Жак-Ален Миллер, курс 1984-1985 гг.
1,2,3,4
16 сеанс, 27 марта 1985

Cours du 27 mars 1985

Лекция от 27 марта 1985

Comme nous sommes à notre dernier rendez-vous de ce trimestre, je ne vais pas m'engager dans un nouveau quatuor. Je le ferai à la rentrée. Je vais rester aujourd'hui sur le signifiant d'un manque dans l'Autre, dont j'ai la dernière fois fait valoir la fonction éminente quant à l'interprétation. Considérer ce signifiant à propos de l'interprétation n'est pas habituel, puisque Lacan, dans l'écrit où il l'introduit, ne le fait pas valoir à cette fin. Ce signifiant autorise pourtant cette lecture.

Поскольку у нас последняя встреча в этом семестре, я не буду вводить новую «четверку». Я сделаю это, когда мы снова вернёмся к занятиям. Сегодня я остановлюсь на означающем нехватки в Другом, о выдающейся функции которого я говорил в прошлый раз в связи с интерпретацией. Рассмотрение этого означающего в связи с интерпретацией не является обычным делом, поскольку Лакан в том сочинении, где он его вводит, не выделяет его для этой цели. Тем не менее это означающее допускает такое прочтение.

L'interprétation est un de ces mots inchangeables dans la psychanalyse, comme l'est celui d'inconscient. Ce n'est pas pour autant que ce sont des mots satisfaisants pour nous. Et l'étaient-ils même pour Freud? - puisque, après tout, c'est bien lui qui a substitué une seconde topique à la première. Il faudrait, sur ces affaires de vocabulaire, aller au fond, et notamment sur la traduction des termes grecs en latin, que nous devons, en ce qui concerne la philosophie, à Cicéron, qui avait entrepris de latiniser la philosophie grecque.

Интерпретация — одно из тех неизменных слов в психоанализе, также как и бессознательное. Это не значит тем не менее, что эти слова нас удовлетворяют. И удовлетворяли ли они вообще Фрейда? — потому что, в конце концов, именно он заменил второй топикой первую. В эти вопросы словарного запаса было бы необходимо углубиться, и, в частности, в переводы греческих терминов на латынь, которой мы обязаны в том, что касается философии, Цицерону, взявшемуся за латинизацию греческой философии.

Le passif du mot inconscient apparaît assez en ce qu'il est formé comme le négatif d'une conscience qui, dans la psychanalyse, n'a pas de statut. Pour le passif d'interprétation, c'est différent. Ca tient moins, me semble-t-il, au mot qu'à ce que nous traînons derrière nous de la tradition de l'exégèse au sens de l'interprétation de l'Ecriture, puisque c'est dans l'interprétation de l'Ecriture que l'on s'est formé à la distinction du signifiant et du signifié.

Пассивность слова бессознательное проявляется в достаточной степени в том, что оно формируется как отрицание (негатив) сознания, которое в психоанализе не имеет статуса. С пассивностью интерпретации дело обстоит иначе. Мне кажется, что это меньше связано со словом, чем с тем, что мы тянем за собой из традиции экзегезы в смысле толкования Писания, поскольку именно в толковании Писания формируется различие означающего и означаемого.

On tombe d'ailleurs tout de suite, là, sur un quadripode, sur une liste de quatre termes. Pendant tout le Moyen Âge, on a enseigné l'interprétation de l'Écriture à partir d'un quatuor. La formule classique des Docteurs de l'Eglise, de ceux qui enseignaient, comportait précisément la distinction de quatre sens, et ce dans des termes consacrés dès le VIIe siècle. Je ne lis pas couramment les auteurs du VIIe siècle, bien que ça n'ait rien d'impossible, dès lors que leur latin est dans l'ensemble assez élémentaire par rapport à celui de l'Antiquité auquel j'ai été formé dans mes jeunes années. Cependant, pour vous parler de ces auteurs, je me réfère à la somme que le Père Henri de Lubac a consacrée à l'exégèse médiévale.

Кроме того, мы натыкаемся сразу там на четверку, на список из четырех терминов. На протяжении всего Средневековья толкование Священного Писания преподавалось исходя из четверки (исходя из четырех). Классическая формула Учителей Церкви, тех, кто учил, включала именно различение четырех смыслов, и это в терминах, освященных с VII века. Я не читаю бегло авторов VII века, хотя это и не невозможно, так как латынь в них в целом весьма элементарна по сравнению с Античностью, которой я обучался в молодые годы. Однако, говоря вам об этих авторах, я имею в виду труд, который отец Анри де Любак посвятил средневековой экзегезе («Средневековая экзегеза: Четыре смысла Писания» (Exégèse médiévale: Les quatres sens de l'Écriture)).

La formule classique des quatre sens de l'Écriture distingue donc la lettre, litera ou historia, pour l'interprétation de l'Écriture en tant qu'elle narre une histoire qui enchaîne des faits. Puis nous avons l'allegoria, c'est-à-dire l'allégorie. Ensuite, nous avons la tropologia, c'est-à-dire la tropologie. Et enfin l'analogia, c'est-à-dire l'analogie. En fait, le classement de ces quatre est basé sur deux, à savoir, d'un côté, ce qui est littéral, et, de l'autre côté, ce qu'on interprète et qu'on répartit en trois. C'étaient des gens sérieux, des classificateurs. Ce qui compte au départ, c'est le double sens, c'est que le signifiant de l'Écriture soit à double sens: le littéral et le spirituel. Saint Jérôme répartit ce double sens entre la lettre et la signification. Vous savez que cette tradition remonte aux Stoïciens. J'ai déjà eu l'occasion de vous le dire. Elle remonte aux Stoïciens et elle a été rénovée par Saussure. On la retrouve chez saint Augustin, saint Jérôme, et elle cimente donc l'exégèse médiévale. Elle est fondée sur ce que dit saint Paul, à savoir que la lettre tue, tandis que l'esprit vivifie.

Таким образом, классическая формула четырех значений Писания различает письмо как букву или как историю (la lettre, litera ou historia) для толкования Писания, поскольку оно излагает историю, увязывающую факты. Затем у нас есть allegoria, то есть аллегория. Еще у нас есть tropologia, то есть тропология. И, наконец, analogia, то есть аналогия. На самом деле классификация этих четырех основана на двух, а именно, с одной стороны, на буквальном, а, с другой стороны, на том, что интерпретируется и разделяется на три. Это были серьезные люди, классификаторы. Прежде всего важен двойной смысл, то есть то, что означающее Писания имеет двойной смысл: буквальный и духовный. Святой Иероним делит этот двойной смысл между буквой и значением. Вы знаете, что эта традиция восходит к стоикам. У меня уже была возможность рассказать вам об этом. Она восходит к стоикам и была обновлена Соссюром. Мы находим её у святого Августина, святого Иеронима, и поэтому она укрепляет средневековую экзегезу. Она основана на том, что говорит святой Павел, а именно, что буква убивает, а дух животворит.

Il faut faire attention à ceci, que la lettre qui tue n'est précisément pas celle qui fait double sens. Celle-là, au contraire, est le support même de l'esprit. Vous le voyez, la lettre et l'histoire sont identifiées, et il ne s'agit donc pas de méconnaître la validité de la lettre quand elle est habitée par le mystère, par l'esprit. Ce que signifie que la lettre tue, c'est autre chose. La lettre qui tue, c'est, pour les exégètes chrétiens, la lettre des Juifs. Ce qui s'oppose dans la lettre et l'esprit, ce sont deux peuples, deux âges. La lettre qui tue, c'est la lettre de la synagogue, c'est la lettre de ceux qui ont été précisément aveugles à l'avènement de l'esprit et qui se sont donc accrochés à celle-ci, devenue par là-même stérile. Cette lettre tue parce que la lettre de la synagogue est une lettre morte qui ne conduit pas à reconnaître l'esprit incarné quand il se manifeste. La distinction des trois sens mystiques, non littéraux, vaudrait la peine d'être ici développée pour elle-même. Je vous renvoie à l'ouvrage précédemment cité, publié chez Aubier, et qui doit faire mille pages en trois tomes. C'est un ouvrage nourri de références.

Надо обратить внимание на то, что буква, которая убивает, как раз не та, что имеет двойной смысл. Она наоборот есть опора духа. Видите ли, буква и история отождествлены, и поэтому не может быть и речи о непризнании достоверности буквы, когда она одухотворена тайной, духом. Это значит, что буква, которая убивает — совсем другая. Для христианских экзегетов буква, которая убивает — это буква иудеев. Два народа, два века противостоят друг другу по букве и по духу. Буква, которая убивает, — это буква синагоги, это буква тех, кто как раз был слеп к пришествию духа и потому цеплялся за нее, ставшую бесплодной. Эта буква убивает, потому что буква синагоги — мертвая буква, которая не ведет к узнаванию воплощенного духа, когда он проявляется. Различие трех мистических, небуквальных смыслов стоило бы для себя здесь развить. Я отсылаю вас к ранее цитируемой работе, опубликованной Обье, в которой насчитывается тысяча страниц в трех томах. Это труд полный отсылок.

L'allégorie, c'est le sens spirituel qui permet, dans la lettre, de lire ce qui se réfère à l'Eglise là où apparemment il n'en est pas question. La tropologie est le sens spirituel quand il se réfère à l'âme. Comme le dit Pascal, auquel se réfère Henri de Lubac, tout ce qui arrive à l'Eglise arrive également à chaque chrétien en particulier. Ce qui est symbole de l'Eglise dans l'Écriture peut aussi bien être lu comme symbole de l'âme. Dès lors, ce qui conduit d'un côté à édifier la foi dans l'allégorie, peut être repris sur le versant de la charité dans la tropologie. Quant à l'analogie, c'est ce qui conduit à penser vers le haut, vers les choses divines. C'est ce qui, dans le sens spirituel, fait percevoir la Jérusalem céleste.

Аллегория — это духовный смысл, позволяющий в букве прочесть то, что относится к Церкви там, где, по-видимому, речь о ней не идет. Тропология — это духовный смысл, когда он (духовный смысл) отсылает к душе. Как говорит Паскаль, на которого ссылается Анри де Любак, «все, что происходит с Церковью, происходит и с каждым отдельным христианином». То, что является символом Церкви в Писании, также может быть прочитано как символ души. Отсюда, то, что ведет, с одной стороны, к укреплению веры в аллегории, может быть использовано на стороне милосердия в тропологии. Что касается аналогии, то она ведет к мыслям о возвышенном, к божественному. Это то, что в духовном смысле позволяет воспринимать небесный Иерусалим.

Nous, évidemment, nous ne distinguons pas avec ce soin le signifié, mais nous utilisons néanmoins la distinction du symbolique, du réel et de l'imaginaire.

Мы, очевидно, не отличаем с такой тщательностью означаемое, но тем не менее используем различение символического, реального и воображаемого.

Est-ce que l'interprétation dans la psychanalyse est allégorique, tropologique ou analogique? On peut déjà dire que non. Même celle de Jung ne l'est pas, bien que certains traits de l'interprétation archétypique ne soient pas sans parenté avec les méthodes de l'exégèse médiévale. On admet que l'interprétation analytique est une interprétation qui, au contraire, est littérale. Il s'agit là, près tout, d'une revanche de la synagogue. Il est sûr que Lacan n'a pas été chercher ses références sur l'interprétation dans l'exégèse chrétienne. Ce n'est pas par ignorance, puisqu'il était plutôt nourri de ce côté-là. Même s'il témoignait lui-même de son goût pour Etienne Gilson, rien ne porte à penser qu'il méconnaissait le Père de Lubac. Lacan ne trouve pas ses références dans l'interprétation allégorique.

Является ли интерпретация в психоанализе аллегорической, тропологической или аналогической? Мы уже можем сказать нет. Даже у Юнга это не так, хотя некоторые черты архетипической интерпретации не без сходства с методами средневековой экзегезы. Мы признаем, что аналитическая интерпретация есть интерпретация, которая, напротив, является буквальной. Речь здесь идет, по большей части, о реванше синагоги. Несомненно, что Лакан не искал свои ссылки на интерпретацию в христианской экзегетике. Отнюдь не по незнанию, так как он был довольно напитан знаниями в этой области. Даже если он сам свидетельствовал о своей симпатии к Этьену Жильсону, нет оснований полагать, что он не признавал отца де Любака. Лакан не находит отсылок в аллегорической интерпретации.

Cela n'est pourtant pas le point de vue dominant de l'introduction de Lévi-Strauss. Le point de vue dominant, qui se relie à celui-là, est plus général et ne relève pas de la méthode de Mauss. Il est plutôt de poser que dès lors qu'il y a langage, il y a toujours au moins un signifiant à tout faire.

Однако это не превалирующая точка зрения в «Предисловии» Леви-Стросса. Преобладающая точка зрения, связанная с этой, является более общей и не подпадает под метод Мосса. Скорее она состоит в утверждении: как только есть язык, то всегда имеется как минимум одно универсальное означающее.

Dans sa façon d'aborder le problème, Lévi-Strauss n'est pas sans parenté avec ce que fait Lacan. Pour déduire le fait du mana, il part en effet, non pas de l'harmonie du signifiant et du signifié, mais de leur écart. Il pense même pouvoir fonder, en quelque sorte a priori, à partir du concept même de langage, qu'il y a nécessairement une opposition entre le signifiant et le signifié. Il le dit, bien sûr, à sa façon: "Quels qu'aient été le moment ou les circonstances de son apparition dans l'échelle de la vie animale, le langage n'a pu naître que tout d'un coup." C'est là l'hypothèse structuraliste, à savoir celle de la solidarité des éléments différentiels. Dès lors que l'on définit le langage à partir de cette solidarité d'éléments différentiels, on forclot la diachronie de l'établissement de ce système: "Le langage n'a pu naître que tout d'un coup. Les choses n'ont pas pu se mettre à signifier progressivement. A la suite d'une transformation dont l'étude ne relève pas des sciences sociales mais de la biologie et de la psychologie, un passage s'est effectué d'un stade où rien n'avait un sens, à un autre où tout en possédait. Or, cette remarque en apparence banale est importante, parce que ce changement radical est sans contrepartie dans le domaine de la connaissance qui, elle, s'élabore lentement et progressivement. Autrement dit, au moment où l'univers entier d'un seul coup est devenu significatif, il n'en a pas pour autant été mieux connu. Il y a donc une opposition fondamentale dans l'histoire de l'esprit humain, entre le symbolisme qui offre un caractère de discontinuité, et la connaissance marquée de continuité. Qu'en résulte-t-il. C'est que les deux catégories du signifiant et du signifié se sont constituées simultanément et solidairement comme deux blocs complémentaires. Mais la connaissance, c'est-à-dire le processus intellectuel qui permet de constituer les uns par rapport aux autres certains aspects du signifiant et certains aspects du signifié, ne s'est mise en route que fort lentement."

Подход к проблеме у Леви-Стросса не лишен связи с тем, что делает Лакан. Чтобы вывести факт из маны он фактически исходит не из гармонии означающего и означаемого, а из их разделения, разрыва между ними. Он даже думает, что может, в некотором смысле априорно, установить необходимость наличия оппозиции между означающим и означаемым из самого понятия языка. Говорит он это, разумеется, на свой манер: «Какими бы ни были момент и обстоятельства его появления на ступенях лестницы животной жизни, язык мог возникнуть только внезапно». Это структуралистская гипотеза, а именно гипотеза согласованности дифференциальных элементов. Как только мы определяем язык на основе согласованности дифференциальных элементов, мы подвергаем форклюзии диахронию установления этой системы: «Язык мог возникнуть только внезапно. Ибо вещи не способны означиваться постепенно. Вследствие некоего преобразования, изучение которого состоит в ведении не социальных наук, а биологии и психологии, произошел переход от стадии, когда ничто не имело смысла, к другой, где им обладало все. Однако, это банальное на первый взгляд замечание очень важно, потому что радикальному изменению, произошедшему с появлением языка, не было соответствия в области знания, приобретавшегося медленно и постепенно. Иными словами, после означивания, весь мир не стал оттого более познанным. Таким образом, в истории человеческого мышления наблюдается фундаментальное противоречие между символизмом, носящим черты дискретности, и познанием, отмеченным континуальностью. Что из этого следует? Категории означающего и означаемого устанавливаются одновременно и в связи друг с другом, подобно взаимодополняющим блокам, но познание, то есть интеллектуальный процесс, позволяющий идентифицировать по отношению друг к другу некоторые аспекты означающего и некоторые аспекты означаемого, — познание развивается очень медленно».

Lévi-Strauss, là, constitue une postulation vers l'idée que le signifiant et le signifié sont simultanés, solidaires et complémentaires. Mais en opposant le symbolisme et la connaissance, il est conduit à dire qu'on ne s'y est pas retrouvé, et qu'on ne s'y retrouve pas. Il y a, en quelque sorte, une postulation mythique vers cette solidarité du signifiant et du signifié formant une totalité fermée. Mais le temps que ça se boucle, c'est-à-dire le temps que la connaissance rejoigne le symbolique, ça ne colle pas entre le signifiant et le signifié. Il y a toujours une inadéquation entre les deux, qui résulte, dans l'existence, d'une surabondance de signifiants par rapport aux signifiés sur lesquels elle peut se poser. Il y a donc là ce que Lévi Strauss appelle un ensemble d'intégralité de signifiants, dont le sujet est bien embarrassé pour faire l'allocation à un signifié. Dès lors que le langage ne peut naître que tout d'un coup, dès lors qu'il y a une structure du langage, ça ne colle pas pour le sujet entre le signifiant et le signifié. C'est décalé. Il y a un écart. Cet écart peut d'ailleurs être parlé de deux façons. Il peut être parlé comme une surabondance du signifiant par rapport à un signifié déficitaire. Mais il y a aussi bien l'envers, à savoir qu'il n'y pas assez de signifiants pour ce qu'il y a à signifier.

Здесь Леви-Стросс выдвигает идею об одновременности, согласованности и дополнительности по отношению друг к другу означающего и означаемого. Но, противопоставляя символизм и знание, он приходит к выводу, что мы не обнаружили себя там и не обнаружим. Существует своего рода мифическое утверждение этой согласованности означающего и означаемого, образующих замкнутую тотальность. Но в тот момент когда это происходит, то есть в момент воссоединения знания с символическим, это не вяжется между означающим и означаемым. Между ними всегда имеется несоответствие, которое на самом деле приводит к существованию избытка означающих по отношению к означаемым, на которых оно может основываться. Следовательно, здесь имеет место то, что Леви-Стросс называет множеством совокупности означающих, из которого субъекту затруднительно выделить одно означаемое, чтобы отнести их к означаемому. Поскольку язык может родиться лишь внезапно, постольку есть структура языка, то для субъекта она не вяжется между означающим и означаемым. Есть сдвиг. Есть разрыв. Более того, об этом разрыве можно говорить двояко: как об избыточности означающего по отношению к нехватке означаемого, или, наоборот, нехватке означающих для того, что нужно обозначить.

C'est par ce biais donc, que Lévi-Strauss reprend le structuralisme du mana, du signifiant à tout faire de Mauss. Il en fait une sorte de point de capiton, sauf que c'est un point de capiton qui, en série, aurait la vertu de tranquilliser le rapport du signifiant au signifié. Lévi-Strauss en fait un symbole qui permet la péréquation du signifiant par rapport au signifié. Il le déduit ainsi comme un symbole zéro, un symbole à l'état pur, susceptible de se charger de n'importe quel rôle. C'est une valeur symbolique zéro, c'est-à-dire un signe marquant la nécessité d'un contenu symbolique supplémentaire à celui qui charge déjà le signifié. Il y a surabondance de signifiants, mais, en même temps, ça permet de désigner un signifié supplémentaire par rapport à la cosmologie - signifié supplémentaire pouvant être une valeur quelconque, à condition qu'elle fasse partie de la réserve disponible.

Следовательно, именно благодаря этому сдвигу Леви-Стросс прибегает к структурализму маны, универсального означающего Мосса. Он делает ее своего рода точкой пристежки, за исключением того, что такая точка пристежки, выступает в серии в качестве «стабилизатора», успокаивает отношения означающего и означаемого. Леви-Стросс делает ее символом, уравнивающим означающее по отношению к означаемому. Таким образом, он выводит ее в качестве нулевого символа, символа в чистом виде, способного принимать на себя любую роль. Это нулевая символическая ценность — то есть знак, указывающий на потребность в символическом содержании, дополнительном к тому, что уже несет на себе означаемое. Имеется переизбыток означающих, но в то же время он позволяет обозначить дополнительное означаемое по отношению к космологии — дополнительное означаемое, которое может наполняться любым значением при условии, что оно входит в состав имеющегося резерва.

Ne serait-ce que par ce trait d'être de l'ordre du supplémentaire, le mana n'est pas sans rapport avec le signifiant d'un manque dans l'Autre. Lévi-Strauss déduit qu'il faut, pour accorder le signifiant et le signifié, un symbole supplémentaire. Par le trait de la supplémentarité, il y a parenté avec le mathème de Lacan. Mais c'est par là-même qu'il faut distinguer ce mathème de ce qu'élabore Lévi Strauss. Le symbole qu'emploie Lévi-Strauss est un symbole qui a la vertu de compléter l'ordre symbolique, d'égaliser le signifiant et le signifié, et par là d'apaiser leur rapport. Le mana, en tant que signifiant à tout faire, fait en sorte qu'il n'y ait pas de trou, qu'il n'est rien qui ne puisse se dire. Ce que veut dire ce mana, c'est que tout peut se dire, c'est qu'il ne manque rien. Mais le trait qui dans le mathème de Lacan barre le A, il signifie le contraire. Il y a parenté mais le mathème de Lacan est en même temps tout à l'opposé de ce mana.

Хотя бы по этой черте, относящей ее к порядку добавочности, мана не лишена связи с означающим нехватки в Другом. Леви-Стросс приходит к выводу, что для гармонизации означающего и означаемого необходим дополнительный символ. Благодаря черте дополнительности существует родство с матемой Лакана. Но тем самым нужно отличать эту матему от того, что разрабатывает Леви-Стросс. Символ, используемый Леви-Строссом, — это символ, который дополняет символический порядок, уравнивает означающее и означаемое, и тем самым выравнивает, «умиротворяет» их отношения. Мана как универсальное означающее гарантирует, что нет дыры, что нет ничего, что нельзя было бы сказать. Мана означает, что можно сказать все, что нет ничего, чего могло бы не хватать. Но черта, которая в матеме Лакана перечеркивает А, означает обратное. Сходство имеет место, но матема Лакана в то же время полностью противоположна мане.

C'est là que l'on peut saisir au mieux la déduction de Lacan quand il pose la question: "La structure du langage une fois reconnue dans l'inconscient, quelle sorte de sujet pouvons-nous lui concevoir?" Le symbole zéro de Lévi-Strauss, c'est exactement la suture du sujet dans la structure. C'est ce qui garantit en fait Lévi-Strauss de la combinatoire structurale quant au sujet. C'est ce qui permet de faire figurer ce sujet dans cette combinatoire par un simple signifiant comparable aux autres, sans y introduire nul trébuchement, nul dysfonctionnement ou nul trouble. C'est pourquoi Lacan définit son mathème à l'inverse du symbole zéro. Il le définit comme le signifiant du manque du symbole zéro. C'est, si l'on veut, le signifiant du manque du il ne manque rien. Le rapport du signifiant et du signifié ne s'égalise pas, ne s'apaise pas. Le décalage du signifiant et du signifié n'est pas résorbable. et est ce qui s'écrit sur l'axe de la castration. Ce décalage est celui qui inscrit, d'une façon inéliminable, à partir de la structure du langage, ou la fonction du plus-un, ou celle du moins-un, mais jamais le compte juste. C'est aussi bien ce qui justifie que le désir puisse être posé comme articulé dans l'Autre et situé en même temps comme pas articulable.

Именно здесь мы можем лучше всего уловить дедукцию Лакана, когда он ставит вопрос: «Распознав в бессознательном его языковую структуру, какое представление можем мы составить о его субъекте?». Нулевой символ Леви-Стросса как раз и есть шов субъекта в структуре. Это то, что фактически гарантирует Леви-Строссу структурную комбинаторику относительно субъекта. Именно это позволяет включить данный субъект в эту комбинацию посредством простого означающего, сравнимого с другими, не привнося при этом ни запинок, ни сбоев, ни нарушений. Вот почему Лакан определяет свою матему как изнанку нулевого символа. Он определяет ее как означающее нехватки нулевого символа. Это, если позволите, означающее нехватки того, у чего нет нехватки. Отношения между означающим и означаемым не уравновешиваются, не усмиряются. Расхождение между означающим и означаемым неустранимо, и является тем, что записывается на оси кастрации. Это расхождение является тем, что вписывается неустранимым способом, отталкиваясь от структуры языка или функции плюс-один или минус-один, но никогда не от точных расчетов. Это также то, что оправдывает, что желание может быть артикулировано в Другом и в то же время позиционировано как не артикулированное.

Ce décalage est celui que Lacan rendra opératoire en le faisant accoucher d'un autre symbole qui est l'objet a. En cernant le signifiant d'un manque dans l'Autre, nous sommes sur cette jointure même où se produisent, se répercutent, les termes les plus originaux de Lacan, à savoir le signifiant d'un manque dans l'Autre, le sujet barré et l'objet a.

Лакан будет использовать потенциал этого расхождения при изобретении другого символа — объекта а. Очерчивая означающее нехватки в Другом, мы находимся у того самого соединения, где рождаются, вызывая резонанс, самые оригинальные термины Лакана, а именно: означающее нехватки в Другом, перечеркнутый субъект и объект а.

Pourquoi la sorte de sujet qu'il y a à concevoir dans la structure de langage, n'est-elle pas le sujet de Lévi-Strauss? Il est certain que, ce sujet, Lacan a essayé de le démontrer. Démonstration est un mot lourd et je voudrais arriver à cerner les choses plus précisément.

Почему тот тип субъекта, который можно представить в структуре языка, не является субъектом Леви-Стросса? Несомненно, этого субъекта пытался доказать Лакан. Доказательство — не совсем подходящее слово, и я хотел бы иметь возможность определить вещи более точно.

Qu'est-ce que veut dire la structure de langage telle que la manie Lévi-Strauss à propos du fait social total? Une fois établie la structure du langage reconnue dans le fait social total, quelle sorte de sujet lui conçoit Lévi-Strauss? Il en conçoit un sujet qui au fond est annulable. Il est marqué, dans la structure, comme annulé. Ce symbole zéro est ce qui permet d'annuler le sujet et de le faire équivaloir avec la structure même. Le sujet de Lévi-Strauss dans le fait social total, c'est la structure elle-même. Pourquoi pas? C'est cohérent. Mais qu'est-ce qui fait que s'agissant de l'inconscient, on ne puisse pas concevoir un sujet de ce type-là?

Что означает такая структура языка, как мана Леви-Стросса, по отношению к тотальному социальному факту? После установления структуры языка, признаваемой в тотальном социальном факте, каким субъектом его понимает Леви-Стросс? Он представляет его субъектом, который, в сущности, может быть аннулирован. Он отмечен в структуре как аннулированный. Именно нулевой символ позволяет аннулировать субъекта и сделать его эквивалентным самой структуре. Субъектом Леви-Стросса в тотальном социальном факте является сама структура. Почему бы нет? Это последовательно. Но что делает невозможным постижение субъекта такого типа, когда речь идет о бессознательном?

Puisqu'il s'agit de démonstration, essayons d'éprouver dans quelle mesure ce terme de sujet est justifié. Nous sommes au départ dans cette structure de Lévi-Strauss et nous nous y tenons. Cette structure est d'ailleurs aussi bien celle de la stratégie, celle de la théorie des jeux. Nous nous tenons à cette structure quand, sur le Graphe, nous écrivons cet A total, ce fait linguistique total. Cet A, nous ne le fracturons pas, nous ne lui imposons pas un manque quand nous en différencions le signifié. Nous continuons d'écrire cet A non barré entre parenthèses, marquant par là que nous ne l'excluons pas du signifié. Ça ne constitue pas un manque dans l'Autre.

Поскольку речь идет о доказательстве, попробуем проверить, насколько оправдано использование термина «субъект». Мы находимся в начале этой структуры Леви-Стросса и придерживаемся ее. Помимо прочего, эта структура также является структурой стратегии, теории игр. Мы придерживаемся этой структуры, когда пишем на Графе тотальное А, тотальный лингвистический факт. Мы не раскалываем А, мы не навязываем ему нехватку, когда дифференцируем его означаемое. Мы продолжаем писать неперечеркнутое А в скобках, отмечая тем самым, что мы не исключаем его из означаемого. Оно не составляет нехватку в Другом.

On pourrait, à ce niveau, s'interroger pour savoir si l'Autre sait ce qu'il dit, mais au niveau basique, nous ne considérons pas que le signifié fait manque dans l'Autre. Nous avons, entre s(A) et A, un cercle qui va du code au message, de la ponctuation au trésor du signifiant, de s(A) à A.

На этом уровне мы могли бы задаться вопросом, знает ли Другой, что он говорит, но на базовом уровне мы не считаем, что означаемое составляет нехватку в Другом. Мы имеем между s(A) и А круг, идущий от кода к сообщению, от пунктуации к сокровищнице означающих: от s(A) к А.

La théorie générale de la magie de Mauss est parfaitement adéquate à ce schéma. Ce cercle ne comporte en lui-même aucun manque. Il comporte au contraire qu'on s'entend, que le sujet se fait entendre, qu'il sait exactement ce qu'il a à dire. A cet égard, ça se répond. C'est là que l'on peut aussi bien situer le sujet stratégique, le sujet qui calcule son action à partir d'une combinatoire objective de possibilités. Dans la stratégie comme dans la magie, le sujet sait exactement ce qu'il a à faire. C'est le niveau où se tient Lévi-Strauss, niveau que Lacan désigne comme celui du pur sujet de la stratégie. C'est un sujet dépendant de l'inscription d'une combinatoire dont l'exhaustion est possible. C'est fondé sur l'hypothèse structuraliste, à savoir la complétude de l'ensemble signifiant situé dans l'Autre.

«Набросок общей теории магии» Мосса вполне соответствует этой схеме. Этот круг не содержит в себе никакой нехватки. Напротив, он подразумевает, что мы ладим друг с другом, что субъект заставляет слушать себя, что он точно знает, что он должен сказать. В связи с этим дан ответ. Сюда же можно отнести и «стратегического субъекта», субъекта, который просчитывает свои действия, исходя из объективной комбинации возможностей. В стратегии, как и в магии, субъект точно знает, что он должен делать. Это уровень, на котором стоит Леви-Стросс, уровень, который Лакан определяет как уровень чистого субъекта стратегии. Это субъект, зависящий от записи комбинации, исчерпание которой возможно. Он основан на структуралистской гипотезе, а именно на полноте множества означающих, расположенного в Другом.

Si on s'en tenait là, ça serait la quadrature du cercle. On en viendrait à carrer ce cercle. On pourrait alors se passer du nombre pi qui fait un os. On a abandonné cette idée depuis pas mal de temps. "La quadrature de ce cercle, dit Lacan, pour être possible n'exige que la complétude de la batterie signifiante." Il faudrait que la batterie signifiante dispose du signifiant même du sujet. C'est ce que produit le symbole zéro de Mauss et de Lévi-Strauss. Mais pour Lacan, cette quadrature du cercle de s(A) à A est impossible, mais "seulement du fait que le sujet ne s'y constitue qu'à s'y soustraire et à la décompléter, pour à la fois devoir s'y compter et n'y faire fonction que de manque".

Если бы мы остановились на этом, это была бы квадратура круга. Мы пришли бы к квадрату этого круга. Тогда мы могли бы обойтись без числа π, образующего остов (os). Мы давно отказались от этой идеи. «Квадратура этого круга, — говорит Лакан, — требует для возможности своего существования лишь одного, восполнения означающей батареи». Означающая батарея должна была бы располагать означающим самого субъекта. Вот что производит нулевой символ Мосса и Леви-Стросса. Но для Лакана квадратура круга от s(A) к A невозможна, но «только потому что субъект конституируется здесь лишь за счет вычитания из нее и создания в ней недостачи, с одновременным обязательством его учета и создания в ней функции нехватки».

J'ai plusieurs fois cité cette phrase dans des contextes différents. Je ne pense pas encore en être venu à bout. Est-ce que ça signifie que la batterie signifiante est incomplète? La complétude de la batterie signifiante suppose que tout a son signifiant. Ça suppose la péréquation du signifiant avec le signifié. Ça suppose que tout peut se dire. Il semble qu'indépendamment de l'expérience analytique, qui est d'un autre type de fait que le fait social total, on ne peut pas dire le contraire. J'en vois la trace dans tel passage de L'étourdit, en 1972, où Lacan pose comme essentiel le fait que notre expérience nous enseigne que tout ne peut pas se dire. Ca ne se déchiffre que de ce qu'ensuite il prend soin de situer le sujet comme effet du signifié. Ca nous entraînerait trop loin d'entrer dans cette nouvelle configuration, mais je dirai que l'enjeu du tout peut se dire est le sujet lui-même dans la psychanalyse. Le sujet, introduit par le biais de l'expérience analytique, c'est que tout puisse se dire annule le sujet. Le sujet de l'expérience analytique comme sujet de l'inconscient ne se fonde que d'un tout ne peut pas se dire.

Я цитировал эту фразу несколько раз в разных контекстах. Я не думаю, что я преодолел проблему. Означает ли это, что означающая батарея неполна? Полнота означающей батареи предполагает, что все имеет свое означающее. Она предполагает приравнивание означающего к означаемому. Предполагается, что сказано может быть все. Кажется, что независимо от аналитического опыта, который относится к другому типу фактов, чем тотальный социальный факт, нельзя утверждать обратного. Я вижу следы этого в отрывке из «Оглушенного» (L'étourdit) 1972 года, где Лакан считает существенным тот факт, что наш опыт учит нас тому, что все не может сказаться. Его можно расшифровать только тогда, когда позже Лакан озаботиться тем, чтобы расположить субъекта в качестве эффекта означаемого. Мы зашли бы слишком далеко, чтобы войти в эту новую конфигурацию, но я бы сказал, что ставка на можно сказать все — это сам субъект в психоанализе. Субъект, введенный через аналитический опыт, состоит в том, что все может сказаться отменяет субъекта. Субъект аналитического опыта в качестве субъекта бессознательного основывается исключительно на том, что все не может сказаться.

On ne voit pas ça dans "Subversion du sujet". La composition même de cet écrit, sa ruse, c'est que la position du sujet comme ce qui ne peut pas se dire est faite tout à fait au début du texte. La déduction du sujet comme ce qui ne peut pas se dire, vous l'avez page 800 et page 801 des Écrits. La déduction suivante, vous l'avez page 806. La jointure qui décomplète la quadrature est absente de la place où elle devrait figurer dans cet écrit. Elle figure en introduction.

Мы не видим этого в «Ниспровержении субъекта». Сама композиция этого сочинения, его фишка в том, что положение субъекта как того, что не может сказаться, дается в самом начале сочинения. У нас есть дедукция субъекта как того, что не может сказаться, на странице 800 и на странице 801 Écrits. Следующий логический вывод мы имеем на странице 806. Соединение, которое завершает квадратуру, отсутствует в том месте, где оно должно содержаться в этом тексте. Оно фигурирует во введении.

Elle figure en introduction pour poser quoi? Eh bien, c'est là que nous allons maintenant voir arriver cet élément très simple que Lacan ajoute pour faire basculer le structuralisme, le point par lequel il obtient une subversion de la structure de Lévi-Strauss. Le point essentiel est d'arriver à introduire un élément qui n'est pas un signifiant et qui n'a pas de signifié, et qui est le sujet.

Оно фигурирует во введении, но для чего? Итак, именно здесь мы сейчас увидим, как вводится очень простой элемент, который Лакан добавляет к ниспровержению структурализма, пункт, посредством которого он получает ниспровержение структуры Леви-Стросса. Существенным моментом является успешное введение элемента, который не является ни означающим, ни означаемым, но субъектом.

Je souligne d'abord ici la parenté des termes que Lacan emploie à propos du sujet, et de ceux qu'il emploiera à propos du signifiant d'un manque dans l'Autre. S'agissant du sujet, il dit qu'il ne s'y substitue qu'à se soustraire et qu'à décompléter l'Autre pour n'y faire fonction que de manque. S'agissant du signifiant du manque dans l'Autre, il dit: "Ce signifiant est un trait qui se trace de son cercle sans pouvoir y être compté." Il suffit de rapprocher ces deux expressions pour saisir la parenté du sujet et du signifiant d'un manque dans l'Autre.

Для начала я подчеркиваю сродство терминов, которые Лакан использует по отношению к субъекту, и тех, которые он будет использовать по отношению к означающему нехватки в Другом. Что касается субъекта, то он говорит, что он лишь замещает его и с помощью вычитания делает Другого неполным, чтобы он функционировал только как нехватка. Относительно означающего нехватки в Другом он говорит: «Это означающее есть черта, прочерченная от своего круга, но не подсчитанная в нем». Достаточно свести эти два выражения вместе, чтобы уловить родство субъекта и означающего нехватки в Другом.

Prenons maintenant très précisément le point par lequel Lacan décomplète l'Autre structuraliste. C'est difficile à voir, pour la simple raison, je l'ai dit, que ça manque à sa place dans la déduction. On peut dire que Lacan fait tout pour qu'on ne s'aperçoive pas que l'enjeu est là présent.

Давайте теперь очень точно определим момент, когда Лакан вводит неполноту в структуралистского Другого. Трудно заметить по той простой причине, как я сказал, что ему не хватает места в дедукции. Можно сказать, что Лакан делает все, чтобы мы не осознали, что на карту поставлено присутствие.

Quel est le sujet que l'on peut concevoir à la structure de langage? C'est la question, et voici la réponse de Lacan: "On peut ici tenter, dans un souci de méthode, de partir de la définition strictement linguistique du je comme signifiant." C'est là que se situe la bascule, le pivot de toute son argumentation, à savoir d'aborder le statut du sujet dans la structure de langage à partir de la définition du je. Il suffit de ça. C'est le point essentiel: partir du je, puis retourner - vous allez voir comment - contre les structuralistes leur argumentation propre. C'est cette décision-là qui décomplète la matrice signifiante. Elle nous introduit à ces effets de manque lié, de manque inhérent à. En quoi partir de la définition linguistique du je comme signifiant suffit-il à décompléter l'Autre? Il y a une réponse très simple. Il suffit simplement de suivre les indications dont Lacan parsème sa démonstration. Le je en lui-même, linguistiquement, comporte une décomplétude du corps de la langue. Ca peut très bien se déduire de son introduction et de sa localisation par Jakobson dans son texte célèbre sur les embrayeurs. Vous connaissez le point de départ de Jakobson. Ce n'est pas, d'ailleurs, un point de départ strictement linguistique. C'est un point de départ qui se situe dans la théorie de la communication. Jakobson a fait beaucoup pour qu'on utilise les termes de la théorie de la communication en linguistique.

Какое представление можем мы составить о субъекте в структуре языка? Вот вопрос, и вот ответ Лакана: «Руководствуясь чисто методическими соображениями, можно попытаться исходить из чисто лингвистического определения Я как означающего». Именно здесь находится рычаг, стержень всей его аргументации, а именно в подходе к статусу субъекта в структуре языка, начиная с определения Я. Этого достаточно. Это существенный момент: начиная с Я, затем оборачивая — вы увидите, как — против структуралистов их собственный аргумент. Именно это решение привносит неполноту в означающую матрицу. Он знакомит нас с последствиями нехватки, связанной, присущей нехватке. Как достаточно исходить из лингвистического определения Я как означающего, чтобы привнести неполноту в Другого? Есть очень простой ответ. Достаточно просто следовать указаниям, которыми Лакан щедро осыпает свое доказательство. Само по себе Я с лингвистической точки зрения предполагает незавершенность тела языка. Это очень хорошо видно из его введения и местоположения Якобсоном в его знаменитом тексте о «переключателях», «шифтерах» (embrayeurs). Вы знакомы с отправной точкой Якобсона. Впрочем, она не является строго лингвистической отправной точкой. Это отправная точка находится в теории коммуникации. Якобсон много сделал для того, чтобы термины теории коммуникации стали использоваться в лингвистике.

"Un message, dit-il, émis par le destinateur doit être perçu adéquatement par le receveur. Tout message est codé par son émetteur et demande à être décodé par son destinataire. Le message et le code sont tous deux des supports de communication linguistique [ceci va nous introduire à un nouveau quatre, le quatre de Jakobson]. L'un et l'autre peuvent toujours être traités soit comme objet d'emploi, soit comme objet de référence."

«Сообщение, — говорит он, — отправленное отправителем, должно быть адекватно воспринято получателем. Каждое сообщение кодируется отправителем и требует расшифровки адресатом. Сообщение и код являются средствами речевой коммуникации [это приводит нас к новой «четверке», четверке Якобсона]. К обоим всегда можно относиться либо как к объекту использования, либо как к объекту референции».

Jakobson multiplie là la division binaire du code et du message par la distinction de l'usage et de la mention. Vous connaissez la différence qu'il y a entre Paris est une belle ville et Paris a deux syllabes. Il y a là deux usages du mot. Dans la première façon, on s'en sert, et dans la seconde, on le cite comme mot. On distingue par là son emploi d'usage et son emploi de mention. Jakobson applique la division code/message sur la division usage/mention. Il obtient du coup un quatuor, c'est-à-dire quatre structures doubles.

Якобсон здесь умножает бинарное разделение кода и сообщения на различие использования и упоминания. Вы знаете разницу между «Париж — красивый город» и «слово Париж состоит из двух слогов». Здесь представлены две формы использования этого слова. В первом случае оно используется, а во втором цитируется в качестве слова. Мы различаем у него употребление использования и его употребление упоминания. Якобсон применяет разделение на код/сообщение к разделению на использование/упоминание. Внезапно у него получается «четверка» — то есть четыре двойных структуры, которые Лакан взял, между прочим, на вооружение, и мы можем обозначить это следующим образом:

Ca, c'est encore un quatuor pour cette année. Vous avez: message sur message, message sur code, code sur code, et code sur message. Une de ces quatre structures définit le je. On gagne cependant à les parcourir toutes, parce qu'on les retrouve toutes à un point ou à un autre chez Lacan. Il ne les rassemble pas, il les évoque de façon dispersée. Si on voulait à peu de frais construire un quatuor lacanien, on n'aurait qu'à se servir de celui-ci.

Вот еще одна «четверка» в этом году. Мы имеем: сообщение о сообщении, сообщение о коде, код о коде и код о сообщении (М/М, M/C, C/C, C/M). Одна из этих четырех структур определяет Я. Однако мы выигрываем, проходя через них все, потому что мы находим их все в тот или иной момент у Лакана. Он не сводит их вместе, он упоминает их в разных местах. Если бы мы хотели с минимальными усилиями построить «лакановскую четверку», нам пришлось бы использовать эту.

Ce quatuor de Jakobson nous présente des structures qui sont des structures de renvoi. Le message qui renvoie au message, ça s'incarne très simplement par la citation qui peut être la citation de l'auteur, mais aussi bien un vous avez dit que, eh bien moi, je vous dis que. Nous sommes là dans la structure M/M. "Le discours cité, dit Jakobson, est un énoncé à l'intérieur d'un énoncé, un message à l'intérieur du message. C'est aussi un énoncé sur un énoncé. Nous citons les autres, nous citons nos propres paroles passées, nous sommes même enclins à présenter certaines de nos expériences les plus courantes sous forme d'auto-citations."

Эта «четверка» Якобсона представляет нам структуры, которые являются референтными структурами. Сообщение, отсылающее к сообщению, очень просто воплощается в цитате, которая может быть авторской цитатой, но также и тем, что «вы сказали», и «я вам говорю». Тут мы находимся в структуре М/М. «Цитируемая речь, — говорит Якобсон, — это высказывание внутри высказывания, сообщение внутри сообщения. Это также высказываемое о высказываемом. Мы цитируем других, мы цитируем самих себя, мы даже склонны зачастую излагать наш собственный, самый обычный, опыт в форме самоцитирования».

Prenons maintenant le message sur le code. C'est ce qui se produit dès qu'il y a définition. Paris a deux syllabes. Nous sommes là dans un mode de définition. Ce sont des messages qui portent sur l'élucidation du code, sur la façon d'utiliser certains termes. On produit des énoncés qui portent sur les éléments du code.

Теперь возьмем сообщение о коде. Оно производится, как только появляется определение. В слове «Париж» два слога. Мы находимся здесь в режиме определения. Это сообщения, которые сосредоточены на разъяснении кода, на том, как использовать определенные термины. Мы производим высказываемые, которые относятся к элементам кода.

Passons au code sur le code, qui est une valeur que Lacan a accentuée. Qu'est-ce qui incarne le code renvoyant au code? Eh bien, c'est le nom propre. Comment peut-on définir ce que veut dire un nom propre, sinon en disant que John signifie la personne qui s'appelle John. Ni plus ni moins. C'est déjà ce qu'avait développé Kripke. Aucune propriété d'un individu n'est par un nom propre désignée, sinon la simple propriété de s'appeler de ce nom propre. Ça renvoie au mystère du baptême qui est effectivement un acte. C'est le je t'appelle. Je l'appelle John et dès lors il s'appelle John. C'est vraiment une fondation dans la parole. Il y a, à cet égard, une complète circularité de la définition du nom propre. Le nom propre ne peut pas se définir, sinon par un renvoi au code lui-même.

Давайте перейдем к коду о коде, который представляет собой значение, на котором акцентировал внимание Лакан. Что воплощает в себе код, относящийся к коду? Итак, это имя собственное. Как мы можем определить, что означает имя собственное, если не сказать, что Джон означает человека, которого зовут Джоном. Ни больше ни меньше. Это было разработано уже Крипке. Именем собственным не обозначается ни одно из свойств индивида, кроме простого свойства называться этим именем собственным. Это имеет отношение к таинству крещения, которое фактически является актом. Это «я называю тебя». Я называю его Джоном и с этого момента его зовут Джон. Это действительно основа речи. В этом отношении существует полный цикл определения имени собственного. Имя собственное не может определяться, кроме как посредством отсылки к самому коду.

Nous arrivons maintenant à la quatrième case, celle du code sur le message. C'est là la catégorie que Jakobson appelle d'emblée shifter et qui a été traduit en français par embrayeur. Le je est un embrayeur. Nous avons là un élément du code qui ne peut pas être défini indépendamment d'un renvoi au message. Ca s'oppose tout à fait au nom propre. Le nom propre est un terme du code qui ne se définit que par un renvoie au code. Par contre, le je est un terme du code qui ne peut pas se définir indépendamment d'un renvoi au message, puisque je désigne la personne qui énonce je. Le je désigne, mais il ne signifie pas.

Теперь мы подошли к четвертому случаю, коду о сообщении. Это та категория, которую Якобсон сразу называет шифтером, и которая на французский язык переводится как embrayeur. Я — это такой шифтер. Здесь у нас есть элемент кода, который нельзя определить независимо от ссылки на сообщение. Он полностью противоположен имени собственному. Имя собственное — это термин кода, который определяется только ссылкой на код. С другой стороны, Я — это термин кода, который не может быть определен независимо от ссылки на сообщение, поскольку Я обозначает лицо, произносящее Я. Я обозначает, но оно ничего не значит.

C'est de cela dont Lacan s'empare. Il s'empare de ce C/M pour, retournant l'argument structuraliste contre le structuralisme même, en déduire la décomplétion de l'Autre. Il y a là, dans le code, un élément qui nécessairement renvoie hors du langage, qui renvoie à l'acte de parole, au message. Autant le nom propre semble fermé sur lui-même et sert à boucher le trou dans l'Autre, autant le C/M ouvre l'Autre. Ca ouvre l'Autre par un terme qui sans doute y figure, mais qui renvoie à une signification qui n'est pas dans l'Autre, qui n'est pas dans le trésor des signifiants. John est dans le trésor des signifiants, tandis que ce que signifie je n'y est pas. La complétude de l'Autre se fracture. Nous fracturons cette complétude, mais sans pour autant la mettre en cause, puisque je figure dans le code. Ça montre la valeur que prend le nom propre, qui est ce qui permet de boucher, dans tous les cas, le trou dans l'Autre. Lacan évoque son nom propre dans cette fonction. Les conséquences n'en sont pas minces.

Это то, что схватывается Лаканом. С/М заимствуется для того, чтобы обратив структуралистскую аргументацию против самого структурализма, вывести из нее неполноту Другого. Внутри кода имеется элемент, который с необходимостью располагается вне языка, который относится к акту речи, к сообщению. В той мере, в которой имя собственное кажется замкнутым на самом себе и служит для того, чтобы затыкать дыру в Другом, С/М размыкает Другого. Оно размыкает Другого посредством термина, который, несомненно, в нем значится, но который указывает на значение, которого нет в Другом, которого нет в сокровищнице означающих. Слово «Джон» есть в сокровищнице означающих, а того, что означает Я, в ней нет. Полнота Другого расколота. Мы раскалываем его полноту, однако, не ставя ее под вопрос, поскольку Я значится в коде. Это показывает значение, которое приобретает имя собственное, что позволяет, во всяком случае, заткнуть дыру в Другом. Лакан использует своё имя собственное в этой функции. Последствия велики.

Si je reprends le tableau dans l'autre sens, qu'est-ce que ça permet? Eh bien, ça permet de faire des citations. C'est d'ailleurs ce que nous faisons sans cesse. Nous faisons des citations, c'est-à-dire que nous formulons que Lacan dit que. Le nom propre et la citation, ça nous conduit à la définition qui est présente dans toute élucidation d'enseignement, à savoir le qu'est-ce que ça veut dire? Nous passons notre temps à procéder de la sorte, sauf que la place que j'essaye ici de préserver, c'est celle d'utiliser le nom propre de Lacan, non pas pour boucher le trou dans l'Autre, mais au contraire pour le rouvrir, et ce en concassant le moindre des énoncés de l'enseignement lacanien pour lui faire dire pourquoi. C'est se déprendre de la fascination que comporte la seule continuité de cette écriture et de ses énoncés.

Если я вернусь к таблице и прочитаю ее в обратном направлении, что это позволяет? Что ж, это позволит приводить цитаты. Это то, что мы все время делаем. Мы цитируем, то есть формулируем то, что говорит Лакан. Имя собственное и цитата приводят нас к определению, которое присутствует в любом разъяснении учения, а именно, что оно означает? Мы тратим наше время на то, чтобы действовать таким образом, только место, которое я пытаюсь здесь сохранить за использованием имени собственного Лакана, не служит для того, чтобы заткнуть дыру в Другом, а, наоборот, чтобы снова открыть ее путем дробления мельчайших высказываемых (des énoncés) лакановского учения, чтобы заставить его сказать почему. Это избавляет от очарованности, которую подразумевает сама непрерывность этого письма и его высказываемого.

La démonstration linguistique que nous venons de voir, introduit au fait que d'autres signifiants puissent désigner le sujet. Le je n'est pas exhaustif, il n'est pas un nom propre. A cet égard, il suffit, pour faire sa place à l'inconscient, qu'il n'y ait pas de signifiant unique du sujet de l'énonciation. C'est là la valeur du "Il n'y pas d'Autre de l'Autre" de Lacan. Dans le nom propre, le code se fait sa propre garantie, tandis que le il n'y pas d'Autre de l'Autre veut dire qu'aucun énoncé n'a d'autre garantie que son énonciation. C'est cela qui fait manque dans l'Autre. Pour le dire crûment, c'est le message qui fait manque dans le code. Il n'y a pas d'autorité qui ne soit soutenue par une énonciation. C'est pour cela, aussi bien, que Lacan formule que la vérité n'est pas toute. C'est une autre façon de dire qu'il n'y a pas d'Autre de l'Autre. Le sujet de l'énonciation est un sujet qui n'a pas sa place dans l'Autre. Le sujet de l'énonciation n'a sa place que dans l'énonciation. C'est à partir de ce sujet de l'énonciation que la quadrature du cercle est rendue impossible.

Лингвистическая демонстрация, которую мы только что видели, вводит тот факт, что субъект могут обозначать другие означающие. Я не является исчерпывающим, оно не является именем собственным. В этом отношении, чтобы обеспечить место бессознательному, достаточно, чтобы не было бы уникального означающего субъекта акта высказывания. В этом ценность максимы Лакана «Нет Другого Другого». В имени собственном код создается своей собственной гарантией, в то время как «Нет Другого Другого» означает, что никакое высказываемое не имеет иной гарантии, кроме своего высказывания. Это то, чего не хватает в Другом. Грубо говоря, это сообщение, которое отсутствует в коде. Нет власти, которая бы не подкреплялась высказыванием. Вот почему Лакан формулирует, что истина не-вся. Это еще один способ сказать, что Другого Другого нет. Субъект высказывания — это субъект, у которого нет места в Другом. Субъект высказывания находит свое место только в высказывании. Именно благодаря этому субъекту высказывания квадратура круга становится невозможной.

Ce sujet de l'énonciation, on peut se demander où est-ce qu'il est. C'est une question que pose toute interprétation: Qu'est-ce qui est significatif? Où est le signifiant du sujet? Le cogito, par exemple, se fait prendre pour le signifiant du sujet. Quand Lacan joue sur le cogito, que fait-il? Il joue précisément à réintroduire le sujet de l'énonciation dans le cogito de Descartes. Il le retraduit ainsi: Je suis ce qui pense: "donc je suis". C'est là la formule où il retourne le cogito cartésien. Pour cela, il ne fait rien d'autre que de réintroduire l'énonciation là où elle est apparemment forclose, il réintroduit le C/M. Par là, le sujet en tant que je est déjà réintroduit en tant qu'absent, en tant qu'il n'est pas signifié par un signifiant qui figurerait dans l'Autre.

Субъект высказывания, можем задаться вопросом, где он находится. Этот вопрос ставится любой интерпретацией: Что является значимым? Где находится означающее субъекта? Cogito, к примеру, принимается за означающее субъекта. Когда Лакан играет с cogito, что он делает? Он играет именно на том, чтобы снова ввести субъект высказывания в декартовское cogito. Он переводит его следующим образом: Я есть тот, кто мыслит: «следовательно, я существую (есть)». Это формула, в которой он возвращается к картезианскому cogito. Для этого он не делает ничего другого, кроме того, что вновь вводит высказывание там, где он, по-видимому, отбрасывается, он повторно вводит С/М. Благодаря этому субъект в качестве Я повторно вводится уже как отсутствующий, поскольку он не обозначается означающим, которое содержалось бы в Другом.

Le signifiant d'un manque dans l'Autre n'est pas le signifiant du sujet. Ça ne répond pas à cette fonction. Le signifiant du manque dans l'Autre, c'est beaucoup plus près du nom propre, ne serait-ce que parce que ça signifie, non pas l'absence du sujet, mais sa présence. C'est pourquoi, dans ce texte, on trouve une réflexion sur ce que le sujet peut prouver. Qu'est-ce qu'il peut prouver le sujet? C'est, bien sûr, calqué sur les preuves de l'existence de Dieu. Les preuves de l'existence de Dieu visent précisément à réaliser cette exhaustion signifiante de l'Autre, dont Lacan se moque, puisque la seule preuve de l'existence de Dieu, c'est qu'on l'aime.

Означающее нехватки в Другом не является означающим субъекта. Оно не отвечает этой функции. Означающее нехватки в Другом гораздо ближе к имени собственному, хотя бы потому, что оно означает не отсутствие субъекта, а его присутствие. Вот почему в этом тексте находим размышление о том, как субъект может быть доказан. Что может доказать субъекта? Это, конечно, построено по образцу доказательства существования Бога. Доказательства существования Бога направлены именно на достижение исчерпывающего означающего Другого, над которым Лакан смеется, поскольку единственное доказательство существования Бога — это любовь к нему.

Alors, que serait donc la preuve de l'existence du sujet? Pourquoi d'abord en faut-il une? Il en faut une parce qu'au niveau où ce sujet est $, il ne sait pas qu'il est vivant. Le signifiant ne peut pas le lui enseigner. Il lui enseignerait plutôt le contraire. Au niveau où il est $, le sujet est déjà mort. C'est pourquoi Lacan va piocher dans Freud ce il ne savait pas qu'il était mort, comme étant la devise même du sujet en tant que $. C'est ce que nous formulons d'une autre façon, quand nous disons que dans la parole le sujet fait l'épreuve de son manque-à-être.

Итак, что могло бы быть доказательством существования субъекта? Почему для начала необходимо первое? Оно нужно потому, что на уровне, где субъект есть $, он не знает, что он живой. Означающее не может научить его этому. Оно скорее бы научило его обратному. На том уровне, где он есть $, субъект уже мертв. Вот почему Лакан будет усердно отыскивать у Фрейда то, что тот не знал, что субъект мертв в качестве самого знака субъекта как $. Именно то, что мы формулируем иначе, когда мы говорим, что в речи субъект испытывает, переживает свою нехватку бытия.

C'est ce qui justifie aussi bien l'autre étage du Graphe, à savoir qu'il y a tout de même quelque chose qui fait preuve de l'existence du sujet. Ce qui fait preuve de l'existence du sujet, c'est la jouissance. C'est la jouissance en tant que la jouissance est du corps. La jouissance enseigne au sujet qu'il est vivant. A l'occasion, ça le tue. Le signifiant d'un manque dans l'Autre signifie quelque chose de la jouissance. Lacan, dans "Subversion du sujet", le situe à partir de moins phi comme étant sa signification, c'est-à-dire encore en deçà du point où il arrivera par la suite.

Это то, что к тому же обосновывает другой этаж Графа, а именно, что есть все же что-то, что доказывает существование субъекта. То, что доказывает существование субъекта, это — наслаждение. Именно наслаждение в качестве наслаждения тела. Наслаждение учит субъекта тому, что он живой. Иногда оно его убивает. Означающее нехватки в Другом означает что-то от наслаждения. В «Ниспровержении субъекта» Лакан помещает его, исходя из минус фи в качестве его значения, то есть еще ниже точки, куда оно придет позже.

En effet, ce qui fait os dans ce texte, c'est qu'il semble que la jouissance y soit toute significantisée, c'est qu'il semble que la castration veuille dire que la jouissance est toute signifiante, soit dans le registre imaginaire comme moins phi, soit dans le registre symbolique comme le phallus. Or, il manque là - et c'est ce qui fait le décalage même de ce texte - la jouissance comme réel, dont le symbole n'appartient pas à cette déclinaison. Ce n'est pas le symbole pi pour désigner le pénis dans sa réalité qui en fait là la fonction. Disons que c'est à partir de ce point que Lacan abandonne ce schématisme du Graphe. Il l'abandonne parce qu'il ne peut y donner sa place à la jouissance comme réel. Pour lui donner sa place, il construit un autre schématisme que j'ai naguère déjà évoqué et que je ferai valoir ici dans son fonctionnement quadriportique.

Действительно, кость (os) этого текста в том, что кажется, будто наслаждение здесь полностью означено, кажется, будто кастрация означает то, что наслаждение полностью означено либо в воображаемом регистре как минус фи, либо в символическом регистре как фаллос. Однако в нем не хватает — и именно это создает само смещение этого текста — наслаждения в качестве Реального, чей символ не принадлежит к этому отклонению. Символ π не используется для обозначения пениса в его реальности, который выполняет там свою функцию. Скажем, именно с этого момента Лакан отказывается от схематизма Графа. Он от него отказывается, потому что не может предоставить в нем место для наслаждения в качестве Реального. Чтобы предоставить ему место, он создает еще один схематизм, о котором я уже однажды упоминал и который я буду выстраивать здесь в его четверояком (quadriportique) функционировании.

J'annonce donc qu'à la rentrée, le 17 avril, je prendrai un nouveau tétrapode de Lacan, celui où il met en place de pivot la jouissance comme réel, à quoi nous renvoie en définitive le signifiant du manque dans l'Autre.

Поэтому я объявляю, что в начале учебного года, 17 апреля, я займусь новым тетраподом, «четвероногим», Лакана, в котором он разрабатывает ось наслаждения в качестве Реального, к которому в конечном счете нас отсылает означающее нехватки в Другом.

Рабочий перевод: Екатерина Седова, Полина Чижова, Ирина Север, ред. с фр. Ирина Макарова, ред. на русском: Алла Бибиксарова, сайт: Ольга Ким.