme aux rats. Son désir se soutient de l'Autre comme mort, de l'Autre qui ne bouge pas, et c'est quand, dans cet Autre, s'introduit un élément sans mesure et insituable, que le sujet perd alors tout repère.

Установление Имени Отца и его связи с фаллическим значением — действительно незабываемая сцена. Она демонстрирует, что Лакан ничего там не изобретал. Здесь мы имеем совершенно ясное представление означающего наслаждения. Эта сцена воплощает для нас то, чем может быть бредовый призыв к Имени Отца. Я не думаю, что нам здесь следует отказаться от термина «бред» под тем предлогом, что он не имеет аналогичного значения во французской клинике в отличие от клиники, на которую ссылается Фрейд. Мы действительно находимся здесь в бредовом моменте невроза навязчивости, в котором становится очевидным что именно проводит различие, водораздел между неврозом и психозом. Здесь под фигурой умершего отца, есть отношение к Имени Отца, и субъект располагает тем, что должно быть представлено, когда есть Имя Отца. Можно сказать, что подобная сцена или демонстрация характерны для этого типа невроза: демонстрация знака мужественности перед Другим как мертвым. Мы также понимаем, что катастрофу для субъекта вызывает каждый раз тот момент, когда Другой доказывает, что он не мертв, когда оно (ça) начинает пошевеливаться со своей стороны. Другой не только не кажется мертвым, но и способным извлекать из тела неизмеримое наслаждение. Это история знаменитой одержимости крысами. На самом деле есть лишь воспроизведение того, что уже артикулировано в самой истории «Человека с крысами». Его желание поддерживается Другим как мертвым, Другим, который неподвижен, и именно тогда, когда в этом Другом вводится неизмеримый и непостижимый элемент, субъект теряет всякую ориентацию.

Nous en avons l'annonce dans ce que le sujet lui-même désigne comme étant la plus grande frayeur de sa vie: "Il avait peut-être moins de six ans. Sa mère avait retiré d'un chapeau un oiseau empaillé qu'à sa demande elle lui prêta pour jouer. Comme il courait tenant l'oiseau à la main, ses ailes se mirent à bouger. Effrayé à l'idée que l'oiseau ait pu redevenir vivant, il le jeta loin de lui." Voilà ce que le sujet rappelle comme la plus grande frayeur de sa vie. Si on soustrait l'anecdote, on peut dire que c'est exactement la même structure qui se reproduit à son entrée dans l'analyse. De même, il croit apercevoir, près de la tombe de son père, un rat qui s'est nourri du corps mort.

У нас есть объявление об этом в том, что сам субъект называет самым большим страхом в своей жизни: «Ему было, вероятно, меньше шести лет. Его мать достала из шляпы чучело птицы, которое по его просьбе дала ему поиграть. Когда он бежал, держа птицу в руке, его крылья зашевелились. Испугавшись, что птица могла ожить, он отбросил ее от себя». Субъект вспоминает это как самый большой страх в своей жизни. За исключением рассказа, можно сказать, что эта структура в точности воспроизводится у него при вхождении в анализ. Точно так же ему кажется, что он видит рядом с могилой своего отца крысу, которая питается мертвым телом.

Je dirai, pour finir, que la question que pose cette névrose obsessionnelle, c'est de savoir ce qui permet de faire céder le signe de l'obsession, si nous appelons signe le rat. Ce signe est interprété dans l'expérience analytique. Il est interprété par Freud comme étant un représentant du pénis. Est-ce l'interprétation du signe dans l'analyse qui permet de faire céder ce dont il s'agit dans l'obsession? Je considère que Lacan indique une autre voie quand il dit que le signe cède "à la jouissance qui décide d'une pratique". Ca, ça ne va pas du tout de soi, n'est-ce pas ? Ce n'est pas un savoir qui décide d'une pratique, ce n'est pas une pensée qui décide d'une pratique, c'est une jouissance.

В заключение я скажу, что вопрос, поставленный этим неврозом навязчивости, состоит в том, чтобы узнать, что позволяет уступить знаку навязчивости, если мы назовем этот знак крысой. Этот знак интерпретируется в аналитическом опыте. Он интерпретируется Фрейдом как репрезентант пениса. Может ли быть, что интерпретация знака позволяет выявить в анализе о чем именно идет речь в неврозе навязчивости? Я считаю, что Лакан указывает на другой путь, когда говорит, что знак уступает «наслаждению, определяющему практику». Это совсем не самоочевидно, не так ли? Практику определяет не знание, не мысль, а наслаждение.

Qu'est-ce que nous pouvons faire de ça? Il y a, chez Lacan, la notion d'une pensée qui, bien qu'elle s'attache à une élaboration en série, ne s'excepte pas pour autant de la jouissance. Ca veut dire que la pensée ne procède que par voie éthique. Ca nous inviterait à ressaisir l'éthique de la psychanalyse, non seulement par le biais où la loi et le désir se conjuguent, mais aussi à partir de la jouissance, de la fonction de la jouissance dans l'éthique. Peut-être ne faut-il rien de moins pour que la psychanalyse ne soit pas impuissante à faire céder ce qui, dans le signe, est jouissance.

Что мы можем с этим сделать? У Лакана есть понятие мысль, которая, хоть и связана с последовательной проработкой, тем не менее не исключается из наслаждения. Это значит, что мысль проходит только через этику. Это побудило бы нас заново уловить этику психоанализа не только через способ соединения закона и желания, но и через наслаждение, через функцию наслаждения в этике. Быть может, ничего меньшего и не нужно, чтобы психоанализ не был бессилен заставить уступить в знаке то, что относится к наслаждению.

Il ne faut pas se contenter de formuler que l'interprétation du signe rend sens aux effets de signification. Lacan accentue que le signe produit la jouissance par le chiffrage. Il y voit même ce qui donne son champ au désir du mathématicien. Ne faut-il pas entendre, ici, qu'il ne s'agit pas seulement dans l'analyse de l'interprétation du signe? En effet, avec quoi interprétez-vous? L'interprétation n'est pas un instrument neutre. Il y a dans la psychanalyse - allons jusque là - de nouveaux signes. C'est ce que Lacan lui-même se promettait quand il parlait d'un signifiant nouveau. Il y a de nouveaux signes qui produisent de la jouissance par le chiffrage. L'interprétation, c'est un déchiffrage, mais c'est, aussi bien, un chiffrage, un chiffrage nouveau. C'est pourquoi, dans l'expérience analytique, Lacan met en fonction la satisfaction du bien-dire. Cette satisfaction, appelons-la par son nom: c'est la jouissance de signes nouveaux.

Мы не должны довольствоваться формулировкой, что интерпретация знака придает смысл эффектам значения. Лакан подчеркивает, что знак производит наслаждение посредством шифрования. Он даже видит в этом то, что дает поле желанию математика. Не должны ли мы понимать здесь, что в анализе речь идет не только об интерпретации знака? В самом деле, с помощью чего вы интерпретируете? Интерпретация не является нейтральным инструментом. Есть в психоанализе — давайте перейдем к этому — новые знаки. Это то, что обещал себе сам Лакан, когда говорил о новом означающем. Есть новые знаки, которые производят наслаждение посредством шифрования. Интерпретация — это не только расшифровка, но и шифрование, новое шифрование. Вот почему в аналитическом опыте Лакан превращает удовлетворение от меткого высказывания в функцию. Это удовлетворение, назовем вещи своими именами, представляет собой наслаждение новыми знаками.

Peut-être faut-il cela dans l'analyse, et spécialement dans l'analyse de l'obsession. C'est peut-être ce qu'on pourra appeler sublimation. Pour qu'il y ait sublimation, il faut que le sujet se persuade que la jouissance de ces signes nouveaux n'est pas destinée à lui être ravie par l'Autre, ce qui veut dire que le savoir, le savoir dans l'expérience analytique, n'est pas la jouissance du sujet supposé savoir.

Возможно, в анализе, и особенно в анализе невроза навязчивости, это необходимо. Пожалуй, это можно было бы назвать сублимацией. Для сублимации субъект должен убедить себя в том, что наслаждение новыми знаками не предназначено для одобрения Другого, не предназначено для восхищения Другого; это означает, что знание, знание в аналитическом опыте, не является наслаждением субъекта, предположительно знающего.

Je vous donne donc rendez-vous, in absentia, la semaine prochaine, où la séance sera assurée d'une façon parfaitement valable.

Поэтому я заочно назначаю вам встречу на следующей неделе. Сеанс будет обеспечен надлежащим образом.

Рабочий перевод: Полина Чижова, Егор Цветков, ред. с фр. Ирина Макарова, ред. на русском Алла Бибиксарова, сайт: Ольга Ким.