В своем последнем курсе Жак-Ален Миллер упомянул о том, что нужно было бы написать главу о двусмысленности реального в учении Лакана, т.е. о том, что «реальное не означает всегда тоже самое»
Подступы к реальному
Альфредо Зенони
Abords au réel
Jacques-Alain Miller dit dans son dernier cours qu'il y aurait un chapitre à écrire au sujet des amphibologies du réel dans l'enseignement de Lacan, c'est-à-dire sur le fait que « le réel ne veut pas dire toujours la même chose» (1). Dans cette diversité d'acceptions de la notion de réel, j'ai cru pouvoir distinguer, dans le fil même du cours de J.-A. Miller, deux grands versants : un premier versant où le réel est abordé dans son articulation avec le symbolique – il s'agit d'un réel inhérent au symbolique, déduit du symbolique – et un autre versant, moins explicite, mais déjà présent en filigrane dans les premiers temps de l'enseignement de Lacan, où le réel est abordé comme disjoint du symbolique, hors symbolique ‒ ce second versant deviendra prévalent dans le dernier enseignement de Lacan.
В своем последнем курсе Жак-Ален Миллер упомянул о том, что нужно было бы написать главу о двусмысленности реального в учении Лакана, т.е. о том, что «реальное не означает всегда тоже самое» (1). Я полагаю, что мне удалось различить в ходе этого же курса Миллера, в этом многообразии самых широко принятых значений реального, два основных уклона: первый, где подход к реальному возникает из его сочленения/артикуляции с символическим, т. е. речь идет о реальном, присущем символическому, выведенного из символического; и другой, менее очевидный, но проходящий красной нитью уже через первые периоды учения Лакана, где к реальному подходят как к отделенному от символического, вне символического – это второе направление станет преобладать в последнем учении Лакана.
Le réel en tant que l'impossible
Реальное как невозможное
Revenons sur ce premier versant. Lacan pose donc au départ que ce qui est réel et en place de cause dans le champ freudien, c'est la structure du langage. Comme le dit J.-A. Miller à ce propos : « en écrivant, dans mon très jeune temps, un article après une première lecture de Lacan, qui s'appelait "Action de la structure", j'avais au moins saisi en quel sens, chez Lacan, la structure c'est le réel» (2).
Давайте вернемся к этому первому подходу. Таким образом Лакан изначально устанавливает, что то, что реально и находится на месте причины во фрейдовом поле – это структура языка. Как сказал по этому поводу Ж.-А. Миллер: «Написав в свои очень юные годы статью после первого прочтения Лакана, которая называлась "Действие структуры", я, по крайней мере, ухватил то, в каком смысле у Лакана структура есть реальное» (2).
Jacques-Alain Miller dit dans son dernier cours qu'il y aurait un chapitre à écrire au sujet des amphibologies du réel dans l'enseignement de Lacan, c'est-à-dire sur le fait que « le réel ne veut pas dire toujours la même chose» (1). Dans cette diversité d'acceptions de la notion de réel, j'ai cru pouvoir distinguer, dans le fil même du cours de J.-A. Miller, deux grands versants : un premier versant où le réel est abordé dans son articulation avec le symbolique – il s'agit d'un réel inhérent au symbolique, déduit du symbolique – et un autre versant, moins explicite, mais déjà présent en filigrane dans les premiers temps de l'enseignement de Lacan, où le réel est abordé comme disjoint du symbolique, hors symbolique ‒ ce second versant deviendra prévalent dans le dernier enseignement de Lacan.
В своем последнем курсе Жак-Ален Миллер упомянул о том, что нужно было бы написать главу о двусмысленности реального в учении Лакана, т.е. о том, что «реальное не означает всегда тоже самое» (1). Я полагаю, что мне удалось различить в ходе этого же курса Миллера, в этом многообразии самых широко принятых значений реального, два основных уклона: первый, где подход к реальному возникает из его сочленения/артикуляции с символическим, т. е. речь идет о реальном, присущем символическому, выведенного из символического; и другой, менее очевидный, но проходящий красной нитью уже через первые периоды учения Лакана, где к реальному подходят как к отделенному от символического, вне символического – это второе направление станет преобладать в последнем учении Лакана.
Le réel en tant que l'impossible
Реальное как невозможное
Revenons sur ce premier versant. Lacan pose donc au départ que ce qui est réel et en place de cause dans le champ freudien, c'est la structure du langage. Comme le dit J.-A. Miller à ce propos : « en écrivant, dans mon très jeune temps, un article après une première lecture de Lacan, qui s'appelait "Action de la structure", j'avais au moins saisi en quel sens, chez Lacan, la structure c'est le réel» (2).
Давайте вернемся к этому первому подходу. Таким образом Лакан изначально устанавливает, что то, что реально и находится на месте причины во фрейдовом поле – это структура языка. Как сказал по этому поводу Ж.-А. Миллер: «Написав в свои очень юные годы статью после первого прочтения Лакана, которая называлась "Действие структуры", я, по крайней мере, ухватил то, в каком смысле у Лакана структура есть реальное» (2).
C'est sur ce versant, où le réel est abordé dans son rapport au symbolique, que Lacan avance une notion nouvelle, celle de l'impossible. Sa perspective est toujours celle du départ : comment extraire du réel à partir du langage, dans quelle mesure cette pratique de parole qu'est la psychanalyse comporte-t-elle du réel ? Mais cette perspective le conduit alors à disjoindre le réel et le symbolique, même si cette disjonction s'opère encore à l'intérieur du symbolique lui-même. À partir de là, et pratiquement jusqu'à la fin de son enseignement, il définira le réel par des impossibles rencontrés dans le symbolique lui-même, là où le signifiant, le savoir, l'écriture rencontrent une limite. Tout n'est pas possible à articuler dans le symbolique, il reste quelque chose d'impossible à formuler ou à écrire ou, comme il dira plus tard, quelque chose « ne cesse pas de ne pas s'écrire».
Именно в этом аспекте, где к реальному подходят через его отношения с символическим, Лакан выдвигает новое понятие – понятие невозможного. Его перспектива всегда всегда остается неизменной, с самого начала: как извлечь реальное исходя из языка, в какой степени эта практика речи, коим и является психоанализ, содержит реальное? Но эта перспектива приводит его тогда к разведению реального и символического, даже если это разделение еще происходит внутри самого символического. С этого момента и практически до конца учения Миллер будет определять реальное через невозможные встречи в самом символическом, там, где означающее, знание, письмо сталкиваются с пределом. Все невозможно артикулировать в символическом, остается нечто, что невозможно сформулировать или записать или, как он потом скажет, нечто, что «не перестает не записываться».
Cela dit, avant même de définir le réel en termes logiques comme l'impossible, Lacan ne s'était pas arrêté à la notion d'impuissance. Il avait déjà rencontré, dès ses tout premiers Séminaires, quelque chose de l'ordre de l'impossible au niveau de la parole. Dire la parole elle-même est en effet ce qui ne peut être dit en tant que parole (3). Une impossibilité se rencontre dans la parole elle-même, qui se répercute notamment au niveau de la vérité et au niveau du désir.
Это говорит о том, что ещё до того, как логически определить реальное как невозможное, Лакан не останавливался на понятии бессилия. С самого первого семинара он уже сталкивался с чем-то порядка невозможного на уровне речи. Сказать саму речь – это действительно то, что нельзя сказать как речь (3). Невозможное обнаруживается в самой речи, что, в частности, отражается на уровне истины и на уровне желания.
Именно в этом аспекте, где к реальному подходят через его отношения с символическим, Лакан выдвигает новое понятие – понятие невозможного. Его перспектива всегда всегда остается неизменной, с самого начала: как извлечь реальное исходя из языка, в какой степени эта практика речи, коим и является психоанализ, содержит реальное? Но эта перспектива приводит его тогда к разведению реального и символического, даже если это разделение еще происходит внутри самого символического. С этого момента и практически до конца учения Миллер будет определять реальное через невозможные встречи в самом символическом, там, где означающее, знание, письмо сталкиваются с пределом. Все невозможно артикулировать в символическом, остается нечто, что невозможно сформулировать или записать или, как он потом скажет, нечто, что «не перестает не записываться».
Cela dit, avant même de définir le réel en termes logiques comme l'impossible, Lacan ne s'était pas arrêté à la notion d'impuissance. Il avait déjà rencontré, dès ses tout premiers Séminaires, quelque chose de l'ordre de l'impossible au niveau de la parole. Dire la parole elle-même est en effet ce qui ne peut être dit en tant que parole (3). Une impossibilité se rencontre dans la parole elle-même, qui se répercute notamment au niveau de la vérité et au niveau du désir.
Это говорит о том, что ещё до того, как логически определить реальное как невозможное, Лакан не останавливался на понятии бессилия. С самого первого семинара он уже сталкивался с чем-то порядка невозможного на уровне речи. Сказать саму речь – это действительно то, что нельзя сказать как речь (3). Невозможное обнаруживается в самой речи, что, в частности, отражается на уровне истины и на уровне желания.
L'impossible dans la vérité et dans le désir
Невозможность в истине и желании
Le fait même de parler fait surgir une dimension tierce par rapport aux interlocuteurs. Cette dimension est celle de la vérité. Dans la parole, il n'y a pas seulement deux interlocuteurs, il y a aussi cette dimension tierce de la vérité qui fait que ce que je dis est vrai ou faux, que l'on me croie ou pas. Cette dimension de la vérité n'existe que pour les êtres parlants.
Сам факт говорения заставляет появиться третье измерение по отношению к собеседникам. Это измерение истины. В речи существует не только два собеседника, но и это третье измерение истины, которое делает то, что я говорю, правдой или ложью, верят мне или нет. Это измерение истины существует только для говорящих существ.
Sauf que cette inhérence de la vérité à la parole ne nous permet pas de savoir si ce qui est dit est vrai ou faux. Bien que la parole se déploie dans la dimension de la vérité, elle ne permet pas, à elle seule, de savoir si ce qui est dit est vrai ou faux, et ceci à tel point que dire la vérité peut même être un moyen de tromper, de mentir. C'est ce dont le juif du Mot d'esprit de Freud est averti puisqu'il demande à son voisin pourquoi il veut le tromper en lui faisant croire qu'il ment alors qu'il dit vrai. « Pourquoi tu me dis que tu vas à Lemberg pour que je croie que tu vas à Cracovie alors que tu vas effectivement à Lemberg ? » Dans la parole, on peut donc mentir en disant la vérité, ou feindre de feindre. On peut si peu garantir que ce qu'on dit est vrai que dire vrai peut être un moyen de tromper. Aucun signifiant possible ne peut jouer le rôle de garantir la vérité d'une chaîne signifiante. C'est ce que Lacan affirme à divers moments de son enseignement, et notamment dans son Séminaire vi. Pourquoi en est-il ainsi ?
Тот факт, что истина присуща речи не позволяет нам узнать является ли то, о чем говорят истиной или ложью. Хотя речь и разворачивается в измерении истины, то полагаясь единственно на нее, невозможно узнать, является ли истиной или ложью то, что было сказано, и это может доходить до того, что сказать правду может даже стать средством обмана, лжи. Это то, о чем предупреждает еврей из «Остроумия и его отношения к бессознательному» Фрейда, потому что он спрашивает своего соседа, почему он хочет обмануть его, заставив его поверить, что он лжет, тогда как он говорит правду. «Почему ты говоришь мне, что едешь в Лемберг, чтобы я поверил, что ты едешь в Краков, а на самом деле в Лемберг?». Поэтому в речи можно врать, говоря правду, или притворяться притворщиком. Так мало можно гарантировать в отношении истинности сказанного, что сказать правду может стать способом обмана. Ни одно возможное означающее не может играть роль обеспечения истинности цепи означающих. Это то, что Лакан утверждает в различные моменты своего учения, и особенно в своем Семинаре 6. Почему так происходит?
lI est impossible de dire la vérité de la vérité, il est impossible que la vérité se garantisse elle-même, parce qu'une garantie n'a de sens que si elle est extérieure à ce qu'elle garantit. Or, au niveau de la parole, l'extérieur est encore de la parole, il n'y a pas autre chose qui puisse garantir la parole en dehors de la parole elle-même. Il n'y a donc pas de garantie. La vérité que la parole fait être ne peut être garante d'elle-même. C'est la raison pour laquelle dire la vérité de la vérité est impossible, est inarticulable.
Невозможно сказать истину об истине, невозможно сказать истину, гарантирующую саму себя, поскольку гарантия имеет смысл только, если она является внешней по отношению к тому, что она гарантирует. Так, на уровне речи, внешнее также – речь, нет ничего другого, что могло бы гарантировать речь, кроме самой речи. Так что никаких гарантий нет. Истина, которую производит речь, не может быть гарантирована сама собой. Вот почему сказать правду об истине невозможно, она неартикулируема.
Croire en la possibilité de dire la vérité de la vérité serait éliminer l'énonciation (4), le fait du dire. Le vrai n'a finalement pas d'autre garantie que son énonciation(5). C'est l'impossible propre à la vérité : elle ne peut pas être sa propre vérité, se dire toute. La vérité bute sur une limite qui en constitue son impossible et c'est par cet impossible même « que la vérité tient au réel », comme le dira Lacan plus tard (6).
Вера в возможность говорить правду об истине исключила бы высказывание (4), сам факт говорения. В конечном счете, у истины нет другой гарантии, кроме своего высказывания (5). Это невозможное, присущее истине: она не может быть своей собственной истиной, сказаться вся. Истина наталкивается на границу, которая составляет ее невозможность, и именно благодаря этой невозможности «истина удерживается за реальное», как скажет позже Лакан (6).
Невозможность в истине и желании
Le fait même de parler fait surgir une dimension tierce par rapport aux interlocuteurs. Cette dimension est celle de la vérité. Dans la parole, il n'y a pas seulement deux interlocuteurs, il y a aussi cette dimension tierce de la vérité qui fait que ce que je dis est vrai ou faux, que l'on me croie ou pas. Cette dimension de la vérité n'existe que pour les êtres parlants.
Сам факт говорения заставляет появиться третье измерение по отношению к собеседникам. Это измерение истины. В речи существует не только два собеседника, но и это третье измерение истины, которое делает то, что я говорю, правдой или ложью, верят мне или нет. Это измерение истины существует только для говорящих существ.
Sauf que cette inhérence de la vérité à la parole ne nous permet pas de savoir si ce qui est dit est vrai ou faux. Bien que la parole se déploie dans la dimension de la vérité, elle ne permet pas, à elle seule, de savoir si ce qui est dit est vrai ou faux, et ceci à tel point que dire la vérité peut même être un moyen de tromper, de mentir. C'est ce dont le juif du Mot d'esprit de Freud est averti puisqu'il demande à son voisin pourquoi il veut le tromper en lui faisant croire qu'il ment alors qu'il dit vrai. « Pourquoi tu me dis que tu vas à Lemberg pour que je croie que tu vas à Cracovie alors que tu vas effectivement à Lemberg ? » Dans la parole, on peut donc mentir en disant la vérité, ou feindre de feindre. On peut si peu garantir que ce qu'on dit est vrai que dire vrai peut être un moyen de tromper. Aucun signifiant possible ne peut jouer le rôle de garantir la vérité d'une chaîne signifiante. C'est ce que Lacan affirme à divers moments de son enseignement, et notamment dans son Séminaire vi. Pourquoi en est-il ainsi ?
Тот факт, что истина присуща речи не позволяет нам узнать является ли то, о чем говорят истиной или ложью. Хотя речь и разворачивается в измерении истины, то полагаясь единственно на нее, невозможно узнать, является ли истиной или ложью то, что было сказано, и это может доходить до того, что сказать правду может даже стать средством обмана, лжи. Это то, о чем предупреждает еврей из «Остроумия и его отношения к бессознательному» Фрейда, потому что он спрашивает своего соседа, почему он хочет обмануть его, заставив его поверить, что он лжет, тогда как он говорит правду. «Почему ты говоришь мне, что едешь в Лемберг, чтобы я поверил, что ты едешь в Краков, а на самом деле в Лемберг?». Поэтому в речи можно врать, говоря правду, или притворяться притворщиком. Так мало можно гарантировать в отношении истинности сказанного, что сказать правду может стать способом обмана. Ни одно возможное означающее не может играть роль обеспечения истинности цепи означающих. Это то, что Лакан утверждает в различные моменты своего учения, и особенно в своем Семинаре 6. Почему так происходит?
lI est impossible de dire la vérité de la vérité, il est impossible que la vérité se garantisse elle-même, parce qu'une garantie n'a de sens que si elle est extérieure à ce qu'elle garantit. Or, au niveau de la parole, l'extérieur est encore de la parole, il n'y a pas autre chose qui puisse garantir la parole en dehors de la parole elle-même. Il n'y a donc pas de garantie. La vérité que la parole fait être ne peut être garante d'elle-même. C'est la raison pour laquelle dire la vérité de la vérité est impossible, est inarticulable.
Невозможно сказать истину об истине, невозможно сказать истину, гарантирующую саму себя, поскольку гарантия имеет смысл только, если она является внешней по отношению к тому, что она гарантирует. Так, на уровне речи, внешнее также – речь, нет ничего другого, что могло бы гарантировать речь, кроме самой речи. Так что никаких гарантий нет. Истина, которую производит речь, не может быть гарантирована сама собой. Вот почему сказать правду об истине невозможно, она неартикулируема.
Croire en la possibilité de dire la vérité de la vérité serait éliminer l'énonciation (4), le fait du dire. Le vrai n'a finalement pas d'autre garantie que son énonciation(5). C'est l'impossible propre à la vérité : elle ne peut pas être sa propre vérité, se dire toute. La vérité bute sur une limite qui en constitue son impossible et c'est par cet impossible même « que la vérité tient au réel », comme le dira Lacan plus tard (6).
Вера в возможность говорить правду об истине исключила бы высказывание (4), сам факт говорения. В конечном счете, у истины нет другой гарантии, кроме своего высказывания (5). Это невозможное, присущее истине: она не может быть своей собственной истиной, сказаться вся. Истина наталкивается на границу, которая составляет ее невозможность, и именно благодаря этой невозможности «истина удерживается за реальное», как скажет позже Лакан (6).
Cette impossibilité qui traverse la parole s'agissant de sa vérité, frappe aussi l'aveu du désir ou l'énoncé du désir.
Эта невозможность, пронизывающая речь в отношении ее истины, также поражает признание желания или высказываемое в желании.
Entre ce qui est demandé et ce qui s'obtient quant à la satisfaction, un décalage subsiste, insurmontable (7). Cet effet d'insatisfaction, qui est comme le signifié de toute demande ou de toute parole, en tant que toute parole a foncièrement une dimension de demande, est aussi un effet de non-savoir, d'inconscient, puisque rien de ce qui peut être dit, énoncé comme objet du désir, du fait même d'être énoncé, ne peut être objet du désir.
Между тем, что требуется, и тем, что обретается в плане удовлетворения, остается непреодолимый разрыв (7). Этот эффект неудовлетворенности выступает словно означаемое любого требования или любой речи, поскольку любая речь по своей сути имеет измерение требования, этот эффект также является эффектом незнания, бессознательного, поскольку ничто из того, что может быть сказано, выказываемое в качестве объекта желания, исходя даже из того, оно высказываемое, не может быть объектом желания.
Ce qui est dit peut être l'objet d'une demande, mais pas l'objet du désir. Dire l'objet du désir, ce serait le dégrader en objet de demande, et amener le sujet jusqu'à nier ce dire pour en défendre le statut de désir (8). Finalement le désir est cette impossibilité même de dire le désir, comme il est impossible de dire l'intervalle entre les mots – il n'y a pas de mots pour dire l'intervalle entre les mots. Ainsi, Lacan finira par affirmer vers la fin de son texte de « La direction de la cure » que le désir est incompatible avec la parole, qu'il est impossible de le reconnaître ou de le restituer au sujet (9). Tout au plus est-il susceptible d'interprétation. Cette impossibilité confère également au désir une touche de réel.
То, что сказано может быть объектом требования, но не объектом желания. Сказать объект желания означало бы принизить его до объекта требования и привести субъекта к отрицанию этого сказанного в пользу защиты статуса желания (8). В конечном счете желание – это та самая невозможность сказать желание, как невозможно сказать интервал между словами – нет слов, чтобы сказать интервал между словами. Таким образом, Лакан в конце концов подтвердит ближе к концу своего текста «Направления лечения», что желание несовместимо со словом, что его невозможно признать или возместить субъекту (9). В лучшем случае это поддается интерпретации. Эта невозможность также придает желанию оттенок реального.
Disjonction du réel et du symbolique
Разъединение реального и символического
Cette double impossibilité rencontrée dans le registre de la parole est reprise ensuite par Lacan dans un registre plus logico-mathématique et devient pendant un long moment de son enseignement, jusqu'à ses derniers Séminaires, la notion prévalente du réel : celle d'une impossibilité logiquement démontrée ou référée à une « impasse de la formalisation ». Cette opération comporte alors un passage de la parole à l'écrit : on prend le langage, on en évacue le sens, on le formalise et on obtient la démonstration de l'existence d'impossibilités. C'est comme ça que procède Lacan, comme le dit J.-A. Miller. Après s'être servi de la linguistique, il privilégie alors la discipline de la logique mathématique, car elle permet de produire des nécessités de discours, mais aussi de faire des démonstrations qui permettent de conclure : « ceci est impossible », on ne peut rien y faire, on ne peut rien y changer, on ne peut l'écrire. Dès qu'on logifie le symbolique, il s'avère qu'on ne peut pas écrire n'importe quoi, qu'il y a des choses qui ne peuvent pas s'écrire sans contradiction, on se heurte à quelque chose qui résiste pour ainsi dire à la symbolisation, contre quoi le symbolique ne peut rien et qui a donc un statut de réel. C'est « l'impossible, à concevoir comme la limite d'où s'instaure par le symbolique la catégorie du réel » (10).
Эта двойная невозможность, встречающаяся в регистре речи, затем была подхвачена Лаканом в более логико-математическом регистре и на долгое время в его учении, вплоть до его последних семинаров, стала преобладающим понятием реального: невозможность, логически доказанная или относящаяся к «тупику формализации». Таким образом эта операция включает переход от устной речи к письменной: мы берем язык, извлекаем из него смысл, формализуем его и получаем доказательство существования невозможностей. Именно так поступает Лакан, как говорит Ж.-А. Миллер. После использования лингвистики он отдает предпочтение такой дисциплине как математическая логика, поскольку она позволяет произвести не только необходимости дискурса, но также привести доказательства, позволяющие прийти к заключению: «это невозможно», мы ничего не можем с этим поделать, мы ничего не можем в этом изменить, мы не может это написать. Как только мы обнаруживаем логику в символическом, выясняется, что мы не можем написать что попало, что есть вещи, которые нельзя записать без противоречия, что мы сталкиваемся с чем-то, что сопротивляется тому, чтобы сказать именно так в символизации, против чего символическое ничего не может сделать и что имеет статус реального. Это «невозможное следует рассматривать как предел, из которого через символическое вводится категория реального» (10).
Эта невозможность, пронизывающая речь в отношении ее истины, также поражает признание желания или высказываемое в желании.
Entre ce qui est demandé et ce qui s'obtient quant à la satisfaction, un décalage subsiste, insurmontable (7). Cet effet d'insatisfaction, qui est comme le signifié de toute demande ou de toute parole, en tant que toute parole a foncièrement une dimension de demande, est aussi un effet de non-savoir, d'inconscient, puisque rien de ce qui peut être dit, énoncé comme objet du désir, du fait même d'être énoncé, ne peut être objet du désir.
Между тем, что требуется, и тем, что обретается в плане удовлетворения, остается непреодолимый разрыв (7). Этот эффект неудовлетворенности выступает словно означаемое любого требования или любой речи, поскольку любая речь по своей сути имеет измерение требования, этот эффект также является эффектом незнания, бессознательного, поскольку ничто из того, что может быть сказано, выказываемое в качестве объекта желания, исходя даже из того, оно высказываемое, не может быть объектом желания.
Ce qui est dit peut être l'objet d'une demande, mais pas l'objet du désir. Dire l'objet du désir, ce serait le dégrader en objet de demande, et amener le sujet jusqu'à nier ce dire pour en défendre le statut de désir (8). Finalement le désir est cette impossibilité même de dire le désir, comme il est impossible de dire l'intervalle entre les mots – il n'y a pas de mots pour dire l'intervalle entre les mots. Ainsi, Lacan finira par affirmer vers la fin de son texte de « La direction de la cure » que le désir est incompatible avec la parole, qu'il est impossible de le reconnaître ou de le restituer au sujet (9). Tout au plus est-il susceptible d'interprétation. Cette impossibilité confère également au désir une touche de réel.
То, что сказано может быть объектом требования, но не объектом желания. Сказать объект желания означало бы принизить его до объекта требования и привести субъекта к отрицанию этого сказанного в пользу защиты статуса желания (8). В конечном счете желание – это та самая невозможность сказать желание, как невозможно сказать интервал между словами – нет слов, чтобы сказать интервал между словами. Таким образом, Лакан в конце концов подтвердит ближе к концу своего текста «Направления лечения», что желание несовместимо со словом, что его невозможно признать или возместить субъекту (9). В лучшем случае это поддается интерпретации. Эта невозможность также придает желанию оттенок реального.
Disjonction du réel et du symbolique
Разъединение реального и символического
Cette double impossibilité rencontrée dans le registre de la parole est reprise ensuite par Lacan dans un registre plus logico-mathématique et devient pendant un long moment de son enseignement, jusqu'à ses derniers Séminaires, la notion prévalente du réel : celle d'une impossibilité logiquement démontrée ou référée à une « impasse de la formalisation ». Cette opération comporte alors un passage de la parole à l'écrit : on prend le langage, on en évacue le sens, on le formalise et on obtient la démonstration de l'existence d'impossibilités. C'est comme ça que procède Lacan, comme le dit J.-A. Miller. Après s'être servi de la linguistique, il privilégie alors la discipline de la logique mathématique, car elle permet de produire des nécessités de discours, mais aussi de faire des démonstrations qui permettent de conclure : « ceci est impossible », on ne peut rien y faire, on ne peut rien y changer, on ne peut l'écrire. Dès qu'on logifie le symbolique, il s'avère qu'on ne peut pas écrire n'importe quoi, qu'il y a des choses qui ne peuvent pas s'écrire sans contradiction, on se heurte à quelque chose qui résiste pour ainsi dire à la symbolisation, contre quoi le symbolique ne peut rien et qui a donc un statut de réel. C'est « l'impossible, à concevoir comme la limite d'où s'instaure par le symbolique la catégorie du réel » (10).
Эта двойная невозможность, встречающаяся в регистре речи, затем была подхвачена Лаканом в более логико-математическом регистре и на долгое время в его учении, вплоть до его последних семинаров, стала преобладающим понятием реального: невозможность, логически доказанная или относящаяся к «тупику формализации». Таким образом эта операция включает переход от устной речи к письменной: мы берем язык, извлекаем из него смысл, формализуем его и получаем доказательство существования невозможностей. Именно так поступает Лакан, как говорит Ж.-А. Миллер. После использования лингвистики он отдает предпочтение такой дисциплине как математическая логика, поскольку она позволяет произвести не только необходимости дискурса, но также привести доказательства, позволяющие прийти к заключению: «это невозможно», мы ничего не можем с этим поделать, мы ничего не можем в этом изменить, мы не может это написать. Как только мы обнаруживаем логику в символическом, выясняется, что мы не можем написать что попало, что есть вещи, которые нельзя записать без противоречия, что мы сталкиваемся с чем-то, что сопротивляется тому, чтобы сказать именно так в символизации, против чего символическое ничего не может сделать и что имеет статус реального. Это «невозможное следует рассматривать как предел, из которого через символическое вводится категория реального» (10).
Citons ce passage dans le Séminaire Encore qui résume bien la notion de réel que Lacan isole sur tout un versant de sa recherche : «Le réel ne saurait s'inscrire que d'une impasse de la formalisation. C'est en quoi j'ai cru pouvoir en dessiner le modèle à partir de la formalisation mathématique en tant qu'elle est l'élaboration la plus poussée qu'il nous ait été donné de produire de la signifiance» (11). Et Lacan de comparer à la toile d'araignée la «trace de ces écrits, où saisir les limites, les points d'impasse, de sans-issue, qui montrent le réel accédant au symbolique» (12), qui montrent un réel comme s'isolant dans le symbolique même en tant qu'impossible à symboliser. Il dira encore, en 1975, aux usa : « Il n'y a pas d'autre définition possible du réel : c'est l'impossible ; quand quelque chose se trouve caractérisé de l'impossible, c'est là seulement le réel ; quand on se cogne, le réel, c'est l'impossible à pénétrer» (13).
Процитируем этот отрывок из семинара «Еще», который еще раз хорошо резюмирует понятие реального, которое Лакан определяет как важное направление своего исследования: «Реальное может записаться только исходя из тупика формализации. Вот почему я полагал, что смогу нарисовать его модель на основе математической формализации, поскольку она является наиболее продвинутой разработкой, которую нам когда-либо нам былы дана для придания значимости» (11). И Лакан сравнивает с паутиной «следы этих записей, где можно уловить пределы, точки тупика, неразрешимости, которые показывают, что реальное достигает символическое» (12), представляя реальное как изолирующее себя от символического, даже как невозможное для символизации. В 1975 году он снова сказал в США: «Нет другого возможного определения реального: это невозможное; когда нечто характеризуется как невозможное, то это может быть только реальным; когда мы натыкаемся на реальное, то, в него невозможно проникнуть» (13).
Процитируем этот отрывок из семинара «Еще», который еще раз хорошо резюмирует понятие реального, которое Лакан определяет как важное направление своего исследования: «Реальное может записаться только исходя из тупика формализации. Вот почему я полагал, что смогу нарисовать его модель на основе математической формализации, поскольку она является наиболее продвинутой разработкой, которую нам когда-либо нам былы дана для придания значимости» (11). И Лакан сравнивает с паутиной «следы этих записей, где можно уловить пределы, точки тупика, неразрешимости, которые показывают, что реальное достигает символическое» (12), представляя реальное как изолирующее себя от символического, даже как невозможное для символизации. В 1975 году он снова сказал в США: «Нет другого возможного определения реального: это невозможное; когда нечто характеризуется как невозможное, то это может быть только реальным; когда мы натыкаемся на реальное, то, в него невозможно проникнуть» (13).
L'impossible sur quoi bute la logique formelle correspond « à l'étape où s'est trouvé défini comme l'impossible à démontrer vrai le registre d'une articulation symbolique » (14). Lacan se réfère ici à la démonstration qu'a donnée Gödel de l'existence de propositions indécidables dans un système formalisé, c'est-à-dire de propositions dont il est impossible de démontrer si elles sont vraies ou fausses. Ce qui peut se traduire aussi par l'impossibilité, d'une manière générale, pour tout ensemble ou tout système formel, de se fonder par ses propres moyens, de contenir en lui-même son propre fondement ou la démonstration de sa propre cohérence. Pour le dire dans les termes de la théorie des ensembles, il est impossible que l'ensemble de tous les éléments soit lui-même un élément de l'ensemble, sous peine que l'ensemble ne puisse se former.
Невозможное, с которым сталкивается формальная логика, соответствует «той стадии, на которой регистр символической артикуляции был определен как невозможный для доказательства истины» (14). Лакан ссылается здесь на приведенное Геделем доказательство существования неразрешимости в формализованной системе, то есть суждений, истинность или ложность которых невозможно доказать. То, что также может переводиться как невозможность, в общем смысле, для любых множеств или любой формальной системы – это опираться на свои собственные средства, содержать в себе свою собственную основу или доказательство своей собственной согласованности. Говоря терминами теории множеств, невозможно, чтобы множество всех элементов само по себе было элементом множества, иначе множество не могло бы быть сформировано.
L'ensemble lui-même est un élément exclu de l'ensemble, autrement dit, l'ensemble est incomplet (15). Lacan en fait une forme de démonstration dans son Séminaire D'un Autre à l'autre (16) où il conclut : « ce champ de l'Autre n'assure pas, n'assure à aucun endroit, aucun degré, la consistance du discours qui s'y articule, en aucun cas, même le plus sûr apparemment» (17). S(Ⱥ) est le mathème qui transcrit cette conclusion. S est ce qui reste de cet Autre qui ne peut s'auto-fonder, qui ne peut se garantir lui-même, c'est-à-dire qui n'existe pas : ce qui reste, c'est son signifiant.
Само множество является элементом, исключенным из множества, другими словами, множество является неполным (15). Лакан использует это как форму доказательства в своем семинаре «От Другого к другому» (16), где он заключает «это поле Другого не обеспечивает, не гарантирует ни в каком месте, ни в какой степени согласованность формулируемого в нем дискурса, ни в каком случае, даже, казалось бы, наиболее убедительном» (17). S(Ⱥ) – это матема, которая расшифровывает этот вывод. S – это то, что осталось от этого Другого, который не может самоучереждаться, не может стать гарантией самого себя, то есть это Другой, который не существует: то, что остается – это его означающее.
Ce qu'il faut surtout souligner, c'est l'impossibilité à laquelle tout discours ou tout système se heurte au point de départ, car le point où le système commence n'existe pas avant le système lui-même : le moment initial n'est pas de l'ordre de la démonstration, il ne peut, par définition, être déduit du système lui-même. D'où la nécessité, si on veut constituer un système ou un ensemble, de commencer sans démonstration, sans déduction, à savoir par un dire, par un acte – c'est-à-dire par quelque chose qui tient lieu de réel (18), là où le système est troué, là où le symbolique est troué par l'impossible de son propre fondement. À la place de quoi, Lacan finira par écrire S1, signifiant-maître, en tant que tenant lieu du fondement du savoir : « Il y a nécessité que, dans le savoir, quelque chose se produise qui fait fonction de signifiant-maître». (19)
Что особенно необходимо подчеркнуть, так это невозможность, с которой любой дискурс или любая система сталкивается в начальной точке, поскольку точка, в которой начинается система, не существует до самой системы: начальный момент не относится к порядку доказательства, он не может, по определению, выводиться из самой системы. Следовательно, если мы хотим создать систему или целое, необходимо начинать без доказательств, без дедукции, а именно с изречения, с действия, то есть с чего-то, что заменяет место реального (18), там, где система продырявлена, где символическое продырявлено невозможностью своего собственного основания. Вместо этого Лакан в конечном итоге напишет S1, означающее – господин, в качестве того, что поддерживает место основания знания: «существует необходимость того, чтобы в знании нечто производилось, чтобы выполняло функцию господское означающее» (19).
Невозможное, с которым сталкивается формальная логика, соответствует «той стадии, на которой регистр символической артикуляции был определен как невозможный для доказательства истины» (14). Лакан ссылается здесь на приведенное Геделем доказательство существования неразрешимости в формализованной системе, то есть суждений, истинность или ложность которых невозможно доказать. То, что также может переводиться как невозможность, в общем смысле, для любых множеств или любой формальной системы – это опираться на свои собственные средства, содержать в себе свою собственную основу или доказательство своей собственной согласованности. Говоря терминами теории множеств, невозможно, чтобы множество всех элементов само по себе было элементом множества, иначе множество не могло бы быть сформировано.
L'ensemble lui-même est un élément exclu de l'ensemble, autrement dit, l'ensemble est incomplet (15). Lacan en fait une forme de démonstration dans son Séminaire D'un Autre à l'autre (16) où il conclut : « ce champ de l'Autre n'assure pas, n'assure à aucun endroit, aucun degré, la consistance du discours qui s'y articule, en aucun cas, même le plus sûr apparemment» (17). S(Ⱥ) est le mathème qui transcrit cette conclusion. S est ce qui reste de cet Autre qui ne peut s'auto-fonder, qui ne peut se garantir lui-même, c'est-à-dire qui n'existe pas : ce qui reste, c'est son signifiant.
Само множество является элементом, исключенным из множества, другими словами, множество является неполным (15). Лакан использует это как форму доказательства в своем семинаре «От Другого к другому» (16), где он заключает «это поле Другого не обеспечивает, не гарантирует ни в каком месте, ни в какой степени согласованность формулируемого в нем дискурса, ни в каком случае, даже, казалось бы, наиболее убедительном» (17). S(Ⱥ) – это матема, которая расшифровывает этот вывод. S – это то, что осталось от этого Другого, который не может самоучереждаться, не может стать гарантией самого себя, то есть это Другой, который не существует: то, что остается – это его означающее.
Ce qu'il faut surtout souligner, c'est l'impossibilité à laquelle tout discours ou tout système se heurte au point de départ, car le point où le système commence n'existe pas avant le système lui-même : le moment initial n'est pas de l'ordre de la démonstration, il ne peut, par définition, être déduit du système lui-même. D'où la nécessité, si on veut constituer un système ou un ensemble, de commencer sans démonstration, sans déduction, à savoir par un dire, par un acte – c'est-à-dire par quelque chose qui tient lieu de réel (18), là où le système est troué, là où le symbolique est troué par l'impossible de son propre fondement. À la place de quoi, Lacan finira par écrire S1, signifiant-maître, en tant que tenant lieu du fondement du savoir : « Il y a nécessité que, dans le savoir, quelque chose se produise qui fait fonction de signifiant-maître». (19)
Что особенно необходимо подчеркнуть, так это невозможность, с которой любой дискурс или любая система сталкивается в начальной точке, поскольку точка, в которой начинается система, не существует до самой системы: начальный момент не относится к порядку доказательства, он не может, по определению, выводиться из самой системы. Следовательно, если мы хотим создать систему или целое, необходимо начинать без доказательств, без дедукции, а именно с изречения, с действия, то есть с чего-то, что заменяет место реального (18), там, где система продырявлена, где символическое продырявлено невозможностью своего собственного основания. Вместо этого Лакан в конечном итоге напишет S1, означающее – господин, в качестве того, что поддерживает место основания знания: «существует необходимость того, чтобы в знании нечто производилось, чтобы выполняло функцию господское означающее» (19).
Comme on le voit, cette catégorie de l'impossible (un impossible à écrire contre quoi on se cogne ) (20) correspond à une disjonction du réel et du symbolique, mais qui se produit encore à l'intérieur du symbolique lui-même. Comme le remarque J.-A. Miller, ce réel comme impossible est encore conçu par Lacan comme une catégorie symbolique. Lacan fait « du réel une instance qui résulte du symbolique, et même qui se déduit du symbolique, dans la mesure où l'impossible n'a de valeur que dans ce registre» (21).
Как мы видим, эта категория невозможного (невозможное записать то, с чем мы сталкиваемся) (20) соответствует разъединению реального и символического, но которое все еще воспроизводится внутри самого символического. Как замечает Ж.-А. Миллер, это реальное как невозможное по-прежнему понимается Лаканом как символическая категория. Лакан превращает «реальное в инстанцию, которая возникает из символического и даже выводится из символического, поскольку невозможное имеет ценность только в этом регистре» (21).
Remarquons cependant que cette catégorie de l'impossible troue la consistance du symbolique, ou de l'Autre, dans ses différents registres, et laisse voir la nécessaire nature de semblant de tout ce qui assume la fonction d'y suppléer, parce que dans le réel il n'y a pas de principe, de fondement, de point de départ. Ce ne sont que des semblants de quelque chose qui n'existe pas. S(Ⱥ) écrit déjà quelque chose de cet impossible, de ce réel qui décomplète le symbolique ou le fait inconsistant. De là, de cet impossible, procède la pluralisation des noms du père, des points de capiton, de tout ce qui peut jouer un rôle de fondement. C'est pourquoi ils sont différents, multiples, remplaçables et donnent lieu à la pluralisation de ce que Lacan a appelé discours.
Заметим, однако, что эта категория невозможного продырявливает консистентность символического или Другого, в его различных регистрах, и позволяет увидеть необходимую природу кажимости всего того, что выполняет функцию его возмещения, потому что в реальном нет принципа, основы, отправной точки. Это всего лишь кажимости того, чего не существует. S(Ⱥ) уже записывает кое-то из этого невозможного, из этого реального, которое нарушает целостность символического или делает ее неконсистентной. Отсюда, из этого невозможного, происходит плюрализация имен отца, точек пристежки, всего того, что может играть основополагающую роль. Вот почему они разные, множественные, взаимозаменяемые и приводят к плюрализации того, что Лакан назвал дискурсом.
Après avoir extrait du mythe de l'Œdipe la notion d'un signifiant qui assure la tenue de la parole, d'un signifiant qui arrête le glissement de la signification et permet au discours d'en avoir une, Lacan finit par isoler le caractère nécessairement indémontrable, hypothétique, lui-même mythique de ce signifiant pivot. Le Nom-du-Père est lui-même un des noms de ce qui peut tenir lieu de cette fonction, faire semblant de fonder un univers, un ordre, un discours, alors qu'il n'y a pas de fondation symbolique possible du symbolique.
Извлекая из мифа об Эдипе понятие означающего, которое обеспечивает поддержание речи, означающего, которое останавливает скольжение значения и позволяет дискурсу иметь значение, Лакан в конечном итоге выделяет обязательно недоказуемый, гипотетический, сам мифический характер этого ключевого означающего. Имя Отца само по себе является одним из имен того, что может поддерживать место этой функцию, создавая кажимость в поддержании вселенной, порядка, дискурса, в то время как нет никакой возможнойсимволической основы символического.
En somme, plus une instance supérieure, un point de départ, un fondement s'avère indispensable, plus il s'avère qu'il n'est que fiction, fiction nécessaire, certes, mais qui masque une impossibilité. À la place de cette impossibilité, un principe, ou un postulat parmi d'autres, s'impose ou est adopté pour jouer ce rôle quand il s'agit de former une entité, une société ou un discours, mais cela reste de l'ordre de la croyance.
В итоге, чем более оказывается необходимой высшая инстанция, отправная точка, основание, тем больше оказывается, что это всего лишь фикция, фикция, безусловно необходимая, но скрывающая невозможность. В месте этой невозможности насаждается или принимается некий принцип, некий постулат, который играет свою роль, когда речь идет о формировании некого образования, общества или дискурса, но это остается в порядке веры.
La logification du symbolique laisse ainsi voir ce que l'histoire de l'humanité et l'histoire de la science avaient déjà laissé entrevoir, à savoir que la structure de la réalité comme la structure de la société peuvent être modifiées, remplacées, être multiples, et n'être donc pas synonymes de réel. La structure et le réel désormais ne coïncident plus, ils se disjoignent. La structure apparaît comme une « élucubration » sur le réel, tandis que le réel s'isole comme impossible à écrire, comme cela même qui, par définition, se distingue de toute écriture : ce qui « ne cesse pas de ne pas s'écrire». (22)
Логификация символического, таким образом, позволяет увидеть то, на что уже намекали история человечества и история науки, а именно, что структура реальности, как и структура общества, может быть изменена, заменена, может быть множественной и, следовательно, не быть синонимом реального. Структура и реальное отныне больше не совпадают, они разъединяются. Структура предстает как «измышление» реального, в то время как реальное изолируется как невозможное для записи, как то самое, что по определению отличается от любого письма: то, что «не перестает на записываться» (22).
Как мы видим, эта категория невозможного (невозможное записать то, с чем мы сталкиваемся) (20) соответствует разъединению реального и символического, но которое все еще воспроизводится внутри самого символического. Как замечает Ж.-А. Миллер, это реальное как невозможное по-прежнему понимается Лаканом как символическая категория. Лакан превращает «реальное в инстанцию, которая возникает из символического и даже выводится из символического, поскольку невозможное имеет ценность только в этом регистре» (21).
Remarquons cependant que cette catégorie de l'impossible troue la consistance du symbolique, ou de l'Autre, dans ses différents registres, et laisse voir la nécessaire nature de semblant de tout ce qui assume la fonction d'y suppléer, parce que dans le réel il n'y a pas de principe, de fondement, de point de départ. Ce ne sont que des semblants de quelque chose qui n'existe pas. S(Ⱥ) écrit déjà quelque chose de cet impossible, de ce réel qui décomplète le symbolique ou le fait inconsistant. De là, de cet impossible, procède la pluralisation des noms du père, des points de capiton, de tout ce qui peut jouer un rôle de fondement. C'est pourquoi ils sont différents, multiples, remplaçables et donnent lieu à la pluralisation de ce que Lacan a appelé discours.
Заметим, однако, что эта категория невозможного продырявливает консистентность символического или Другого, в его различных регистрах, и позволяет увидеть необходимую природу кажимости всего того, что выполняет функцию его возмещения, потому что в реальном нет принципа, основы, отправной точки. Это всего лишь кажимости того, чего не существует. S(Ⱥ) уже записывает кое-то из этого невозможного, из этого реального, которое нарушает целостность символического или делает ее неконсистентной. Отсюда, из этого невозможного, происходит плюрализация имен отца, точек пристежки, всего того, что может играть основополагающую роль. Вот почему они разные, множественные, взаимозаменяемые и приводят к плюрализации того, что Лакан назвал дискурсом.
Après avoir extrait du mythe de l'Œdipe la notion d'un signifiant qui assure la tenue de la parole, d'un signifiant qui arrête le glissement de la signification et permet au discours d'en avoir une, Lacan finit par isoler le caractère nécessairement indémontrable, hypothétique, lui-même mythique de ce signifiant pivot. Le Nom-du-Père est lui-même un des noms de ce qui peut tenir lieu de cette fonction, faire semblant de fonder un univers, un ordre, un discours, alors qu'il n'y a pas de fondation symbolique possible du symbolique.
Извлекая из мифа об Эдипе понятие означающего, которое обеспечивает поддержание речи, означающего, которое останавливает скольжение значения и позволяет дискурсу иметь значение, Лакан в конечном итоге выделяет обязательно недоказуемый, гипотетический, сам мифический характер этого ключевого означающего. Имя Отца само по себе является одним из имен того, что может поддерживать место этой функцию, создавая кажимость в поддержании вселенной, порядка, дискурса, в то время как нет никакой возможнойсимволической основы символического.
En somme, plus une instance supérieure, un point de départ, un fondement s'avère indispensable, plus il s'avère qu'il n'est que fiction, fiction nécessaire, certes, mais qui masque une impossibilité. À la place de cette impossibilité, un principe, ou un postulat parmi d'autres, s'impose ou est adopté pour jouer ce rôle quand il s'agit de former une entité, une société ou un discours, mais cela reste de l'ordre de la croyance.
В итоге, чем более оказывается необходимой высшая инстанция, отправная точка, основание, тем больше оказывается, что это всего лишь фикция, фикция, безусловно необходимая, но скрывающая невозможность. В месте этой невозможности насаждается или принимается некий принцип, некий постулат, который играет свою роль, когда речь идет о формировании некого образования, общества или дискурса, но это остается в порядке веры.
La logification du symbolique laisse ainsi voir ce que l'histoire de l'humanité et l'histoire de la science avaient déjà laissé entrevoir, à savoir que la structure de la réalité comme la structure de la société peuvent être modifiées, remplacées, être multiples, et n'être donc pas synonymes de réel. La structure et le réel désormais ne coïncident plus, ils se disjoignent. La structure apparaît comme une « élucubration » sur le réel, tandis que le réel s'isole comme impossible à écrire, comme cela même qui, par définition, se distingue de toute écriture : ce qui « ne cesse pas de ne pas s'écrire». (22)
Логификация символического, таким образом, позволяет увидеть то, на что уже намекали история человечества и история науки, а именно, что структура реальности, как и структура общества, может быть изменена, заменена, может быть множественной и, следовательно, не быть синонимом реального. Структура и реальное отныне больше не совпадают, они разъединяются. Структура предстает как «измышление» реального, в то время как реальное изолируется как невозможное для записи, как то самое, что по определению отличается от любого письма: то, что «не перестает на записываться» (22).
Futilité de la science
Тщета науки
En parallèle à la manifestation de l'inconsistance de l'ordre symbolique, et de sa consistance de semblant, c'est la référence à la science, à la perspective d'une psychanalyse en accord avec la science qui s'affaiblit jusqu'à disparaître dans le tout dernier Lacan. Ce n'est pas la psychanalyse qui est ravalée comme non scientifique; c'est la science qui est réduite à un fantasme, qui apparaît « futile» (23), selon le mot de Lacan . Futile, dans le sens aussi de son étymologie qui est celle de fuir, au sens où on peut dire qu'un tonneau fuit.
Наряду с проявлениями неконсистентности символического порядка и консистентности кажимости, ссылка на науку, в перспективе психоанализа, соответствующего науке, ослабевает вплоть до ее полного исчезновения в самом последнем Лакане. Дело не в приведении психоанализа к ненаучности, но в приведении науки к фантазму, которая, по словам Лакана, оказывается «тщетной» (23). «Тщета» (на фр. футильность, Futilité, прим. переводчика) в том числе и в смысле его этимологии, которая означает утечку, в том смысле, в котором мы можем сказать, что бочка протекает.
La coalescence du symbolique et du réel est certes celle dont la science réalise l'aboutissement extrême : celle d'un réel qui est finalement indiscernable de sa mathématisation, des petites lettres qui l'écrivent. «C'est par des petits bouts d'écriture que, historiquement, on est rentré dans le réel, à savoir qu'on a cessé d'imaginer» (24). Cependant, dans ses tout derniers Séminaires, Lacan est aussi amené à constater que cette coalescence des petites lettres et du réel tend de plus en plus à apparaître comme une construction : un savoir, certes, mais un savoir qui se fait, qui se défait, qui se modifie, qui se contredit, et qui n'est pas le réel lui-même.
Слияние символического и реального, безусловно то, в чем наука достигает значительных результатов: слияние с реальным, которое в конечном итоге неотличимо от его математизации, от маленьких букв, которыми его записывают. «Именно с помощью маленьких кусочков записи, исторически, мы вернулись к реальному, то есть перестали воображать» (24). Однако в своих самых последних семинарах Лакан также вынужден констатировать, что это слияние маленьких букв и реального все больше и больше имеет тенденцию проявляться как конструкция: знание, определенно, но знание, которое создает себя, отменяет, изменяется, противоречит самому себе и т. д. которое само по себе не является реальным.
Si le réel est ce qu'écrivent les petites lettres de la physique, mais si ces écritures sont incompatibles ou remplaçables entre elles, comme on l'a vu au cours de l'histoire de la science, ou si elles comportent des interprétations physiques différentes ou opposées entre elles (par exemple, celles de la « superposition d'états » des particules, dans la physique quantique), alors elles finissent par apparaître, non pas fausses, mais comme des constructions et donc des fictions, des hypothèses. Dès lors, ce réel scientifique tend à se dématérialiser, à se vaporiser en quelque sorte (25), il fuit, il est futile. Il paraît en plus improbable de pouvoir dire ce qu'est, en dehors de ces écritures, La matière. Dans la physique contemporaine pour certains physiciens selon Brian Greene, le réel, c'est purement et simplement les mathématiques de la physique (26).
Если реальное – это есть то, что записывается маленькими буквами физики, но если эти буквы несовместимы или взаимозаменяемы друг с другом, как мы это видели на протяжении всей истории науки, или если они содержат разные или противоположные друг другу физические интерпретации (например, интерпретации «суперпозиции состояний» частиц в квантовой физике), то в конечном итоге они оказываются не ложными, а конструкциями и, следовательно, вымыслом, гипотезами. С этого момента это научное реальное стремится дематериализоваться, в неком роде испариться (25), оно протекает, оно тщетно. Более того, кажется маловероятным, что мы сможем сказать, что такое материя, помимо этих записей. В современной физике для некоторых физиков, по словам Брайана Грина, реальное-это просто математика физики (26).
Тщета науки
En parallèle à la manifestation de l'inconsistance de l'ordre symbolique, et de sa consistance de semblant, c'est la référence à la science, à la perspective d'une psychanalyse en accord avec la science qui s'affaiblit jusqu'à disparaître dans le tout dernier Lacan. Ce n'est pas la psychanalyse qui est ravalée comme non scientifique; c'est la science qui est réduite à un fantasme, qui apparaît « futile» (23), selon le mot de Lacan . Futile, dans le sens aussi de son étymologie qui est celle de fuir, au sens où on peut dire qu'un tonneau fuit.
Наряду с проявлениями неконсистентности символического порядка и консистентности кажимости, ссылка на науку, в перспективе психоанализа, соответствующего науке, ослабевает вплоть до ее полного исчезновения в самом последнем Лакане. Дело не в приведении психоанализа к ненаучности, но в приведении науки к фантазму, которая, по словам Лакана, оказывается «тщетной» (23). «Тщета» (на фр. футильность, Futilité, прим. переводчика) в том числе и в смысле его этимологии, которая означает утечку, в том смысле, в котором мы можем сказать, что бочка протекает.
La coalescence du symbolique et du réel est certes celle dont la science réalise l'aboutissement extrême : celle d'un réel qui est finalement indiscernable de sa mathématisation, des petites lettres qui l'écrivent. «C'est par des petits bouts d'écriture que, historiquement, on est rentré dans le réel, à savoir qu'on a cessé d'imaginer» (24). Cependant, dans ses tout derniers Séminaires, Lacan est aussi amené à constater que cette coalescence des petites lettres et du réel tend de plus en plus à apparaître comme une construction : un savoir, certes, mais un savoir qui se fait, qui se défait, qui se modifie, qui se contredit, et qui n'est pas le réel lui-même.
Слияние символического и реального, безусловно то, в чем наука достигает значительных результатов: слияние с реальным, которое в конечном итоге неотличимо от его математизации, от маленьких букв, которыми его записывают. «Именно с помощью маленьких кусочков записи, исторически, мы вернулись к реальному, то есть перестали воображать» (24). Однако в своих самых последних семинарах Лакан также вынужден констатировать, что это слияние маленьких букв и реального все больше и больше имеет тенденцию проявляться как конструкция: знание, определенно, но знание, которое создает себя, отменяет, изменяется, противоречит самому себе и т. д. которое само по себе не является реальным.
Si le réel est ce qu'écrivent les petites lettres de la physique, mais si ces écritures sont incompatibles ou remplaçables entre elles, comme on l'a vu au cours de l'histoire de la science, ou si elles comportent des interprétations physiques différentes ou opposées entre elles (par exemple, celles de la « superposition d'états » des particules, dans la physique quantique), alors elles finissent par apparaître, non pas fausses, mais comme des constructions et donc des fictions, des hypothèses. Dès lors, ce réel scientifique tend à se dématérialiser, à se vaporiser en quelque sorte (25), il fuit, il est futile. Il paraît en plus improbable de pouvoir dire ce qu'est, en dehors de ces écritures, La matière. Dans la physique contemporaine pour certains physiciens selon Brian Greene, le réel, c'est purement et simplement les mathématiques de la physique (26).
Если реальное – это есть то, что записывается маленькими буквами физики, но если эти буквы несовместимы или взаимозаменяемы друг с другом, как мы это видели на протяжении всей истории науки, или если они содержат разные или противоположные друг другу физические интерпретации (например, интерпретации «суперпозиции состояний» частиц в квантовой физике), то в конечном итоге они оказываются не ложными, а конструкциями и, следовательно, вымыслом, гипотезами. С этого момента это научное реальное стремится дематериализоваться, в неком роде испариться (25), оно протекает, оно тщетно. Более того, кажется маловероятным, что мы сможем сказать, что такое материя, помимо этих записей. В современной физике для некоторых физиков, по словам Брайана Грина, реальное-это просто математика физики (26).
En même temps, le discours de la science se fonde toujours sur la croyance que le savoir est contenu dans la matière. Il traite la matière comme si elle avait un inconscient, comme si elle savait inconsciemment ce qu'elle a à faire. Et, à ce titre, il maintient encore quelque chose de l'idée de « lois naturelles » et de « nature », d'un réel régi par des équations immuables et éternelles, et poursuivant une finalité dictée par un « dessein intelligent ».
В то же время дискурс науки всегда основан на вере в то, что знание содержится в материи. Он обращается с материей так, как если бы у нее было бессознательное, как если бы она подсознательно знала, что ей нужно делать. И в этом качестве он по-прежнему поддерживает что-то вроде идеи «естественных законов» и «природы», реального, управляемого неизменными и вечными уравнениями и преследующего конечную цель, продиктованную «разумным замыслом».
Or, cette idée naturaliste du réel consiste à ignorer, d'abord, que le savoir scientifique produit des objets, des énergies, des gadgets, qui n'étaient pas là avant, qui ne sont donc pas si naturels que ça et qui peuvent de surcroît causer des bouleversements, voire des dégâts et des désastres qui échappent à toute maîtrise – sans parler des montagnes de déchets qu'ils produisent un peu partout sur la planète.
Однако эта натуралистическая идея реального заключается в том, чтобы, во-первых, игнорировать то, что научное знание порождает объекты, энергии, гаджеты, которых раньше не было, которые, следовательно, не так естественны и, кроме того, они могут вызывать потрясения, даже ущерб и катастрофы, они не поддаются никакому контролю – не говоря уже о горах мусора, которые они производят практически по всей планете.
Ensuite, cette idée d'un réel rationnel feint d'ignorer ce qui du réel ne peut être calculé et prévu, maîtrisé ou manipulé, ce qui du réel ne correspond à aucune loi et qui, non seulement n'a aucun sens, mais donne lieu à des catastrophes épouvantables telles que des tremblements de terre, des éruptions volcaniques, des tsunamis, des cyclones, des glissements de terrain, quand ce ne sont pas des épidémies, contre quoi la science ne peut rien. Au niveau de la physique comme des autres sciences dites naturelles, la notion d'un réel qui échappe aux lois qu'elles-mêmes formulent et, en tout cas, qui comporte un niveau d'aléatoire indépassable, laisse déjà entrevoir à l'horizon même de la science une notion de réel distincte de celle qu'elle construit.
Далее, эта идея рационального реального притворно игнорирует то, что в реальном невозможно рассчитать и то, что не поддается управлению, то, что в реальном не соответствует никаким законам и что не только не имеет никакого смысла, но и дает место ужасающим катастрофам, таким как землетрясения, извержения вулканов, цунами, циклоны, оползни, как и случае эпидемий, против которых наука бессильна. На уровне физики, как и в других так называемых естественных науках, понятие реального, которое ускользает от законов, которые они сами формулируют, и, в любом случае, которое содержит уровень непреодолимой случайности, уже намекает на самом горизонте науки на понятие реального, отличного от того, которое она конструирует.
L'absence de loi comme caractéristique proprement lacanienne du réel, comme nous allons le voir, semble déjà repérable au niveau scientifique du réel. Plus on avance dans l'étude du réel, dans l'écriture de son évolution et de son fonctionnement, en somme dans la formulation de ses lois fondamentales, plus on rencontre de l'aléatoire, de l'imprévisible, la contingence de son devenir. On finit par rejoindre le point où, comme dit Lacan, « il n'y a plus rien à en tirer qu'une réponse au hasard» (27). « Dans l'investigation du réel, tous nos instruments peuvent n'être conçus que comme l'échafaudage grâce à quoi, à pénétrer plus avant, nous arrivons jusqu'au terme de l'absolu hasard». (28)
Отсутствие закона как чисто лакановской характеристики реального, как мы увидим, уже кажется тем, что улавливается на научном уровне реального. Чем дальше мы продвигаемся в изучении реального, в описании его эволюции и функционирования, короче говоря, в формулировании его основных законов, тем больше мы сталкиваемся со случайностью, непредсказуемостью, случайностью его становления. В конце концов мы подходим к точке, где, как выразился Лакан, «из этого ничего нельзя извлечь, кроме случайного ответа» (27). «В исследовании реального все наши инструменты могут быть задуманы только как строительные леса, с помощью которых, продвигаясь дальше, мы приходим к концу абсолютной случайности» (28).
C'est pourquoi, pour ouvrir une parenthèse, J.-A. Miller critique le recours à la distinction, souvent utilisée, de nature et culture. « Quand on raisonne en termes de nature et culture, on est toujours, quoi qu'on en ait, à valider la continuité de la culture par rapport à la nature, puisqu'on démontre dans cette voie toujours en quoi la nature se prête à la culture. […] On développe, en effet, la culture comme univers des règles, des institutions, mais on suppose aussi bien la nature parfaitement ordonnée dans ses espèces» (29). En somme, on ramène la nature et la culture à deux formes d'ordre. Or, l'abord du réel – même d'un point de vue scientifique comme nous venons de le voir – s'oppose à cette belle continuité entre les deux, puisqu'il s'avère dépourvu de « lois naturelles » sans pour autant être soumis à des « lois culturelles », ainsi que nous allons le voir notamment lorsqu'il s'agit de la sexualité des êtres parlants.
Вот почему, в скобках, Ж.-А. Миллер критикует обращение к часто используемому различию между природой и культурой. «Когда мы рассуждаем в отношении природы и культуры, то мы всегда, как бы то ни было, подтверждаем преемственность культуры по отношению к природе [ ... ] Действительно, мы создаем культуру как универсум правил, институтов, но мы также полагаем, что и природа прекрасно упорядочена в своих видах» (29). В итоге, мы сводим природу и культуру к двум формам порядка. Так, подход к реальному – даже с научной точки зрения, как мы только что видели, – противоречит этой прекрасной преемственности между ними двумя, поскольку оказывается, что в нем нет «естественных законов», но при этом он и не подчиняется «законам культуры», как мы это увидим, в частности, когда дело доходит до сексуальности говорящих существ.
В то же время дискурс науки всегда основан на вере в то, что знание содержится в материи. Он обращается с материей так, как если бы у нее было бессознательное, как если бы она подсознательно знала, что ей нужно делать. И в этом качестве он по-прежнему поддерживает что-то вроде идеи «естественных законов» и «природы», реального, управляемого неизменными и вечными уравнениями и преследующего конечную цель, продиктованную «разумным замыслом».
Or, cette idée naturaliste du réel consiste à ignorer, d'abord, que le savoir scientifique produit des objets, des énergies, des gadgets, qui n'étaient pas là avant, qui ne sont donc pas si naturels que ça et qui peuvent de surcroît causer des bouleversements, voire des dégâts et des désastres qui échappent à toute maîtrise – sans parler des montagnes de déchets qu'ils produisent un peu partout sur la planète.
Однако эта натуралистическая идея реального заключается в том, чтобы, во-первых, игнорировать то, что научное знание порождает объекты, энергии, гаджеты, которых раньше не было, которые, следовательно, не так естественны и, кроме того, они могут вызывать потрясения, даже ущерб и катастрофы, они не поддаются никакому контролю – не говоря уже о горах мусора, которые они производят практически по всей планете.
Ensuite, cette idée d'un réel rationnel feint d'ignorer ce qui du réel ne peut être calculé et prévu, maîtrisé ou manipulé, ce qui du réel ne correspond à aucune loi et qui, non seulement n'a aucun sens, mais donne lieu à des catastrophes épouvantables telles que des tremblements de terre, des éruptions volcaniques, des tsunamis, des cyclones, des glissements de terrain, quand ce ne sont pas des épidémies, contre quoi la science ne peut rien. Au niveau de la physique comme des autres sciences dites naturelles, la notion d'un réel qui échappe aux lois qu'elles-mêmes formulent et, en tout cas, qui comporte un niveau d'aléatoire indépassable, laisse déjà entrevoir à l'horizon même de la science une notion de réel distincte de celle qu'elle construit.
Далее, эта идея рационального реального притворно игнорирует то, что в реальном невозможно рассчитать и то, что не поддается управлению, то, что в реальном не соответствует никаким законам и что не только не имеет никакого смысла, но и дает место ужасающим катастрофам, таким как землетрясения, извержения вулканов, цунами, циклоны, оползни, как и случае эпидемий, против которых наука бессильна. На уровне физики, как и в других так называемых естественных науках, понятие реального, которое ускользает от законов, которые они сами формулируют, и, в любом случае, которое содержит уровень непреодолимой случайности, уже намекает на самом горизонте науки на понятие реального, отличного от того, которое она конструирует.
L'absence de loi comme caractéristique proprement lacanienne du réel, comme nous allons le voir, semble déjà repérable au niveau scientifique du réel. Plus on avance dans l'étude du réel, dans l'écriture de son évolution et de son fonctionnement, en somme dans la formulation de ses lois fondamentales, plus on rencontre de l'aléatoire, de l'imprévisible, la contingence de son devenir. On finit par rejoindre le point où, comme dit Lacan, « il n'y a plus rien à en tirer qu'une réponse au hasard» (27). « Dans l'investigation du réel, tous nos instruments peuvent n'être conçus que comme l'échafaudage grâce à quoi, à pénétrer plus avant, nous arrivons jusqu'au terme de l'absolu hasard». (28)
Отсутствие закона как чисто лакановской характеристики реального, как мы увидим, уже кажется тем, что улавливается на научном уровне реального. Чем дальше мы продвигаемся в изучении реального, в описании его эволюции и функционирования, короче говоря, в формулировании его основных законов, тем больше мы сталкиваемся со случайностью, непредсказуемостью, случайностью его становления. В конце концов мы подходим к точке, где, как выразился Лакан, «из этого ничего нельзя извлечь, кроме случайного ответа» (27). «В исследовании реального все наши инструменты могут быть задуманы только как строительные леса, с помощью которых, продвигаясь дальше, мы приходим к концу абсолютной случайности» (28).
C'est pourquoi, pour ouvrir une parenthèse, J.-A. Miller critique le recours à la distinction, souvent utilisée, de nature et culture. « Quand on raisonne en termes de nature et culture, on est toujours, quoi qu'on en ait, à valider la continuité de la culture par rapport à la nature, puisqu'on démontre dans cette voie toujours en quoi la nature se prête à la culture. […] On développe, en effet, la culture comme univers des règles, des institutions, mais on suppose aussi bien la nature parfaitement ordonnée dans ses espèces» (29). En somme, on ramène la nature et la culture à deux formes d'ordre. Or, l'abord du réel – même d'un point de vue scientifique comme nous venons de le voir – s'oppose à cette belle continuité entre les deux, puisqu'il s'avère dépourvu de « lois naturelles » sans pour autant être soumis à des « lois culturelles », ainsi que nous allons le voir notamment lorsqu'il s'agit de la sexualité des êtres parlants.
Вот почему, в скобках, Ж.-А. Миллер критикует обращение к часто используемому различию между природой и культурой. «Когда мы рассуждаем в отношении природы и культуры, то мы всегда, как бы то ни было, подтверждаем преемственность культуры по отношению к природе [ ... ] Действительно, мы создаем культуру как универсум правил, институтов, но мы также полагаем, что и природа прекрасно упорядочена в своих видах» (29). В итоге, мы сводим природу и культуру к двум формам порядка. Так, подход к реальному – даже с научной точки зрения, как мы только что видели, – противоречит этой прекрасной преемственности между ними двумя, поскольку оказывается, что в нем нет «естественных законов», но при этом он и не подчиняется «законам культуры», как мы это увидим, в частности, когда дело доходит до сексуальности говорящих существ.
Le réel est sans loi
Реальное без закона
Ce que nous avons cru pouvoir distinguer comme deux versants de l'abord du réel chez Lacan coexistent jusque dans les dernières années de son enseignement.
То, что мы полагали способным различать у Лакана как два аспекта подхода к реальному, сосуществовало вплоть до последних лет его учения.
Sur un versant, le réel est ce qui n'est approchable que par la voie mathématique, comme Lacan l'énonce, par exemple, dans sa conférence Je parle aux murs (30) ou dans sa conférence Le triomphe de la religion de 1974. Dans cette dernière, alors qu'il évoque le réel comme « ce qui ne marche pas », il peut encore parler du « réel auquel nous accédons avec de petites formules, le vrai réel […]. Jusqu'à présent, nous n'avons encore comme résultat que des gadgets» (31). Mais ce que Lacan met surtout en évidence sur ce versant, c'est l'impossible à formuler auquel ces petites formules se cognent : le réel qui se conclut devant une « impasse de la formalisation ».
В одном направлении, реальное – это то, к чему можно приблизиться только математическим путем, как это сформулировал Лакан, например, в своей лекции «Я разговариваю со стенами» (30) или в своей лекции «Триумф религии» 1974 года. В последнем случае, хотя он называет реальное «тем, что не работает», он все же может говорить о «реальном», к которому мы обращаемся с помощью маленьких формул, об истинном реальном [...]. До сих пор, результатом было только то, что у нас появились гаджеты» (31). Но то, что Лакан особенно подчеркивает в этом направлении, так это невозможность сформулировать то с каким именно реальным сталкиваются эти маленькие формулы: реальное, которое выводится из «тупика формализации».
Sur un autre versant, le réel se laisse cerner, non pas à partir d'une écriture logique ou d'une démonstration, mais, plus simplement en quelque sorte, à partir du constat de l'extériorité radicale par rapport au symbolique de certains événements ou de certains éléments. C'est le réel de ce qui se rencontre, de ce à quoi on se heurte ou de ce qui vous tombe dessus sans qu'on puisse lui donner un sens, sans que ça puisse être expliqué ou déduit, sans que ça réponde à une loi. C'est le réel du hasard, de la contingence, de la fortune (tuchè), de ce qui se produit sans queue ni tête, d'une manière « erratique » – pour reprendre l'adjectif par lequel Lacan désigne l'hallucination de l'homme aux loups.
В другом направлении, реальное очерчивается не с помощью логического письма или доказательства, но в некотором роде более простым путем, исходя из признания радикального внешнего характера по отношению к символическому определенных событий или определенных элементов. Это реальное того, с чем вы встречаетесь, сталкиваетесь или того, что сваливается на голову, при этом вы не можете придать этому смысл, не можете объяснить или вывести его, без соответствия закону. Это реальное случайности, непредвиденных обстоятельств, удачи (tuchè), того, что происходит без начала и конца, «беспорядочным» образом – если использовать прилагательное, которым Лакан обозначает галлюцинацию человека с волками.
Le réel, au sens lacanien, le réel qui est propre à Lacan ‒ au point qu'il se demande s'il n'est pas son symptôme ‒ et qui finit par prévaloir dans sa recherche, est ce réel sans formule, sans équation, sans loi, qu'il désigne à un moment du Séminaire Le sinthome comme « vrai réel» (32), dénoué et du symbolique et de l'imaginaire, et qu'il distingue de « ce qui de la réalité, sert à fonder la science» (33). Dans le même Séminaire, ces deux versants de l'abord du réel, l'impossible et le sans loi (34), seront par moments mis en continuité comme l'impossible d'écrire la loi ‒ sauf qu'il s'agit maintenant d'un impossible qui est plutôt de l'ordre du constat que de l'ordre de la démonstration, comme nous allons le voir, à propos du réel du sexe.
Реальное, в лакановском смысле, реальное, присуще Лакану, до такой степени, что он задается вопросом, не является ли оно его симптомом – и которое в конечном итоге преобладает в его исследовании, – это реальное без формул, без уравнений, без закона, которое он в момент семинара «Синтом» обозначает как «истинно реальное» (32), отвязанное и от символического, и от воображаемого, и которое он отличает от «того, что относится к реальности, служащего основанию науки» (33). На этом же семинаре эти две уклона подступа к реальному как невозможному и без закона (34), будут помещены в непрерывную последовательность, как невозможность записать закон – за исключением того, что теперь речь идет о невозможном, которое скорее относится к порядку констатации, чем к порядку доказательства, как мы это увидим в реальном полов.
Реальное без закона
Ce que nous avons cru pouvoir distinguer comme deux versants de l'abord du réel chez Lacan coexistent jusque dans les dernières années de son enseignement.
То, что мы полагали способным различать у Лакана как два аспекта подхода к реальному, сосуществовало вплоть до последних лет его учения.
Sur un versant, le réel est ce qui n'est approchable que par la voie mathématique, comme Lacan l'énonce, par exemple, dans sa conférence Je parle aux murs (30) ou dans sa conférence Le triomphe de la religion de 1974. Dans cette dernière, alors qu'il évoque le réel comme « ce qui ne marche pas », il peut encore parler du « réel auquel nous accédons avec de petites formules, le vrai réel […]. Jusqu'à présent, nous n'avons encore comme résultat que des gadgets» (31). Mais ce que Lacan met surtout en évidence sur ce versant, c'est l'impossible à formuler auquel ces petites formules se cognent : le réel qui se conclut devant une « impasse de la formalisation ».
В одном направлении, реальное – это то, к чему можно приблизиться только математическим путем, как это сформулировал Лакан, например, в своей лекции «Я разговариваю со стенами» (30) или в своей лекции «Триумф религии» 1974 года. В последнем случае, хотя он называет реальное «тем, что не работает», он все же может говорить о «реальном», к которому мы обращаемся с помощью маленьких формул, об истинном реальном [...]. До сих пор, результатом было только то, что у нас появились гаджеты» (31). Но то, что Лакан особенно подчеркивает в этом направлении, так это невозможность сформулировать то с каким именно реальным сталкиваются эти маленькие формулы: реальное, которое выводится из «тупика формализации».
Sur un autre versant, le réel se laisse cerner, non pas à partir d'une écriture logique ou d'une démonstration, mais, plus simplement en quelque sorte, à partir du constat de l'extériorité radicale par rapport au symbolique de certains événements ou de certains éléments. C'est le réel de ce qui se rencontre, de ce à quoi on se heurte ou de ce qui vous tombe dessus sans qu'on puisse lui donner un sens, sans que ça puisse être expliqué ou déduit, sans que ça réponde à une loi. C'est le réel du hasard, de la contingence, de la fortune (tuchè), de ce qui se produit sans queue ni tête, d'une manière « erratique » – pour reprendre l'adjectif par lequel Lacan désigne l'hallucination de l'homme aux loups.
В другом направлении, реальное очерчивается не с помощью логического письма или доказательства, но в некотором роде более простым путем, исходя из признания радикального внешнего характера по отношению к символическому определенных событий или определенных элементов. Это реальное того, с чем вы встречаетесь, сталкиваетесь или того, что сваливается на голову, при этом вы не можете придать этому смысл, не можете объяснить или вывести его, без соответствия закону. Это реальное случайности, непредвиденных обстоятельств, удачи (tuchè), того, что происходит без начала и конца, «беспорядочным» образом – если использовать прилагательное, которым Лакан обозначает галлюцинацию человека с волками.
Le réel, au sens lacanien, le réel qui est propre à Lacan ‒ au point qu'il se demande s'il n'est pas son symptôme ‒ et qui finit par prévaloir dans sa recherche, est ce réel sans formule, sans équation, sans loi, qu'il désigne à un moment du Séminaire Le sinthome comme « vrai réel» (32), dénoué et du symbolique et de l'imaginaire, et qu'il distingue de « ce qui de la réalité, sert à fonder la science» (33). Dans le même Séminaire, ces deux versants de l'abord du réel, l'impossible et le sans loi (34), seront par moments mis en continuité comme l'impossible d'écrire la loi ‒ sauf qu'il s'agit maintenant d'un impossible qui est plutôt de l'ordre du constat que de l'ordre de la démonstration, comme nous allons le voir, à propos du réel du sexe.
Реальное, в лакановском смысле, реальное, присуще Лакану, до такой степени, что он задается вопросом, не является ли оно его симптомом – и которое в конечном итоге преобладает в его исследовании, – это реальное без формул, без уравнений, без закона, которое он в момент семинара «Синтом» обозначает как «истинно реальное» (32), отвязанное и от символического, и от воображаемого, и которое он отличает от «того, что относится к реальности, служащего основанию науки» (33). На этом же семинаре эти две уклона подступа к реальному как невозможному и без закона (34), будут помещены в непрерывную последовательность, как невозможность записать закон – за исключением того, что теперь речь идет о невозможном, которое скорее относится к порядку констатации, чем к порядку доказательства, как мы это увидим в реальном полов.
Dès lors, le réel est totalement disjoint du symbolique, il n'est pas seulement disjoint du symbolique à l'intérieur du symbolique comme un impossible démontré, mais il est totalement extérieur au symbolique comme un il y a inéliminable (non négativable) qui s'impose sans démonstrations, sans explications, sans sens. Par exemple, la diversité des caractéristiques et du développement des langues à travers le monde est ce qu'on constate sans qu'on puisse la déduire d'une quelconque loi, mais qui s'impose simplement comme le résultat des hasards de l'histoire. Ce qui amènera, d'ailleurs, Lacan à ne plus utiliser que la notion de lalangue à la place de celle de langage.
С этих пор реальное полностью отделено от символического, оно не просто отделено от символического внутри символического как доказанное невозможное, но становится тем, что находится полностью вне символического как то, что существует как неизбежное (не способное к отрицанию), которое навязывается без доказательств, без объяснений, без смысла. Например, можно констатировать разнообразие характеристик и развития языков во всем мире, но из этого невозможно вывести какой-либо закон, а лишь то, что устанавливается в результате случайностей истории. Что, кстати, приведет Лакана к использованию исключительно понятия йазыка (lalangue) вместо понятия языка.
Ce qui vient à la place de l'Autre, lieu de la vérité et du langage, mais qui n'a pas d'existence, c'est désormais le corps, le corps qu'il y a et qu'on a. Et à la place de la structure, de la clarté de la structure, qui n'est que construction, vient maintenant cette opacité fondamentale concernant la sexualité ou la libido que Freud avait appelée « l'ombilic du rêve » ou « le refoulement originaire » en désignant par là le point au-delà duquel on ne pouvait aller avec l'interprétation et avec le savoir. Et c'est cette opacité que Lacan désignera comme le réel, un réel qui, disjoint du symbolique, est, par là même, extérieur également au savoir inconscient.
То, что приходит на смену Другому, месту истины и языка, но который не существует, теперь является телом, телом, которое имеется и которое мы имеем. И на смену структуре, ясности структуры, которая является всего лишь конструкцией, теперь приходит та фундаментальная непрозрачность в отношении сексуальности или либидо, которую Фрейд назвал «пуповиной сновидения» или «первоначальным вытеснением», обозначив тем самым точку, за которую нельзя пройти, вооружившись интерпретацией или знанием. И именно эту непрозрачность Лакан обозначит как реальное, реальное, отделенное от символического, и отсюда внешнее по отношению к бессознательному знанию.
Il n'y a pas de rapport sexuel
Сексуальных связей не существует
Lacan était déjà sensible à l'absence de loi ou de norme dans la sexualité, dans les premiers temps de son enseignement, alors même qu'il était occupé à donner du complexe d'Œdipe une version formalisée, comme nous l'avons évoqué lors du premier cours (35). Et, en effet, l'incidence d'une dimension où les choses ne correspondent pas à une loi, à une formule universelle, à un schéma de comportement valable pour l'espèce, mais s'improvisent et vont de travers pour tout le monde, est bien ce que la sexualité dans la condition humaine manifeste indéniablement. Une fois qu'on l'a dit, il vient de moins en moins à l'esprit de nos contemporains de parler d'« instinct » quand il s'agit de sexualité. Tout le monde peut s'apercevoir qu'il n'y a en l'occurrence que des formules approximatives, boiteuses, propres à chacun et une pluralité de pratiques sexuelles qui ne correspondent en rien à une loi naturelle , mais qui sont plutôt le signe de son absence. À ce trou dans le savoir ne peuvent répondre que des solutions de fortune, des inventions plus ou moins adroites, des improvisations, c'est-à-dire des symptômes.
Лакан уже обращал внимание на отсутствие закона или нормы в сексуальности на ранних этапах своего учения, даже в момент, когда он был занят формализованной версией Эдипова комплекса, как мы обсуждали на первом курсе (35). И действительно, возникновение измерения, в котором вещи не соответствуют закону, универсальной формуле, модели поведения, распространяющейся на весь род, но импровизируются и идут наперекосяк для всех, – и есть то, что неотвратимо проявляется в сексуальности человечества. После того, как это было сформулировано, нашим современникам все реже приходит в голову говорить об «инстинктах», когда речь заходит о сексуальности. Каждый может заметить, что в данном случае существуют только приблизительные, неубедительные формулы, уникальные для каждого, и множество сексуальных практик, которые никоим образом не соответствуют естественному закону (36), а скорее являются признаком его отсутствия. На эту дыру в знании могут ответить только решения случайного характера, более или менее удачные изобретения, импровизации, то есть симптомы.
С этих пор реальное полностью отделено от символического, оно не просто отделено от символического внутри символического как доказанное невозможное, но становится тем, что находится полностью вне символического как то, что существует как неизбежное (не способное к отрицанию), которое навязывается без доказательств, без объяснений, без смысла. Например, можно констатировать разнообразие характеристик и развития языков во всем мире, но из этого невозможно вывести какой-либо закон, а лишь то, что устанавливается в результате случайностей истории. Что, кстати, приведет Лакана к использованию исключительно понятия йазыка (lalangue) вместо понятия языка.
Ce qui vient à la place de l'Autre, lieu de la vérité et du langage, mais qui n'a pas d'existence, c'est désormais le corps, le corps qu'il y a et qu'on a. Et à la place de la structure, de la clarté de la structure, qui n'est que construction, vient maintenant cette opacité fondamentale concernant la sexualité ou la libido que Freud avait appelée « l'ombilic du rêve » ou « le refoulement originaire » en désignant par là le point au-delà duquel on ne pouvait aller avec l'interprétation et avec le savoir. Et c'est cette opacité que Lacan désignera comme le réel, un réel qui, disjoint du symbolique, est, par là même, extérieur également au savoir inconscient.
То, что приходит на смену Другому, месту истины и языка, но который не существует, теперь является телом, телом, которое имеется и которое мы имеем. И на смену структуре, ясности структуры, которая является всего лишь конструкцией, теперь приходит та фундаментальная непрозрачность в отношении сексуальности или либидо, которую Фрейд назвал «пуповиной сновидения» или «первоначальным вытеснением», обозначив тем самым точку, за которую нельзя пройти, вооружившись интерпретацией или знанием. И именно эту непрозрачность Лакан обозначит как реальное, реальное, отделенное от символического, и отсюда внешнее по отношению к бессознательному знанию.
Il n'y a pas de rapport sexuel
Сексуальных связей не существует
Lacan était déjà sensible à l'absence de loi ou de norme dans la sexualité, dans les premiers temps de son enseignement, alors même qu'il était occupé à donner du complexe d'Œdipe une version formalisée, comme nous l'avons évoqué lors du premier cours (35). Et, en effet, l'incidence d'une dimension où les choses ne correspondent pas à une loi, à une formule universelle, à un schéma de comportement valable pour l'espèce, mais s'improvisent et vont de travers pour tout le monde, est bien ce que la sexualité dans la condition humaine manifeste indéniablement. Une fois qu'on l'a dit, il vient de moins en moins à l'esprit de nos contemporains de parler d'« instinct » quand il s'agit de sexualité. Tout le monde peut s'apercevoir qu'il n'y a en l'occurrence que des formules approximatives, boiteuses, propres à chacun et une pluralité de pratiques sexuelles qui ne correspondent en rien à une loi naturelle , mais qui sont plutôt le signe de son absence. À ce trou dans le savoir ne peuvent répondre que des solutions de fortune, des inventions plus ou moins adroites, des improvisations, c'est-à-dire des symptômes.
Лакан уже обращал внимание на отсутствие закона или нормы в сексуальности на ранних этапах своего учения, даже в момент, когда он был занят формализованной версией Эдипова комплекса, как мы обсуждали на первом курсе (35). И действительно, возникновение измерения, в котором вещи не соответствуют закону, универсальной формуле, модели поведения, распространяющейся на весь род, но импровизируются и идут наперекосяк для всех, – и есть то, что неотвратимо проявляется в сексуальности человечества. После того, как это было сформулировано, нашим современникам все реже приходит в голову говорить об «инстинктах», когда речь заходит о сексуальности. Каждый может заметить, что в данном случае существуют только приблизительные, неубедительные формулы, уникальные для каждого, и множество сексуальных практик, которые никоим образом не соответствуют естественному закону (36), а скорее являются признаком его отсутствия. На эту дыру в знании могут ответить только решения случайного характера, более или менее удачные изобретения, импровизации, то есть симптомы.
Au regard de la sexualité, on peut donc dire qu'une autre acception de l'impossible se fait jour qui n'est pas un impossible démontré, déduit, mais un impossible inféré, induit à partir de ce qu'on constate comme comportements, pratiques, phénomènes plus ou moins spéciaux chez tout le monde. Comme le dit J.-A. Miller, c'est parce que « l'on ne constate que contingence dans les rapports entre les sexes que l'on peut en inférer qu'il n'y a pas de nécessité à l'œuvre» (37), c'est-à-dire qu'il n'y a pas de formule ou de programme qui écrive et prescrive un mode de rapport entre les sexes. Si les planètes « savent » à quelle distance elles doivent se placer les unes des autres, en revanche les êtres parlants ne savent pas ce qu'ils ont à faire dans le registre de la gravitation sexuelle, ce n'est pas écrit (38). C'est un réel dénué de tout savoir (39).
Таким образом, в отношении сексуальности мы можем сказать, что возникает другое понимание невозможного, которое представляет собой, недоказуемое, логически невыводимое невозможное, предполагаемое невозможное, выводимое из того, что мы наблюдаем как поведение, практику, явления, в той или иной степени специфические у всех. Как выразился Ж.-А. Миллер, именно потому, что «мы можем констатировать лишь случайность в отношениях между полами, из этого можно сделать вывод, что в них нет необходимости» (37), то есть что не существует формулы или метода, программы, которая записывает и предписывает способ взаимоотношений между полами. Если планеты «знают» на каком расстоянии они должны находиться друг от друга, то говорящие существа, с другой стороны, не знают, что им нужно делать в регистре полового тяготения, это не записано (38). Это реальное, отвязанное от всякого знания (39).
D'une part, il n'y a pas de rapport sexuel, au sens où la jouissance est en elle-même, foncièrement, auto-érotique, non relationnelle et où, d'autre part, lorsque rapport il y a, celui-ci comporte un trait symptomatique, c'est-à-dire exploite pour ainsi dire un mode de jouir singulier, supplémentaire par rapport au phallus. C'est ainsi que les parlêtres, confrontés à l'impossible du rapport sexuel, sont voués au régime de la rencontre contingente et d'un rapport nécessairement intersinthomatique, comme l'a dit un jour Lacan (40).
С одной стороны, половых (сексуальных) отношений не существует в том смысле, что наслаждение само по себе, по сути, аутоэротично, вне связей, и где, с другой стороны, когда отношение есть, оно имеет симптоматическую черту, то есть эксплуатируется так сказать, сингулярный способ наслаждения, дополнительный по сравнению с фаллосом. Таким образом, говоря-сущие (прим. переводчика: неологизм Лакана, встречается в переводах как говорящие существа), столкнувшись с невозможностью сексуальных отношений, подчиняются режиму случайной встречи и установлению межсинтоматической связи, как однажды сказал Лакан (40).
L'absence de rapport dans la sexualité des êtres parlants est donc un réel en tant que trou dans la trame symbolique, absence de loi. Par ailleurs, ce qui y supplée relève aussi d'un régime de réel « sans loi », puisqu'il est de l'ordre de la contingence, de la rencontre, de la singularité de modes de jouir. À partir du réel rencontré au niveau du sexuel, Lacan finira ainsi par isoler une notion du réel radicalement séparé du symbolique : le réel de ce qui arrive, de ce qui se passe, de ce qu'il y a sans que cela réponde à une logique, se déduise d'un état du signifiant, soit régi par une loi. Un réel qui finira, non pas par abolir, mais par frapper de semblant tous les concepts qui avaient été le support de toute la partie précédente de son enseignement : le langage, la structure, le signifiant.
Таким образом, отсутствие связи в сексуальности говорящих существ есть реальное в качестве дыры в символической ткани, отсутствие закона. Кроме того, то, что возмещает эту дыру также подпадает под режим реального «без закона», поскольку оно относится к режиму случайного, встречи, сингулярности способов наслаждения. Исходя из реального, встречающегося на сексуальном уровне, Лакан, таким образом, в конечном итоге выделит понятие реального, радикально отделенное от символического: реальное того, что случается, того, что происходит, того, что существует, не подчиняясь логике, тому, что выводится из состояния означающего, т. е. регулируется законом. Реальное, которое в конечном итоге приведет не к упразднению, а к кажимости всех концепций, которые были основой всей предыдущей части его учения: языка, структуры, означающего.
Таким образом, в отношении сексуальности мы можем сказать, что возникает другое понимание невозможного, которое представляет собой, недоказуемое, логически невыводимое невозможное, предполагаемое невозможное, выводимое из того, что мы наблюдаем как поведение, практику, явления, в той или иной степени специфические у всех. Как выразился Ж.-А. Миллер, именно потому, что «мы можем констатировать лишь случайность в отношениях между полами, из этого можно сделать вывод, что в них нет необходимости» (37), то есть что не существует формулы или метода, программы, которая записывает и предписывает способ взаимоотношений между полами. Если планеты «знают» на каком расстоянии они должны находиться друг от друга, то говорящие существа, с другой стороны, не знают, что им нужно делать в регистре полового тяготения, это не записано (38). Это реальное, отвязанное от всякого знания (39).
D'une part, il n'y a pas de rapport sexuel, au sens où la jouissance est en elle-même, foncièrement, auto-érotique, non relationnelle et où, d'autre part, lorsque rapport il y a, celui-ci comporte un trait symptomatique, c'est-à-dire exploite pour ainsi dire un mode de jouir singulier, supplémentaire par rapport au phallus. C'est ainsi que les parlêtres, confrontés à l'impossible du rapport sexuel, sont voués au régime de la rencontre contingente et d'un rapport nécessairement intersinthomatique, comme l'a dit un jour Lacan (40).
С одной стороны, половых (сексуальных) отношений не существует в том смысле, что наслаждение само по себе, по сути, аутоэротично, вне связей, и где, с другой стороны, когда отношение есть, оно имеет симптоматическую черту, то есть эксплуатируется так сказать, сингулярный способ наслаждения, дополнительный по сравнению с фаллосом. Таким образом, говоря-сущие (прим. переводчика: неологизм Лакана, встречается в переводах как говорящие существа), столкнувшись с невозможностью сексуальных отношений, подчиняются режиму случайной встречи и установлению межсинтоматической связи, как однажды сказал Лакан (40).
L'absence de rapport dans la sexualité des êtres parlants est donc un réel en tant que trou dans la trame symbolique, absence de loi. Par ailleurs, ce qui y supplée relève aussi d'un régime de réel « sans loi », puisqu'il est de l'ordre de la contingence, de la rencontre, de la singularité de modes de jouir. À partir du réel rencontré au niveau du sexuel, Lacan finira ainsi par isoler une notion du réel radicalement séparé du symbolique : le réel de ce qui arrive, de ce qui se passe, de ce qu'il y a sans que cela réponde à une logique, se déduise d'un état du signifiant, soit régi par une loi. Un réel qui finira, non pas par abolir, mais par frapper de semblant tous les concepts qui avaient été le support de toute la partie précédente de son enseignement : le langage, la structure, le signifiant.
Таким образом, отсутствие связи в сексуальности говорящих существ есть реальное в качестве дыры в символической ткани, отсутствие закона. Кроме того, то, что возмещает эту дыру также подпадает под режим реального «без закона», поскольку оно относится к режиму случайного, встречи, сингулярности способов наслаждения. Исходя из реального, встречающегося на сексуальном уровне, Лакан, таким образом, в конечном итоге выделит понятие реального, радикально отделенное от символического: реальное того, что случается, того, что происходит, того, что существует, не подчиняясь логике, тому, что выводится из состояния означающего, т. е. регулируется законом. Реальное, которое в конечном итоге приведет не к упразднению, а к кажимости всех концепций, которые были основой всей предыдущей части его учения: языка, структуры, означающего.
Le mode de jouir du pailleter
Модальность наслаждения блестками
L'être parlant n'est pas simplement aliéné au symbolique, il est aliéné à un symbolique troué. Autrement dit, il n'est pas simplement parlé, il parle aussi, et il parle avec un corps. Et cette conjonction mystérieuse du corps et de la parole est ce que Lacan nomme la jouissance, pour y désigner ce qu'il considère être le réel spécifique de la condition humaine. Si on veut bien considérer ce qui se passe effectivement, ce qui se produit, ce qui arrive, partout et depuis toujours chez les êtres parlants – par opposition à ce qui se passe chez les animaux ‒ on ne peut que prendre au sérieux ce que dit Lacan de la jouissance. On ne peut se limiter à une idée abstraite de l'être humain en général, telle « l'homme, animal rationnel », moitié bête et moitié esprit, héritée de la tradition et toujours en vigueur. On ne peut que partir d'une considération concrète, soit de ce qui se passe effectivement dans la condition humaine telle qu'on l'observe au jour le jour et tout au long de son histoire, sans parler de la clinique, pour constater ce fait : beaucoup de réalités changent ou disparaissent, civilisations, régimes politiques, croyances ; les destructions succèdent aux constructions et inversement. Mais ce qui ne change pas, ce qui est invariable, ce qui est réel, c'est le mode de satisfaction spécial, paradoxal, non naturel qui caractérise l'espèce humaine, à l'exception des autres, et que Lacan appelle jouissance, « jouissance précisément en tant qu'elle dépasse les limites imposées, sous le terme de plaisir, aux tensions usuelles de la vie» (41).
Говорящее существо не просто отчуждено от символического, оно отчуждено от дырявого символического. Иначе сказать, оно не просто говоримо им, оно также говорит, и говорит телом. И это таинственное соединение тела и речи – есть то, что Лакан называет наслаждением, чтобы обозначить в нем то, что он считает специфическим реальным человеческого состояния. Если мы хотим внимательно рассмотреть то, что на самом деле происходит, что продуцируется, что случается везде и всегда у говорящих существ – в противоположность тому, что происходит у животных, – мы не можем серьезно не отнестись к тому, что Лакан говорит о наслаждении. Нельзя ограничиваться абстрактной идеей о человеческом существе в целом, как о «человеке, разумном животном», наполовину животное и наполовину разумное, наследник традиций и всегда на высоте. Мы можем отталкиваться только от конкретного посыла, либо от того, что действительного происходит в человеческом состоянии, наблюдаемым изо дня в день и на протяжении всей его истории, не говоря уже о клинике, чтобы констатировать этот факт: многие реальности меняются или исчезают, цивилизации, политические режимы, верования; разрушения сменяют построения и наоборот. Но то, что не меняется, что неизменно, что реально, – это особая, парадоксальная, неестественная модальность удовлетворения, которая характеризует человеческий род, за исключением всех других, и который Лакан называет наслаждением. «Наслаждение как то, что выходит за рамки установленных ограничений для принятых жизненных напряжений, известных под понятием удовольствия» (41).
Dans le petit texte Je parle aux murs, en même temps qu'il évoque le réel saisissable par des moyens mathématiques, Lacan énonce aussi, sans faire de détours, que « la dimension dont l'être parlant se distingue de l'animal, […] est ce qui s'appelle à proprement parler la jouissance» (42). C'est à la présence de cette jouissance, et non pas à la raison, par exemple, que Lacan attribue désormais ce qui distingue l'être parlant de l'animal. Il n'y a d'ailleurs qu'à observer à quel point la satisfaction de ce qu'on pourrait considérer comme les tendances biologiques de base de tout mammifère – manger et copuler, agresser et défendre son territoire – est différente chez l'être parlant et chez l'animal pour considérer que le mode de la satisfaction constitue la réelle différence entre l'être parlant et l'animal par-delà leurs ressemblances biologiques. Le parlêtre connaît un mode de jouissance qui n'a rien d'animal, sans correspondre pour autant à un progrès sur la voie de l'évolution. La jouissance est une notion complètement anti-évolutionniste.
В небольшом тексте «Я говорю со стенами», одновременно упоминая реальное, достижимое математическими средствами, Лакан также, не делая обходных путей, заявляет, что «измерение, которым говорящее существо отличается от животного, [...] это то, что, строго говоря, называется наслаждением» (42). Например, именно наличию этого наслаждения, а не разуму Лакан теперь приписывает то, что отличает говорящее существо от животного. Кроме того, достаточно заметить, насколько различно удовлетворение того, что можно было бы считать базовыми биологическими тенденциями любого млекопитающего – употребление пищи и совокупление, агрессия и защита своей территории, – у говорящего существа и у животного, чтобы прийти к выводу, что модальность удовлетворения реально отличается у говорящих существ и животных, помещая их вне биологического сходства. Говорясущее (говорящее существо) знает модальность наслаждения, в котором нет ничего животного, но которая, тем не менее, не соответствует прогрессу на пути эволюции. Наслаждение – это совершенно антиэволюционное понятие.
La férocité ou la cruauté dont l'être humain fait preuve à l'égard de ses congénères, par exemple, avec des guerres folles, des massacres, des déportations, l'esclavage, la torture, sans parler de l'extermination de millions de juifs au siècle dernier, cette folie qui ne cesse de déferler dans l'histoire ancienne, récente et actuelle de l'humanité montre qu'elle n'a rien en commun avec l'agressivité fonctionnelle, utile, limitée des animaux. Quant à la sexualité, plus personne oserait encore penser aujourd'hui (sauf les psychologues) qu'elle correspond à des schémas instintictifs d'accouplement mâle-femelle. D'abord elle est disjointe de la simple fonction de la reproduction, et ensuite elle est plutôt éclatée dans différentes types de couples et de célibats, diverses formes d'érotisme, diverses orientations sexuelles, ignorées du monde animal, et que je n'ai pas à détailler ici, il suffit d'aller sur internet. Mais c'est une sexualité qui connait aussi des formes de régulation qui ne dépendent d'aucune nécessité biologique et qui varient d'une culture à l'autre. Et elle donne finalement lieu, cette sexualité, à ce phénomène typiquement humain qu'est l'amour, qui ne peut non plus être traité dans les termes simples de réponse à un stimulus, et qui comporte plutôt toute la complexité, tout le dramatique ou le romantique, tout le pathétique ou le comique dont se nourrissent depuis des siècles mythes, pièces de théâtre, poèmes et romans, sans parler du cinéma et des séries.
Свирепость или жестокость, которые человек проявляет по отношению к своим собратьям, например, в результате безумных войн, массовых убийств, депортаций, порабощения, пыток, не говоря уже об истреблении миллионов евреев в прошлом веке, это безумие, которое не перестает распространяться по всему миру. Древняя, недавняя и нынешняя история человечества показывает, что она не имеет ничего общего с функциональной, полезной, ограниченной агрессивностью животных. Что касается сексуальности, то сегодня уже никто не осмелится думать (кроме психологов), что она соответствует инстинктивным моделям спаривания самец-самка. Во-первых, она отделена от простой репродуктивной функции, а во-вторых, она скорее проявляется в различных типах супружеских пар и холостяцких отношений, различных формах эротики, различных сексуальных ориентациях, игнорируемых животным миром, и что мне не нужно здесь подробно описывать, просто зайдите в интернет. Но это сексуальность, которая также знает формы регуляции, которые не зависят от какой-либо биологической необходимости и варьируются от культуры к культуре. И в конечном итоге она, эта сексуальность, порождает тот типично человеческий феномен, которым является любовь, который также нельзя рассматривать в простых терминах реакции на стимул, и который вместо этого несет в себе всю сложность, все драматическое или романтическое, все патетическое или комическое, которыми питаются на протяжении веков создавались мифы, пьесы, стихи и романы, не говоря уже о фильмах и сериалах.
Et pour ce qui est de manger, par exemple, comment ne pas voir que chez l'être humain non seulement cette activité ne se réduit pas au simple fait de se nourrir, mais comporte aussi une cuisine, des rituels, des menus (à tel point que Lacan peut dire que le comble de la pulsion orale consiste dans la lecture du menu), et finalement toutes sortes de prescriptions et d'interdits, sans parler de jeûnes et d'abstinences, qui supposent une autre sorte de satisfaction que celle de la faim, et qui renvoient, généralement, à cette autre grande invention de jouissance de l'espèce humaine que sont les religions. Elles sont la source de comportements et d'affects, de rituels, de cérémonies, de prescriptions et interdits qui concernent le corps et qui engagent le corps, sans correspondre à aucun intérêt vital, avec en leur centre la dimension du sacrifice − religions qui sont, par ailleurs, profondément en cause lorsqu'il s'agit de ce qui différencie les comportements agressifs entre humains de ceux qu'on observe dans les autres espèces. C'est d'ailleurs cette irrationalité du sacrifice que Lévi-Strauss ne parvient pas à intégrer dans son anthropologie. Il ne voit pas en quoi le sacrifice peut avoir une fonction en rapport avec les récits mythiques qui fondent une culture. Le sacrifice ne correspond justement pas à une quelconque fonction sociale, à une forme d'échange, à une utilité : si quelque chose, un objet, doit être abandonné aux dieux, aux ancêtres, si quelque chose doit être versé sur le compte de l'Autre, ce n'est pas pour obtenir quelque chose en retour, c'est au contraire pour que l'Autre obtienne quelque chose, pour ainsi dire, pour que l'objet dont on se prive soit censé le faire désirer et par là même le faire exister un peu.
Что же касается, например, приема пищи, как можно не видеть, что у людей эта деятельность не только не сводится к простому акту приема пищи, но также включает в себя приготовление пищи, ритуалы, меню (настолько, что Лакан мог сказать, что восполнение орального влечения заключается в чтении в меню), и, наконец, всевозможные предписания и запреты, не говоря уже о постах и воздержании, которые предполагают удовлетворение иного рода, чем голодание, и которые, как правило, возвращают, к этому другому великому изобретению наслаждения человеческого рода – религии. Они являются источником поведения и аффектов, ритуалов, церемоний, предписаний и запретов, которые касаются тела и которые вовлекают тело, не соответствуя никаким витальным интересам, в центре которых находится аспект жертвоприношения − религии, которые, с другой стороны, глубоко сомневаются, когда речь заходит о том, что отличает агрессивное поведение людей от поведения, наблюдаемого у других видов. Более того, именно эту иррациональность жертвоприношения Леви-Стросc не смог включить в свою антропологию. Он не видит, каким образом жертвоприношение может иметь какое-либо отношение к мифическим повествованиям, которые лежат в основе культуры. Жертвоприношение точно не соответствует какой-либо социальной функции, форме обмена, полезности: если что-то, какой-то предмет, должен быть отдан богам, предкам, если что-то должно быть перечислено на счет Другого, то это не для того, чтобы получить что-то взамен, наоборот, для того, чтобы Другой получил что-то, так сказать, чтобы объект, которого мы лишаем себя, должен был заставить его желать и тем самым заставить его хоть немного существовать.
Модальность наслаждения блестками
L'être parlant n'est pas simplement aliéné au symbolique, il est aliéné à un symbolique troué. Autrement dit, il n'est pas simplement parlé, il parle aussi, et il parle avec un corps. Et cette conjonction mystérieuse du corps et de la parole est ce que Lacan nomme la jouissance, pour y désigner ce qu'il considère être le réel spécifique de la condition humaine. Si on veut bien considérer ce qui se passe effectivement, ce qui se produit, ce qui arrive, partout et depuis toujours chez les êtres parlants – par opposition à ce qui se passe chez les animaux ‒ on ne peut que prendre au sérieux ce que dit Lacan de la jouissance. On ne peut se limiter à une idée abstraite de l'être humain en général, telle « l'homme, animal rationnel », moitié bête et moitié esprit, héritée de la tradition et toujours en vigueur. On ne peut que partir d'une considération concrète, soit de ce qui se passe effectivement dans la condition humaine telle qu'on l'observe au jour le jour et tout au long de son histoire, sans parler de la clinique, pour constater ce fait : beaucoup de réalités changent ou disparaissent, civilisations, régimes politiques, croyances ; les destructions succèdent aux constructions et inversement. Mais ce qui ne change pas, ce qui est invariable, ce qui est réel, c'est le mode de satisfaction spécial, paradoxal, non naturel qui caractérise l'espèce humaine, à l'exception des autres, et que Lacan appelle jouissance, « jouissance précisément en tant qu'elle dépasse les limites imposées, sous le terme de plaisir, aux tensions usuelles de la vie» (41).
Говорящее существо не просто отчуждено от символического, оно отчуждено от дырявого символического. Иначе сказать, оно не просто говоримо им, оно также говорит, и говорит телом. И это таинственное соединение тела и речи – есть то, что Лакан называет наслаждением, чтобы обозначить в нем то, что он считает специфическим реальным человеческого состояния. Если мы хотим внимательно рассмотреть то, что на самом деле происходит, что продуцируется, что случается везде и всегда у говорящих существ – в противоположность тому, что происходит у животных, – мы не можем серьезно не отнестись к тому, что Лакан говорит о наслаждении. Нельзя ограничиваться абстрактной идеей о человеческом существе в целом, как о «человеке, разумном животном», наполовину животное и наполовину разумное, наследник традиций и всегда на высоте. Мы можем отталкиваться только от конкретного посыла, либо от того, что действительного происходит в человеческом состоянии, наблюдаемым изо дня в день и на протяжении всей его истории, не говоря уже о клинике, чтобы констатировать этот факт: многие реальности меняются или исчезают, цивилизации, политические режимы, верования; разрушения сменяют построения и наоборот. Но то, что не меняется, что неизменно, что реально, – это особая, парадоксальная, неестественная модальность удовлетворения, которая характеризует человеческий род, за исключением всех других, и который Лакан называет наслаждением. «Наслаждение как то, что выходит за рамки установленных ограничений для принятых жизненных напряжений, известных под понятием удовольствия» (41).
Dans le petit texte Je parle aux murs, en même temps qu'il évoque le réel saisissable par des moyens mathématiques, Lacan énonce aussi, sans faire de détours, que « la dimension dont l'être parlant se distingue de l'animal, […] est ce qui s'appelle à proprement parler la jouissance» (42). C'est à la présence de cette jouissance, et non pas à la raison, par exemple, que Lacan attribue désormais ce qui distingue l'être parlant de l'animal. Il n'y a d'ailleurs qu'à observer à quel point la satisfaction de ce qu'on pourrait considérer comme les tendances biologiques de base de tout mammifère – manger et copuler, agresser et défendre son territoire – est différente chez l'être parlant et chez l'animal pour considérer que le mode de la satisfaction constitue la réelle différence entre l'être parlant et l'animal par-delà leurs ressemblances biologiques. Le parlêtre connaît un mode de jouissance qui n'a rien d'animal, sans correspondre pour autant à un progrès sur la voie de l'évolution. La jouissance est une notion complètement anti-évolutionniste.
В небольшом тексте «Я говорю со стенами», одновременно упоминая реальное, достижимое математическими средствами, Лакан также, не делая обходных путей, заявляет, что «измерение, которым говорящее существо отличается от животного, [...] это то, что, строго говоря, называется наслаждением» (42). Например, именно наличию этого наслаждения, а не разуму Лакан теперь приписывает то, что отличает говорящее существо от животного. Кроме того, достаточно заметить, насколько различно удовлетворение того, что можно было бы считать базовыми биологическими тенденциями любого млекопитающего – употребление пищи и совокупление, агрессия и защита своей территории, – у говорящего существа и у животного, чтобы прийти к выводу, что модальность удовлетворения реально отличается у говорящих существ и животных, помещая их вне биологического сходства. Говорясущее (говорящее существо) знает модальность наслаждения, в котором нет ничего животного, но которая, тем не менее, не соответствует прогрессу на пути эволюции. Наслаждение – это совершенно антиэволюционное понятие.
La férocité ou la cruauté dont l'être humain fait preuve à l'égard de ses congénères, par exemple, avec des guerres folles, des massacres, des déportations, l'esclavage, la torture, sans parler de l'extermination de millions de juifs au siècle dernier, cette folie qui ne cesse de déferler dans l'histoire ancienne, récente et actuelle de l'humanité montre qu'elle n'a rien en commun avec l'agressivité fonctionnelle, utile, limitée des animaux. Quant à la sexualité, plus personne oserait encore penser aujourd'hui (sauf les psychologues) qu'elle correspond à des schémas instintictifs d'accouplement mâle-femelle. D'abord elle est disjointe de la simple fonction de la reproduction, et ensuite elle est plutôt éclatée dans différentes types de couples et de célibats, diverses formes d'érotisme, diverses orientations sexuelles, ignorées du monde animal, et que je n'ai pas à détailler ici, il suffit d'aller sur internet. Mais c'est une sexualité qui connait aussi des formes de régulation qui ne dépendent d'aucune nécessité biologique et qui varient d'une culture à l'autre. Et elle donne finalement lieu, cette sexualité, à ce phénomène typiquement humain qu'est l'amour, qui ne peut non plus être traité dans les termes simples de réponse à un stimulus, et qui comporte plutôt toute la complexité, tout le dramatique ou le romantique, tout le pathétique ou le comique dont se nourrissent depuis des siècles mythes, pièces de théâtre, poèmes et romans, sans parler du cinéma et des séries.
Свирепость или жестокость, которые человек проявляет по отношению к своим собратьям, например, в результате безумных войн, массовых убийств, депортаций, порабощения, пыток, не говоря уже об истреблении миллионов евреев в прошлом веке, это безумие, которое не перестает распространяться по всему миру. Древняя, недавняя и нынешняя история человечества показывает, что она не имеет ничего общего с функциональной, полезной, ограниченной агрессивностью животных. Что касается сексуальности, то сегодня уже никто не осмелится думать (кроме психологов), что она соответствует инстинктивным моделям спаривания самец-самка. Во-первых, она отделена от простой репродуктивной функции, а во-вторых, она скорее проявляется в различных типах супружеских пар и холостяцких отношений, различных формах эротики, различных сексуальных ориентациях, игнорируемых животным миром, и что мне не нужно здесь подробно описывать, просто зайдите в интернет. Но это сексуальность, которая также знает формы регуляции, которые не зависят от какой-либо биологической необходимости и варьируются от культуры к культуре. И в конечном итоге она, эта сексуальность, порождает тот типично человеческий феномен, которым является любовь, который также нельзя рассматривать в простых терминах реакции на стимул, и который вместо этого несет в себе всю сложность, все драматическое или романтическое, все патетическое или комическое, которыми питаются на протяжении веков создавались мифы, пьесы, стихи и романы, не говоря уже о фильмах и сериалах.
Et pour ce qui est de manger, par exemple, comment ne pas voir que chez l'être humain non seulement cette activité ne se réduit pas au simple fait de se nourrir, mais comporte aussi une cuisine, des rituels, des menus (à tel point que Lacan peut dire que le comble de la pulsion orale consiste dans la lecture du menu), et finalement toutes sortes de prescriptions et d'interdits, sans parler de jeûnes et d'abstinences, qui supposent une autre sorte de satisfaction que celle de la faim, et qui renvoient, généralement, à cette autre grande invention de jouissance de l'espèce humaine que sont les religions. Elles sont la source de comportements et d'affects, de rituels, de cérémonies, de prescriptions et interdits qui concernent le corps et qui engagent le corps, sans correspondre à aucun intérêt vital, avec en leur centre la dimension du sacrifice − religions qui sont, par ailleurs, profondément en cause lorsqu'il s'agit de ce qui différencie les comportements agressifs entre humains de ceux qu'on observe dans les autres espèces. C'est d'ailleurs cette irrationalité du sacrifice que Lévi-Strauss ne parvient pas à intégrer dans son anthropologie. Il ne voit pas en quoi le sacrifice peut avoir une fonction en rapport avec les récits mythiques qui fondent une culture. Le sacrifice ne correspond justement pas à une quelconque fonction sociale, à une forme d'échange, à une utilité : si quelque chose, un objet, doit être abandonné aux dieux, aux ancêtres, si quelque chose doit être versé sur le compte de l'Autre, ce n'est pas pour obtenir quelque chose en retour, c'est au contraire pour que l'Autre obtienne quelque chose, pour ainsi dire, pour que l'objet dont on se prive soit censé le faire désirer et par là même le faire exister un peu.
Что же касается, например, приема пищи, как можно не видеть, что у людей эта деятельность не только не сводится к простому акту приема пищи, но также включает в себя приготовление пищи, ритуалы, меню (настолько, что Лакан мог сказать, что восполнение орального влечения заключается в чтении в меню), и, наконец, всевозможные предписания и запреты, не говоря уже о постах и воздержании, которые предполагают удовлетворение иного рода, чем голодание, и которые, как правило, возвращают, к этому другому великому изобретению наслаждения человеческого рода – религии. Они являются источником поведения и аффектов, ритуалов, церемоний, предписаний и запретов, которые касаются тела и которые вовлекают тело, не соответствуя никаким витальным интересам, в центре которых находится аспект жертвоприношения − религии, которые, с другой стороны, глубоко сомневаются, когда речь заходит о том, что отличает агрессивное поведение людей от поведения, наблюдаемого у других видов. Более того, именно эту иррациональность жертвоприношения Леви-Стросc не смог включить в свою антропологию. Он не видит, каким образом жертвоприношение может иметь какое-либо отношение к мифическим повествованиям, которые лежат в основе культуры. Жертвоприношение точно не соответствует какой-либо социальной функции, форме обмена, полезности: если что-то, какой-то предмет, должен быть отдан богам, предкам, если что-то должно быть перечислено на счет Другого, то это не для того, чтобы получить что-то взамен, наоборот, для того, чтобы Другой получил что-то, так сказать, чтобы объект, которого мы лишаем себя, должен был заставить его желать и тем самым заставить его хоть немного существовать.
En faut-il plus pour conclure à une différence radicale quant au mode de satisfaction entre l'être parlant et l'être animal ?
C'est pourquoi, au lieu de s'en tenir à la distinction classique entre nature et culture, Lacan préfère opposer ‒ dans Le triomphe de la religion ‒ « ce qui marche, […] le monde » au réel comme « ce qui ne marche pas » et qui est ce dont s'occupe la psychanalyse. « Le monde va, il tourne rond, c'est sa fonction de monde. Pour s'apercevoir qu'il n'y a pas de monde, à savoir qu'il y a des choses que seuls les imbéciles croient être dans le monde, il suffit de remarquer qu'il y a des choses qui font que le monde est immonde, si je puis m'exprimer ainsi. C'est de cela que s'occupent les analystes, de sorte que, contrairement à ce que l'on croit, ils sont beaucoup plus affrontés au réel que même les savants. Ils ne s'occupent que de ça. Ils sont forcés de le subir, c'est-à-dire de tendre le dos tout le temps». (43)
Нужно ли еще больше, чтобы сделать вывод о радикальном различии в способе удовлетворения между говорящим существом и животным существом?
Вот почему вместо того, чтобы придерживаться классического различия между природой и культурой, Лакан предпочитает в «Триумфе религии» противопоставлять «то, что работает, [...] мир» реальному как «тому, что не работает» и это то, чем занимается психоанализ. «Мир движется, он вращается, это его функция как мира. Чтобы начать подозревать, что мира нет, а именно, что в мире есть вещи, в существование которых верят только имбецилы, достаточно заметить, что есть вещи, которые делают мир мерзким, если я могу так выразиться. Именно этим занимаются аналитики, так что, вопреки распространенному мнению, они гораздо больше сталкиваются с реальным, чем даже ученые. Они только этим и занимаются. Они вынуждены это терпеть, то есть все время прогибать спину» (43).
Or, ce réel de la jouissance n'est pas seulement présent dans des passages à l'acte, individuels ou de masse, ou dans les perversions, ou dans les psychoses (nous n'aurons pas le temps d'en parler cette année), il est également présent dans le registre du symptôme névrotique. De ce point de vue, une autre dimension de la névrose se profile, puisqu'elle n'est plus seulement abordée comme constituée par les messages de l'inconscient, par des formations locales, individuelles de l'inconscient, mais comme comportant aussi un noyau hors inconscient en quelque sorte, un noyau pulsionnel constant et inéliminable qui est ce à quoi se réduit toute l'agitation d'un parlêtre.
Однако это реальное наслаждение присутствует не только в переходах к акту, индивидуальных или массовых, или в извращениях или психозах (у нас не будет времени говорить об этом в этом году), оно также присутствует в регистре невротических симптомов. С этой точки зрения вырисовывается еще одно измерение невроза, поскольку к нему теперь обращаются не только как к составленному из сообщений бессознательного, локальными, индивидуальными образованиями бессознательного, но и как к содержащему в себе ядро, каким-то образом находящееся за пределами бессознательного, постоянное и непреодолимое импульсивное ядро, которое есть то, к чему сводится вся ажитация говорящего существа.
Le noyau réel de l'inconscient
Реальное ядро бессознательного
Ce noyau pulsionnel peut être aussi considéré comme ce qui est réel dans l'inconscient, comme ce qui, dans le symptôme, n'est pas seulement une « métaphore », un chiffrage. Ce réel, Lacan l'a d'abord approché et exploré dans le fil de la notion freudienne de répétition, c'est-à-dire à partir du constat, fait par Freud, de la présence réitérée de phénomènes qui contredisent l'hypothèse du principe de plaisir censé régler la conduite de l'individu : échecs, décisions malheureuses, faux pas, actes manqués, accidents, blessures, rêves traumatiques qui se répètent sans que le sujet en retire le moindre enseignement. Et à partir Il l'a de plus déduit du constat, fait également par Freud, de la manifestation de ce qu'il appelle une « réaction thérapeutique négative », c'est-à-dire de ce qui paraît comme une sorte de volonté de ne pas se laisser guérir qui s'oppose à la poursuite de l'analyse. C'est cet « au-delà du principe de plaisir » caractérisant un mode de satisfaction pulsionnel paradoxal qui fait fi du bien-être, du confort, de la santé, voire de son propre intérêt que Lacan reprend sous le concept de jouissance comme cause du comportement de l'être parlant.
Это ядро влечения также можно рассматривать как то, что реально в бессознательном, как то, что в симптоме является не просто «метафорой», шифром. К этому Реальному Лакан сначала подошел и исследовал его в русле фрейдовского понятия повторения, то есть исходя из сделанного Фрейдом вывода о повторяющемся присутствии феноменов, противоречащих гипотезе о принципе удовольствия, который должен регулировать поведение человека: неудачи, неудачные решения, неверные шаги, ошибочные действия, несчастные случаи, травмы, травматические сны, которые повторяются без того, чтобы субъект смог вынести из этого малейший урок. И из этого он, кроме того, сделал вывод, к которому также пришел Фрейд, о проявлении того, что он называет «негативной терапевтической реакцией», то есть того, что кажется своего рода пожеланием не дать себя вылечить, что противоречит стремлению к выздоровлению. Именно это «за пределами принципа удовольствия», характеризует парадоксальную модальность удовлетворения влечений, который игнорирует благополучие, комфорт, здоровье или даже его собственные интересы, которые Лакан использует в концепции наслаждения как причины поведения говорящего существа.
C'est pourquoi, au lieu de s'en tenir à la distinction classique entre nature et culture, Lacan préfère opposer ‒ dans Le triomphe de la religion ‒ « ce qui marche, […] le monde » au réel comme « ce qui ne marche pas » et qui est ce dont s'occupe la psychanalyse. « Le monde va, il tourne rond, c'est sa fonction de monde. Pour s'apercevoir qu'il n'y a pas de monde, à savoir qu'il y a des choses que seuls les imbéciles croient être dans le monde, il suffit de remarquer qu'il y a des choses qui font que le monde est immonde, si je puis m'exprimer ainsi. C'est de cela que s'occupent les analystes, de sorte que, contrairement à ce que l'on croit, ils sont beaucoup plus affrontés au réel que même les savants. Ils ne s'occupent que de ça. Ils sont forcés de le subir, c'est-à-dire de tendre le dos tout le temps». (43)
Нужно ли еще больше, чтобы сделать вывод о радикальном различии в способе удовлетворения между говорящим существом и животным существом?
Вот почему вместо того, чтобы придерживаться классического различия между природой и культурой, Лакан предпочитает в «Триумфе религии» противопоставлять «то, что работает, [...] мир» реальному как «тому, что не работает» и это то, чем занимается психоанализ. «Мир движется, он вращается, это его функция как мира. Чтобы начать подозревать, что мира нет, а именно, что в мире есть вещи, в существование которых верят только имбецилы, достаточно заметить, что есть вещи, которые делают мир мерзким, если я могу так выразиться. Именно этим занимаются аналитики, так что, вопреки распространенному мнению, они гораздо больше сталкиваются с реальным, чем даже ученые. Они только этим и занимаются. Они вынуждены это терпеть, то есть все время прогибать спину» (43).
Or, ce réel de la jouissance n'est pas seulement présent dans des passages à l'acte, individuels ou de masse, ou dans les perversions, ou dans les psychoses (nous n'aurons pas le temps d'en parler cette année), il est également présent dans le registre du symptôme névrotique. De ce point de vue, une autre dimension de la névrose se profile, puisqu'elle n'est plus seulement abordée comme constituée par les messages de l'inconscient, par des formations locales, individuelles de l'inconscient, mais comme comportant aussi un noyau hors inconscient en quelque sorte, un noyau pulsionnel constant et inéliminable qui est ce à quoi se réduit toute l'agitation d'un parlêtre.
Однако это реальное наслаждение присутствует не только в переходах к акту, индивидуальных или массовых, или в извращениях или психозах (у нас не будет времени говорить об этом в этом году), оно также присутствует в регистре невротических симптомов. С этой точки зрения вырисовывается еще одно измерение невроза, поскольку к нему теперь обращаются не только как к составленному из сообщений бессознательного, локальными, индивидуальными образованиями бессознательного, но и как к содержащему в себе ядро, каким-то образом находящееся за пределами бессознательного, постоянное и непреодолимое импульсивное ядро, которое есть то, к чему сводится вся ажитация говорящего существа.
Le noyau réel de l'inconscient
Реальное ядро бессознательного
Ce noyau pulsionnel peut être aussi considéré comme ce qui est réel dans l'inconscient, comme ce qui, dans le symptôme, n'est pas seulement une « métaphore », un chiffrage. Ce réel, Lacan l'a d'abord approché et exploré dans le fil de la notion freudienne de répétition, c'est-à-dire à partir du constat, fait par Freud, de la présence réitérée de phénomènes qui contredisent l'hypothèse du principe de plaisir censé régler la conduite de l'individu : échecs, décisions malheureuses, faux pas, actes manqués, accidents, blessures, rêves traumatiques qui se répètent sans que le sujet en retire le moindre enseignement. Et à partir Il l'a de plus déduit du constat, fait également par Freud, de la manifestation de ce qu'il appelle une « réaction thérapeutique négative », c'est-à-dire de ce qui paraît comme une sorte de volonté de ne pas se laisser guérir qui s'oppose à la poursuite de l'analyse. C'est cet « au-delà du principe de plaisir » caractérisant un mode de satisfaction pulsionnel paradoxal qui fait fi du bien-être, du confort, de la santé, voire de son propre intérêt que Lacan reprend sous le concept de jouissance comme cause du comportement de l'être parlant.
Это ядро влечения также можно рассматривать как то, что реально в бессознательном, как то, что в симптоме является не просто «метафорой», шифром. К этому Реальному Лакан сначала подошел и исследовал его в русле фрейдовского понятия повторения, то есть исходя из сделанного Фрейдом вывода о повторяющемся присутствии феноменов, противоречащих гипотезе о принципе удовольствия, который должен регулировать поведение человека: неудачи, неудачные решения, неверные шаги, ошибочные действия, несчастные случаи, травмы, травматические сны, которые повторяются без того, чтобы субъект смог вынести из этого малейший урок. И из этого он, кроме того, сделал вывод, к которому также пришел Фрейд, о проявлении того, что он называет «негативной терапевтической реакцией», то есть того, что кажется своего рода пожеланием не дать себя вылечить, что противоречит стремлению к выздоровлению. Именно это «за пределами принципа удовольствия», характеризует парадоксальную модальность удовлетворения влечений, который игнорирует благополучие, комфорт, здоровье или даже его собственные интересы, которые Лакан использует в концепции наслаждения как причины поведения говорящего существа.
Dans un premier temps, qu'on peut faire commencer au Séminaire xi, Lacan raccorde la répétition à une dimension de perte que Freud lui-même avait déjà isolée par sa notion d'« objet perdu » comme origine de la pulsion. L'être parlant – en tant que pris dans le langage – connaît une perte initiale de jouissance (44), car non seulement la jouissance est convertie en signifiant, symbolisée, métaphorisée, passée à la comptabilité de l'inconscient, selon l'expression de Lacan (45), mais aussi parce que, dans cette conversion, quelque chose n'est pas compté, quelque chose est laissé de côté. Dès lors, un « numérique supplémentaire » (46) se constitue, un plus-de-jouir se met en place et il est fait de ce qui se perd dans cette conversion même et dont la répétition est la « commémoration » et comme la récupération en quelque sorte, mais ratée. Car « ce qui se répète, ne saurait être autre chose, par rapport à ce que cela répète, qu'en perte » (47). Ce n'est jamais cette fois-là. Et c'est pourquoi cela recommence. Cela contraint (Zwang) à retrouver ce qui se perd dans le régime même de ce qui en cause la perte. « C'est par là que [la jouissance] s'affirme comme réel dernier [nous soulignons] du fonctionnement du système même qui l'exclut » (48).
В первом такте, который можно выделить с 11 Семинаром, Лакан связывает повторение с измерением потери, которое выделил уже Фрейд своим понятием «потерянного объекта» как истока влечения. Говорящее существо – захваченное в языке – испытывает первоначальную потерю наслаждения (44), поскольку не только наслаждение преобразуется в означающее, символизируется, метафоризируется, передается на учет бессознательному, по выражению Лакана (45), но и потому, что в этом преобразовании что-то не так, не подсчитано, что-то упущено. С этого момента образуется «цифровая добавка» (46), устанавливается прибавочное наслаждение, которое сделано из того, что теряется в этом самом преобразовании и повторение которого является «чествованием памяти» и в некотором роде восстановлением, но неудачным. Ибо «то, что повторяется, не может быть ничем иным по сравнению с тем, что повторяется, кроме как потерей» (47). Этого никогда не было в тот раз. И вот почему это начинается снова. Это выступает против (Цванг) восстановления то, что теряется в самом режиме того, что является причиной потерей. «Именно здесь [наслаждение] утверждается как последнее реальное [мы подчеркиваем это] в функционировании той самой системы, которая его исключает (48)».
Le symptôme anorexique peut être ici évoqué rapidement en tant qu'il illustre d'une manière paradigmatique cette double face de la répétition, de satisfaction dans l'insatisfaction, d'un plus-de-jouir qui ne s'obtient que par un objet qui est indiscernable de son manque-à-jouir même. Et Lacan ne manque pas de souligner que le circuit de la production d'objets dont le jouir même creuse le manque-à-jouir, qui fonde le capitalisme , renvoie à cette même logique de la répétition.
Здесь можно кратко коснуться симптома анорексии, поскольку он парадигматически иллюстрирует эту двойственную сторону повторения, удовлетворения неудовлетворенностью, прибавочного наслаждения, которое достигается только объектом, неотличимым от его нехватки-к-наслаждению. И Лакан не преминул подчеркнуть, что оборот производства объектов, само наслаждение которыми усиливает недостаток-в-наслаждении, лежащий в основе капитализма, отсылает к той же логике повторения.
La perspective change à partir du Séminaire xx. Dans ce Séminaire et dans les Séminaires ultérieurs, le point de départ n'est plus l'Autre, le signifiant et les conséquences du signifiant sur le corps ; le point de départ est le corps même, le corps propre – non pas l'Autre, mais l'Un. On part de la jouissance qui définit et qui habite un corps parlant (50).
Перспектива меняется, начиная с двадцатого семинара. На этом семинаре и на последующих семинарах отправной точкой больше не является Другой, означающее и последствия означающего для тела; отправной точкой является само тело, собственное тело – не Другой, а Одно. Мы отталкиваемся от наслаждения, которое определяет и которое обитает в говорящем теле (50).
Précédemment, il y avait comme une scission dans la jouissance : d'une part, il y avait la jouissance en tant que transférée au signifiant et, d'autre part, la jouissance comme oubliée dans ce transfert, comme « perdue », mais qui, par là même, constituait un plus-de-jouir, un jouir à retrouver et à manquer par la même occasion, répétitivement (51). Cette scission de la jouissance était la conséquence du maintien de la primauté du signifiant, la conséquence de penser la jouissance à partir du signifiant.
Ранее в наслаждении было как был раскол: с одной стороны, было наслаждение, перенесенное на означающее, а с другой стороны, наслаждение забытое в этом переносе, как «потерянное», но которое, таким образом, составляло прибавочное наслаждение, наслаждение вновь найденное и в тоже время упущенное, повторяющееся (51). Этот раскол наслаждения был следствием сохранения первенства означающего, следствием мышления о наслаждении исходя из означающего.
À partir du Séminaire xx, Lacan part d'une notion de la jouissance qui ne fait plus la différence entre l'une et l'autre jouissance, entre la jouissance passée au signifiant, soumise au principe de plaisir ou régulée par l'homéostase, et la jouissance « au-delà » de ce principe, qui perturbe l'homéostase. À partir de ce Séminaire, la jouissance inclut désormais l'un et l'autre : le principe de plaisir et l'au-delà du principe de plaisir, l'homéostase et la répétition. Autrement dit, comme le dit J.-A. Miller, Lacan conçoit maintenant comme une homéostase supérieure qui inclut à la fois l'homéostase et ce qui la dérange (52). C'est la même notion de jouissance que Lacan avait déjà évoquée dans Télévision, en parlant du bonheur du sujet. Le sujet est heureux, disait-il, au sens où « tout heur lui est bon pour ce qui le maintient » : tout heur, tout accident, toute contrariété, tout hasard, toute rencontre, tout lui est bon pour la satisfaction de la pulsion, pour qu'il se répète (53).
Начиная с Семинара ХХ, Лакан начинает с понятия наслаждения, в котором больше не проводится различий между одним и другим наслаждением, между наслаждением, передающемуся черз означающее, подчиненного принципу удовольствия или регулируемые гомеостазом, и наслаждением «по ту сторону» этого принципа, который нарушает принцип удовольствия, гомеостаз и повторение. Начиная с этого семинара, наслаждение теперь включает в себя и то, и другое: принцип удовольствия и по ту сторону принципа удовольствия, гомеостаза и повторение. То есть, как говорит Ж.-А. Миллер, Лакан теперь рассматривает это как более высокий гомеостаз, который включает в себя как гомеостаз, так и то, что его нарушает (52). Это то же понятие наслаждения, которое Лакан уже упоминал в «Телевидении», говоря о счастье, благоденствии субъекта. Счастье, благоденствие субъекта говорил он, в том смысле, что «любой день благой в том, что его поддерживает»: каждый день, любое происшествие, любое расстройство, любая случайность, любая встреча, все это благостно для удовлетворения влечения, для того, чтобы это повторялось» (53).
В первом такте, который можно выделить с 11 Семинаром, Лакан связывает повторение с измерением потери, которое выделил уже Фрейд своим понятием «потерянного объекта» как истока влечения. Говорящее существо – захваченное в языке – испытывает первоначальную потерю наслаждения (44), поскольку не только наслаждение преобразуется в означающее, символизируется, метафоризируется, передается на учет бессознательному, по выражению Лакана (45), но и потому, что в этом преобразовании что-то не так, не подсчитано, что-то упущено. С этого момента образуется «цифровая добавка» (46), устанавливается прибавочное наслаждение, которое сделано из того, что теряется в этом самом преобразовании и повторение которого является «чествованием памяти» и в некотором роде восстановлением, но неудачным. Ибо «то, что повторяется, не может быть ничем иным по сравнению с тем, что повторяется, кроме как потерей» (47). Этого никогда не было в тот раз. И вот почему это начинается снова. Это выступает против (Цванг) восстановления то, что теряется в самом режиме того, что является причиной потерей. «Именно здесь [наслаждение] утверждается как последнее реальное [мы подчеркиваем это] в функционировании той самой системы, которая его исключает (48)».
Le symptôme anorexique peut être ici évoqué rapidement en tant qu'il illustre d'une manière paradigmatique cette double face de la répétition, de satisfaction dans l'insatisfaction, d'un plus-de-jouir qui ne s'obtient que par un objet qui est indiscernable de son manque-à-jouir même. Et Lacan ne manque pas de souligner que le circuit de la production d'objets dont le jouir même creuse le manque-à-jouir, qui fonde le capitalisme , renvoie à cette même logique de la répétition.
Здесь можно кратко коснуться симптома анорексии, поскольку он парадигматически иллюстрирует эту двойственную сторону повторения, удовлетворения неудовлетворенностью, прибавочного наслаждения, которое достигается только объектом, неотличимым от его нехватки-к-наслаждению. И Лакан не преминул подчеркнуть, что оборот производства объектов, само наслаждение которыми усиливает недостаток-в-наслаждении, лежащий в основе капитализма, отсылает к той же логике повторения.
La perspective change à partir du Séminaire xx. Dans ce Séminaire et dans les Séminaires ultérieurs, le point de départ n'est plus l'Autre, le signifiant et les conséquences du signifiant sur le corps ; le point de départ est le corps même, le corps propre – non pas l'Autre, mais l'Un. On part de la jouissance qui définit et qui habite un corps parlant (50).
Перспектива меняется, начиная с двадцатого семинара. На этом семинаре и на последующих семинарах отправной точкой больше не является Другой, означающее и последствия означающего для тела; отправной точкой является само тело, собственное тело – не Другой, а Одно. Мы отталкиваемся от наслаждения, которое определяет и которое обитает в говорящем теле (50).
Précédemment, il y avait comme une scission dans la jouissance : d'une part, il y avait la jouissance en tant que transférée au signifiant et, d'autre part, la jouissance comme oubliée dans ce transfert, comme « perdue », mais qui, par là même, constituait un plus-de-jouir, un jouir à retrouver et à manquer par la même occasion, répétitivement (51). Cette scission de la jouissance était la conséquence du maintien de la primauté du signifiant, la conséquence de penser la jouissance à partir du signifiant.
Ранее в наслаждении было как был раскол: с одной стороны, было наслаждение, перенесенное на означающее, а с другой стороны, наслаждение забытое в этом переносе, как «потерянное», но которое, таким образом, составляло прибавочное наслаждение, наслаждение вновь найденное и в тоже время упущенное, повторяющееся (51). Этот раскол наслаждения был следствием сохранения первенства означающего, следствием мышления о наслаждении исходя из означающего.
À partir du Séminaire xx, Lacan part d'une notion de la jouissance qui ne fait plus la différence entre l'une et l'autre jouissance, entre la jouissance passée au signifiant, soumise au principe de plaisir ou régulée par l'homéostase, et la jouissance « au-delà » de ce principe, qui perturbe l'homéostase. À partir de ce Séminaire, la jouissance inclut désormais l'un et l'autre : le principe de plaisir et l'au-delà du principe de plaisir, l'homéostase et la répétition. Autrement dit, comme le dit J.-A. Miller, Lacan conçoit maintenant comme une homéostase supérieure qui inclut à la fois l'homéostase et ce qui la dérange (52). C'est la même notion de jouissance que Lacan avait déjà évoquée dans Télévision, en parlant du bonheur du sujet. Le sujet est heureux, disait-il, au sens où « tout heur lui est bon pour ce qui le maintient » : tout heur, tout accident, toute contrariété, tout hasard, toute rencontre, tout lui est bon pour la satisfaction de la pulsion, pour qu'il se répète (53).
Начиная с Семинара ХХ, Лакан начинает с понятия наслаждения, в котором больше не проводится различий между одним и другим наслаждением, между наслаждением, передающемуся черз означающее, подчиненного принципу удовольствия или регулируемые гомеостазом, и наслаждением «по ту сторону» этого принципа, который нарушает принцип удовольствия, гомеостаз и повторение. Начиная с этого семинара, наслаждение теперь включает в себя и то, и другое: принцип удовольствия и по ту сторону принципа удовольствия, гомеостаза и повторение. То есть, как говорит Ж.-А. Миллер, Лакан теперь рассматривает это как более высокий гомеостаз, который включает в себя как гомеостаз, так и то, что его нарушает (52). Это то же понятие наслаждения, которое Лакан уже упоминал в «Телевидении», говоря о счастье, благоденствии субъекта. Счастье, благоденствие субъекта говорил он, в том смысле, что «любой день благой в том, что его поддерживает»: каждый день, любое происшествие, любое расстройство, любая случайность, любая встреча, все это благостно для удовлетворения влечения, для того, чтобы это повторялось» (53).
Cette jouissance généralisée suppose une autre conception du rapport de la jouissance et du signifiant. Ce que Lacan dit dès lors, c'est que la jouissance n'est pas le contrecoup, la conséquence de l'incidence du signifiant, mais qu'elle est logiquement simultanée au signifiant. Elle n'est pas un réel qui dépend du signifiant, mais c'est le réel du signifiant qui marque un vivant. Désormais Lacan va partir de ce qu'il y a, de ce qui existe quand l'Autre n'existe pas, de ce qui est réel – un réel qui n'est pas déduit du signifiant, mais qui est réel avec le signifiant, comme l'équivalent du signifiant (54). « N'est-ce pas là ce que suppose proprement l'expérience psychanalytique ? – la substance du corps, à condition qu'elle se définisse seulement de ce qui se jouit. Propriété du corps vivant sans doute, mais nous ne savons pas ce que c'est que d'être vivant sinon seulement ceci, qu'un corps cela se jouit. Cela ne se jouit que de le corporiser de façon signifiante» (55).
Это обобщенное наслаждение предполагает иную концепцию соотношения наслаждения и означающего. Начиная с этого момента Лакан говорит, что наслаждение – это не негативная реакция, следствие воздействия означающего, но что оно логически одновременно со означающим. Оно не является реальным, которое зависит от означающего, но именно реальное означающего, оставляющее отметку на живом. Отныне Лакан будет исходить из того, что есть (il y a), из того, что существует, когда Другого не существует, из того, что реально – реальное, которое не выводится из означающего, но которое реально вместе со означающим, как эквивалент означающего» (54). Разве это не то, что собственно предполагает психоаналитический опыт? – субстанцию тела, при условии, что она определяется только тем, чем наслаждается. Несомненно, это свойство живого тела, но мы не знаем, что значит быть живым, если не телом, телом, которое наслаждается. Тело наслаждается только тогда, когда происходит во-плотение, corporiser, (прим. переводчика: калька с неологизма Лакана на русском от тело, плоть) с помощью означающего» (55).
Le point de départ maintenant se passe de l'Autre (ce qui posera dans ce Séminaire, plus tard, la question de savoir ce qui alors tient lieu d'Autre, ce qui le remplace) et rapporte la jouissance uniquement au corps vivant « de façon signifiante ». Ce qui veut dire que le signifiant est désormais considéré sans l'Autre, y compris sans l'autre signifiant : S2. Dès lors, Lacan va mettre l'accent sur tout ce qui est jouissance sans l'Autre, c'est-à-dire jouissance Une. C'est la jouissance qui définit le corps parlant comme tel, quoi qu'il fasse, si on peut dire : quand il parle il jouit, quand il travaille il jouit, quand il jeûne il jouit, quand il sublime il jouit, « quand on le laisse tout seul, [c'est-à-dire sans l'Autre] il sublime tout le temps à tour de bras» (56).
Отправная точка теперь смещается от Другого (что позже поставит на этом Семинаре вопрос о том, что тогда заменяет Другого, что его замещает) и связывает наслаждение только с живым телом «посредством означающего». Отсюда Лакан поставит акцент на всем том, чем является наслаждение без Другого, т. е. на наслаждении Одного. Именно наслаждение определяет говорящее тело как таковое, что бы оно ни делало, если можно так выразиться: когда оно говорит, оно наслаждается, когда оно работает, оно наслаждается, когда оно голодает, оно наслаждается, когда оно подвергается ограничениям, оно наслаждается, «когда мы оставляем его совершенно одного, [т. е. когда оно остается без Другого], оно пускается во все тяжкие» (56).
Ce qui veut dire que cette jouissance du corps parlant ne vient pas en plus du signifiant, elle est l'autre face du signifiant. Elle est la conjonction contingente du signifiant qui marque un corps et de la jouissance de ce corps réagissant à cette marque. Il ne s'agit pas d'une signification refoulée, il s'agit du signifiant en tant qu'existence du signifiant, du signifiant comme marque, comme trait, comme ce qui est commun à tout signifiant matériellement, c'est-à-dire comme « Un ». Chaque signifiant, en tant que séparé de la signification, « avant » l'articulation, est Un, comme « Un ». C'est le signifiant qui ne veut rien dire ‒ et qui pour cette même raison peut être opérant en mathématiques, en logique ‒ c'est le Un comme réel du signifiant. Et ce Un qu'il y a est identiquement le il y a d'un mode de jouir, propre d'un parlêtre. « Le point de départ trouvé dans la jouissance, remarque J.-A. Miller, est le vrai fondement de ce qui apparaît comme l'extension, voire la démence, de l'individualisme contemporain» (57).
Это означает, что это наслаждение говорящего тела не приходит в дополнение к означающему, оно является другой стороной означающего. Это случайное соединение означающего, маркирующее тело, и наслаждение этого тела, реагирует на эту отметку. Речь идет не о вытесненном значении, а о означающем как существовании означающего, означающего как отметки, черты, как того, что является общим для любого означающего материально, то есть как «Одно». Каждое означающее, как отдельное от означаемого, до «сочленения», является одним, как «Одно». Это означающее, которое ничего не значит – и которое по той же причине может действовать в математике, логике – это Одно как реальное означающего. И это Одно, которое имеется, идентичное il y a, имеется модальность наслаждения, присущее только говорящему существу (57).
Ce n'est donc plus la jouissance en tant qu'elle passe par l'interdit (la jouissance inter-dite à qui parle comme tel), par la castration symbolique, pour être ensuite permise à un autre niveau – traitement dialectique de la jouissance interdite par le langage et du coup permise « sur l'échelle renversée de la loi du désir ». Ou bien, selon une autre formulation, ce n'est plus non plus la jouissance comme jouissance exclue, perdue et, en tant que perdue, « commémorée » par la répétition. La répétition n'est plus considérée maintenant comme répétition d'une perte, donc par rapport à l'Autre – c'est-à-dire par rapport à une déperdition / récupération de jouissance introduite par le langage – mais comme répétition « stationnaire » en quelque sorte d'une même marque de jouissance, de ce qui est le plus lui (58), invariablement, d'un parlêtre. La jouissance, qui n'est donc plus abordée comme contrecoup ou comme conséquence du signifiant, mais comme consubstantielle à la marque du signifiant (59), est désormais, comme J.-A. Miller l'a développé, la jouissance en tant que telle ou en elle-même.
Таким образом, это уже не наслаждение, которое подвергается запрету (наслаждение междусказанного/запрещенное, inter-dite, для того, кто говорит как таковое), через символическую кастрацию, чтобы затем быть разрешенным на другом уровне – это представляет собой диалектическое обращение запрещенного наслаждения языком и вследствие этого разрешенного «на перевернутой шкале закона желания». Или, согласно другой формулировке, это уже не наслаждение как исключенное, утраченное и, как утраченное, «увековеченное» повторением. Повторение теперь рассматривается не как повторение потери, следовательно, в отношении Другого – то есть в отношении потери / восстановления наслаждения, вызванного языком, – а как своего рода «стационарное» повторение одной и той же отметки наслаждения, того, что относится к ней в наивысшей степени (58), неизменного, относящегося к говорящему существу. Наслаждение, которое, таким образом, больше не рассматривается как негативная реакция или следствие означающего, а как сопутствующее отметке означающего (59), отныне, как Ж.А. Миллер развил это, наслаждение как таковое или само по себе.
À partir du Séminaire xx, la jouissance n'est donc plus abordée qu'en dehors de tout rapport à l'Autre, en dehors de toute dialectique, simplement comme réel du corps parlant. Et par-delà toutes ses vicissitudes historiques, c'est de son mode de jouir personnel, caractériel qu'un parlêtre peut par l'analyse avoir un aperçu, pour pouvoir un peu s'en débrouiller ou le reconfigurer autrement dans ce qui tient lieu de non-rapport à l'Autre.
Таким образом, начиная с Семинара ХХ, наслаждение рассматривается только вне всякого отношения с Другим, вне всякой диалектики, просто как реальное говорящего тела. И, за пределами всех этих превратностей истории, говорящее существо может получить с помощью анализа представление о своей характерной, персональной модальности наслаждения, чтобы иметь возможность выкручиваться или изменять его в том, что занимает место нет-связи с Другим.
Это обобщенное наслаждение предполагает иную концепцию соотношения наслаждения и означающего. Начиная с этого момента Лакан говорит, что наслаждение – это не негативная реакция, следствие воздействия означающего, но что оно логически одновременно со означающим. Оно не является реальным, которое зависит от означающего, но именно реальное означающего, оставляющее отметку на живом. Отныне Лакан будет исходить из того, что есть (il y a), из того, что существует, когда Другого не существует, из того, что реально – реальное, которое не выводится из означающего, но которое реально вместе со означающим, как эквивалент означающего» (54). Разве это не то, что собственно предполагает психоаналитический опыт? – субстанцию тела, при условии, что она определяется только тем, чем наслаждается. Несомненно, это свойство живого тела, но мы не знаем, что значит быть живым, если не телом, телом, которое наслаждается. Тело наслаждается только тогда, когда происходит во-плотение, corporiser, (прим. переводчика: калька с неологизма Лакана на русском от тело, плоть) с помощью означающего» (55).
Le point de départ maintenant se passe de l'Autre (ce qui posera dans ce Séminaire, plus tard, la question de savoir ce qui alors tient lieu d'Autre, ce qui le remplace) et rapporte la jouissance uniquement au corps vivant « de façon signifiante ». Ce qui veut dire que le signifiant est désormais considéré sans l'Autre, y compris sans l'autre signifiant : S2. Dès lors, Lacan va mettre l'accent sur tout ce qui est jouissance sans l'Autre, c'est-à-dire jouissance Une. C'est la jouissance qui définit le corps parlant comme tel, quoi qu'il fasse, si on peut dire : quand il parle il jouit, quand il travaille il jouit, quand il jeûne il jouit, quand il sublime il jouit, « quand on le laisse tout seul, [c'est-à-dire sans l'Autre] il sublime tout le temps à tour de bras» (56).
Отправная точка теперь смещается от Другого (что позже поставит на этом Семинаре вопрос о том, что тогда заменяет Другого, что его замещает) и связывает наслаждение только с живым телом «посредством означающего». Отсюда Лакан поставит акцент на всем том, чем является наслаждение без Другого, т. е. на наслаждении Одного. Именно наслаждение определяет говорящее тело как таковое, что бы оно ни делало, если можно так выразиться: когда оно говорит, оно наслаждается, когда оно работает, оно наслаждается, когда оно голодает, оно наслаждается, когда оно подвергается ограничениям, оно наслаждается, «когда мы оставляем его совершенно одного, [т. е. когда оно остается без Другого], оно пускается во все тяжкие» (56).
Ce qui veut dire que cette jouissance du corps parlant ne vient pas en plus du signifiant, elle est l'autre face du signifiant. Elle est la conjonction contingente du signifiant qui marque un corps et de la jouissance de ce corps réagissant à cette marque. Il ne s'agit pas d'une signification refoulée, il s'agit du signifiant en tant qu'existence du signifiant, du signifiant comme marque, comme trait, comme ce qui est commun à tout signifiant matériellement, c'est-à-dire comme « Un ». Chaque signifiant, en tant que séparé de la signification, « avant » l'articulation, est Un, comme « Un ». C'est le signifiant qui ne veut rien dire ‒ et qui pour cette même raison peut être opérant en mathématiques, en logique ‒ c'est le Un comme réel du signifiant. Et ce Un qu'il y a est identiquement le il y a d'un mode de jouir, propre d'un parlêtre. « Le point de départ trouvé dans la jouissance, remarque J.-A. Miller, est le vrai fondement de ce qui apparaît comme l'extension, voire la démence, de l'individualisme contemporain» (57).
Это означает, что это наслаждение говорящего тела не приходит в дополнение к означающему, оно является другой стороной означающего. Это случайное соединение означающего, маркирующее тело, и наслаждение этого тела, реагирует на эту отметку. Речь идет не о вытесненном значении, а о означающем как существовании означающего, означающего как отметки, черты, как того, что является общим для любого означающего материально, то есть как «Одно». Каждое означающее, как отдельное от означаемого, до «сочленения», является одним, как «Одно». Это означающее, которое ничего не значит – и которое по той же причине может действовать в математике, логике – это Одно как реальное означающего. И это Одно, которое имеется, идентичное il y a, имеется модальность наслаждения, присущее только говорящему существу (57).
Ce n'est donc plus la jouissance en tant qu'elle passe par l'interdit (la jouissance inter-dite à qui parle comme tel), par la castration symbolique, pour être ensuite permise à un autre niveau – traitement dialectique de la jouissance interdite par le langage et du coup permise « sur l'échelle renversée de la loi du désir ». Ou bien, selon une autre formulation, ce n'est plus non plus la jouissance comme jouissance exclue, perdue et, en tant que perdue, « commémorée » par la répétition. La répétition n'est plus considérée maintenant comme répétition d'une perte, donc par rapport à l'Autre – c'est-à-dire par rapport à une déperdition / récupération de jouissance introduite par le langage – mais comme répétition « stationnaire » en quelque sorte d'une même marque de jouissance, de ce qui est le plus lui (58), invariablement, d'un parlêtre. La jouissance, qui n'est donc plus abordée comme contrecoup ou comme conséquence du signifiant, mais comme consubstantielle à la marque du signifiant (59), est désormais, comme J.-A. Miller l'a développé, la jouissance en tant que telle ou en elle-même.
Таким образом, это уже не наслаждение, которое подвергается запрету (наслаждение междусказанного/запрещенное, inter-dite, для того, кто говорит как таковое), через символическую кастрацию, чтобы затем быть разрешенным на другом уровне – это представляет собой диалектическое обращение запрещенного наслаждения языком и вследствие этого разрешенного «на перевернутой шкале закона желания». Или, согласно другой формулировке, это уже не наслаждение как исключенное, утраченное и, как утраченное, «увековеченное» повторением. Повторение теперь рассматривается не как повторение потери, следовательно, в отношении Другого – то есть в отношении потери / восстановления наслаждения, вызванного языком, – а как своего рода «стационарное» повторение одной и той же отметки наслаждения, того, что относится к ней в наивысшей степени (58), неизменного, относящегося к говорящему существу. Наслаждение, которое, таким образом, больше не рассматривается как негативная реакция или следствие означающего, а как сопутствующее отметке означающего (59), отныне, как Ж.А. Миллер развил это, наслаждение как таковое или само по себе.
À partir du Séminaire xx, la jouissance n'est donc plus abordée qu'en dehors de tout rapport à l'Autre, en dehors de toute dialectique, simplement comme réel du corps parlant. Et par-delà toutes ses vicissitudes historiques, c'est de son mode de jouir personnel, caractériel qu'un parlêtre peut par l'analyse avoir un aperçu, pour pouvoir un peu s'en débrouiller ou le reconfigurer autrement dans ce qui tient lieu de non-rapport à l'Autre.
Таким образом, начиная с Семинара ХХ, наслаждение рассматривается только вне всякого отношения с Другим, вне всякой диалектики, просто как реальное говорящего тела. И, за пределами всех этих превратностей истории, говорящее существо может получить с помощью анализа представление о своей характерной, персональной модальности наслаждения, чтобы иметь возможность выкручиваться или изменять его в том, что занимает место нет-связи с Другим.
1. Miller J.-A., « Progrès en psychanalyse assez lents », La Cause freudienne, no 78, juin 2011, p. 179 – leçon du 2 février 2011 du cours « L'orientation lacanienne. L'Un tout seul », enseignement prononcé dans le cadre du département de psychanalyse de l'université Paris viii.
2.Ibid., p. 172 – leçon du 26 janvier 2011 du cours « L'orientation lacanienne. L'un tout seul », op. cit.
3. Lacan J., Le mythe individuel du névrosé, Paris, Seuil, 2007, p. 30, préalablement paru dans Ornicar ?, no 17/18, printemps 1979, p. 298 ; Lacan J., Le Séminaire, livre ii, Le moi dans la théorie de Freud et dans la technique de la psychanalyse, texte établi par J.-A. Miller, Paris, Seuil, 1978, p. 157.
4. Miller J.-A., « Notice de fil en aiguille », in Lacan J., Le Séminaire, livre xxiii, Le sinthome, texte établi par J.-A. Miller, Paris, Seuil, 2005, p. 237.
5. « Le vrai ne dépend […] que de mon énonciation », Lacan J., Le Séminaire, livre xvii, L'envers de la psychanalyse, texte établi par J.-A. Miller, Paris, Seuil, 1991, p. 68.
6. Lacan J., « Télévision », Autres écrits, Paris, Seuil, 2001, p. 509.
7. Lacan J., Le Séminaire, livre vii, L'éthique de la psychanalyse, texte établi par J.-A. Miller, Paris, Seuil, 1986, p. 340.
8. « L'ambivalence première, propre à toute demande, est que, dans toute demande, il est également impliqué que le sujet ne veut pas qu'elle soit satisfaite. Le sujet vise en soi la sauvegarde du désir, et témoigne de la présence du désir innomé et aveugle ». Lacan J., Le Séminaire, livre viii, Le transfert, texte établi par J.-A. Miller, Paris, Seuil, 2001, p. 243.
9. La résistance à l'aveu du désir « en dernière analyse, ne peut tenir ici à rien que l'incompatibilité du désir avec la parole. » Lacan J., « La direction de la cure et les principes de son pouvoir », Écrits, Paris,Seuil, 1966, p. 641.
10. Lacan J., « Radiophonie », Autres écrits, Paris, Seuil, 2001, p. 417.
11. Lacan J., Le Séminaire, livre xx, Encore, texte établi par J.-A. Miller, Paris, Seuil, 1975, p. 85.
12. Ibid, p. 86.
13 Lacan J., Conférences et entretiens, Scilicet, no 6/7, Paris, Seuil, 1976, p. 55-56.
14. Lacan J., Le Séminaire, livre xvii, L'envers de la psychanalyse, op. cit., p. 201.
15. Faute de cet élément extérieur, l'ensemble ne peut se former, les éléments restent dispersés. Mais, pour se rassembler, les éléments ne peuvent inclure l'ensemble lui-même.
16.Lacan J., Le Séminaire, livre xvi, D'un Autre à l'autre, texte établi par J.-A. Miller, Paris, Seuil, 2006, p. 45-62.
17. Ibid., p. 102.
18. Miller J.-A., « Un rêve de Lacan », in Le réel en mathématiques, Paris, Agalma, 2004, p. 131.
19. Lacan J., Le Séminaire, livre xvii, L'envers de la psychanalyse, op. cit., p. 218.
20. Miller J.-A., « À la merci de la contingence », La lettre mensuelle, no 270, juin 2008, p. 6.
21. Miller, J.-A., « Silet », enseignement prononcé dans le cadre du département de psychanalyse de l'université Paris viii, cours du 25 janvier 1995, inédit.
22. Lacan J., Le Séminaire, livre xx, Encore, op. cit., p. 87.
23. « Cette futilité, je l'applique, oui, même à la science dont il est manifeste qu'elle ne progresse que par la voie de boucher les trous », J. Lacan, « Introduction à l'édition allemande d'un premier volume des Écrits », Autres écrits, Paris, Seuil, 2001, p. 554.
24. Lacan J., Le Séminaire, livre xxiii, Le sinthome, op. cit., p. 68.
25. Miller J.-A., « Jouer la partie », La Cause du désir, no 105, juillet 2020, p. 28.
26. Greene B., The Hidden Reality, tr. fr. La réalité cachée, Paris, Robert Laffont, 2012.
27. Lacan J., Le Séminaire, livre xiii, « L'objet de la psychanalyse », leçon du 2 février 1966, inédit.
28. Ibid. La direction dans laquelle un photon va aller ne peut être prédite, ne répond à aucune loi, pas plus que son existence. Au niveau du vide quantique, les particules, si on peut encore les appeler comme ça, subsistent dans un état « existence + inexistence ». Einstein ne pouvait pas admettre cet aléatoire fondamental de la matière. Cf. L. Sokolowsky, « Malaise avec le hasard », Intervention au IXe Congrès de l'AMP, 2014 (inédit)./Направление, в котором будет двигаться протон невозможно предсказать, не отвечает никакому закону, точно также как и его существование. На уровне квантовой пустоты, частицы находятся, если можно так сказать в состоянии «существование + несуществование». Эйнштейн не мог предположить о такой фундаментальной случайности материи. Лор Соколовски «Болезнь со случайностью», выступление на 9 Конгрессе ВАП, 2014 (неопубл.)
29. Miller J.-A., « Le lieu et le lien », enseignement prononcé dans le cadre du département de psychanalyse de l'université Paris viii, cours du 21 mars 2001, inédit.
30. Lacan J., Je parle aux murs, Paris, Seuil, 2011, p. 68. « Et c'est là que la question se pose d'où centrer ce réel à quoi l'interrogation logique nous fait recourir, et qui se trouve être au niveau mathématique », ibid, p. 94.
31. Lacan J., Le triomphe des religions, Paris, Seuil, 2005, p. 94.
32. Lacan, J., Le Séminaire, livre xxiii, Le sinthome, op. cit., p. 137.
33. Ibid., p. 134.
34. Ibid., p. 137.
35. Dans ce même numéro
36. Moyennant quoi, revers de la médaille : ce qui n'était pas possible en « nature », devient désormais possible, par la vertu de la science et de l'argent.
37. Miller J.-A., « À la merci de la contingence », La lettre mensuelle, no 270, juin 2008, p. 7.
38. Miller J.-A., « Pièces détachées », La Cause freudienne, no 60, juin 2005, p. 171.
39. Lacan J., « Préface à L'Éveil du printemps » [1974], Autres écrits, Paris, Seuil, 2001, p. 562.
40. Lacan J., « Conclusions du ixe Congrès de l'École freudienne de Paris », La Cause du désir, no 103, novembre 2019, p. 23
41. Lacan J., Le Séminaire, livre xvii, L'envers de la psychanalyse, op. cit., p. 54.
42. Lacan J., Je parle aux murs, op. cit., p. 29-30.
43. Lacan J., Le triomphe des religions., op. cit., p. 76-77.
44. Lacan J., Le Séminaire, livre xvi, D'un Autre à l'autre, op. cit., p. 121.
45. Lacan J., « Radiophonie », Autres écrits, op. cit., p. 420.
46. Miller J.-A., « Pièces détachées », La Cause freudienne, no 63, juin 2006, p. 128.
47. Lacan J., Le Séminaire, livre xvii, L'envers de la psychanalyse, op. cit., p. 51.
48. Lacan J., Le Séminaire, livre xvi, D'un Autre à l'autre, op. cit., p. 327.
49. Lacan J., « Radiophonie », Autres écrits, op. cit., p. 435. Cf. aussi Le Séminaire, livre xvii.
50. Sur cette bascule dans l'enseignement de Lacan, nous ne pouvons que renvoyer à divers cours de Jacques Alain Miller, mais, ici en particulier, au cours « Pièces détachées » dans Miller J.-A., « Pièces détachées », op. cit., no 60, p. 151-172.
51. Miller J.-A., « Pièces détachées », op. cit., no 63 p. 126-128.
52. Ibid.
53. Lacan J., « Télévision », Autres écrits, Paris, Seuil, 2001, p. 526.
54. Miller J.-A., « Pièces détachées », op. cit., no 63 p. 128.
55. Lacan J., Le Séminaire, livre xx, Encore, op. cit., p. 26.
56. Ibid, p. 109.
57. Miller J.-A., « Les six paradigmes de la jouissance », La Cause freudienne, no 43, octobre 1999, p. 27.
58. Cf. Miller J.-A., « L'outrepasse ou la passe dépassée », Quarto, no 124, mars 2020, p. 10-12 – leçon du 4 mai 2011 du cours « L'orientation lacanienne. L'Un tout seul », enseignement prononcé dans le cadre du département de psychanalyse de l'université Paris viii.
59. « Je dirai que le signifiant se situe au niveau de la substance jouissante », Lacan J., Le Séminaire, livre xx, Encore, op. cit., p. 26.
Перевод с французского Ирины Макаровой
Опубликовано с согласия автора
