Санкт-Петербург
15 мая 2021


Меня заинтересовало новое означающее, которое Жак-Ален Миллер изобрел в 1998 году – ординарный психоз. Я задался вопросом, почему это случилось в тот период в контексте клинических размышлений во Фрейдовом поле в конце 1990-х годов.

Этот термин был введен «по случаю ежегодных встреч Клинических Секций» [1]. Он является частью исследовательской программы, начатой двумя годами ранее. Миллер включил эту встречу в серию, посвященную психозу. На этот счет есть маленькая история, на самом деле, он хотел, чтобы каждая из этих встреч проходила в городе, название которого начинается с буквы А (Анжерское совещание, Аркашонский диалог и Антибское соглашение). Первая встреча была названа «Эффекты неожиданностей при психозе», а на следующий год встреча получила название «Редкие случаи». В ходе этой второй встречи обсуждались настоящие психозы (psychoses franches), как у Шребера, классические, представляющие собой настоящее развязывание, как это определено на семинаре по психозам и в «Вопросе, предваряющем любое возможное лечение психоза». Здесь мы имеем дело с экстраординарными психозами.

Именно во время этой третьей встречи Миллер ввёл термин ординарный психоз. Почему? Потому что он понял, что случаи откровенного психоза были, как показывает название встречи, редкими, и что эта клиника не покрывает все случаи психоза, что случаи нечётких, размытых психозов (psychoses floues) гораздо более многочисленны и их становится всё больше, но они представляют большую трудность в их диагностике. Тогда их называют «пограничными» (borderline) или «предпсихотическими», в любом случае, запутанная квалификация не может нас удовлетворить.

Миллер сделал ещё одно замечание. Дело в том, что наша клиника в то время, и также клиника редких случаев полагалась на компас Имени Отца. То есть, клиника, которая делила мир на две категории: на субъектов, организующих свою вселенную с помощью компаса Имени Отца, тех, кто использует Имя Отца как организационный элемент вселенной, и тех, кто должен обходиться без него, то есть тех, у кого Имя Отца форклюзировано, как говорит Лакан. Если речь идёт о клинике с «плюсом» или «минусом», «более или менее» (clinique du plus et du moins), «имеется или не имеется» то, это прерывистая клиника (клиника прерывности) (clinique discontinuiste), в том плане, когда делим на невротиков, у которых есть Имя Отца и психотиков, как Шребер, у которых нет Имени Отца, Имя Отца форклюзировано. Или мы используем метафору отца в качестве компаса, или у нас нет этого компаса. Единственный действительный оператор в этой прерывистой клинике (клинике прерывности) – это Имя Отца.

Когда Лакан изобретает его в начале своего учения, Имя Отца является символическим краеугольным камнем, который заменяет желание Матери и является решением невротического субъекта в Эдиповом комплексе. Имя Отца является функцией, которая цивилизует субъект, то есть, производит извлечение наслаждения - ϕ, запрещая доступ к матери.

Таким образом, в то время было разделение субъектов на две клинические категории: невроз или психоз:

Прерывистая клиника, бинарная клиника, невроз или психоз, основана на первом учении Лакана, где на первый план помещается Символическое и недооцениваются другие регистры, но эта клиника становится проблематичной для понимания субъективной логики ряда более расплывчатых случаев. Она больше не уместна, когда мы имеем дело с клиникой, в которой субъективные критерии не позволяют чётко определиться с неврозом или психозом. Клиника непрерывности основана на самом последнем периоде учения Лакана. Она делает равноправными три регистра – Реальное, Символическое и Воображаемое, и ставит вопрос о том, как борромеев узел может удерживать их вместе с помощью четвёртого кольца. Именно это четвёртое кольцо удерживает узел, который организует вселенную говорящих существ и должен служить ориентиром (repère) в клинике. Как субъект удерживает три кольца узла вместе, это и нужно здесь определить, то, как он с этим обходится, что он изобретает для лечения наслаждения, своего Реального. Это четвёртое кольцо удерживает мир субъекта, этото четвёртое кольцо является симптомом или господcтвующим означающим, S1, и оно также может быть Именем Отца.

Например, в случае Джойса, его эго даёт ему тело, которое удерживает вместе, то есть связывает Реальное с Символическим, посредством письма. И в этом контексте Имя Отца больше не является именем того, что служит перечеркиванию желания матери, метафорой, заменяющей желание матери, Имя Отца становится предикатом, то есть центральным элементом дискурса, вокруг которого организуется мир субъекта. Оно является оператором, вокруг которого будет организован дискурс субъекта, например, само имя Джойс, которое Лакан квалифицирует как симптом. Как можно увидеть, Имя Отца больше не является тем, что разделяет говорящих существ на две категории: невротиков, с одной стороны, и психотиков с другой, но становится с боромеевой клиникой оператором среди прочих, симптомом, как любой другой. По сути, мы можем сказать, что есть столько вариантов четвёртого кольца, сколько есть симптомов, чтобы удержать вместе борромеев узел, и поэтому Лакан будет говорить не об Имени Отца, но об Именах Отца.


Ординарный психоз

Теперь давайте обратимся к ординарному психозу. Миллер отмечает, что концепция ординарного психоза не является клинической категорией, которую изобрел Лакан. Это изобретение, по его словам, можно вывести из последнего учения Лакана. С другой стороны, Лакан проводил различие между этими психозами с размытыми контурами и другими. Лакан обозначил эти размытые психозы болезнями менталитета (психики) (maladie de la mentalité) во время презентации пациентов, о которых мы поговорим позже. Он отличал болезни менталитета (психики) от болезни Другого. Эти болезни Другого следует отличать от тех, где место психотического вторжения чётко не разделено с Другим.

Другими словами, истинные психозы, такие как психоз Шребера, должны рассматриваться как болезни Другого, поскольку здесь место Другого чётко установлено как место преследования. Исходя из этого различия Лакана, Миллер защищает тезис, согласно которому необходимо отличать размытые психозы (psychoses floues) или болезни менталитета (maladie de la mentalité) от истинных психозов (psychoses franches). Именно поэтому Миллер мог заключить, что ординарный психоз является лакановской категорией.

Миллер сказал, что нам необходимо разрешить этот вопрос ординарного психоза, поскольку он заметил, что в клинике всё больше и больше психоаналитиков испытывают трудности с ориентацией в субъективной структуре своих пациентов и в направлении лечения. Многие не могли решить, когда было нужно отталкиваться от бинарной клиники невроз или психоз. Тогда говорили: «Я ещё не решил». Это и характеризует то, что происходило многие годы. Когда пациенты свидетельствовали о пустоте, которую они испытывали, аналитики не могли решить был ли этот вакуум истерическим или психотическим, поэтому он отмечает, что, когда они говорили об этом на контроле, казалось, что они находились в промежутке между двумя. Они говорили: «Я ещё не решил».

Миллер тогда заключил, что эта категория ординарного психоза есть способ сказать «ни невроз, ни психоз», но при всех сомнениях, это, скорее всего, психоз.

Прежде всего, такое поведение связано с осторожностью. В тех случаях, когда невозможно чётко решить с какой конкретной структурой мы имеем дело, то из осторожности, лучше предпринять определенные меры предосторожности. Почему? Своим неуклюжим вмешательством в переносе можно открыть радикальную дыру Ф0, дыру в фаллическом значении, которое в неврозе служит для создания смысла с опорой на Имя Отца, и тем самым, есть риск спровоцировать психотическое развязывание.

Также ясно и то, как указывает Миллер, что невроз – это очень конкретная структура, которая должна быть чётко определена, например, путём идентификации координат симптома или фантазма.

Когда мы не можем чётко выделить очевидные признаки невроза, мы действуем с осторожностью, говорит Миллер, что означает, что мы имеем дело со скрытым психозом, завуалированным психозом, психозом, который трудно распознать именно потому, что он не развязан. Мы говорим тогда, что это ординарный психоз, как уточняет Миллер, когда мы не находим явных признаков невроза, и поэтому мы говорим, что это скрытый психоз.

Однако мы не можем удовлетвориться этим выводом, добавляет Миллер, и довольствоваться этой констатацией ординарного психоза, поскольку мы не можем полагаться на диагностику, полученную в результате исключения, «если не невроз, то психоз». Нужно всегда достигать того, чтобы ставить положительный диагноз. Нужно искать маленькие незаметные знаки (petits signes discrets), которые должны нам помочь решить, что это действительно психоз, даже если и завуалированный, потому что ориентация работы будет зависеть от субъективной логики пациента.

Давайте попытаемся определить тогда, что мы должны рассматривать в качестве этих маленьких незначительных признаков (petits signes discrets).

Мы видели, что Имя Отца является предикатом, оператором, который организует вселенную и дискурс субъекта. В неврозе этот оператор придает смысл дискурсу. Примечательно, что Имя Отца в Неврозе создает ложное впечатление, что между невротиками есть понимание и что другой, с которым говорят, – нормальный. В общепринятом дискурсе мы находимся в компании нормальных людей. Мы несколько поспешно делаем вывод, что невроз является нормой.

Посмотрим, что в этом случае происходит с президентом Шребером?

Выходит так, что паранойя у Шребера развязалась в возрасте 51 года. Первые 51 год своей жизни он вел «нормальную» жизнь. Он был судьей, он был женат, и у него не было детей. Похоже, он жил без каких-то потрясений. Но был ли он невротиком или психом до того, как сработал курок? Это впоследствии, мы можем заключить, что он был психотиком. Миллер считает, что у Шребера до развязывания (déclenchement) был ординарный психоз.

В конце концов, когда у Шребера развязался психоз, он постепенно сумел создать для себя пригодный для жизни мир. Кроме того, Лакан отмечает, что, хотя у него нет отцовской метафоры, во втором периоде, он построил с нуля другую метафору, которая называется бредовой метафорой, символической конструкцией. В любом случае, бред – это символическая конструкция, как и речь невротика, как метафора отца. Бред – это маленькая история, символическая сказка, как и любая другая. Каждая сказка символична, каждая история символична, каждый миф символичен, как и миф, который строит для себя каждый невротик. В этом отношении, ваш миф, ваша маленькая семейная история, является символической конструкцией, которая организует вашу вселенную, которая позволяет вам наполнить смыслом то, как вы пришли в мир и как вы выкручиваетесь в этом мире. Бред также способен упорядочить мир. Согласно этому принципу любой дискурс может рассматриваться как бред. По этой причине Лакан мог сказать в конце своего учения, что все бредят. Что позволило ему сказать, что «все безумны» (tout le monde est fou).

Шреберовский бред – это организующий принцип дискурса после его развязывания, благодаря которому он преуспевает в создании пригодного для жизни мира, то есть придает смысл его миру, хотя его дискурс бредовый.

Из этого тезиса можно сделать вывод о том, что не нужно интересоваться смыслом бреда. Смысл – это то, что восхищает, когда ты слушаешь кого-то. Поэтому Миллер уточняет, что мы должны не пытаться понимать, что сказано, поскольку так мы участвуем в бреду субъекта, а мы должны попытаться уловить мелкие детали, которые могут дать представление о реальном, с которым субъект имеет дело, попытаться понять логику дискурса и изобретение, которое позволяет ему обходиться с реальным, с которым он сталкивается.

Что это за божественные детали, эти крошечные знаки, которые мы должны попытаться выделить в ординарном психозе? Миллер ссылается на выражение у Лакана в его тексте «О вопросе, предваряющем любое возможное лечение психоза»: «нарушения, спровоцированные в интимнейшем узелке жизнеощущения субъекта» [2].

«То, что мы ищем в ординарном психозе – это «нарушения, спровоцированные в интимнейшем узелке жизнеощущения субъекта», – говорит Миллер. Это нарушения обнаруживается в том, как мы чувствуем наше тело, и в том, как мы свидетельствуем о наших представлениях о мире, о том, как мы есть в мире, о том, кто мы есть в социальных связях. Но он отмечает, что любой субъект может свидетельствовать об этом нарушении интимнейшего жизнеощущения, поскольку невротики тоже это чувствуют. Например, истеричка может свидетельствовать об этом расстройстве в отношениях со своим телом. Что же это за нарушение, беспорядок, который лежит в интимнейшем узелке жизнеощущения субъекта?

Это действительно, говорит Миллер, очень деликатная клиника, тонкая, это кружево. И предлагает подойти к этому нарушению, установив его в интимнейшем жизнеощущении субъекта в связи с тем, что он называет тройным внешним фактором (triple externalité). Мы могли бы сказать, что внешний фактор – это наше отношение к тому, что нам чуждо, странно и что мешает, вызывает беспокойство в нашем бытии и нашей вселенной.

Давайте посмотрим, что это за тройной внешний фактор. Миллер определяет эти факторы таким образом: социальный, телесный и субъективный.


Социальный внешний фактор

Социальный внешний фактор касается места, которое субъект занимает в мире. Это, например, его идентификация с социальной функцией, профессией, его местом под солнцем. Когда мы должны признать, что субъект не может завоевать свое место под солнцем, взять на себя социальные функции, когда мы замечаем таинственное страдание, бессилие, когда субъект не может встроиться, не в смысле истерического восстания, но когда есть своего рода раздел, таинственным образом представляющий собой непроходимый и невидимый барьер, когда к этому добавляется отсоединение от Другого, разъединение, когда мы имеем дело с субъектом, который переходит от одного социального разобщения к другому, например, как мы видим у людей без фиксированного места жительства домов, тогда мы можем выдвинуть гипотезу о том, что мы имеем дело с шизофренией, скрытой за ординарным психозом, не развязанным, но именно это является реальностью субъекта. Мы говорим о развязывании, когда разрыв отмечает до и после. Это не всегда так.

Миллер также отмечает, что если субъект, у которого была социальная связь такая, например, как работа, развязывает психоз, когда теряет её, то, это служит указанием к тому, как и в случае с президентом Шребером, что до его развязывания у него был ординарный психоз и эта работа выполняла функцию Имени Отца.

Этот субъект «был именован» профессией или должностью, например, президента спортивного клуба или любой другой должностью.

«Быть именованным, назначенным на» – это то, что приходит на место Имени Отца. Мне приходит на ум, например, монашка в общине, которая была ответственна только за то, чтобы пойти на почту в деревне и отнести почту. Ей купили пару обуви и целый день она ходила по улицам деревни. Она делала только это и будучи «почтальоном» в своей общине получала идентификацию, которая позволила ей держаться в мире.


Телесный внешний фактор

Второй внешний фактор, который выделяет Миллер, – это внешний фактор тела, странность тела, тело как чуждое. Чтобы понять, что поставлено на карту в этом принципе, мы должны понять, что мы не есть тело, мы имеем тело, «как мебель». В истерии у человека есть опыт странности тела, которое делает то, что взбредёт ему в голову. Но важно то, что у каждого из нас есть идея, что тело держится вместе, что необходим, говорит Миллер, «зажим» (serre-joint), оператор, который заставляет его держаться вместе, удерживает нас со своим телом.

Есть определенные виды использования татуировок, которые могут быть подозрительным признаком, указателем (indice) ординарного психоза. Когда можно подумать, что это необходимый способ удерживать тело вместе и закрепиться за свое тело, тогда нужно больше уделить этому внимание. Татуировка может быть зажимом. Это не легко заметить. Как отличить от истерии? Миллер говорит, что это вопрос тональности, у него нет того же тона, в смысле избытка, он превосходит возможности истерии. В истерии такого тона не бывает. Истерия ограничена – ϕ. И более того, в истерии, она является частью контекста воображаемой идентификации или небольшой находки женского плюсика.


Субъективный внешний фактор

Это опыт пустоты, о котором свидетельствуют некоторые пациенты. В этом отношении, давайте будем настороженно относиться к тому, что может скрываться под термином «Выгорание», Burn out. Это опыт переживания пустоты, неясности, смутности (vague), о котором могут свидетельствовать ординарные психотики. Субъект может свидетельствовать о том, что он или она чувствует себя отсутствующим по отношению к себе, «оставленным, незаселенным, не поселившимся» (déshabiter) в своей жизни. Мы можем обнаружить нечто подобное и в неврозе, но в ординарном психозе, мы сталкиваемся с пустотой недиалектической природы, представляющей собой особую фиксацию.

Можно также выделить устойчивость идентификации с объектом маленькое а, с отбросом. Эта идентификация является не символической, а реальной, и мы можем в некоторых случаях заметить как реализация объекта постепенно начинает преобладать над личностью субъекта. Я имею в виду, например, бездомных людей, которые живут на улицах, но я не имею в виду беженцев в этом примере.

Но необходимо всё-таки подчеркнуть, что не все ординарные психозы развязываются. Некоторые ординарные психотики всю свою жизнь будут жить как психотики вполне себе умиротворенно.


Клинический случай

Во время «Антибской конвенции» возникло означающее, которое ввёл в дискуссии Лакан после представления больного, проходившего в 1974 году. Это была пациентка женского пола, госпитализированная в больницу, поскольку она была потеряна в жизни. Лакан поставил диагноз, который удивил аудиторию: болезнь менталитета (психики). Миллер сделал из этого статью о представлении больного, которую я вам рекомендую. Это было упомянуто дважды в этом сборнике об Ординарном психозе. Эту презентацию больного расшифровали, и я её прочитал. Меня особенно заинтересовал комментарий Лакана, когда он создал эту синтагму, «болезнь менталитета (психики)» (maladie de la mentalité).

Я предоставлю вам несколько коротких отрывков из этой клинической презентации доктора Лакана.

Пациентка говорит: Я не знаю. Правда это или ложь… Я ни действительно больна, ни ложно. Я ни истинная, ни ложная, я существую как больная. Но проблема в том – быть или не быть. Я делаю то, чего мне хочется. Если я хочу быть истинно больной, я истинно больная. Если мне не хочется, то я и не истинно больная.

Мы понимаем, что дискурс этой пациентки плавающий (flottant). Не хватает оператора, который мог бы скрепить дискурс. В дискурсе именно точка пристёжки показывает, что есть субъект высказываемого и субъект высказывания. Эта женщина в своем высказываемом употребляет «я» (je), когда она говорит: «я ни истинная, ни ложная». Мы можем поместить субъекта в «Я» высказываемого (énoncé), т. е. «Я» фразы. Но где же «Я» высказывания (énonciation)? Мы его не находим. Оно плавающее, как она сама говорит.

Пациентка, например, может сказать: «Я заместитель (intérimaire) самой себя». Для того, чтобы возникла идентификация требуется точка пристёжки, которая скрепляет два этажа графа, это оператор, Имя Отца. Это господское означающее. Здесь нет этого оператора. Это фраза пациентки характеризуется нарушением связи высказываемого и высказывания, того, что позволяет ей признать себя в качестве субъекта данного высказывания. Нет господского означающего, которое организует её высказывание. Где субъект? Кто говорит? Мы являемся свидетелями постоянного метонимического скольжения. Нет ни «Я» высказывания, ни S1, ни воображаемого я.

Это пример того, что Миллер называет субъективным внешним фактором.
Позвольте мне также привести вам пример телесного внешнего фактора.

Пациентка говорит: Мне бы хотелось лучше жить в подвешенном состоянии.

Доктор Лакан: Вы хотели бы жить в подвешенном состоянии? Объясните.

Пациентка: Вы, возможно, думаете о подвешенном платье... я бы хотела жить, как одежда. Если бы я была бы анонимной, я могла бы выбрать наряд, о котором я думаю... Я бы одевала людей по-своему. Я немного как театр марионеток. Я бы хотела тянуть за ниточки.

Лакан отмечает, что у пациентки нет тела, она не живет в своем теле. Её идентификация лабильна. Её способ идентификации заключается в том, чтобы полностью помещать себя на неважно какое место. Здесь можно заметить, что есть нечто, что затронуто «в интимнейшим узелке жизнеощущения субъекта».

Есть ещи другие странности, в частности то, что касается её аффектов. То, что её трогает, это не история, которую она рассказывает, но звучание слов, которые она использует. Её не интересует смысл текста. Пример:

Пациентка объясняет, что она читала, когда ей было 17, когда она закончила среднюю школу:

Пациентка говорит: «Я читала Жана-Поля Сартра и одновременно читала Симону де Бовуар. Я знала, что они были друзьями. Я ничего не помню, я читала, чтобы читать. Я помню слова, словарь, но я никогда не запоминала историю. У меня есть эмоции, когда я читаю слова.

Лакан: Это эмоция от чего, от слова?

Пациентка: От нескольких слов, да.

Доктор Лакан: Например?

Пациентка говорит: Слова, которые напоминают мне о детстве. Мне нравится слово «отцовский». Если говорят «материнский», мне нравится именно слово.

Эти слова «отцовский» и «материнский» не являются субъективированными. Они не относятся к истории ее семьи. Её очаровывает звук этих слов или их эстетика.


Обсуждение с Доктором Лаканом

Доктор Лакан: Психическая болезнь (maladie mentale), да. Очень сложно помыслить границы психической болезни.

У неё нет ни малейшего понятия о том теле, которое у неё находится под этим платьем. Нет никого, кто мог поселиться в этой одежде. Она – тряпка.Это иллюстрирует то, что я называю кажимостью (semblant). Она это и есть. Есть одежда и никого, кто мог бы втиснуться в неё. У неё есть существующие отношения только с одеждой.

Крепелин выделил эти любопытные клинические картины. Мы можем называть это парафринией, и почему бы тогда не сопроводить их воображаемой иллюстрацией. Это было бы убедительно как типичный пример психической болезни. Наверное, если ты кто-то смог жить в этой одежде, то было бы лучше. Это психическое заболевание по преимуществу, по преимуществу психической болезни. Это не серьезная, чётко классифицируемая психическая болезнь (здесь подразумевается под этим чистая паранойя). У нас много таких случаев нормальных сумасшедших из нашего окружения.

Она – это вещь как нечто… подвешенное, как платье. Надежды на её восстановления мне кажутся абсолютно утопическими и бесполезными. Все, что она сказала, было абсолютно невесомым. Нет никакой связи в том, что она сказала.

1. У этого субъекта мы наблюдаем плавающий дискурс, без точек пристежки. Мы наблюдаем метонимическое скольжение. Для того, чтобы был дискурс, требуется скрепление, пунктуация, и элемент, который скрепляет дискурс, это господствующее означающее. Где субъект? Кто говорит? Нет субъекта, поэтому нет «я», нет воображаемого я, нет S1, которое позволило бы произвести субъекта:

Дискурс не восполняется объектом маленькое a.

2. Субъект не обитает в своем теле.

3. Субъект держит дискурс, который находится на оси а-а'. На воображаемой оси он может колебаться между позициями а и а', в которых нет субъекта высказывания.


В заключение

Некоторые из этих характеристик или все характеристики психического заболевания (maladie de la mentalité) можно обнаружить в ординарном психозе.
Мы можем рассматривать ординарный психоз как болезнь психики (maladie de la mentalité) в том случае, когда он не является развязанным психозом. Он отличается в этом отношении от откровенных (настоящих) психозов типа Шребера.

Болезни менталитета находятся на оси а-а'. Болезни Другого – это паранойяльные психозы, в которых субъект располагает наслаждение чётко в месте Другого, где Другой не перечеркнут и субъект реализует собой объект отброс, которым является для Другого. Самый яркий пример – эротомания, где есть уверенность, что Другой любит субъекта.

Когда Миллер в своей статье говорит об освобождении воображаемых отношений по оси а-а', я думаю, мы также можем понять, что кольцо воображаемого в борромеевом узле не связано с реальным и символическим, как то, что случилось с Джойсом, у которого тело «снимается», «сползает» как кожура, и в результате этого – субъект не имеет тела.


Несколько ориентиров

Перед развязыванием психоз может быть квалифицирован как ординарный. Ординарный психоз может оставаться стабилизированным, даже если он не развязывается; он также может декомпенсироваться с отключением (débranchement) от Другого, он также может переподключиться (se rebrancher), но он всё ещё может явно развязываться и принимать шизофреническую или параноидальную форму, как парафрения президента Шребера.

Развязывание не является синонимом внезапной локализации преследования в месте Другого. Мы становимся свидетелями серьезной формы болезни психики (maladie de la mentalité), такой как в случае, представленном Лаканом. Этот вопрос интересен тем, что он требует прояснения различия между ординарными психозами и болезнями психики (maladies de la mentalité). Я бы уточнил: ординарные психозы – это болезни психики, но не все болезни психики являются ординарными психозами, некоторые болезни психики – это экстраординарные психозы или тяжелые формы психозов. Необходимо различать, с одной стороны, ординарные психозы, то есть, неразвязанные, и экстраординарные психозы или редкие случаи, то есть, развязанные, и с другой стороны – болезни психики и болезни Другого. Различные формы, которые они могут принимать покрываются частично или полностью, или совсем не покрываются. Есть ординарные психозы, неразвязанные, с определенными признаками психических болезней, есть шизофрении с определенными признаками психической болезни, где нет истинного развязывания, но с прогрессирующим отключением от Другого, представляющие собой тем не менее тяжелые случай, с бредом, но где нет преследования в месте Другого. Таким образом, эти случаи должны быть рассмотрены как болезни психики (как и в случае из клинической презентации Лакана, о котором я упоминал выше). Короче говоря, есть столько различных психозов, сколько психотиков.

Перевод с французского Ирины Макаровой.

[1] Большую часть ссылок на эту работу можно найти в журнале Quarto 94-95.
[2] Lacan, J.: «D'une question préliminaire à tout traitement possible de la psychose» [1957–1958], Écrits, Paris, Seuil, 1966, p. 558.