Чуковский: йазык от 2 до 5. Бибиксарова А

Скоро! Анонс новой программы на учебный год 24-25: «Элементарные феномены в клинике психозов»

Чуковский: йазык от 2 до 5

Бибиксарова Алла

«Все безумны», все рождаются безумцами (конечно, здесь справедливо добавить – «кто такие эти «все»?»), и каждый вынужден обходится со своим безумием по-своему. И я полагаю, что многие из нас, участников КС, пришли сюда, чтобы как-то сориентироваться в теоретическом безумии, чтобы оно стало не-безумием, чтобы найти более или менее вразумительный, небредовый ориентир в клинике; разобраться, как от фрейдовского исцеления словом перейти к кристаллизации синтоматического решения, от смысла к бессмыслице, от симптома сделать шаг навстречу к синтому, к прояснению отношений с наслаждением с Другим и без Другого, с наслаждением Одного-самого-по-себе. И в связи с ориентацией в анализе на Реальное, мне видится, уместно замолвить сегодня кой-какое словечко про йазык.
Да, обычно мы имеем дело с языком — с тем, что вышло, когда над йазыком как следует потрудилось знание, S2. S два – которое может запросто обернуться безумием, безумием на двоих. Какая романтика! В семинаре «Еще» Лакан напоминает нам, мол, язык является тем, что вырабатывает дискурс, в попытке ответа на то, что представляет собой йазык. Наше бессознательное, структурированное как язык, как то, что разделяет субъект, делая его «расщепленным» (вспомним заученную формулу первичной интуиции Лакана), как раз и вырастает из йазыка, и в то же время бессознательное представляет собой некое почти джойсианское «ноу-хау», знание, как с этим йазыком обращаться, однако, это «ноу», сколько ни бейся, невозможно охватить с помощью языка. Йазык воздействует на нас, молчащих или говорящих тел и бытий, хотя бы потому, что не укладывается в рамки того, что мы, будучи parletre, способны так или иначе высказать.
Язык, речь, структура, лежащая в основании перечисленного – то есть речи и языка – являет собой то, чем живой бла-бла-организм оказывается захвачен, в то время как йазык – это следствие появление речи и языка, речи, предшествующей всякому упорядочиванию, которое мы можем встретить в грамматике, лексикографии, стилистике... Это как бы непричесанный язык, непотребный, избыточный, доструктурный.
Пунктуация из полюбившегося мне 22 сеанса курса «Экстимность», в котором Миллер размышляет о Другом языка и Другом йазыка: «Возможно, мы сможем, шаг за шагом, отличить от этого Другого языка Другого йазыка/лаланга — lalangue в одно слово. Это творение Лакана. Это создание письма, поскольку, произнося это выражение, трудно, кроме игры на ритме голоса, установить это слияние между артиклем и услышанным существительным. Зачем эта уловка? Ну, именно для того, чтобы расположить себя по эту сторону языка и утверждать, что то, что мы называем языком, есть уже конструкция, конструкция грамматика и лингвиста. Написать lalangue одним словом — значит дать почувствовать, что язык и его категории уже являются плодом, по словам Лакана, «измышления о lalangue». В этом отношении язык дополняет lalangue…».

Или вот еще одно замечание от Миллера, значимое для понимания (со)отношения йазыка и языка:

«…Если в лаланге нет нехватки, если в лаланге нет никакой нехватки, то это гораздо больше относится к модусу неконсистентности, чем к модусу неполноты. Лакан изобретает в своем семинаре "Еще" термин "lalangue". Он не замещает им "язык", он вводит еще один термин/, с которым он должен артикулировать свое прежнее использование языка. Он вовсе не говорит, что бессознательное структурировано подобно лалангу, поскольку само понятие структуры как раз связано с понятием языка».

Лакан, Миллер – это еще не все, далеко не-все. Заводя разговор о йазыке, невозможно не упомянуть отечественного исследователя детской речи, замечательного писателя, литературоведа и филолога – Корнея Ивановича Чуковского. Вы можете его помнить по таким совершенно поразительным и действительно поражающим детское и недетское восприятие произведениям, как «Тараканище», «Муха-цокотуха», «Краденое солнце», «Федорино горе»… Однако помимо горя Федоры и именинных приключений Мухи-цокотухи, Чуковский написал одну очень важную не только для языковедов, но и для психоаналитиков книгу об устройстве и организации детской речи, под названием «От двух до пяти», впервые увидевшую свет (под заглавием «Маленькие дети») в 1928 году.
К слову, «От двух до пяти» как раз открывается главой о детском языке, и местами о йазыке, в ней же автор приводит примеры «лепых нелепиц», рассуждает о бессознательном мастерстве каждого ребёнка, который усваивает огромное количество новых, прежде незнакомых ему слов и их элементов, и что-то из подручного, свеже изученного материала вынужденного создавать.
При подготовке книги Чуковский четко обозначил возрастные границы: исследованию подлежал мир детей от двух до пяти лет. В этот период каждый малыш ненадолго становится «гениальным лингвистом». «Такого обострённого чувства ритма, как в детстве, у взрослых не будет уже никогда». И нам с этим увечьем нам, условным «взрослым», придется научиться как-то жить!
***
Поделюсь с вами небольшими зарисовками из первой части книги с пометкой «Прислушиваюсь», и, конечно же, приглашаю вас к дальнейшему знакомству с другими главами.

Итак:
«Было приятно узнавать от детей, что у лысого голова босиком, что от мятных лепешек во рту сквознячок, что женщина-дворник – дворняжка».
«Девочке четырех с половиною лет прочли "Сказку о рыбаке и рыбке".
- Вот глупый старик, - возмутилась она, - просил у рыбки то новый дом, то новое корыто. Попросил бы сразу новую старуху».
Или же:
«- Мама, я такая распутница!
И показала веревочку, которую удалось ей распутать».
«Окончание -ята мы, взрослые, присваиваем только живым существам: ягнята, поросята и проч. Но так как для детей и неживое живо, они пользуются этим окончанием чаще, чем мы, и от них всегда можно слышать:
-Папа, смотри, какие вагонята хорошенькие!
Все семейство поджидало почтальона. И вот он появился у самой калитки. Варя, двух с половиной лет, первая заметила его.
- Почтаник, почтаник идет! - радостно возвестила она».
«Юра с гордостью думал, что у него самая толстая няня. Вдруг на прогулке в парке он встретил еще более толстую.
- Эта тетя заднее тебя, - укоризненно сказал он своей няне».
«Замечательное детское слово услышал я когда-то на даче под Питером в один пасмурный майский день. Я зажег для детей костер. Издали солидно подползла двухлетняя соседская девочка:
- Это всехный огонь?
- Всехный, всехный! Подходи, не бойся!».
Слово показалось мне таким выразительным, удивительно, что оно не вытеснило нашего «взрослого» слова "всеобщий"». Здесь же мы узнаем, что есть в детском арсенале еще словечко «всколькером», то есть – сколько и с кем.

А это пассаж из следующего раздела под названием «Подражание и творчество»:
«Раньше всего необходимо заметить, что у двухлетних и трехлетних детей такое сильное чутье языка, что создаваемые ими слова отнюдь не кажутся калеками или уродами речи, а, напротив, очень метки, изящны, естественны: и «сердитки», и «духлая», и «красавлюсь», и «всехный».
Ребенок порою самостоятельно приходит к тем формам, которые создавались народом в течение многих веков. Ребенок изобрел слова «обутки» и «одетки», совершенно не зная о том, что именно эти два слова точно в таком же сочетании существуют в течение столетий на севере».

«- Дай мне нитку, я буду нанитывать бусы.
Так осмыслил он слова "нанизывать на нитку".
А босоножки, кстати, – это босоноги. Имейте в виду.
«Во всех этих случаях ребенок поступает точно так же, как поступил Маяковский, образуя от слова щенок форму щен:
Изо всех щенячьих сил
Нищий щен заголосил».

Следующая главка «Неосознанное мастерство» рассказывает нам, как ребенок в процессе словотворчества использует окончания, суффиксы.
«Переиначивая наши слова, ребенок чаще всего не замечает своего словотворчества и остается в уверенности, будто правильно повторяет услышанное. Это впервые поразило меня, когда четырехлетний мальчишка, с которым я познакомился в поезде, стал назойливо просить у меня, чтобы я позволил ему «повертеть тормозило». Он только что услышал слово тормоз - и, думая, что повторяет его, приделал к нему окончание -ило.
Что касается суффикса "л", то он показывает «орудийность, инструментальность предмета».
«Хотя ребенок и не мог бы ответить, почему он называет почтальона «почтаником», эта реконструкция слова свидетельствует, что для него практически вполне ощутима роль старорусского суффикса -ник, который характеризует человека главным образом по его профессиональной работе: пожарник, физкультурник, сапожник, колхозник, печник.
То есть ребенок употребляет именно тот суффикс, именно то окончание, которые по сокровенным законам родного языка необходимы для данного оттенка мысли и образа».
«Когда трехлетняя Нина впервые увидела в саду червяка, она зашептала в испуге: - Мама, мама, какой ползук! - И этим окончанием -ук великолепно выразила свое паническое отношение к чудовищу.
Вот еще один чудесный пример от Чуковского:
«Двухлетняя Джаночка, купаясь в ванне и заставляя свою куклу нырять, приговаривала:
- Вот притонула, а вот и вытонула!
Притонуть не то что утонуть, это - утонуть на время, чтобы в конце концов вынырнуть.

К слову о «Еще» (да-да, привет, XX Семинар!) «чуковский анкор», цитирую:
«Взять хотя бы слово "еще", принадлежащее к категории неизменяемых слов. Помимо глагола "ещёкать", ребенок умудрился произвести от слова "еще" существительное, которое и подчинил законам склонения имен.
Двухлетнюю Сашу спросили:
- Куда ты идешь?
- За песочком.
- Но ты уже принесла.
- Я иду за ещём».
«При освоении языка само подражание является творческим актом.
Незыблемым остается тот факт, что процесс овладения речью совершается наиболее быстрыми темпами именно в возрасте от двух до пяти. Именно в этот период у ребенка производится наиболее интенсивная выработка генерализации грамматических отношений».

Глава «Народная этимология» открывается следующим авторским наблюдением:
«Когда-то мне случилось подслушать несколько замечательных детских речений, где отчетливо сказался тот метод, при помощи которого ребенок незаметно для себя осмысляет нашу "взрослую" речь.
Трехлетняя Мура вбежала ко мне и сказала:
- Мама просит мазелин!
Оказалось, что ее послали принести вазелин. Но вазелин для нее мертвое слово, и вот по дороге из комнаты в комнату она незаметно для себя оживила и осмыслила его, так как в том заключается для нее существо вазелина, что это мазь, которой можно мазать».
В эту же копилку детских речений мы можем отнести словесную находку «губная помаза», образованную от глагола «мазать».
«Характерно в этом отношении прелестное слово кусарик. Так Леля называла сухарик, который для ребенка ведь не сухостью своей примечателен, а именно тем, что его можно кусать. Какой же он сухарик? Он - кусарик.
А четырехлетняя Таня Иванова сказала:
- Возьми меня, мама, к вихрахеру.
Вихрахер - это парикмахер, который стрижет ей вихры». Получился почти Вивимахер Маленького Ганса!

«В большинстве случаев дети только к тому и стремятся, чтобы возможно точнее скопировать старших. Но, пытаясь воспроизвести во всей точности нашу "взрослую" речь, они бессознательно исправляют ее, причем, повторяю, изумительна та виртуозность, с которой, переменяя в услышанном слове один только звук, они заставляют это слово подчиниться их логике, их ощущению вещей.
- У мамы сердечко болело, и она пила болерьянку».
«Словом, если ребенку незаметно прямое соответствие между функцией предмета и его названием, он исправляет название, подчеркивая в этом слове ту единственную функцию предмета, которую до поры до времени он успел разглядеть».

Глава «Осмысление речи бессмыслицей».
«Случается, что погоня за смыслом приводит ребенка к сугубой бессмыслице. Услышав, например, песню, которая начиналась словами:
Царь дрожащего творенья, ребенок воспроизвел ее так: «Царь, дрожащий от варенья».
В одной персидской сказке царевна говорит жениху:
- Властелин души моей.
Услышала эту сказку трехлетняя Ира и пересказала восклицание царевны по-своему:
- Пластелин души моей».

Далее.

«Путем минимального изменения в звуковой структуре непонятного слова ребенок, незаметно для себя, осмысляет его, причем в этой новой редакции выдвигаются существеннейшие (с точки зрения ребенка) качества того предмета, который данным словом обозначен.
Так, Адик Павлов называл Серафиму Михайловну Сахарина Михайловна, а маленькая Ира, подметив, что запонки являются исключительной принадлежностью папы, переименовала их в «папонки».
Слюнка, например, у детей превращается в «плюнку»:
- Потому что мы не слюем, а плюем.

Язык они называют «лизык», и мне сообщают о Нине Гуляевой, которая достигла семилетнего возраста, а все еще не могла примириться с нашим взрослым "искажением" формы «лизык»:
- Как же так! Лизать - и вдруг не лизык, а язык!
По-украински язык у волов и коров так и называется «лизень»».

Из главы «Действенность» мы узнаем, что «в большинстве случаев ребячьи слова изображают предметы исключительно со стороны их действия».
«Копатка - это то, чем копают.
Колоток - это то, чем колотят.
Кусарик - это то, что кусают.
Здесь нет ни единого слова, которое не было бы связано с движением, с динамикой. Всюду выдвинута на первое место действенная функция предмета».
«Замечательна чуткость ребенка к родовым окончаниям слов.
- Папа, ты мужчин! - говорит Наташа Маловицкая, так как с окончанием а у нее связано представление о женщинах».

Глава «Скрещивание слов».
«Из созданных ребенком прилагательных мне особенно пришлось по душе слово "блистенький":
Моя чашка такая блистенькая (блестящая и чистенькая сразу). Блистенький - синтетическое слово. В нем слиты два разных слова, корни которых созвучны.
Замечу кстати, что такое скрещение двух разных корней наблюдается не только в прилагательных. Например: «Я поломою (мою полы)». «Я безумительно люблю кисанек!». (безумно плюс изумительно).
«К этой же категории, по мнению Чуковского, относится слово «переводинки» – то есть переводные картинки. Или «мапин» = папин и мамин.
К вопросу анализа языкового наследия взрослых:
«- Кочегарка - жена кочегара?».
«Скажешь, например, в разговоре:
- Я этому до смерти рад.
И услышишь укоризненный вопрос:
- Почему же ты не умираешь?»

Еще Чуковский отмечает то, что маленькие дети мыслят вещами и предметами. «Их мысль на первых порах связана только с конкретными образами. Потому-то они так горячо возражают против наших аллегорий и метафор».
«Ребенок, которого мы сами приучили к тому, что в каждом корне данного слова есть отчетливый смысл, не может простить нам "бессмыслиц", которые мы вводим в нашу речь.
Когда он слышит слово "близорукий", он спрашивает, при чем же тут руки, и доказывает, что нужно говорить близоглазый».
Что касается образования слов, то в данном процессе – и это весьма любопытный момент! - «огромное значение имеет сила раздражителя, то есть звуковая сила фонем и слогов, из которых составляется слово. Ребенок в первую очередь берет и упрочивает повторением первый, последний или наиболее сильный ударный слог в слышимом слове. В дальнейшем он присоединяет к этому слогу второй по силе раздражитель и уже только после этого вводит в формирующееся слово относительно слабый, ранее опускаемый слог. Образовывая слово "молоко", ребенок фиксирует и произносит сначала слог "мо", как первый раздражитель, связывая его с оптическим раздражителем при виде молока. В дальнейшем он присоединяет к этому слогу второй ударный слоговой раздражитель - "ко" и, смотря на молоко, говорит "моко". Наконец он вводит третий слог - "ло" в конце или в середине слова, произносит "моколо" и наконец "молоко"».

Из главы «Ложное истолкование слов» читаем:
«Ребенок, который живет среди взрослых и постоянно присутствует при их разговорах, то и дело слышит такие слова, смысл которых ему непонятен. Часто он пытается осмыслить их сам, результаты языкового чутья оказываются поразительными…
- А блокаду сняли!
Превратились в “Облака-то сняли!”»
«Двухлетней Саше, например, в слове "отпугивать" почудился тот же корень, что в "пуговице". Она так я спросила у бабушки, пытавшейся расстегнуть ей пальто:
- Зачем ты меня отпугиваешь?».
«Лодырь - это человек, который делает лодки, а всадник - "это который в саду"; финн – это финик», и так далее.

***
В качестве небольшого послесловия поделюсь «лаланговым» примером из собственного детства. При прослушивании строк из небезызвестной песни про «колечко на память колечко, теперь не свободно сердечко, скажи-ка мне, речка, скажи мне, рябина, за что я его полюбила» - у меня было «скажи мне, Меречко», то есть на место речки было водружено чье-то имя, некий Меречко.
А песня про “ночное рандеву в час разлуки” усилиями незатейливых слуховых манипуляций превратилась фантастическим образом в “ночной рубероид”. Подобных иллюстраций авангардистского словотворчества, признаться, на памяти, множество. Чего уж говорить про неологизмы из иностранных песен «Дисней-клуба»...
Вот такая вот занимательная детская йазыковая отсебятина от маленьких Джойсов. Так-то!

Бибиксарова Алла