Жак-Ален Миллер, курс 1984-1985 гг.
1,2,3,4
21 сеанс, 29 мая 1985

Cours du 29 mai 1985

Лекция от 29 мая 1985

La dernière fois, j'ai souligné qu'il y avait lieu, avant d'aborder la définition de l'analyse comme la passe, de situer l'impasse du sujet, et j'ai relevé, dans ce qui nous sert de fil pour la reconstitution de la logique du fantasme, c'est-à-dire dans le compte-rendu que Lacan a donné de son Séminaire XIV - compte-rendu qui, sur des points tout à fait sensibles, diffère de ce Séminaire - j'ai relevé que Lacan n'y situe que cette impasse. Il faut attendre son Séminaire suivant, L'Acte analytique, pour qu'il amène le signifiant de la passe. C'est au point que ce qui formule le point quart, le point d'arrivée de ce schéma, est une formule de l'impasse. Il faut dire que ce n'est pas pour autant un cul-de-sac mais, au contraire, la porte d'entrée du second schéma, second schéma qui complète le premier, qui en est le répondant, et qui comporte les vecteurs qui manquent sur le premier - le point quart étant alors un point de rebroussement, un point d'insertion qui connecte ces deux graphes inverses.

В прошлый раз я подчеркнул, что, прежде чем подойти к определению анализа как перехода (passe), необходимо определить тупик (impasse) субъекта, и я обнаружил, в том, что служит нам путеводной нитью для воссоздания логики фантазма, иными словами, в отчете, который Лакан сделал о своем Семинаре XIV — отчете, который отличается от этого семинара в весьма деликатных пунктах, — я обнаружил, что там Лакан определяет исключительно этот тупик. Следует дождаться его следующего семинара «Аналитический акт», где он представит означающее перехода, Пасса. Доходит до того, что то, что представляет четвёртую точку, конечную точку этой схемы, есть формула тупика. Надо сказать, что это вовсе не тупик, а, наоборот, вход во вторую схему, вторую схему, которая дополняет первую, отвечает ей и содержит векторы, отсутствующие на первой схеме — четвертая точка тогда является точкой возврата, точкой вставки, которая соединяет эти два инвертированных графа.

Я в прошлый раз указал, какой субъективный статус можно придать навязчивости, то есть модус, в котором этот статус связывает «я не мыслю» и «я не есть». На самом деле это «я не есть» в навязчивости отсутствует. Однако статус субъекта навязчивости определяет этого субъекта в том смысле, в котором он стремится существовать. Навязчивость связана с темой господства, господства мысли, которое составляет самую суть «я не мыслю». Это то, что можно было бы назвать cogito-навязчивостью, то есть установившейся связью между «я мыслю» и «я есть» в иллюзии и желании, чтобы мысль и бытие не могли стать одним. Мыслеформулы абсолютным образом манифестируются в феноменологии навязчивости. Хотя, как правило, они могут казаться не такими многочисленными, менее застывшими и, возможно, менее талантливыми, чем у Человека-Крысы, эти формулы всегда присутствуют. Они являются выражением cogito-навязчивости. Цена, уплачиваемая субъектом за эту навязчивость Одного, — это реализация раскола. Тогда можно было бы говорить о навязчивости-расколе (obscission). То есть о субъективном расколе, который представляет собой расплату за оголтелое непризнавание субъектом своей принципиальной расщепленности.

C'est ce qui fait la différence d'avec le sujet de l'hystérie, qui, en un sens, respecte le statut vrai du sujet, c'est-à-dire son statut de division. Le sujet hystérique accepte et tolère la contradiction d'avec soi-même, il assume le mensonge. Le sujet de l'obsession divise et sépare là où le sujet de l'hystérie accepte le deux en un. Ca se trouve à la lettre dans Freud. Accepter le deux en un, c'est la façon dont nous pouvons dire la division vraie du sujet, telle que Lacan l'a représentée par ce qu'il a appelé son huit intérieur. Freud dit cela à sa façon quand il signale le style amnésique du refoulement hystérique. Dans l'obsession, nous voyons, au contraire, la trace de cet effort pour obtenir à tout prix de l'Un, pour nier la division du sujet. Cette pression forcenée du sujet pour obtenir le Un à partir de la division subjective, a donc pour rançon une scission. La division subjective, telle que Lacan l'entend, n'est pas une scission en tant que telle. C'est une sorte de pas-Un. Comprimer ce pas-Un pour que ça fasse Un, ça a le résultat que ça fait deux. C'est ce qui apparaît, dans la phénoménologie de l'obsession, comme cet accompagnement d'une formule par une autre. Nous avons, dans des formules des plus compactes, une irruption où le sujet s'efforce de lier deux phénomènes ou deux événements qui apparemment n'ont rien à voir l'un avec l'autre: si je fais ça, mon père mourra. Plus le sujet s'efforce de lier logiquement - logiquement puisque c'est sous la forme d'implications que ça se formule -, plus fait irruption un élément qui le dérange. Par exemple, le sujet articule telle prière dans sa pensée. C'est une prière qui est un bouche-pensée, car même si c'est dans la pensée, c'est pour obtenir la pureté d'un je ne pense pas. Le sujet peut, à l'occasion, marmonner cette prière comme un bouchon à ce qui pourrait faire irruption. Néanmoins, en dépit de ses efforts de pensée pour obtenir le je ne pense pas, vient se glisser, faire intrusion, un élément, spécialement de négation, et qui, au sein même de cette unité d'être et de pensée, vient démentir l'intention de signification. Dieu la préserve, pense l'homme aux rats à propos de sa dame, mais voilà que surgit l'idée que Dieu ne la préserve pas. Du coup, c'est raté.

Этим он отличается от субъекта истерии, который в определенном смысле уважает истинный статус субъекта, то есть свой статус как субъекта расщепленного. Истерический субъект принимает и терпит внутреннее противоречие, он принимает ложь. Субъект навязчивости расщепляет и разделяет там, где субъект истерии принимает два в одном. Это встречается у Фрейда в буквальном виде. Принятие двух в одном — это способ, о котором можно говорить как об истинном расщеплении субъекта, который Лакан представил тем, что он назвал своей внутренней восьмеркой. Фрейд на свой манер говорит об этом, когда указывает на амнестический стиль истерического вытеснения. В навязчивости мы, наоборот, видим след этого стремления любой ценой обрести Одного, чтобы аннулировать расщепление субъекта. Этот бешеный напор субъекта, направленный на то, чтобы обрести Одного, исходя из субъективного расщепления, в качестве расплаты влечет за собой раскол. Субъективное расщепление, как его понимает Лакан, — это не расщепление как таковое. Это своего рода не-Один. Сдавливание этого не-Одного так, чтобы он составил Одного, приводит к тому, что он составляет два. Именно это проявляется в феноменологии навязчивости как сопровождение одной формулы другой. В самых компактных формулах мы имеем некое вторжение (irruption), когда субъект пытается связать два явления или два события, которые, по-видимому, не имеют никакого отношения друг к другу: если я это сделаю, мой отец умрет. Чем больше субъект пытается создать логическую связь — логическую, поскольку формулируется она именно в форме импликаций, — тем больше вторгается беспокоящий его элемент. Например, субъект артикулирует в своих мыслях молитву. Эта молитва является затычкой мысли (bouche-pensée), потому что, даже будучи мысленной, она предназначена для достижения чистоты «я не мыслю». Субъект может иногда бормотать эту молитву в качестве затычки (bouchon), чтобы остановить то, что может вторгнуться. Тем не менее, несмотря на его мысленные усилия достичь состояния «я не мыслю», проскальзывает, вторгается элемент, в особенности — элемент отрицания, который в этом единстве бытия и мысли приходит в противоречие с интенцией значения. «Боже храни ее», — думает Человек-Крыса о своей даме, но тут приходит мысль, что Бог ее не спасет. И вот, неудача.

Cette obsession, elle est visible dans le dédoublement imaginaire que le sujet subit. La première forme imaginaire de l'obscission se constate comme un dédoublement imaginaire quand le sujet affronte ce que nous ne qualifierons pas autrement que son objet. Le sujet se trouve alors affecté, sur le plan imaginaire, d'un dédoublement tel, qu'il lui faut le soutien d'un petit autre qui se fait son compagnon. Ca introduit ce sujet dans la mascarade.

Эта навязчивость видна в воображаемом дублировании, которому подвергается субъект. Первая воображаемая форма навязчивости-раскола (obscission) видится как воображаемое дублирование, когда субъект сталкивается с тем, что мы определяем не иначе, как его объект. Затем субъект обнаруживает, что на воображаемом уровне на него действует такое удвоение, что он нуждается в поддержке маленького другого, который становится его компаньоном. Это вводит субъекта в маскарад.

C'est ainsi que Lacan, dans Le mythe individuel du névrosé, fait référence à un épisode de Poésie et vérité de Goethe, qui se trouve aussi mentionné dans le texte sur l'homme aux rats. La lecture de Poésie et vérité exalte tellement l'homme aux rats, qu'il se livre alors à la masturbation. Lacan met en valeur ce passage où Goethe se trouve frappé d'une interdiction à s'approcher des femmes, du fait de la malédiction proférée par une amie trompée, mais où il trouve néanmoins un accès vers la féminité. Il trouve accès à une femme mais au sein d'une mascarade où il emprunte un déguisement. Dans cette étrange mascarade, Lacan voit le témoignage de ce dédoublement imaginaire qui s'impose au sujet sur le chemin d'avoir accès à un être de sexe opposé. C'est là la première forme imaginaire de l'obsession. Il y en a une seconde qui, cette fois-ci, frappe l'objet lui-même. Nous avons, chez l'homme aux rats, cette scission de la femme riche et de la femme pauvre. Cette scission de l'objet se voit aussi bien au filigrane de l'épisode goethéen où, toujours, il y en a une autre à côté.

Вот как Лакан в «Индивидуальном мифе невротика» обращается к эпизоду из «Поэзии и Правды» Гёте, который также упоминается в тексте случая «Человека с крысами». Чтение «Поэзии и правды» настолько возбуждает Человека с крысами, что он начинает предаваться мастурбации. Лакан выделяет пассаж, где Гёте обнаруживает, что ему запрещено приближаться к женщинам из-за проклятия, произнесенного какой-то обманутой подругой, но в котором он, тем не менее, находит доступ к женственности. Он находит доступ к женщине, но в рамках маскарада, где он заимствует маскировку. В этом странном маскараде Лакан видит свидетельство воображаемого удвоения, которое навязывается субъекту на пути к получению доступа к существу противоположного пола. Это первая воображаемая форма невроза навязчивости. Есть вторая, которая на этот раз поражает сам объект. У Человека с крысами мы видим это расщепление (scission) между богатой и бедной женщиной. Это расщепление объекта можно также ясно увидеть в филигране, кружеве гётевского эпизода, где рядом всегда есть другой.

Il faudrait, là, distinguer ce dédoublement imaginaire dans l'hystérie. L'Autre femme, qui est en fonction dans l'hystérie, n'est pas à proprement parler le double imaginaire du sujet. C'est plus volontiers un homme qui est ce double imaginaire. C'est à partir de ce double masculin que le sujet tente alors d'approcher l'Autre femme dans son statut d'objet.

Нам следует здесь различать воображаемое удвоение в истерии. Другая женщина, вступающая в игру в истерии, не является, собственно говоря, воображаемым двойником субъекта. Этим воображаемым двойником является скорее мужчина. Именно через этого мужского двойника субъект затем пытается приблизиться к Другой женщине в ее статусе объекта.

Ces deux dédoublements distincts demanderaient à recevoir une schématisation clinique. Quand j'ai, la fois dernière, situé l'obsession au niveau du je ne pense pas, c'était à fin de faire valoir la prévalence donnée dans l'obsession à l'unification. L'obsession introduit à une révision de la notion que nous pouvons nous faire de la pensée. D'ailleurs, dans le texte de l'homme aux rats, Freud a une pointe contre les philosophes qui s'imaginent pouvoir déterminer cette essence de la pensée par l'introspection, c'est-à-dire en se passant de l'expérience clinique. Qu'est-ce qu'elle démontre, cette expérience clinique? Elle démontre qu'en dépit de l'effort philosophique, le statut de la pensée ne comporte pas d'unification. L'obsession est bien faite, là, pour nous indiquer les limites d'un cogito, puisqu'elle témoigne, au contraire, du corps morcelé de la pensée. La pensée est cisaillée.

Эти два различных удвоения потребовали бы клинической схематизации. Когда я в прошлый раз поместил невроз навязчивости на уровень я не думаю, я сделал это с целью утвердить преобладание данного в неврозе навязчивости объединением (unification). Невроз навязчивости пересматривает представление, которое может сложиться у нас о мысли. Более того, в тексте «Человека с крысами» Фрейд возражает против философов, воображающих, будто они могут определить сущность мысли путем интроспекции, то есть обходясь без клинического опыта. Что доказывает клинический опыт? Он доказывает, что, несмотря на философские усилия, статус мысли не подразумевает унификации. Навязчивая идея здесь хорошо подходит для того, чтобы указать нам пределы cogito, поскольку она, наоборот, свидетельствует о фрагментированности тела мысли. Мысль обрывается, отрезается.

Lacan signale que cette notion de la pensée est celle-là même que nous imposent toutes les machines logiques, qui commencent par des schémas au tableau, et qui ensuite se multiplient sous forme d'appareils où la pensée se présente d'évidence sous une forme morcelée. C'est ce qui explique le succès de l'informatique. C'est ce qui explique que le goût pour l'informatique soit comme un caractère sexuel secondaire. On note d'ailleurs que par rapport à cette informatique, la différence des sexes apparaît tout à fait marquée. «a fait problème pour le marketing. Ce sont plus volontiers les petits garçons que les petites filles qui s'exercent à ce morcellement de la pensée que représente l'informatique. La clinique indique de même que l'obsession est une affection qui touche plus volontiers l'homme que la femme.

Лакан указывает, что понятие мысли есть то самое, что навязывается нам всеми логическими машинами, которые начинаются со схем на доске, а затем множатся в виде устройств, в которых мышление явно представлено во фрагментарной форме. Этим и объясняется успех информационных технологий (IT). Это объясняет, почему пристрастие к информатике похоже на вторичный половой признак. Мы также отмечаем, что применительно к компьютеру разница между полами кажется весьма заметной. Была проблема для маркетинга. Маленькие мальчики чаще, чем девочки, практикуют эту фрагментацию мышления, представленную информационными технологиями. Клиника также указывает на то, что невроз навязчивости — это состояние, которое чаще возникает у мужчин, чем у женщин.

Ce niveau de morcellement, c'est ce qu'on peut appeler l'in-forme. Cet in-forme, il faut précisément l'opposer à l'unification. Il faut distinguer deux types d'Un. Il y a l'Un comme unifiant, qui serait, à cet égard, l'unique, et il y a l'Un comme cet in-forme, qui est l'Un comptable. C'est l'Un qu'on peut compter, et dont la fonction est tout à fait mise en évidence dans l'observation de l'homme aux rats: tant de coïts, tant de rats. Freud formule aussitôt que c'est ce qui montre que le rat est ce qui peut être compté. L'obsession porte là témoignage d'une souffrance de la pensée. Nous allons y revenir.

Этот уровень фрагментации можно назвать бесформенностью, ин-формированностью (in-forme). Эта ин-формированность должна быть как раз противопоставлена объединению (unification). Мы должны различать два типа Одного (Un). Есть Un как Единое, как объединяющее, которое было бы в этом отношении уникальным, и есть Un как Одно, как Единица, как форма, которая является счетной. Эту Единицу, которую можно сосчитать, и чья функция полностью продемонстрирована в наблюдении за Человеком с крысами: так много коитусов, так много крыс. Фрейд тут же формулирует, что именно это показывает, что крыса есть то, что можно посчитать. Невроз навязчивости здесь свидетельствует о страдании от мыслей. Мы еще вернемся к этому.

Je considère que ce que Lacan situe au point quart de son schéma comme l'impasse où il culmine, n'est rien d'autre que le fantasme en tant que construction obtenue de l'analyse. Marquons que la formule même du fantasme, telle que Lacan l'écrit, est tout à fait propre à être transcrite sous la forme d'une réunion d'aliénation, réunion que nous plaçons aussi bien au départ du schéma, en haut à droite. La formule du fantasme met en évidence le petit a du fantasme. La formule un enfant est battu est en elle-même comme obtenue de l'aliénation, puisque le sujet ne s'y trouve nullement représenté et qu'il doit être restitué par l'analyste.

Я считаю, что то, что Лакан помещает в четвертую точку своей схемы как тупик, где он достигает кульминации, есть не что иное, как фантазм как конструкция, полученная в результате анализа. Обратите внимание, что сама формула фантазма в том виде, в котором ее записывает Лакан, вполне подходит для того, чтобы быть записанной в форме воссоединения (réunion) отчуждения — воссоединения, которое мы точно так же помещаем в начало схемы, вверху справа. Формула фантазма подчеркивает маленькое а фантазма. Сама по себе формула ребенка бьют как бы получена из отчуждения, так как субъект там никак не представлен и должен быть восстановлен аналитиком.

Pourquoi y a t-il impasse à propos de ce fantasme? C'est qu'on ne l'obtient sur le schéma que comme assurant une solidarité, une soudure, entre l'objet et la division du sujet. Dans le fantasme, l'objet apparaît solidaire de la refente où le sujet s'apparaît sous la forme de la dyade. A cet égard, atteindre le fantasme comme construit, comme dénudé, n'est nullement en soi-même l'assurance d'aucune passe. C'est, au contraire, la rencontre d'une impasse fondamentale, dénudée comme telle.

Почему этот фантазм зашел в тупик? Потому, что он попадает на схему только как обеспечение смычки, спайки между объектом и разделением субъекта. В фантазме объект возникает как составляющий одно целое с расколом, в котором субъект предстает в виде диады. В этом отношении достижение фантазма как конструкции, как обнаженной никоим образом само по себе не является гарантией какого-либо прохода (passe). Наоборот, это выход из фундаментального тупика (impasse), обнаженного как такового.

Cette formule du sujet qui s'apparaît être une dyade est bien ce qui nous permet de différencier la phénoménologie de l'hystérie et de l'obsession. C'est, dans ces deux structures, sous des modes distincts que le sujet s'apparaît être comme une dyade. Ce n'est pas la même chose de s'apparaître être dyade comme menteur, comme frappé d'une falsification essentielle, comme doté d'un être de mensonge, ou de s'apparaître être dyade sous la forme de l'irruption obsessionnelle, sous la forme de la scission.

Именно эта формула субъекта, которая предстает диадой, и позволяет нам отличить феноменологию истерии и невроза навязчивости. Именно в этих двух структурах в различных модусах субъект кажется существующим как диада. Это не одно и то же: казаться диадой лжеца, пораженного сущностной фальсификацией, наделенного бытием лжи, или казаться диадой, существующей в форме навязчивого вторжения, в форме раскола, расщепления.

Il s'agit donc, au point quart du schéma, d'une conjonction du sujet et de l'objet dans le fantasme. C'est ce que Lacan inscrit sur le versant de gauche comme moins-phi, et sur le versant du bas comme petit a.

Следовательно, в четвертой точке схемы речь идет о конъюнкции, связи субъекта и объекта в фантазме. Это то, что Лакан записывает на левой стороне как минус фи, а на нижней стороне как маленькое а.

Il écrit moins-phi pour autant que la castration est une incarnation du sujet. Le phallus est ce que Lacan appelle là l'organe du défaut - organe de ce défaut que la phénoménologie de l'obsession met tellement en valeur sous la forme de la vérification. C'est dans la mesure même où le phallus est l'organe du défaut, que le sujet de l'obsession est conduit à une vérification phallique, dont nous avons, dans l'homme aux rats, une scène hiératique. C'est une scène hiératique qui nous permet d'avoir un aperçu que ne nous donne pas du tout l'obsession des rats. L'obsession des rats n'est pas le symptôme fondamental de l'homme aux rats. C'est d'ailleurs ce qu'il faut arriver aussi bien à retrouver dans la phénoménologie de l'hystérie. Ce qu'on galvaude ou ce qu'on célèbre comme la séduction dans l'hystérie, est l'équivalent de la vérification phallique. C'est là que Lacan formule le rapport de petit a à moins-phi, en soulignant que petit a est comme le contenant de la castration.

Он пишет минус фи, поскольку кастрация есть воплощение субъекта. Фаллос — это то, что Лакан называет здесь organe du défaut — органом недостатка, который феноменология невроза навязчивости выделяет в форме верификации. Именно в той мере, в какой фаллос выступает органом недостатка, субъект невроза навязчивости приводится к фаллической проверке культовой сцены, которая у нас есть в Человеке с крысами. Эта иератическая, застывшая сцена позволяет нам получить представление о том, о чем одержимость крысами не дает нам представления. Одержимость крысами не является основным симптомом Человека с крысами. Впрочем, это должно быть найдено в феноменологии истерии. То, что чрезмерно используется или прославляется как соблазнение в истерии, является эквивалентом фаллической проверки. Именно здесь Лакан формулирует отношение маленького a к минус фи, подчеркивая, что маленькое а выступает как содержащее в себе кастрацию.

C'est au point que petit a apparaît là dans un statut de créature, qui ne vient pourtant pas faire objection à la primauté du phallus. Pour dire les choses simplement, je dirai qu'il y a d'abord le signifiant, ensuite le sujet comme son effet, et enfin la créature, la créature qui n'est pas un effet. Si Lacan emploie ce terme de créature, c'est pour évoquer ce qu'il y a d'être dans l'objet a, cet être dont le sujet n'est que manque.

Доходит до того, что маленькое а возникает в статусе создания, которое, однако, не выступает против примата фаллоса. Проще говоря, я бы сказал, что сначала есть означающее, затем субъект как его эффект и, наконец, создание, создание, которое является ничем иным, как эффектом. Лакан использует термин «créature», создание, творение, чтобы напомнить, что в объекте а есть бытие, в котором не хватает только субъекта.

Si Lacan est conduit à installer la castration comme au centre de l'objet a, c'est pour assurer, dans la théorie, l'insertion de l'objet a dans la dialectique du désir. Il y a là une difficulté, puisque nous disons que le désir n'est que manque, qu'il n'est que la métonymie d'un manque. Comment alors rendre compte de l'articulation entre le désir à proprement parler et l'être de jouissance, c'est-à-dire ce que comporte d'être la jouissance? Est-ce qu'il faut les laisser séparés? C'est dans l'effort d'articuler ici désir et jouissance, que Lacan est conduit à faire de l'objet a le contenant de la castration, c'est-à-dire d'assurer l'insertion de la jouissance dans le désir par moins-phi, par ce statut de manque qui à la fois anime le désir et centre la jouissance.

Если Лакан приходит к тому, чтобы поместить кастрацию в центр объекта а, то это должно было теоретически обеспечить включение объекта а в диалектику желания. Здесь имеется некоторая трудность, так как мы говорим, что желание есть не что иное, как нехватка, метонимия нехватки. Как же тогда объяснить связь между желанием, строго говоря, и бытием наслаждения, то есть тем, что влечет за собой наслаждение для бытия? Нужно ли их оставить отдельно? Именно в попытке связать, артикулировать здесь желание и наслаждение Лакан приходит к тому, чтобы сделать объект а содержащим кастрацию, то есть обеспечить введение наслаждения в желание посредством минус фи, посредством статуса нехватки, который одновременно оживляет желание и центрирует наслаждение.

Je compte revenir peut-être l'année prochaine sur ce point. C'est, en tout cas, la seule façon recevable chez Lacan du rapport du contenant et du contenu. On s'imagine que les objets sont contenus. S'ils l'étaient, ils pourraient être dans l'Autre. C'est bien toute la question. En quel sens ces objets appartiennent-ils à l'Autre? Si on dit que l'Autre est le lieu des signifiants, on ne dit pas que c'est le lieu de l'objet. Il ne l'est que sous des espèces extrêmement paradoxales. On est là trompé par l'opération analytique elle-même, à savoir par l'opération du transfert, qui consiste justement à installer l'objet a au lieu de l'Autre, à faire comme si ce lieu contenait l'objet a. C'est la condition pour que l'analyse fonctionne. L'analyse se distingue précisément par le traitement qu'elle permet de cette installation. En cela, l'opération du transfert ne fait que reproduire l'impasse du sujet comme telle. C'est de ce point que Lacan joue du nihil du sujet, qui devient aussi bien le hile.

Возможно я вернусь к этому месту в следующем году. Во всяком случае, это единственный допустимый у Лакана способ отношений содержащего (contenant) и содержимого (contenu). Мы представляем, что объекты содержатся. Если бы они были, они могли бы быть в Другом. Вот и весь вопрос. В каком смысле эти объекты принадлежат Другому? Если мы говорим, что Другой — это место означающих, мы не говорим, что это место объекта. Так бывает только при крайне парадоксальных разновидностях. Здесь нас обманывает сама аналитическая операция, а именно операция переноса, которая как раз и состоит в том, чтобы поместить объект а на место Другого, действовать так, как если бы это место содержало объект а. Это условие работы анализа. Анализ отличается именно своей интерпретацией этого положения. При этом операция переноса лишь воспроизводит тупик субъекта как такового. Именно с этого момента Лакан играет с nihil, ничто субъекта, который также становится le hile, воротами.

L'impasse du sujet se produit comme répétition. La fonction de la répétition est à distinguer du redoublement que comporte normalement le schéma de Klein, où la même opération deux fois répétée ramène à zéro. La répétition n'est pas un redoublement. La même opération ne ramène pas du tout à zéro. C'est ce que voudrait l'obsession. La même opération ne ramène qu'à plus-un. C'est ainsi que chacune des opérations que nous avons sur le graphe - aliénation, vérité et transfert - est déjà en elle-même le zéro produit de la répétition. Lacan le dit en toutes lettres. Elle est déjà un retour de l'opération précédente. Ca demande évidemment que l'on situe sur le second schéma les trois opérations qui, sur le premier, répondent aux trois opérations de l'aliénation, du transfert et de la vérité.

Тупик субъекта проявляется как повторение. Функцию повторения следует отличать от удвоения, обычно включаемого в схему Клейна, когда одна и та же операция, повторенная дважды, приводит к нулю. Повторение — это не удвоение. Та же самая операция вовсе не приводит к нулю. Это то, чего хотела бы навязчивость. Та же самая операция приводит только к плюс-одному. Таким образом, каждая из операций, которые мы имеем на графе, — отчуждение, истина и перенос — уже сама по себе является нулем, полученным в результате повторения. Лакан говорит об этом напрямую. Она уже представляет собой возвращение предыдущей операции. Таким образом, очевидно, требуется разместить на второй схеме три операции, которые на первой соответствуют трем операциям отчуждения, переноса и истины.

Chacun des termes de ce premier schéma a été préalablement inséré au réel. Dans le premier schéma, nous avons la logique du sujet supposé savoir, et dans le deuxième, le sujet supposé savoir dans le réel.

Каждый из элементов этой первой схемы предварительно был включен в реальное. На первой схеме мы имеем логику субъекта, предположительно знающего, а на второй — субъекта, предположительно знающего в реальном.

Il est très singulier de voir arriver, dans le compte-rendu de Lacan, la fonction de la répétition, que rien, semble-t-il, n'a préparée. Rien ne l'a préparée puisque, dans le premier schéma, nous sommes tout entier dans l'acte analytique. Dans ce premier schéma, nous avons une logique qui répond tout entière à l'acte analytique dominé par les opérations de transfert, alors que, dans le second schéma, nous avons les autre statuts de l'acte, et en particulier le statut de la répétition.

Весьма необычно появление в отчете Лакана функции повторения, чего, казалось бы, ничто не предвещало. Ничто не предвещало этого, поскольку на первой схеме мы полностью находимся в рамках аналитического акта. На этой первой схеме мы имеем логику, полностью соответствующую аналитическому акту, в котором преобладают операции переноса, тогда как на второй схеме мы имеем другой статус акта, в частности, статус повторения.

Dans son texte, Lacan fait de la répétition le temps propre au champ freudien, et il la définit par la prétérition qu'elle contient. Il dit de la répétition qu'elle "est bien autre chose que ce commandement du passé dont on la rend futile". Pour interpréter ce terme freudien de répétition, on se contente d'y voir le passé maître - comme on dit passé défini ou passé simple. On aurait ici à insérer les élucubrations sur l'infantile. Si ce n'était que cet infantile qui revient dans la répétition, eh bien, Lacan le dit, ce serait futile. Dans la répétition, il n'y a pas seulement le passé qui commande, le passé S1, il y a aussi la prétérition.

В своем тексте Лакан делает из повторения время, свойственное фрейдистскому полю, и определяет его посредством претеритивности (prétérition), которая в нем содержится. Он говорит о повторении как о «чем-то совершенно отличном от этой командной инстанции прошлого, что делает ее бесполезной». Чтобы интерпретировать фрейдовский термин «повторение», мы довольствуемся тем, что видим в нем господствующее прошлое — как мы говорим, определенное прошлое или простое прошлое. Мы должны были бы вставить сюда размышления о детском. Если бы в повторении возвращалось только это детское, то, по словам Лакана, это было бы бесполезно. В повторении есть не только прошлое, которое командует, прошлое S1, но и претеритивность.

Qu'est-ce que ça veut dire qu'il y ait prétérition? La prétérition est un mot qui vient bien ici, puisqu'il désigne, dans la grammaire, les formes temporelles du passé. La prétérition est une façon de dire le passé. C'est ce qui, dans les grammaires, permet de caractériser le prétérit imparfait, le prétérit défini, le prétérit antérieur, etc. Mais j'y vois autre chose, puisque, en latin, praeterire veut dire laisser en arrière, ou encore passer. Je dirai qu'ici la prétérition qualifie, à l'inverse de la signification grammaticale mais conformément à la signification rhétorique, ce qu'on ne peut pas laisser en arrière. La répétition contient ce qu'on ne peut pas laisser en arrière. Vous connaissez la signification rhétorique de la répétition. On dit par exemple: Il en a parlé par prétérition. Ca veut dire que l'on déclare ne pas parler de quelque chose tout en en parlant, c'est-à-dire en ayant attiré l'attention sur un terme gr‚ce à la forme négative sous laquelle on l'a introduit. Si par exemple je formule: Je ne dirai rien des mérites de Lacan qui sont éclatants, je parle par prétérition. Sous l'apparence d'omettre le terme, je le rends d'autant plus présent. Je le marque d'une négation, et c'est de ce fait que je le mets en valeur.

Что значит претеритивность (умолчание)? Претеритивность — это слово, которое здесь хорошо подходит, поскольку в грамматике оно указывает на временные формы прошлого. Претеритивность — это способ сказать «прошедшее». Именно это позволяет в разных грамматиках характеризовать прошедшее несовершенное, прошедшее определенное, прошедшее предшествующее и т.д. Но я вижу в нем нечто иное, поскольку на латыни praeterire означает оставлять позади или даже проходить. Я бы сказал, что здесь претеритивность определяет, вопреки грамматическому значению, но в соответствии с риторическим значением, то, что не может быть оставлено позади. Повторение содержит то, что нельзя оставить позади. Вам известен риторический смысл повторения. Мы говорим, например: он говорил об этом с использованием претеритивности (фигуры умолчания). Это означает, что некто заявляет, что не говорит о чем-то, и в то же время об этом говорит, то есть привлекает внимание к какому-то элементу за счет отрицательной формы, в которой он был введен. Если, например, я произнесу: «я ничего не буду говорить о заслугах Лакана, которые очевидны», — то я говорю это с использованием фигуры умолчания. Под видом опускания некоего элемента я делаю его еще более явным. Я отмечаю его отрицанием и именно этим его подчеркиваю.

C'est le trait de cette omission, rendue d'autant plus présente à travers la négation, que Lacan met en valeur dans la répétition. Ca nous montre qu'il y a impasse et qu'il peut y avoir passe. A cet égard, la passe est le contraire du passé. La passe qualifie ce fait que l'on arrive à laisser en arrière sans marquer une négation, une négation qui ne conduit qu'à remettre au présent.

Именно это свойство опущения, которое становится еще более явным благодаря отрицанию, Лакан и выделяет в повторении. Это показывает нам, что есть тупик и что может быть переход (passe). В этом отношении переход (passe) противоположен прошедшему (passé). Переход определяет тот факт, который удается оставить позади, не принимая во внимание отрицание, отрицание, которое приводит только к возврату в настоящее.

La répétition est proprement signifiante. Le signifiant apporte la référence mais n'apporte pas l'identité. Il y a, bien sûr, une valeur où le signifiant semble apporter l'identité, mais, en fait, il n'apporte pas l'identité. Il apporte l'identification dans sa valeur freudienne, c'est-àdire qu'il apporte exactement ce qui permet de se prendre pour un autre, un autre apparemment complètement différent et, à l'occasion, mort. Le signifiant est un faux principe d'identité. Il vous apporte seulement une apparence d'identité qui vous permet de vous prendre pour un autre. Le signifiant apporte la différence. Il apporte la différence pour une raison très simple, à savoir qu'il n'apporte jamais le c'est tout à fait ça. C'est pourquoi il ouvre à la série. Par quelque bout qu'on le prenne, il ne permet pas d'identifier la jouissance, la jouissance qui serait la seule chose qui vaudrait d'être identifiée. La jouissance emprunte au signifiant. Cela, nous ne le nions pas, mais nous ajoutons que le signifiant ne peut pas pour autant identifier cette jouissance.

Повторение, в сущности, относится к означающему. Означающее вносит референцию, но не вносит идентичности. Есть, конечно, значение (valeur), когда означающее, казалось бы, вносит идентичность, но на самом деле оно не вносит идентичности. Оно вносит идентификацию в ее фрейдистском значении, то есть вносит именно то, что позволяет принять себя за другого, другого, который, очевидно, совершенно отличен и, при случае, мертв. Означающее есть ложный принцип идентичности. Оно только дает вам видимость идентичности, которая позволяет вам принять себя за другого. Означающее вносит различие. Оно вносит различие по очень простой причине, а именно, что оно никогда не дает «это есть именно это». Вот почему оно открывает серию. С какого конца не зайди, это не позволяет нам идентифицировать наслаждение, а наслаждение — единственное, что стоило бы идентифицировать. Наслаждение заимствует что-то у означающего. Мы этого не отрицаем, но добавим, что означающее не может, тем не менее, идентифицировать это наслаждение.

Le signifiant ne peut identifier la jouissance, mais il s'y efforce et c'est ce qui fait la prévalence de grand Phi, c'est-à-dire du phallus en tant que signifiant de la jouissance. Mais on a beau, de façon passionnée, comme le fait le sujet obsessionnel, appliquer le signifiant phallique sur la jouissance, ça n'empêche pas que surgisse le petit a qui désigne cette part de la jouissance que le signifiant ne peut pas identifier. C'est en quoi il a bien fallu introduire ce petit a, qui est un terme signifiant mais qui est à distinguer des signifiants. C'est en quoi il y a une mise en échec du signifiant de la jouissance. Il n'y a aucun signifiant phallique qui échappe au sort de ce que nous appelons moins-phi, c'est-à-dire à la castration. La castration qualifie que le signifiant de la jouissance ne peut pas qualifier la jouissance. A cet égard, la répétition y trouve aussi bien son ressort. "Ce qui fut répété diffère, dit Lacan, devenant sujet à redite."

Означающее не может идентифицировать наслаждение, но оно стремится к этому, и это создает преобладание большого Фи, то есть фаллоса как означающего наслаждения. Напрасно, однако, с такой страстью, как это делает субъект навязчивости, пытаться применять фаллическое означающее к наслаждению, это не препятствует возникновению маленького а, указывающего на ту часть наслаждения, которую означающее не может идентифицировать. Вот почему было необходимо ввести это маленькое а, которое является означающим элементом, но которое следует отличать от означающих. Вот в чем состоит неудача означающего наслаждения. Не существует фаллического означающего, которое избежало бы участи того, что мы называем минус-фи, то есть кастрации. Кастрация обусловливает тот факт, что означающее наслаждения не может определить наслаждение. В этом отношении повторение также находит здесь свое начало. «То, что было повторено, приобретает отличие, — говорит Лакан, — становясь предметом повтора».

Je vais maintenant vous marquer les trois opérations qui, sur le second schéma, répondent aux trois opérations déployées sur le premier. Je mets, sur le vecteur de gauche, la répétition comme répondant à l'aliénation, je mets la hâte sur le vecteur du bas comme répondant à la vérité, et je mets la sublimation comme répondant au transfert.

Сейчас я собираюсь выделить для вас три операции, которые на второй схеме соответствуют трем операциям, представленным на первой схеме. На левом векторе я размещу повторение как реакцию на отчуждение, на нижнем векторе я размещу спешку как реакцию на истину и сублимацию как реакцию на перенос.

Le couple de l'aliénation et de la répétition met justement en valeur ce qui est leur point commun, à savoir la fonction de la perte, la fonction de ce qu'on ne peut pas laisser en arrière.

Пара «отчуждение и повторение» подчеркивает как раз то, что является их общим моментом, а именно функцию утраты, функцию того, что нельзя оставить позади.

Avec la hâte et la vérité, nous avons une connexion que Lacan a affirmée comme implacable. La vérité ne peut s'atteindre que dans la hâte. Nous en avons un exemple avec l'entrée en analyse de l'homme aux rats. C'est une hâte mettant en valeur la répétition qui le faisait régulièrement se confier à une amie.

В случае спешки и истины мы имеем связь, о которой Лакан утверждал, что она бескомпромиссна. До истины можно добраться только в спешке. У нас есть пример — вход в анализ Человека-Крысы. Именно спешка, подчеркивающая повторение, регулярно заставляла его доверяться своей подруге.

Nous avons aussi le couple transfert et sublimation. C'est vraiment sublime comme connexion. Qu'est-ce qui ferait le rapport inverse de transfert et sublimation? C'est que le transfert repose sur l'institution du sujet supposé savoir, et que la sublimation s'étend au contraire dans un champ où le sujet supposé savoir n'est rien. La condition de la sublimation, et je dirai même la condition de la création sublimatoire, c'est la distance prise d'avec l'institution du sujet supposé savoir. Si on reste attaché au sujet supposé savoir, il n'y a rien qui se crée, rien qui soit créable, rien qui soit crédible pour le sujet lui-même. C'est en quoi la création fait problème pour le sujet de l'obsession. C'est en quoi Lacan le dit incapable de sublimation. Il est, on le sait, parfaitement capable de transfert, mais il est incapable de sublimation. Il est attaché à ce que rien ne se perde, et aussi bien à ce que rien ne se crée. Nous entendons évidemment, là, la sublimation au sens de Lacan, qui pose que la sublimation est la solution. Il ne s'agit pas ici de sublimation idéalisante. On peut dire alors que le transfert est le retour de la sublimation. On peut définir le transfert de travail par la sublimation en tant qu'elle affronte l'inexistence du sujet supposé savoir.

У нас также есть пара «перенос и сублимация». Как связь это действительно возвышенно. Что могло бы составить обратное отношение между переносом и сублимацией? Дело в том, что перенос основывается на учреждении субъекта, предположительно знающего, а сублимация, наоборот, распространяется на область, где субъект, предположительно знающий, есть ничто. Условием сублимации, и я бы даже сказал условием сублимативного творчества, является дистанцирование от учреждения субъекта, предположительно знающего. Если мы остаемся привязанными к субъекту, предположительно знающему, нет ничего, что создавалось бы, ничего, что можно было бы создать, ничего, что было бы достоверным для самого субъекта. Вот каким образом творчество ставит перед субъектом навязчивости проблему. Вот почему Лакан говорит, что он не способен к сублимации. Он, как известно, вполне способен к переносу, но не способен к сублимации. Он привязан к тому, что ничего не теряется, а также к тому, что ничего не создается. Мы, очевидно, имеем в виду сублимацию в смысле Лакана, который постулирует, что сублимация является решением. Здесь речь не идет об идеализации сублимации. Так что мы можем сказать, что перенос — это возвращение сублимации. Мы можем определить перенос работы посредством сублимации, поскольку она сталкивается с несуществованием субъекта, предположительно знающего.

Je ne vais pas m'étendre plus longuement sur ces couples, bien que chacun mérite d'être étudié, et d'autant plus qu'ils n'avaient pas été liés jusqu'à présent, puisqu'on ne s'apercevait pas du second schéma.

Я не буду больше останавливаться на этих парах, хотя каждая заслуживает изучения, тем более что до сих пор они не были связаны, так как второй схемы мы не увидели.

Je vous ai donné les vecteurs qui, sur le second schéma, correspondent au premier. Je peux aussi vous donner les termes qui répondent au premier. Nous avons, en haut à gauche, le passage à l'acte, et en bas à droite, l'acting-out.

Я дал вам векторы, которые на второй схеме соответствуют первой. Я также могу дать вам элементы (термины), которые отвечают первой схеме. В левом верхнем углу у нас будет переход к действию (passage à l'acte), а в правом нижнем углу — отыгрывание (acting-out).

On met l'acting-out où on mettait avant ce que traite la vérité. On connecte la vérité et la hâte dans l'acting-out. Ce n'est pas surprenant, dans la mesure où l'acting-out est un Moi la vérité, je parle. Dans l'acting-out le sujet ne se dit pas. Ca dit, mais ce n'est pas le sujet qui dit. L'effet de vérité n'est pas là subjectivé. Ce n'est pas subjectivé mais c'est interprétable. Nous considérons qu'il y a acting-out quand ça dit mais que ce n'est pas le sujet qui dit.

Отыгрывание поместим перед местом, где находилось бы то, что относится к истине. Истина и спешка соединяются в отыгрывании. Это неудивительно, поскольку отыгрывание — это «Я истина, я говорю». В отыгрывании субъект не говорится (ne se dit pas). Оно говорит, но это говорит не субъект. Эффект истины здесь не субъективирован. Он не субъективирован, но может интерпретироваться. Мы считаем, что отыгрывание имеет место, когда оно говорит, но это говорит не субъект.

Le passage à l'acte trouve, lui, à se loger où il s'agit de l'être. Ce qui situe le passage à l'acte à contre-sens de l'acte, c'est que l'on passe à l'acte quand on ne veut pas dire. Nous parlons de passage à l'acte quand l'acte est comme répondant à un je ne veux pas dire. On parle de passage à l'acte quand on considère, du point de vue du discours analytique, que ça ne dit pas. Ca ne dit pas ce que ça veut boucher. Nous n'avons, pour l'instant, que deux termes sur ce schéma. Il y en a un troisième que l'on doit situer en bas à gauche et qui est comme l'envers du fantasme, à savoir l'acte sexuel. Ce qui fait série, c'est donc le passage à l'acte, l'acting-out et l'acte sexuel - le passage à l'acte et l'acting-out étant deux modes de réponse à l'acte sexuel.

Переход к действию находит свое место там, где речь идет о бытии. Противоположным действию делает переход к действию то, что некто переходит к действию, когда не хочет говорить. Мы говорим о переходе к действию, когда действие как бы происходит в ответ на «я не хочу говорить». Мы говорим о переходе к действию, когда, с точки зрения аналитического дискурса, считаем, что оно не говорит. Оно не говорит то, что оно хочет заткнуть. На данный момент у нас на этой схеме только два элемента. Есть и третий, который следует поместить внизу слева и который выступает как противоположность фантазма, а именно сексуальный акт. Таким образом, образуется серия: переход к действию, отыгрывание и сексуальный акт, причем переход к действию и отыгрывание представляют собой два способа реагирования на сексуальный акт.

Il y a là quelque chose à saisir. Est-ce qu'on ne peut pas s'apercevoir que ce qui répond à ce qui est en haut à droite, et qui est un mode de réunion du je ne pense pas et du je ne suis pas, est l'union sexuelle? L'union sexuelle est donc le départ du second graphe. C'est l'union sexuelle comme conjonction d'êtres de sexes opposés.

Здесь надо кое-то уяснить. Разве мы не видим, что то, что соответствует тому, что находится в правом верхнем углу, и что является способом воссоединения «я не мыслю» и «я не существую», — это сексуальное слияние? Таким образом, сексуальное слияние дает начало второму графу. Это сексуальное слияние как соединение существ противоположного пола.

Ce que nous avons vu comme l'union de l'être et de la pensée, nous le reprenons cette fois-ci sous le mode de l'union avec le sexe opposé. Qu'on ne m'oppose pas ici l'homosexualité: il n'y a que des solutions diverses à l'acte sexuel. Le problème de l'acte sexuel reste celui de la conjonction d'êtres de sexes opposés. C'est là que nous trouvons à situer précisément ce que Lacan formule de ce qu'il appelle l'exigence subjective de l'acte sexuel, à savoir l'unité. A cet égard, le point de départ de l'aliénation a, dès lui-même, la valeur de rappeler l'achoppement de cette exigence subjective d'union. Le schéma porté au réel prend son point de départ de l'achoppement de l'unité sexuelle. Nous avons un nom et une fonction pour cet achoppement. C'est ce que nous appelons avec Lacan l'objet a. C'est notre façon à nous d'opérer avec ceci, qu'il y a quelque chose d'irréductible à l'unité. C'est pour cela que c'est dans le champ de l'Autre que se joue cet irréductible, et c'est en quoi on peut dire de ce champ de l'Autre qu'il sépare le sujet de sa jouissance.

То, что мы увидели как единство бытия и мышления, мы теперь рассмотрим в виде соединения с противоположным полом. Не надо мне возражать, приводя в пример гомосексуальность: есть только разные решения сексуального акта. Проблема сексуального акта остается проблемой соединения существ противоположного пола. Именно здесь мы обнаруживаем то, что Лакан говорит о том, что он называет субъективным требованием сексуального акта, а именно о единстве. В этом отношении исходная точка отчуждения сама по себе несет напоминание о препятствии для этого субъективного требования слияния. Схема, доведенная до реального, исходит из препятствия для сексуального слияния. У нас есть название и функция для этого препятствия. Это то, что мы вслед за Лаканом называем объектом а. Это наш способ обходиться с тем, что есть нечто несводимое к единству. Вот почему это несводимое разыгрывается именно в поле Другого, и вот почему мы можем об этом поле Другого сказать, что оно отделяет субъекта от его наслаждения.

Pourquoi l'appelons-nous le champ de l'Autre? Nous pourrions l'appeler le champ de l'Un. Nous l'appelons le champ de l'Autre, parce que c'est là que s'éprouve et se met en valeur l'irréductible de l'objet a au Un. C'est pourquoi tout effort pour évacuer ce qu'est la confrontation de l'objet a au Un se conclut par l'affect d'ennui, dont Lacan recomposait les lettres en parlant de l'unien. Le champ de l'Autre serait un champ unien si on évacuait l'objet a - ce qui répond tout à fait à la phénoménologie obsessionnelle. On appelle ce champ le champ de l'Autre, en tant que ce champ échappe précisément à l'unité. Il n'a pas toute sa loi dans l'Un.

Почему мы называем это полем Другого? Мы могли бы назвать это полем Одного. Мы называем это полем Другого, потому что именно там переживается и оценивается несводимость объекта а к Одному. Вот почему любая попытка устранить то, в чем состоит противостояние объекта а с Одним, заканчивается аффектом скуки, ennui, — в этом слове Лакан меняет буквы местами и получает unien, объединенный. Поле Другого было бы объединенным полем, если бы мы устранили из него объект а, что полностью соответствует феноменологии навязчивости. Это поле называется полем Другого именно постольку, поскольку это поле ускользает от единства. Оно не имеет всего своего закона в Одном.

Le point de départ du deuxième schéma est donc l'acte sexuel où se joue cette irréductibilité. D'un côté, l'acte sexuel contient l'exigence subjective de l'unité et, de l'autre côté, ce qui se manifeste et achoppe à s'y laisser réduire. Il y a, à cet égard, plusieurs impasses. Il y en a une selon l'acte sexuel, une selon l'être, et une selon la pensée.

Таким образом, отправной точкой второй схемы является сексуальный акт, в котором разыгрывается эта несводимость. В сексуальном акте, с одной стороны, содержится субъективное требование единства, а с другой стороны, то, что проявляется и наталкивается на препятствия при сведении к этому единству. В этом отношении есть несколько тупиков. Один относится к сексуальному акту, один к бытию и один к мысли.

L'acte sexuel ne délivre au sujet aucune assurance quant à son être, ou, plus précisément, aucune assurance quant à son être sexuel. Lacan le dit ainsi: "Il n'y a pas d'acte sexuel qui fasse le poids à affirmer dans le sujet la certitude de ce qu'il soit d'un sexe. C'est ce qui a été abordé dans la psychanalyse sous les espèces de la soidisante bisexualité." Ca va conduire Lacan à dire qu'"il n'y a pas d'acte sexuel", formule qui à son tour présage son "Il n'y a pas de rapport sexuel". Pourquoi dit-il qu'il n'y a pas d'acte sexuel? Il n'y a pas d'acte sexuel digne du nom d'acte tant que ce qui définit l'acte c'est la certitude. Il n'y a pas, dans la sexualité, un acte comme délivrant au sujet l'assurance d'une certitude. C'est d'ailleurs ce qui fait que, ce sujet, il recommence. Ca ne veut pour autant pas dire que l'idée d'un acte sexuel qui serait le bon, qui serait utile, ne hante pas le sujet. Il n'y a du rapport sexuel que dans les espèces animales. Quand ça marche, il y a là une conjonction unique, après quoi, la dame bouffe la tête du monsieur et c'est terminé. Mais, chez l'être parlant, il s'agit de la connexion du il n'y a pas de rapport sexuel à la répétition d'un acte qui n'en est pas un.

Сексуальный акт не дает субъекту никакой уверенности в его бытии или, точнее, никакой уверенности в его сексуальном бытии. Лакан формулирует это так: «Не существует сексуального акта, который мог бы утвердить в субъекте уверенность в том, что он принадлежит к определенному полу. Это то, к чему пришел психоанализ в отношении разных видов так называемой бисексуальности». Это приводит Лакана к выводу, что «сексуального акта не существует», формула, которая, в свою очередь, предвещает его постулат «сексуальных отношений не существует». Почему он говорит, что сексуального акта не существует? Не существует сексуального акта, который был бы достоин названия «акта», поскольку «акт» характеризуется именно уверенностью. В сексуальности нет такого акта, который обеспечил бы субъекту уверенность. Между прочим, именно это заставляет субъекта начинать все сначала. Тем не менее, это не значит, что идея о сексуальном акте, который был бы хорош, который был бы полезен, не преследует субъекта. Сексуальные отношения существуют исключительно у животных. Когда все получается, там есть один уникальный вид сношения, после которого дама съедает голову кавалера, и все кончено. Но у говорящего существа речь идет о связи несуществования сексуальных отношений с повторением акта, который не является единственным.

La deuxième voie où s'indique l'impasse, concerne la pensée. Lacan dit: "Il n'y a que l'acte sexuel dont la pensée ait lieu de se défendre pour ce que le sujet s'y refend." Le fantasme répond à cette place. Il est précisément ce par quoi la pensée se défend de ce que comporte d'impasse l'acte sexuel. Elle fait comme si ça existait. Elle fait comme si le rapport sexuel existait. C'est même là la clef que Lacan donnera avec la construction de ses quatre discours.

Второй способ обозначения тупика относится к мысли. Лакан говорит: «Существует только такой сексуальный акт, в котором мысль имеет место в качестве защиты от того, что расщепляет субъект». Этому месту соответствует фантазм. Это именно то, чем мышление защищается от тупика, который влечет за собой сексуальный акт. Оно ведет себя так, как будто он существует. Оно ведет себя так, как будто сексуальные отношения существуют. В этом-то и состоит ключ, который Лакан даст при построении своих четырех дискурсов.

Il faut voir pourquoi je considère que le fantasme se situe en bas à gauche du schéma.

Надо прояснить, почему я считаю, что фантазм располагается в нижней левой части схемы.

Dans La Logique du fantasme, on ne trouve pas d'une façon univoque où Lacan place le fantasme. Je considère pourtant qu'il le met à cette place. En effet, selon le clavier logique que Lacan dispose, le fantasme est à la place du réel. Le deuxième graphe est en quelque sorte abrégé dans la structure du fantasme. "Ces graphes, dit Lacan, satisfont à la logique que nous nous sommes proposée, car elle suppose qu'il n'y a pas d'autre entrée pour le sujet dans le réel que le fantasme."

В «Логике фантазма» мы не можем однозначным образом обнаружить, куда Лакан помещает фантазм. Я, однако, считаю, что он ставит его на это место. Действительно, согласно логической раскладке Лакана, фантазм находится на месте реального. Второй граф в некотором роде сокращен в структуре фантазма. «Эти графы, — говорит Лакан, — удовлетворяют логике, которую мы для себя определили, поскольку она предполагает, что для субъекта фантазм является единственно возможным входом в реальное».

Je voudrais maintenant revenir sur la clinique de l'obsession, parce que c'est ce qui met le mieux en évidence l'échec du règne de l'Un.

Теперь я хотел бы вернуться к клинике навязчивости, потому что именно она лучше всего подчеркивает провал правления Одного.

Il faut remarquer que le terme qui résume l'approche lacanienne de l'homme aux rats, à savoir le terme de dette symbolique, est insuffisant. Il est vrai pourtant que ce mot de dette, qui se situe dans le texte de Freud et que Lacan a repris dans le champ du symbolique, répond bien à la phénoménologie de l'obsession, mais je considère néanmoins qu'il est insuffisant. Il est insuffisant au regard de l'avan cée même de Lacan. Ce terme a pris son importance à un moment de cet enseignement où l'essentiel était de distinguer les phénomènes imaginaires, situés sur l'axe imaginaire, de ceux situés sur la relation symbolique. Ca permettait à Lacan d'écarter un certain nombre de manifestations cliniques en les ordonnant au rapport imaginaire. Ca permettait de rendre manifeste le lien qui existe entre la conjoncture de déclenchement de la grande crise obsessionnelle de l'homme aux rats, et la constellation familiale du sujet, constellation familiale où l'on peut voir son père en manquement par rapport aux exigences morales supérieures. Le sujet obsessionnel peut alors être défini comme subissant l'obligation de payer la dette du père - obligation qui se trouve réactualisée, pour l'homme aux rats, par une dette tout à fait mineure qu'il a à l'égard d'un autre. Cette dette mineure réveille la dette symbolique fondamentale dont le père est le support. Lacan propose alors de traduire la grande crainte obsessionnelle par la subjectivation forcée de la dette. C'est dans les Ecrits.

Следует отметить, что термин, который резюмирует лакановский подход к Человеку с крысами, а именно термин «символический долг», недостаточен. Однако верно и то, что это слово «долг», которое находится в тексте Фрейда и которое Лакан поместил в поле символического, хорошо отвечает феноменологии навязчивости, но тем не менее я считаю его недостаточным. Этого недостаточно в отношении собственного продвижения Лакана. Этот термин приобрел свою важность в тот момент учения, когда существенным было различить воображаемые феномены, расположенные на воображаемой оси, от тех, которые расположены на оси символической. Это позволило Лакану выделить некоторое количество клинических проявлений, упорядочив их в воображаемых отношениях. Это позволило выявить связь, существующую между ситуацией развязывания большого кризиса навязчивости Человека с крысами, и семейной констелляцией субъекта, семейной констелляцией, где мы можем видеть его отца, нарушающим высшие моральные требования. Таким образом, навязчивый субъект может быть определен как подвергающийся обязательству выплатить долг отца — обязательство, которое для Человека с крысами реактуализируется весьма незначительны долгом по отношению к другому. Этот незначительный долг пробуждает фундаментальный символический долг, опорой которого является отец. Затем Лакан предлагает перевести большой навязчивый страх в принудительную субъективацию долга. Это в Écrits.

C'est dans les Ecrits, mais je considère cependant qu'il manque quelque chose à cette mise en place. J'ai eu l'occasion de le dire très vite à Bordeaux, dans une communication que j'ai faite sur ce sujet. Ce qu'il y a d'incomplet dans la formulation de la dette symbolique, c'est que ça fait croire qu'il y aurait à payer en symboles. Il y aurait une dette d'argent et, au-delà de cette dette, ce serait une dette au niveau du symbolique. Je crois que l'opposition qui là est à faire, n'est pas seulement celle du registre symbolique et du registre imaginaire, mais celle du signifiant et de la jouissance, c'est-à-dire qu'il ne s'agirait pas de payer autrement qu'en jouissance.

Это есть в Écrits, но я все еще думаю, что в этой установке/сборке чего-то не хватает. У меня была возможность очень быстро сказать это в Бордо в своем сообщении на эту тему. Что неполно в формулировке символического долга, так это то, что она заставляет поверить в то, что платить можно будет символами. Был бы денежный долг, и, помимо этого долга, был бы долг на символическом уровне. Я полагаю, что оппозиция, которую здесь следует разместить, — это не только оппозиция символического регистра и воображаемого регистра, но и оппозиция означающего и наслаждения, то есть не может быть и речи о том, чтобы платить иначе, чем наслаждением.

C'est bien ce que comporte l'émergence même de l'histoire des rats. Le capitaine cruel est un Autre qui veut être payé en jouissance. C'est là que se trouve activé, d'une façon catastrophique, le manque que recouvre l'obsession, c'est-à-dire l'impuissance du symbole à identifier la jouissance. C'est là que l'on s'aperçoit de cette exigence subjective dont l'obsession témoigne, à savoir l'exigence subjective que le champ de l'Autre soit réductible à l'Un. La formule tant de coïts tant de rats en témoigne. Là aussi, il y a rat et rat. Le rat est sans doute ce qui incarne le mieux la comptabilité de la jouissance. C'est là ce qu'on a retenu de la puissance d'interprétation de la psychanalyse. Le rat est certainement un de ces signes qui font obsession pour le sujet. Il est clair que les rats lui font signe, puisqu'il en voit partout. Il en voit un d'abord près de la tombe de son père, et il pense que ce rat s'est nourri du corps même du défunt. On perçoit là l'opération analytique comme telle, qui est en mesure d'interpréter le signe. Ca veut dire quoi? Ca veut dire que ce signe comporte des effets de signification, effets qui foisonnent dans la névrose, et que l'interprétation freudienne a pour fonction de donner un sens à tous ces effets de signification. Quand Freud arrive au fait que le rat c'est le pénis, il donne sens aux effets de signification multiples du rat, qui se trouve à des endroits très divers de la névrose et qui fait noeud. L'interprétation donne sens aux effets de signification que comporte ce signe. C'est le sens phallique qui vient à la place de ce que comporte d'irréductible à l'Un l'acte sexuel. Il vient à la place du rapport sexuel qu'il n'y a pas. C'est dans la mesure où il y a un acte sexuel qui n'arrive pas intégralement au signifiant à cause de l'irréductible petit a, que nous avons cette litanie de rats. Le rat se met à infester le champ de la pensée du sujet.

Именно это и влечет за собой само появление истории о крысах. Жестокий капитан — это Другой, который хочет, чтобы ему платили наслаждением. Именно там катастрофическим образом активизируется нехватка, которую скрывает невроз навязчивости, то есть бессилие символа идентифицировать наслаждение. Здесь мы замечаем это субъективное требование, о котором свидетельствует навязчивая идея, а именно субъективное требование, чтобы поле Другого было сведено к Одному. Об этом свидетельствует формула «много соитий, много крыс». И там, и там есть крысы. Крыса, несомненно, лучше всего воплощает учет наслаждения. Здесь мы убедились в силе интерпретации психоанализа. Крыса, безусловно, один из знаков, навязчивых для субъекта. Понятно, что крысы для него знак, так как он их повсюду видит. Впервые он видит одну возле могилы своего отца и думает, что эта крыса ела тело покойного. Здесь мы воспринимаем аналитическую операцию как таковую, способную интерпретировать знак. Что это значит? Это значит, что этот знак включает в себя эффекты означивания, эффекты, которыми изобилует невроз, и что функция фрейдовской интерпретации состоит в том, чтобы придать смысл всем этим эффектам означивания. Когда Фрейд приходит к выводу, что крыса — это пенис, он придает смысл множественным означивающим эффектам крысы, которые обнаруживаются в самых разных местах невроза и образуют узел. Интерпретация придает смысл эффектам означивания, содержащих этот знак. Это фаллический смысл, которое приходит на место того, что влечет за собой несводимый к Одному сексуальный акт. Он приходит вместо сексуальных отношений, которых нет. В той мере, в которой существует половой акт, не полностью соответствующий означающему из-за несократимого маленького а, мы имеем этот список крыс/эту крысиную литанию. Крыса начинает наводнять поле мысли субъекта.

Ce qu'on saisit le mieux, c'est qu'on arrive dans l'analyse à faire céder l'obsession. L'homme au rat, en onze mois, se trouve effectivement allégé de son obsession. C'est que la question peut être posée, dans l'analyse, de savoir à quoi renvoie cette obsession du signe du rat. Le mot de signe a là, en effet, toute sa valeur, toute sa valeur en ce qu'il permet de désigner à la fois ce que ça comporte de signifiant et aussi bien ce que ça comporte de jouissance. Le signe, c'est ce qui unifie le signifiant et le jouis-sens, c'est-à-dire le sens joui. Faire céder l'obsession, c'est arriver à interpréter le signe, c'est parvenir à séparer la fonction signifiante du jouis-sens.

Что мы лучше всего улавливаем, так это то, что в анализе удается избавиться от навязчивой идеи. Человек с крысами за одиннадцать месяцев эффективно избавился от своей навязчивой идеи. Это потому, что в анализе может быть поставлен вопрос о знании того, к чему относится эта одержимость знаком крысы. Слово «знак» здесь, действительно имеет все свое значение, всю свою ценность в том, что оно позволяет показать как то, что оно заключает в себе означающее, так и то, что оно заключает в себе наслаждение. Знак — это то, что объединяет означающее и наслаждение смыслом (jouis-sens), то есть смысл наслаждается. Отступить от навязчивой идеи — значит добиться интерпретации знака, значит преуспеть в отделении означающей функции от наслаждения смыслом (jouis-sens).

De cet abord, on saisit aussi pourquoi la fonction de la mort est un signe prévalent dans l'obsession. Pourquoi est-ce que la mort peutelle être un signe idéal? Pourquoi est-ce que le deuil peut-il être pathologique dans l'obsession?

Из этого подхода мы также понимаем, почему функция смерти является преобладающим знаком навязчивости. Почему смерть может быть идеальным знаком? Почему скорбь может быть патологической в неврозе навязчивости?

Il y a le deuil que Freud considère comme normal quand il s'étend sur une période de un à deux ans, et qu'il situe à partir de l'identification signifiante. C'est un travail de deuil qui est la confrontation aux traits de l'objet. C'est là situer le travail du deuil comme un travail du signifiant. Mais le deuil pathologique, lui, est le deuil impossible à faire. C'est le deuil de la jouissance en tant qu'irréductible au signifiant. Les problèmes que cela pose à l'analyse sont alors d'un style différent. Il faut que le travail analytique complète le travail du deuil. C'est ce qui nous permet, aussi bien, de situer l'entrée en analyse du sujet de l'obsession, en mettant en valeur que l'émergence de l'Autre qui jouit - par exemple sous les espèces du capitaine cruel -, de l'Autre qui rappelle qu'il n'est pas mort, surplombe cette entrée.

Траур, который Фрейд считает нормальным, длится от одного до двух лет, он определяет его исходя из означающей идентификации. Это работа скорби, которая представляет собой конфронтацию с чертами объекта. Это означает, что работу скорби можно рассматривать как работу означающего. Но патологическая скорбь — это скорбь, которую невозможно пережить. Это скорбь наслаждения как несводимого к означающему. Тогда проблемы, которые это ставит перед анализом, носят другой характер. Аналитическая работа должна завершить работу скорби. Это и позволяет нам поместить вход в анализ субъекта навязчивости, подчеркнув, что появление Другого, наслаждающегося, например, под видом жестокого капитана, Другого, который напоминает что он не мертв, нависает над этим этот входом.

La question que pose le deuil pathologique n'est pas la question de savoir si les morts vivent, puisqu'il est clair qu'ils vivent, qu'ils vivent à l'état de signifiants entre deux morts. La vraie question horrible, c'est de savoir si les morts jouissent.

Je vous laisse sur cette pensée.

Вопрос, который ставит патологическая скорбь, — это не вопрос о том, живы ли мертвые, поскольку ясно, что они живы, что они живы в состоянии означающих между двумя смертями. Настоящий ужасный вопрос заключается в том, наслаждаются ли мертвые.

Я оставляю вас с этой мыслью.

Рабочий перевод: Екатерина Палесская, Полина Чижова, Екатерина Седова, ред. с фр. Ирина Макарова, ред. на русском Алла Бибиксарова, сайт: Ольга Ким.